Здание следственного изолятора, построенное еще во

времена правления Екатерины Второй, выглядит мрачно – этакий

старинный замок с башнями, окруженный толстыми каменными стенами.

Таких тюрем по России царица Екатерина, находясь на престоле,

построила немало. Издали на башнях, в виде шахматной фигуры ладьи,

видны стальные жалюзи, а верх тюремных стен венчают витки колючей

проволоки. И там, внутри мрачного строения находятся люди,

преступившие закон, вступившие в противоречие с обществом – то есть

ЗеКа, а попросту заключенные под стражу – кто в ожидании суда, кто

под следствием. Издали строение смотрится сильно и внушительно –

символ тоски, неволи, боли и разлуки. Это крушение чьих-то надежд,

судеб и… завершение жизненного пути некоторых людей, которых суд

приговорил к высшей мере наказания. Нет, здесь не приводят приговор

в исполнение, но именно отсюда начинается путь приговоренного к

смерти.

 

Началась эта история в следственном изоляторе. Вернее, в

следственном изоляторе она заканчивалась. Тесная камера-башня на

четверых человек, круглая, как пустая консервная банка, с неимоверно

толстыми стенами и небольшое окно с мощной кованой решеткой,

застрявшее в этих толстых сводах. С обратной стороны тюремного окна

стальные жалюзи с небольшими разводами, сквозь которые можно

увидеть маленький, но такой заманчивый и пьянящий кусочек свободы…

Две пары двухъярусных нар, сваренных из металла. Тощие матрасы

положены прямо на переплетенные между собой металлические

полосы. Все делается для того, чтобы человек, который вступил в

конфликт с Законом, почувствовал себя полным ничтожеством и понял,

что против Закона идти вредно, а порой – смертельно.

Около двери ржавая и пожухлая от мочи параша –

тридцатипятилитровая фляга, прикрытая крышкой. Это для того, чтобы

справлять малую нужду, остальное – два раза в сутки – утром и

вечером. Ах да, еще тумбочка для незамысловатых вещей заключенного

и дозволенных продуктов питания.

В камере два человека в ожидании ужина. Неожиданно щелкнул замо́к,

и массивная металлическая дверь камеры медленно отворилась. В

проеме появилось унылое некрасивое лицо тюремного охранника,

который слегка посторонился, впуская в прокуренное помещение

третьего обитателя. Дверь закрылась, и замо́к мягко, но утвердительно

щелкнул, давая понять, что новостей на сегодня больше не будет.

Напоследок бесшумно открылся «волчок» в двери, отделяющий камеру

от коридора, и также бесшумно закрылся.

Потом скудный тюремный ужин, обмен информацией между

сокамерниками… Ночь… Сон…

 

Люди быстро сходятся в условиях неволи. Нелегкая выпадает судьба –

жить, уживаться, выживать. Так вышло с новичком и двумя обитателями

маленькой круглой камеры. Время в тюрьме проходит однообразно,

монотонно, поэтому заключенные рады всякой новой информации, и

разнообразию. Особый интерес возникает к новым сокамерникам – это

новые рассказы об исковерканной жизни, слегка похожие один на

другой, повествования о поломанных судьбах, о несбывшихся

надеждах… Больно, тяжело, но так быстрее проходит время тягостного

ожидания.

Вскоре информация вновь прибывшего истощилась, подступила

тишина, и каждый из заключенных задумался о своей горькой жизни.

Спать не хотелось, а спешить, понятно, некуда. Некоторое время

сокамерники лежали молча.

Двое парней еще молоды, и им проще поддерживать между собой

разговор, а третий, мужчина, которому на вид было лет сорок пять,

оставался молчаливым и угрюмым.

– Ты чего загрустил, Коля? – тихо спросил новичок.

– А чему радоваться, парень? – мрачно усмехнулся мужчина. – Осталось

лишь думать и ждать.

– Из-за срока, гонишь ? – допытывался новенький. – Какая статья?

– Сто вторая , – вставил второй молодой собеседник.

– Мокруха , – задумчиво протянул новенький. – Ну… пусть пятнашка , –

рассуждал он. – Пол срока и на поселуху выйдешь, – парень пытался

успокоить, как-то поддержать собрата по несчастью. – А там кто знает,

– продолжал он развивать свою мысль, – может амнистия, какая выйдет.

– Не-ет, браток, – тяжело вздохнул Николай и перевернулся на бок,

подперев рукой подбородок, – вышкой здесь дело пахнет, вышкой. Мне

теперь и пятнашки не выдержать. Сорок пять уже, а зона из меня

много соков выжала. Одно жаль – мать больше не увижу, старая она. –

В камере наступила неловкая тишина.

– Колю́х, а что случилось-то? – осторожно спросил новичок.

– Что случилось? – задумался Николай, откинувшись на спину, и заложил

руки за голову. – Расскажу, если интересно…

 

Николай Шурмин недавно вернулся из заключения. Срок отбывал за то,

что в пьяной злобе избил свою сожительницу, тоже пьяную. Потом

ударил ее ножом в бедро и сбросил в траншею, где работники

теплосети прокладывали трубы. Судили уже неоднократно судимого

Шурмина и, на удивление всем, он отделался малым сроком. Это была

его пятая отсидка. По старым делам Николай тоже отделывался малыми

сроками.

И вот, вернулся Шурмин к простившей его, истосковавшейся, не

«просыхающей» от вина «зазнобе», которая слезно вымаливала у

Николая прощения и клялась, что любит его до гроба.

Шурмин снова ударился в беспробудное пьянство. Работать,

естественно, не хотелось? Зачем? Он свое в зоне «отпахал» , а бабки и

так достать можно. Сейчас самое время – гулять. Впереди лето, тепло,

а к холодам видно будет.

В свои сорок пять лет Шурмин выглядел вполне удачно. Плотного

телосложения, физически крепок, лицо приятное, даже

располагающее к откровенности. На щеках небольшие ямочки,

которые напоминали следы от небольших оспинок, но они тоже играли

в пользу Шурмина.

Имелись у Шурмина какие-то родственники, о них он даже вспоминать

не хотел, да старушка мать, которой под восемьдесят лет. Она видела

сына на свободе урывками, в коротких промежутках между отсидками,

да на редких тюремных свиданиях.

Лизочка Коновалова когда-то действительно была Лизочкой. Молодая,

красивая, от беспробудных пьянок поизносилась, обтрепалась и в

короткий срок стала Лизкой Коновалихой, Лизуном, да еще Шурмин,

когда бил ее по-пьяни, называл Лизухой-падлой. А она привыкла.

Пьяной своей любовью Лиза до безумия любила Шурмина и говорила

собутыльникам и собутыльницам: «Хоть пропащий, но мой». А Шурмину

было наплевать на пьяную любовь Лизухи, просто ему было скучно в

одиночестве, да и баба всегда под боком – удобно. К тому же на ней

можно было выместить свою злобу. Когда они с друзьями напивались до

потери сознания, то Шурмин ревновал, ко всем попало, из-за чего

жестоко избивал Лизу и пинал ногами, словно шелудивую собачонку.

Лизуха не обижалась. Вернее, обижалась, но из-за своей беззаветной

любви к Николаю быстро забывала обиды. По заверениям Лизы, она

была верная Николаю «в доску», но, к сожалению, слова Лизы не

соответствовали действительности. По случаю, Лиза была доступна

каждому жаждущему и страждущему, за что и карала ее сильная и

беспощадная рука Николая Шурмина.

Шурмин жил у Лизы Коноваловой, в доме, который достался ей в

наследство от покойной матери. Дом слегка покосился, сад был

заброшен и одичал, огород порос густым сорняком, в котором можно

найти много битой виноводочной посуды (целая посуда сдавалась). Ко

всему прочему территория поросшего сорняком огорода была просто

усеяна пузырьками из-под одеколона. И вообще – пили всякую

аптечную «приправу», когда не было денег на водку или самогон, а

когда появлялись деньги, то водкой буквально упивались. Шурмин был

щедрый, он не любил пить один, поэтому поил всех подряд. Вот так они

и жили с Лизой Коноваловой.

 

Как-то утром, проснувшись с раскалывающейся от боли похмельной

головой, после прошедшей накануне пьянки, Шурмин с огромным

трудом добрался до кухни. Пошарил по бутылкам, но все они оказались

пустыми. Слив все капли из бутылок и стаканов Николай все же набрал

граммов пятьдесят. С отвращением он сглотнул содержимое, но не

почувствовал даже вкуса водки.

– Лизка! – слабым голосом позвал он. – Лизуха! – уже чуть громче. – Из

комнаты доносилось тяжелое посапывание спящей Лизы. – Лизуха-

падла! – рявкнул Шурмин.

Лизуху словно ветром сдуло с грязной, давно не стираной постели.

– Ну, чего еще? – жалобно заскулила она. – И так жить тошно, а ты

еще орешь на меня.

– Лизуха, дуй за похмелкой, – тяжело дыша, сказал Николай. – Мотор

останавливается, – для пущей убедительности он помассировал левую

сторону груди. Лизуха посмотрела на часы, стрелки которых говорили о

том, что сейчас начало шестого утра.

– Рано еще, Коль. Валька так рано ни за что не даст. Да и отлает еще.

– Падла ты, Лизуха, – простонал Шурмин, присаживаясь на стул. – Я

подыхаю, а тебе хоть бы хны.

– Да не даст она мне так рано, – вдруг вспыхнула Лиза. – Ты же сам

знаешь эту дуру. – Шурмин выругался и стал надевать штаны, стоная и

ругаясь. – Ты куда, Коль? – осторожно спросила Лизуха.

– Пойдем, Лизуха, сейчас что-нибудь достанем. Дружок у меня есть, он

спирт добудет.

А через час они возвращались домой, но уже втроем, загруженные

бутылками с чистым и разведенным спиртом.

Дома Лизуха быстро порезала хлеб, достала из подпола соленые

огурцы, капусту…

– О-о, вот это закусон! – радостно воскликнул приятель Шурмина и

радостно потер заскорузлые руки.

– Лизуха, давай посуду! – приказал повеселевший Николай, который с

нетерпением перекладывал из одной руки в другую бутылку с

долгожданным напитком.

На столе появилась посуда и в стаканы полилась долгожданная

спасительная жидкость. Выпили, закусили, задымились традиционные

сигареты, и завязался разговор. Витька Черный, так звали друга

Шурмина, говорил о чем-то возвышенном, и Лизуха во все свои

похмельные глаза смотрела на оратора и жадно слушала, как ей

думалось, умные речи Колькиного друга. А Черный, поняв, что захватил

Лизуху своими речами, продолжал шпарить без передышки до тех пор,

пока Шурмин не остановил его:

– Погоди, Витек, промочи горло, а то пересохло, поди.

Снова выпили, потом добавили, и запьяневшему Шурмину захотелось

вдруг отдохнуть.

– Лизуха, ты приготовь еще огурчиков, а я полежу немного. Тошно мне

что-то. Да смотри, не балуй у меня. Слышишь, падла?!

– Че болтаешь-то? Че болтаешь? – затараторила Лизуха и помогла

Шурмину лечь.

Тот пьяно обнял ее и отпустил приготовить закуску к следующему

заходу.

 

Проснулся Шурмин от необыкновенной тишины в доме, от странной, как

ему показалось, тишины. Он сел на кровати и позвал:

– Лизуха! – ответа не последовало. Шурмину это сильно не

понравилось. – Лизуха-падла! – рявкнул он и вошел в кухню.

Шурмин увидел, что подпол открыт, а через секунду оттуда вылез

Витька Черный. За ним показалась испуганная Лизуха. Шурмин сразу все

понял.

– Убью, падла! – яростно взревел он и, схватив со стола нож, бросился

на Витю Черного.

Тот, поняв, что дело добром не кончится, не долго думая, сиганул через

окно в сад и исчез. Лизуха, расширив от ужаса глаза, застыла на

лестнице подпола.

– А-ах, ты па-адла-а, – угрожающе процедил Николай.

Он нагнулся, поднял тяжелую половицу и, размахнувшись, ударил

Лизуху по голове. Лизуха с грохотом исчезла в чреве подпола.

Наступила тишина. Шурмин вдруг опомнился, отбросил половицу в

сторону и полез в подпол. Горячка мгновенно сошла с него.

Когда Шурмин спустился в подпол, то увидел, что Лизуха лежит без

движений на холодном земляном полу. Из раны на голове обильно шла

кровь. Шурмин стал приводить Лизуху в чувство, и через некоторое

время Николаю это удалось. Лизуха застонала, открыла глаза. Кое-как

Шурмин вытащил Лизуху из подпола и положил на диван. Лизуха

плакала, размазывая слезы с кровью по лицу, клялась Николаю в любви

и просила прощения.

Шурмин помог Лизухе остановить кровь, промыл рану и пока сам

отмывался, его зазноба с горем пополам привела себя в порядок. После

очередного стакана, который они с Лизухой выпили на брудершафт –

мир был восстановлен. Лизуха правда сначала жаловалась на головные

боли, но после второго стакана женщина начисто забыла обо всем на

свете, в том числе и о головной боли. Водки было предостаточно и

«сладкая парочка» продолжила пьянствовать вдвоем.

Окончательно захмелев, Шурмин снова обиделся и пытался уйти от

Лизухи, но женщина настойчиво удерживала своего суженного.

Наконец она спрятала рубаху Николая, потом ботинки и успокоилась.

«Разутый и раздетый никуда не уйдет, – подумала она. – А когда

протрезвится – образумится».

Пили еще долго и много, даже счет времени потеряли. Вдруг Шурмин

прямо-таки взбесился от ревности. Может, все и обошлось, если бы

Лизуха промолчала, но она что-то дерзко ответила на очередное

оскорбление Николая. Шурмин в ярости набросился на пьяную

женщину. Полетели на пол стаканы, немытые тарелки и остатки водки,

раскатились по грязному полу соленые огурцы. Лизуха не успела

увернуться и Шурмин, стал избивать женщину. Бил всем, что попадало

под руку. Наконец, бесчувственное тело Лизухи затихло, она потеряла

сознание. Измордовал ее Шурмин до неузнаваемости. А вокруг царил

полный разгром и все забрызгано кровью.

Неожиданно Шурмин испугался и стал метаться по дому в поисках

рубахи и ботинок, но они бесследно исчезли. Николай хотел, было, уйти

в чем есть, то есть, босым и полуодетым, но тут он услышал слабые

стоны Лизухи. Шурмин подошел к ней.

– Слава Богу, жива, – со вздохом облегчения, пробормотал он и с

трудом положил женщину на кровать, накрыв одеялом. «Живучая,

очухается», – подумал он и в одних брюках вышел из дома.

Был поздний вечер, и фонари ярко освещали улицу. Шурмин качнулся в

тень деревьев и, шатаясь, пошел, скрываясь под прикрытием вишневых

ветвей. В груди его вдруг тревожно ёкнуло сердце, словно стукнулось о

каменную преграду. Николай обернулся. Со стороны Лизухиного дома

вырулила милицейская машина. «Конец», – мелькнуло в голове

Шурмина, и он рванулся бежать по вечерней, ярко освещенной улице.

На выходе из переулка милицейская машина все же нагнала его. Трое в

милицейской форме заломили Николаю руки за спину, щелкнула сталь

наручников, и Шурмин оказался в зарешеченном салоне милицейского

УАЗика. В горячке Шурмин все пытался вырваться, но наручники до боли

сжали запястья его рук.

 

На следственном допросе Шурмин видел фотографии, сделанные

оперативными экспертами на месте преступления. На каждом снимке

Шурмин видел окровавленный труп Лизухи. В предсмертной агонии она

упала на пол и запуталась в одеяле. Смерть Лизухи была страшной.

Эксперты установили, что в ярости Шурмин нанес женщине сто с

лишним ран.

После разговора со следователем Шурмин отрешенно подумал: «Ну, вот

и все. Теперь – вышка». И находясь в следственном изоляторе в

ожидании суда, Николай Шурмин больше не видел просвета в будущее,

как это бывало раньше.