Однажды попав в Крым, понимаешь, что ты – в плену.

Добровольном. Живительный уголок благодатной земли. И все же,

отодвинув на время упоение этим чудом, я стремительно отправляюсь к

месту, которое влекло и манило меня долгие годы. А теперь оно совсем

уж близко, недалеко от Ялты.

 

Что должен чувствовать человек, стоящий на самом пороге своей

давней, но теперь такой осязаемой мечты? Вот это место, так много

значившее для меня. Место, где оставлен светлый след любимого

писателя. Радость вперемежку с горечью, волнение на грани

болезненности, трудно сдерживаемая нетерпеливость… Радость от

того, что могу наконец-то попасть в обстановку, где еще сохранился

весь чеховский уклад, где витает чеховский дух. Горечь от того, что все

как при нем, только ЕГО нет. Ворота усадьбы гостеприимно

распахнулись, но на глаза наворачиваются слезы. Радостно и больно.

Одновременно.

 

Чистенькие комнаты дома, незатейливая обстановка, личные

вещи хранят тепло души этого дорогого для многих человека. Все

необыкновенно аккуратно и просто. И вспоминаются чеховские слова:

«В человеке все должно быть прекрасно…» И этому принципу

подчиняются дом, интерьер, сад, лично выращенный руками писателя.

Сад, состоящий из разных, редких, порой экзотичных растений,

переносит нас в сказку. И из этой сказки не хочется уже выходить.

 

Взгляд останавливается на незатейливой деревянной скамеечке,

находящейся в глубине сада. На ней любил отдыхать, думать, творить

Антон Павлович. Гости, потоком приходящие и приезжающие к нему,

не обминали этой скамейки. Сколько искренних разговоров, горячих

споров, мыслей витало тут! Сколько известных и неизвестных писателей

перебывало в гостях у Чехова! Особенно любил эту скамеечку Максим

Горький. Он часто бывал в гостях у писателя. Сколько же дней, вечеров

провели они здесь за беседой! В записках биографов эта скамья носит

названье «горьковская», но для меня она, конечно же, чеховская. И

теперь мы, экскурсанты, в нескольких шагах от этого места, где

длинными теплыми вечерами писатель проводил свое время. И жгучая

волна радости и тревоги охватывает меня. Экскурсовод ведет группу

далее по узеньким тропинкам сада, оживленно что-то рассказывая. Но я

уже не слышу его. Забыв о правилах поведения на экскурсии, забыв о

такте и приличиях, отрываюсь от группы. Настойчиво приближаюсь к

скамейке. Я никак не хочу быть экскурсантом этого дома-музея. Я хочу

быть гостем здесь, где хозяин всегда всем радушно открывал двери.

 

Сколько начинающих, неизвестных и далеко не даровитых

писателей переступало порог чеховского дома. И каждому находил

время и доброе слово Антон Павлович. Не просто писатель от Бога, но и

истинный интеллигент, великий человеколюбец. Сколько бездарных

работ назойливых посетителей, считающих себя писателями, ему

пришлось прочитать! С какой надеждой они смотрели на него, как

жадно ждали его оценки! И всегда, всегда на это он отвечал:

- Ну что ж, недурно, молодой человек, очень даже недурно.

И, кашлянув несколько раз, сильно при этом понижая голос, продолжал

с хрипотцой:

- Можно даже сказать, очень хорошо. В этом что-то есть…

И его именитые коллеги, находящиеся рядом, с досадой разводили

руками:

- Антон Павлович, но это же вздор…

На что Чехов неслышно, но строго, хмуря брови, отвечал:

- Нельзя, батенька, никак нельзя крылья человеку обламывать.

 

Так и уходили от него посетители воодушевленными и

восторженными. Получив благословение великого писателя,

продолжали мечтать, творить, жить.

 

И пусть ничего стоящего и путнего не написали, но зато не

испытали они в чеховском доме ни отвратительной горечи поражения,

ни тошнотворного чувства никчемности, ни бесплодного опустошения,

ни аскомного хруста сломленных крыльев. Так и не смог никому Антон

Павлович сказать правду. Так как всегда для него самым дорогим, самым

главным был Человек. Как же надо любить Человека, чтоб эта любовь

была превыше Истины, принципов, Правды!

 

И я одна из той многочисленной толпы пишущих, которая ждет

его слов. И в глубине сада уже слышу тихие, но уверенные шаги

писателя. С трепетом замирает мое сердце, и я слегка дрожащей рукой

протягиваю ему свою рукопись. И жду, напряженно жду ответа. И голос

писателя понижается, появляется знакомая хрипотца, и я слышу ответ:

- А вы знаете, недурно… Очень даже недурно. В этом что-то есть.

 

Я улыбаюсь краешками губ, так как хорошо знаю, почему при

ответе меняется голос писателя. Но все равно я благодарна, и хочу

верить ему.

 

- Но Антон Павлович… - слышу за спиной раздраженный голос

именитого коллеги. На что Чехов неслышно для меня, но решительно

для своего оппонента отвечает:

- Нельзя крылья обламывать, батенька, никак нельзя!

 

И я не слышу этих слов, я просто понимаю, КАК надо любить

Человека! И на этой скромной чеховской скамеечке ощущаю, как

расправляются мои крылья за спиной. Покрываются блестящим

оперением, приобретают неоновый блеск. Отрывают меня от зеленой

скамейки, поднимают над чеховским садом, поднимают все выше и

выше.

 

Подо мной экзотические пальмы, величавые кипарисы и

источающие аромат, с крупными белоснежными цветами, магнолии.

Изумрудно-пепельное море неистово бьется о голые крымские скалы.

Волны шипящей пеной рисуют все новый и новый ажурный узор,

похожий на узор изысканного вязаного платка ручной работы.

Отчаянно над морским побережьем кричат чайки. Мне благостно среди

Божьего мироздания. Но раскидистые крылья несут меня дальше.

 

Несут они меня к людям. И я уже не испытываю изматывающего

раздражения, болезненной усталости, горечи неизбежных

разочарований, а чувствую появившийся интерес к людям и жизни. Что-

то теплое и светлое горячит и будоражит душу, заставляя порой с

ресниц смахивать слезы. Видно, негаснущие искры чеховского

человеколюбия, заброшенные в наши сердца, начинают разгораться.

Они, подобно огню Прометея, освещают наш путь, тернистый и

непроглядный, ухабистый и каменистый, но единственный, данный нам

Богом. Который нам все-таки суждено пройти.