«Клаус, любовь моя», - в песни Матье на немецком я влюбилась с первых тактов. В ее голосе появилась и покорность педантичных немок, и их аккуратность, и даже вкус пенного под горячие баварские колбаски. Голос ее, обычно во французском исполнении звучный и пронзительный, наполнился мягкостью тихой полноводной реки.

Под звуки ее чистого без фальши голоса и работалось, и жилось, и любилось. Я чувствовала, как и во мне просыпается что-то от маленькой белокожей, черноглазой и черноволосой француженки с чарующим голосом. Частенько, расчесывая по утрам волосы, я подпевала в такт ее с Азнавуром «Вечной любви». Мои соседи не всегда понимали меня. Им ближе творчество пестрых певичек-однодневок, все достоинство которых состоит даже не в певческих талантах, а в тощей фигуре и желании какого-нить сумасшедшего продюсера всей этой песенной индустрии вкладывать в этот длинный обтянутый кожей скелет свои силы и средства.

Я была верна Мирей долгое время. Также как верна Пиаф с ее надрывной хрипотцой, верна простоватому Чаплину и во всех смыслах слова народному Челентано. Я была верна Баху и Генделю, которые прошагали пешком почти через всю страну, чтобы послушать известного в то время органиста, и оба отказались от места, так как условием постоянной работы была принудительная женитьба на дочери маэстро. Я была верна тем, в чьем творчестве было больше творчества, чем успешной индустрии продаж. Тем, кто хотел не столько славы, сколько самореализации того, что действительно сидело в нем. Тем, кто сделал свои взгляды на жизнь массовыми, не опустившись до взглядов штамповых.

Я была верна Дюма, который не чеканил романы, а проделывал огромную подготовительную работу, прежде чем вдуть жизнь посредством нескольких красок в того или иного персонажа. Я была верна Золя, с его натуралистической летописью изнанки великих перемен, что породили впоследствии страну мод, подиумов, маленьких уютных кафешантанов и отменных вин. Я хранила верность и Артуру Миллеру, который после смерти своей знаменитой супруги Мэрилин Монро отважился официально приехать в Советский Союз, после чего опубликовал скандально запретное в нашей стране и вышедшее впервые в печать на русском уже после развала самого Союза эссе «В России».

Все эти люди впитывали, спрашивали, наблюдали, узнавали, расследовали, докапывались до сути явлений. Все они накапливали в себе материал для анализа и понимания жизни, прежде чем сказать хотя бы слово. Прежде чем аргументировать ту или иную мысль, выводя ее из рамок предположения в рамки утверждения.

Чувствовали, творили, использовали каждую свободную минуту, чтобы сказать этому миру что-то свое. Оставить после себя созидание, поступки, примеры.

Пушкин в двадцать один год был уже известным автором, прогремевшим на всю Россию. Мне сейчас двадцать пять. Помилуй Бог, почему же только сейчас я чувствую в себе силы что-то сказать. Где были эти силы последние четыре года?

Как много пушкиных родится каждый год. И как мало из них достигает Олимпа. Но почему? Почему нельзя быть талантливым и успешным одновременно? Кто вообще задает рамки, определяет направление этого самого таланта? Кто демократизирует его до такой степени, что прошлые достижения стерты до забвения? Как, по каким законам движется наше общество к точке застоя и что необходимо сделать, чтобы сдвинуть его, поднять, расшевелить?

При всем многообразии творческих порывов, у моих современников мало стремления к самореализации именно творческой, тогда как к коммерциализации и популяризации стремление все более и более растет.

В принципе, это обосновано. Всеобщность, сопричастность, открытость, - все это хорошо и закономерно. Однако мало кто сейчас задумывается о том, что именно открыть, обобщить, продемонстрировать.

Русская классика всегда задавала много вопросов, пыталась искать на них ответы. Достоевский, Тургенев, Толстой – судьба русского народа в контексте других народов, русского народа автономно, русского человека в частности, мессианства этого человека в духовном развитии.

Русские писатели, как и многие другие, но все же, с моей частной точки зрения больше других, прежде всего, ставили перед собой задачу в литературе. Проще говоря – писали зачем-то, для достижения того или иного эффекта. Был ли тот эффект, как пытались позднее обосновать создатели новой демократической державы, революционным, был ли он культурным, назидательным. Но то, что он был, прежде всего, просветительским, а не попросту пустой яркой ширмой для рассматривания, - это наверняка.

Люди прошлых поколений думали «с начинкой», говорили, используя мимику, жесты, придавали значение позе, походке, тембру и темпу голоса, были во многом здраво самокритичны и тем самым вызвали во мне неподдельное уважение. Это были люди высоконравственные, глубокие, вдумчивые. Люди, многие из которых не утратили этих качеств и после революции, и даже после перестройки. Люди, которых трудно сломить, так как в них сильный духовный стержень.