С Игорем Вадимовичем Царевым я познакомился несколько лет назад. Началось наше общение на одном из малоизвестных сетевых сайтов, где я впервые прочитал его стихи. Как сейчас помню, насколько ошеломительное впечатление произвели они на меня своей мощью, своим образным строем, техникой, звукописью. Настолько, что я не удержался и написал первую статью, в которой обращался к двум его стихам.

Потом мы познакомились лично, чему способствовала моя тогдашняя работа, благодаря которой мне частенько приходилось приезжать в Москву. Удалось провести вместе с Игорем несколько совместных сетевых проектов, посчастливилось побывать на одном из поэтических вечеров Игоря. Общение с этим удивительным по своему светлому взгляду на мир человеком было и остается для меня одной из отдушин, в которой я черпаю оптимизм в жизни. И по сей день стихи Игоря остаются для меня одной из тех вершин, к которым стоит стремиться на поэтическом пути. Помимо таланта, они привлекают, как мне кажется, еще и незаурядностью личности автора, богатым внутренним мироощущением, сочетающимися с нетривиальным взглядом на окружающую действительность. Впрочем, это черта всех больших поэтов, к которым я причисляю и Игоря Царева.

И я был очень рад, когда он согласился дать мне небольшое интервью для журнала «Лит-э-лит». В результате получился, смею надеяться, короткий, но доверительный разговор. Надеюсь, что он позволит читателям немного получше познакомиться с этим удивительно талантливым поэтом и прекрасным человеком – Игорем Вадимовичем Царевым.

 

 

Валентин Алексеев: Иосиф Бродский на вручение Нобелевской премии сказал: «Если тем, что отличает нас от прочих представителей животного царства, является речь, то литература, и, в частности, поэзия, будучи высшей формой словесности, представляет собою, грубо говоря, нашу видовую цель».

И первый вопрос вот в чём – если верить различным исследованиям книжного рынка, к нашим героям резко и неуклонно падает интерес читателя и издателя. Наверное, с небольшой натяжкой можно уже даже спросить – кто виноват? Читатель, отворачивающийся от поэзии, или же поэт, отворачивающийся от…? И насколько правомерно, с Вашей точки зрения, вообще ставить вопрос в такой формулировке? Быть может, здесь действуют какие-то другие причины?..

 

Игорь Царев: Дело не в читателях. И не в издателях. Падение интереса к поэзии – это следствие. Причины лежат много глубже. Мы успешно шагаем по дороге, которую именуем прогрессом. Вот, к примеру, в кулинарии: когда-то люди ели сырое мясо, потом научились его жарить, потом изощрялись в приготовлении деликатесов, а сегодня вершиной общепита стали соевые хот-доги, порошковое картофельное пюре и лапша «Доширак» быстрого приготовления… Похожие перемены происходят и в сфере культуры. Ещё сто лет назад «слово» было основным ингредиентом при изготовлении духовной пищи. Сегодня, когда тараторящий «телеящик» есть практически в каждой семье, всё большую роль стала играть картинка. Искусство создавать новые миры с помощью слова, как и умение видеть за словом эти миры, деградирует и отмирает. За ненадобностью. Так с появлением электронных калькуляторов умерло искусство счёта на логарифмической линейке. Что тут поделаешь – прогресс! Телекартинка, как и лапша быстрого приготовления, действительно облегчает людям жизнь.

Но всё это вовсе не означает, что Поэзия со временем исчезнет. Поэзия бессмертна. Сам Создатель, на мой взгляд, – поэт. Смена времён года и другие временные циклы – что это, как не рифмы на языке Вечности? Так что поэзия, независимо от конъюнктуры, всегда будет с людьми. Исключая тех, конечно, кто предпочитает «лапшу быстрого приготовления».

 

В.А.: Тем не менее, текст, как явление культуры, как некий ее артефакт, изначально предназначен для его восприятия читателем. Сейчас многие поэты (да и прозаики тоже) хором сетуют, что всё труднее становится донести этот пресловутый артефакт до адресата. Как справиться с этими обстоятельствами – отсутствием спонсоров, читательского интереса, неблагоприятной конъюнктурой рынка…?

 

И.Ц.: Разве поиски спонсора – это проблема? Было бы что спонсировать! Тем более, что донести свои тексты до массового читателя можно совершенно бесплатно – достаточно пару раз нажать кнопку на компьютере – и, пожалуйста, ты уже опубликован. Причём текст, попавший в Интернет, переживёт любое бумажное издание…

Медленная, но неуклонная деградация языка – вот это действительно проблема. Наш «великий и могучий» сегодня болен «дистрофией». Простой пример: в словаре В. Даля понятие «снег» варьируется как рянда, лепень, дряба, ляпа, чичер, чидега, заметь, волокуша, сипуха, чир, кидь, падь… Это не просто синонимы – за каждым названием кроется какая-либо подмеченная народом природная особенность. Но мы, население одной из самых северных стран, проигнорировав накопленное нашими предками знание, оставили для использования только одно слово «снег», уподобившись тем народам, которые его практически не видели. Таким примерам несть числа.

И в то же время наблюдается обратный процесс, словно не только мы владеем языком, но и он нами. Он защищается, почти как живое существо. Чем иначе объяснить то, что сегодня появилось столько людей, пишущих стихи? Что их влечёт на стезю, где сегодня меньше всего шансов отыскать славу и деньги?

На смену уходящей старой поэтической гвардии пришла целая армия молодых поэтов. И среди них много людей, которые непременно вошли бы в золотой фонд литературы, родись они веком раньше. Но деградация видна и тут. Да, на смену единичным классикам, которых читали миллионы, пришли сотни новых потрясающих поэтов. Но их уже читают только тысячи. Вот и получается, что поэзия как культурное явление становится всё более культовым, обособленным искусством.

 

В.А.: Хорошо, но давайте вспомним пушкинские, кстати, строки: «Поэт! не дорожи любовию народной». Зачем, спрашивается, мучиться всеми этими вопросами, если вот оно – решение всех проблем: пиши для себя, для мира своего творчества!

Как Вы сами определяете для себя задачу? И каким читателем Вы хотите быть прочитанным?

 

И.Ц.: Любым, которому я интересен. Если честно, когда я пишу, то вообще не думаю о будущем читателе. Мною давно уже движет почти физиологическая потребность в самом процессе творчества, а не ожидание аплодисментов. Если долго не пишу, то элементарно заболеваю, словно вовремя не выплеснувшийся на бумагу стих начинает жечь меня изнутри. Как и все поражённые вирусом поэзии, я даже на необитаемом острове продолжал бы писать стихи. Но когда всё уже написано, реакция на мои стихи, безусловно, начинает меня интересовать (смайлик).

 

В.А.: Кстати, как обстоит дело с Вашим сборником? Когда читатель сможет взять его в руки?

 

И.Ц.: Жена, по совместительству муза и критик, меня постоянно подстёгивает. Благодаря её усилиям сборник практически готов. Впрочем, тут ситуация как с пресловутым полупустым стаканом. Всё зависит от степени оптимизма. Порой мне кажется, что он практически не готов (смайлик). Читаю стихи, начинаю править, они становятся ещё хуже, снова правлю. Это как ремонт: его нельзя закончить, можно только прекратить … Одним словом, работаю (смайлик).

 

В.А.: Ещё раз задействуем тему интернета и компьютерных мультимедийных технологий. Мне довелось не раз наблюдать весьма интересные эксперименты, когда синтезируют сложный объект культуры – текст и изображение (например, картина) или декламацию и музыку, текст и музыка. Не находимся ли мы на пути от книги к некоему синкретическому продукту творчества? И как Вы относитесь к этому синтезу?

 

И.Ц.: Если в результате синтеза получается нечто большее, чем просто арифметическая сумма, то положительно.

 

В.А.: Синкретическое искусство, если обратиться к истории культуры, было, с одной стороны, доступно для непосвящённых, а, с другой стороны, уделом избранных. Возвращаясь к вопросу о потребностях читателя, в чём сейчас, на Ваш взгляд, основная тенденция – в превращении поэзии в камерное искусство, в своеобразную «филологическую игру» или же в превращении её в набор открытых и понятных для любого читателя текстов?

Как бы Вы сформулировали своё авторское кредо в условиях такой постановки вопроса?

 

И.Ц.: На каждого пишущего всегда найдётся свой читатель, критик или поклонник. У каждого свой вкус и свой путь. Я, например, когда-то понял, что мне больше нравится не сочинять, а говорить о том, что действительно видел или чувствую. Поэтому мне близка формула, высказанная когда-то Константином Батюшковым: «Живи, как пишешь, и пиши, как живёшь». Чем не кредо?!

 

В.А.: А что такое поэзия? Как бы Вы определили то, что, выражаясь по-старинному, выходит из-под Вашего пера?

 

И.Ц.: Поэзия, как и любое творчество, даёт ощущение абсолютной свободы, когда всё зависит только от тебя самого. Ещё – это попытка создать что-то более долговечное, чем ты сам. Строчки Пушкина «буря мглою небо кроет, вихри снежные крутя», высказанные прозой, превратились бы в скучную метеосводку, срок жизни которой – день от силы. Так что настоящая поэзия, в моём понимании, – это ощущение свободы с привкусом вечности.

 

В.А.: Небольшой частный вопрос: для Вас есть разница, как записывать стих в процессе создания – на бумаге ручкой или на экране монитора с помощью клавиатуры? Влияет ли это на само стихотворение?

 

И.Ц.: Ещё как влияет. Я так привык работать на компьютере, что по-другому уже и не смогу.

 

В.А.: Вернёмся к поэзии, её определению… Наверное, я не ошибусь, если предположу, что почти все копья в разговорах о поэзии ломаются вокруг дихотомии – поэзия или нет? Хорошая или плохая?

В этой связи позволю себе вспомнить интервью поэта Олега Чухонцева в 1995 году для журнала «Арион», в котором он говорил, что проблема, как отличить хорошую поэзию от плохой, – для него надуманная. Есть истинная или профанная, то есть выстраданная; идущая от души или пустая игра ума – и вот здесь ему интересно различие.

Можно вспомнить ещё и легенду про Александра Твардовского, в бытность его главным редактором журнала «Новый мир»: дескать, когда он отбирал поэзию для публикации в очередном номере, то раскладывал стихи в две стопочки: «задеёт — не задеёт».

А как бы Вы обозначили для себя, какая поэзия будет настоящей? Что Вы ждёте от новых стихов?

 

И.Ц.: Откровения. Как от своих, так и от чужих. Откровения, которое «задеёт». И ещё: я бы не стал так категорически раскладывать по разные стороны баррикад поэзию, идущую от души, и поэзию – игру ума. Всё это вполне может быть в одном флаконе. Впрочем, если наличествуют и душа, и ум (смайлик)…

 

В.А.: Откровенно признаться, вопросов я готов задать ещё множество. Но задам всё-таки последний вопрос, иначе мы с Вами никогда не закончим (смайлик): что Вы пожелаете всем нам – себе, авторам и читателям?

 

И.Ц.: Сегодня в мире насчитывается около 7.000 языков (по разным оценкам – от 5 до 10 тысяч). При этом примерно каждую неделю один из них умирает. Лингвисты прогнозируют, что через 25 лет от ныне существующих «живых» языков останется лишь одна десятая часть… Тревожная статистика. Поэтому хочу пожелать, чтобы наши дети, внуки и праправнуки любили русскую поэзию, говорили, писали и читали на великом русском языке.

(с) «Лит-э-лит», №1, 2010.

 

 

 

 

 

Т.Н. - Я родилась здесь в Ленинграде, как и все остальные дети, училась в школе… В школе меня и застала война. Отец сразу ушел на фронт, несмотря на то, что имел бронь по дипломатическому ведомству. Но в военкомате он ничего о ней не сказал, а проверять не стали – не было времени.

Я же, пятнадцатилетняя девчонка, была уже тогда секретарем комсомольской организации. В то время всех девушек по комсомольской линии призывали идти на курсы медсестер, и я не могла остаться в стороне. После курсов я до ноября 1942 года работала в железнодорожной больнице на Боровой, она и сейчас существует. Это было самое тяжелое время блокады. Как раз тогда меня и мою семью настигло горе – на фронте погиб отец. И я приняла твердое решение уйти на фронт. Сами понимаете, в 16 лет сделать это было очень трудно, не буду говорить, чего мне это стоило. Но своей цели я добилась и была зачислена в ряды 50-й бригады морской пехоты матросом. Мы обороняли знаменитый Ораниенбаумский плацдарм, занимая самую важную стратегическую высоту – гору Колокольню. А в низинах были немцы. Мы стояли насмерть, никак нельзя было им позволить захватить господство над местностью. За несколько месяцев боев бригада понесла такие тяжелые потери личного состава, что после начала операции по прорыву блокады ее просто расформировали – возрождать было нечего.

Т.Н. - И прорыву, и полному ее снятию. 12 января 1943 года для меня праздник вдвойне, потому что это не только дата начала освобождения Ленинграда из кольца вражеских войск, но еще и мой день рождения. Вот такое удивительное совпадение.

А в ноябре 1943 года на наш участок плацдарма тайно, ночами, стали перебрасываться части 2-й Ударной армии – 5 дивизий, сотни единиц техники, 53 тысячи солдат – готовилось полное снятие блокады. Первым населенным пунктом, освобожденным в результате операции, было село Гостилицы, неподалеку от Старого Петергофа. Кстати, там каждый год празднуется годовщина освобождения, меня всегда туда приглашают.

Но вернусь к снятию блокады. В декабре мы стали развивать успех. За время операции наши войска отбросили врага на 200-250 километров на ширине фронта в 600 километров, разгромили 23 немецких дивизии, из которых 3 были полностью уничтожены. Но и мы несли большие потери. Как я уже говорила, мою героическую 50-ю бригаду расформировали, и я оказалась в 45-й гвардейской дивизии. Она была первой получившей гвардейское название на Ленинградском фронте за оборону «Невского пятачка». В ее составе я получила офицерское звание гвардии младшего лейтенанта, а затем и гвардии лейтенанта. Поскольку я и раньше была активисткой, то стала работать в политотделе дивизии.

Наша дивизия освобождала от оккупантов Прибалтику, брала Нарву. Город несколько раз переходил из рук в руки, был почти до основания разрушен. Может быть, 2-3 дома остались более-менее целыми… Спустя тридцать лет после Великой Победы, как ветеран тех боев, я побывала по приглашению в Нарве – город было не узнать! Помогали отстраивать всем миром, бескорыстно – не так, как сейчас Европа той же Эстонии помогает. Белоснежный, весь в зелени… А у меня перед глазами – те руины, которые оставили фашисты. Еще помню, что немцы устроили в Нарве лагерь смерти – я там была. Горы трупов, которых не успели свезти в ямы, горы вещей, которые были сорваны с живых мародерами. И над всем этим ужасный запах смерти. Через некоторое время из-под трупов вылезли люди – единственные, кто остался в живых во всем лагере. Их было пять человек - изможденные, голодные… Потом многих бойцов наших сюда водили, показывали, какие зверства творили гитлеровцы.

Ну, а дальше… А дальше пришла Победа! Стреляли из всего, чего только можно было, радовались, обнимались. Тогда мы не разбирали, кто с тобой обнимается – латыш ли, эстонец или русский. Радость была общая. А сейчас политиканы нас разлучили.

Т.Н. - Я продолжила обучение, окончила 2-й Медицинский институт и стала работать врачом-рентгенологом. Так им и проработала всю жизнь – сначала все в той же железнодорожной больнице на Боровой, затем в медчасти производственного объединения «Красная заря». Много раз получала благодарности и Почетные грамоты за свой труд. А на пенсию вышла только в 70 лет.

Первые послевоенные годы были очень трудными. Во-первых, мы работали не пять дней в неделю, как нынче, а все шесть. И при этом еще брали полторы, а то и две ставки. Дело было даже не в том, что не хватало зарплаты. Как вы знаете, после снятия блокады из почти трех с половиной миллионов жителей в живых осталось всего около 560 тысяч. Работали мы как проклятые – элементарно не хватало специалистов. А выполнять работу кому-то надо было. Мы, врачи, после окончания института обладали широкой квалификацией, а более узкие специальности, и не одну, получали и на курсах, и путем самообразования. Выписывали журналы, монографии, делились опытом. И ведь никто не заставлял, все сами понимали необходимость такой работы над собой и делали все для возрождения города, предприятий. Да просто нормальной мирной жизни. Тогда самообразование, сверхурочная работа считались в порядке вещей, были чем-то естественным.

Всегда откликались на просьбы руководства помочь – взять дополнительное дежурство, например, или выполнить какое-то поручение. Город ведь лежал в руинах. А земля вокруг зданий была вся перекопана – если не под оборонительные сооружения, то под огороды. И поэтому мы сами, собственными силами ремонтировали больницу, сажали деревья, благоустраивали территорию вокруг здания. Все – в свободное от работы время.

А еще занимались в кружках. Учились фотографии, вязанию. Вообще хочется сказать, что в то время нас всех спаяло удивительное чувство локтя, готовности ко взаимовыручке, к помощи друг другу. Это чувство владело всеми – и фронтовиками, и блокадниками, и приезжими. Возможно, потому что каждый соприкоснулся с бедой, со страданием, пережил свое горе. И воспринимал пульс страны как свой личный. Сейчас такого патриотизма почти не встретишь.

Все время я продолжала свою общественную и партийную работу. Была секретарем партийной организации вплоть до начала перестройки. К нам шли все – и партийные, и беспартийные, и каждому мы старались помочь. Если человек оступился – то поддерживали, направляли на верный путь. Если руководитель был не прав - защищали в трудовых спорах. Это сейчас я многим советую: не нравится – лучше напиши заявление на увольнение. А раньше мы боролись за каждого человека, писали рекомендации, поддерживали. Если было надо – направляли на курсы, помогали расти специалистам.

Т.Н. - Да, именно так. Моя 45-я гвардейская дивизия была потом переименована в 138-ю гвардейскую бригаду. Я часто с другими нашими ветеранами езжу в расположение части, провожу «уроки мужества». Напутствовала наших бойцов, направленных в Афганистан. Когда в 1994 году началась война в Чечне, молодые ребята из бригады тоже бывали не раз откомандированы в зону военных действий – их я тоже провожала и встречала.

Немало таких же «уроков мужества» я провела в военных учебных заведениях города – в Кадетском корпусе, в Суворовском училище. Бывала и в школах, например, в школе №429 в городе Ломоносов, где есть музей имени Героя России Михаила Юрьевича Малофеева, командовавшего той самой 138-й бригадой. Он погиб в Чечне и похоронен в Александро-Невской Лавре. А в 419-й школе Старого Петергофа создан и действует музей моей родной 50-й бригады морской пехоты, где я начинала боевой путь.

Но сегодня все труднее и труднее становится проводить военно-патриотическое воспитание. Молодежь у нас умная, думающая, что меня очень радует. И я не хочу им врать. А ведь задают очень непростые вопросы. Вот сейчас кризис наступил, многих офицеров сокращают, увольняют. Закрывают военные кафедры… Куда пойдут офицеры, особенно молодые, кто не отслужил достаточный срок для хотя бы небольшой пенсии? Что ответить на такие вопросы подростков? Как в такой ситуации заниматься военно-патриотическим воспитанием? А ведь бросать это дело нельзя! Надо думать о Родине и ее защите. Вот это хотелось бы пожелать не забывать нашим властям ни при каких кризисах.