Дом на окраине. Двухэтажный. С треугольной крышей и маленькой комнаткой под самым коньком. Кровать и занавеска, колышущаяся от самого малого дуновения. Окно из двух створок, полуприкрытое, впускающее рукава ветра и пригоршни запаха уже преющей листвы. И луна за окном, круглая и изрытая как шляпка гвоздя.

Мальчику не спалось. Он не успел уснуть до того момента, своеобразной границы, пока по дому ходили, тихо шумели и раздавались человеческие голоса. Потом постепенно все стихло, стали слышны другие – слабые - звуки и шорохи. А он не успел уснуть. И теперь уже совсем поздно. И так страшно, что дальше, кажется, некуда. Теперь, что уже не сделай — страшнее не будет, пока не наступит утро.

Мальчик встал со своей кровати, оделся, слушая, как он сам звучит в этой зыбкой тишине. Спустился по лестнице вниз мимо спящих родителей и вышел наружу. Ветер и сверчки. И запах прелой листвы, здесь его было намного больше. Глаза быстро привыкли к уличной темноте. Фонарь на столбе около дома тоже уже уснул, и с его работой замечательно справлялась луна. Тропинку до калитки он прошел больше даже по памяти, по привычке. Но почему-то выходить не стал. Вернулся назад, погладил пса, которой флегматично вылез из будки, позвякивая цепью. Обогнул дом и оказался у задней калитки.

Здесь запах прелой листвы усиливался многократно, приобретая все большую сырость. За забором была небольшая пашня и дальше, шагов через двести полоска леса. Леса лысеющего, редеющего, разноцветно - тусклого с тонким пояском из кустов дикой смородины. По крайне мере, так было до последнего времени.

Забор на задах деревянный и достаточно крепкий. Но тоже уже вобравший в себя изрядную долю осени. Калитка была привязана накинутым на две соседних штакетины кольцом проволоки. Мальчик снял кольцо и надел его уже за собой. Казалось, что лучше не оставлять следов. Дорога, на которую он попал, разделявшая забор и пашню, была твердой с оставшимися в середине между колеями последними твердыми холмиками подорожника.

Мальчик ступил на пашню. Жирная, черная с серебристым отливом земля немного расступалась под ногой, принимая. И будто с неохотой отдавала назад. Встречала, то большими, чем казалось, ямами, то будто вдруг увеличившимися возвышениями. Запах осени здесь был больше всего сдобрен запахом земли.

Мальчик шел не быстро, стараясь удержать равновесие. Делая очередной шаг, он случайно задел ком земли, подцепив его носком. Ком взлетел и не рассыпался, против ожидаемого, а будто скрипнув, мягко приземлился чуть поодаль. Он оказался черной птицей с парой горящих глаз и чуть постукивающим клювом. Мальчик замер, забыв и о возможности пошевелиться. Птица смотрела на него. Мальчик это отчетливо понимал и остро стал чувствовать свое бешено бьющееся сердце. Стал чувствовать его удары и его тесноту. Воздуха прелой листвы перестало хватать и мальчик побежал прочь от птицы. Уже не разбирая дороги, спотыкаясь и проваливаясь. Черные комья полетели в разные стороны, стронутые его ногами, мягко приземляясь вокруг такими же черными птицами. Краем глаза мальчик заметил, что остававшиеся сзади стараются лететь за ним. Почти бесшумно, порывами и на расстоянии. А еще вдруг он понял, что это он сам причина появления этих птиц. Земля, разбрасываемая при его беге, превращается — именно, превращается, он не смог подобрать более удачного для себя слова — в птиц. Собственно, неизвестно откуда у этих летящих в стороны кусков земли появляется пара горящих глаз и клюв, кажущийся серьезным оружием.

Охваченный этими мыслями мальчик, ссутулившись, остановился в надежде, что и птицы за ним остановятся и новых перестанет пребывать. На время так и случилось. И стук разогнанного сердца стал более ровным. Мальчик в отдалении даже увидел очертания своего дома и висящую над ним, на половину скрытую тучкой, луну. Через мгновение до него стали доноситься звуки, похожие на пощелкивания, сначала тихо и вразнобой, а потом все более ритмично и громко. Их издавали птицы своими клювами, усевшись вокруг него. Птиц уже было очень много. Очень много уже было горящих точек, собранных парами. Сидящие птицы цветом сливались с землей, будто снова становясь комьями. Щелчки, пульсируя, становились громче. Невыносимо громко. И потом добавились хлопанья крыльев. Мальчик почувствовал, как завибрировал воздух и закружился вокруг него.

Казалось, птицы чего-то требовали. Мальчик догадался, что его подталкивают, гонят, чтоб он снова бежал, сбивая верхушки земли и производя их собратьев. Но бежать он уже не мог, не хотел, не умел. Он уже почти знал, что будет дальше. Может быть, он уже знал об этом тем забытым острым как укол знанием, когда не смог вечером заснуть раньше всех, со всеми. В своей постели с простыней, наволочкой и пододеяльником с полевыми цветами на белом ситце. В своей знакомой, безопасной, но уже тесной постели. Где, если вытянуться хорошенько, ноги уже упирались в кованые прутья...

Птицы налетели внезапно. Он успел заметить, что будто все сразу, как что-то единое, черное, щелкающее, всё в горящих пятнах. Или наоборот, что-то невыносимо яркое, жгучее с черными, будто пустыми ячейками...

-Нет, - закричал мальчик что было сил, вдохнув перед этим того самого воздуха прелой листвы, уже без сомнений отравленного, специального...

-Ты слышал? - Проснувшаяся женщина тронула за плечо мужчину, спящего рядом. – Проснись! Ты это слышал?

-Успокойся, все хорошо, - он приобнял ее за плечи, проснувшись, и притянул к себе. – Тебе просто приснилось...

Женщина еще слышала памятью этот крик, уже переставший звучать. Ей казалось, что длится он очень долго и знаком ей давно, а сейчас лишь прорвался наружу.

Мальчику казалось, что он лишь на мгновение выдохнул в голос. В налетевших птиц. В это мгновение крика он не почувствовал боли разносимого на мелкие кусочки своего тела. Птицы мгновенно растащили его в своих черных с серебристым отливом клювах. Растащили так быстро, пока «нет» звучало. Растащили и разнесли, проглотив, по черной жирной земле. Вновь превратились в комья. Может быть насовсем, угомонившись. А может быть ожидая нового мальчика...А луна и прелый воздух были с ними заодно.

Женщина и мужчина горевали долго и безутешно, оплакивая пропавшего мальчика. Никто не знал, куда он делся. Она носила траур. Он перестал работать, сеять, пахать. На следующий год, и на следующий год и еще много годов вперед земля на задах за забором была чрезвычайно плодородна, родила сама по себе. И то, что сеяли, и то, что не сеяли. Но со временем все же заросла лесом и дикой смородиной. На деревьях все больше черных птиц стали вить гнезда. А черная дикая смородина, напитавшаяся солнцем, а может быть луной, была необычайно сладка.