На завалинке сидели два старика и пели песню:

 

– Умру молодым!.. Эх, умру молодым!..

 

Тот, что слева, всё время поглаживал свою кочковатую бороду, которая совсем не хотела приглаживаться, а хотела топорщиться во все стороны. Но видно было, что хозяину бороды это не так важно: а просто приятно сидеть, поглаживать бороду и петь песню:

 

– Умру молодым!.. Эх, умру молодым!..

 

У правого старика бороды не было, лицо было востреньким и вроде не стариковским, а всё равно стариковским – подсушенным сильно. И голос у него был тоже засушенный, так что даже крошился, и старик будто разбрасывал вокруг себя крошки, когда пел:

 

– Умру молодым!.. Эх, умру молодым!..

 

Слова куплетов старики пели как-то невнимательно, пробурчивали что-то себе под нос, путали, повторялись, несли отсебятину. Зато припев, как видно, им нравился, и они вовсю напрягали голоса:

 

– Умру молодым!.. Эх, умру молодым!..

 

Песня эта сильно огорчала стайку молодёжи, неловко приткнувшейся у калитки. Ведь это была песня нового времени, молодёжная, там все слова важные. А старики в эти слова не вдумывались, да если бы и вдумались – чего б они поняли? И уже никак старики не могли умереть молодыми, пропустили они это время, прожили. Чего ж поют:

 

– Умру молодым!.. Эх, умру молодым!..

 

Особенно огорчался самый молодой, который считался солистом. Ведь это он должен был выступать неожиданно и своим высоким звонким голосом, перекрывая хор, взлетая поверх других голосов, прокрикивать-пропевать дрожащее:

 

– Умру молодым!.. Эх, умру молодым!..

 

А старики пели не дрожаще, а жизнерадостно, даже весело. Назревал конфликт поколений. Но тут солнце погасло по-летнему быстро, сверкнув напоследок красным глазом, и опустилась ночь, и в ночной темноте уже не видны были ни завалинка, ни поющие старики, ни калитка, ни огорчённая молодёжь. Еще немного поплавали над землёй белые кочки бороды левого старика, да дрожащие от обиды бледные губы самого молодого. Но потом и они погасли, когда на небо вышли первые две звезды. Так и не разрешённая, проблема «отцов и детей» растворилась в ночи, только ещё какое-то время, будто крошки-искры от погашенного костра, уплывало в небесную тьму неуместно-жизнеутверждающее:

 

– Умру молодым!.. Эх, умру молодым!..