«А все война проклятая,

Одна, другая, пятая…»

Везучая Алина

 

Алине еще восемнадцати не было, когда мама с папой на мине, что с войны в земле лежала, подорвались. Представляете, большой компанией поехали за подснежниками, все вернулись, а родителей на куски разорвало. Через ручеек они переходили, а мину ту, видно, весенним паводком вымыло. Пока родственники спорили, кто переедет жить в городе с сиротой, - подоспело Алинино совершеннолетие, и она уважительно попросила родственников ехать к себе в деревню и не беспокоиться. А квартира трехкомнатная ей одной осталась! И в институт в том же году поступила, на вечерний, правда, жить-то как-то надо было. И на работу хорошую устроилась, по тогдашним меркам, конечно, но по специальности и с перспективой роста.

Через год Алина замуж выскочила за красавца-старшекурсника. Муж Алинин оказался недотепой, но добрым и очень порядочным. Дочка Иришка у них уродилась красавицей. И отношения прекрасные в семье были, есть что вспомнить. И ведь непьющий муж ее был! А повела нелегкая, выпил малость на работе под Новый год, да и под электричку угодил, поскользнулся на рельсах. Осталась Алина вдовой, зато свободной женщиной под тридцать. Да еще с квартирой!

Свекор со свекровью, правда, тоже ей достались досмотреть на старости лет – сын единственный погиб, кто же еще поможет как не невестка с внучкой. Но, старики были крепкие, много хлопот с ними не было, померли, что называется, на ногах. Еще и Иришке свою двухкомнатную хрущевку оставили!

Ну, что скажете?

Так вот, десять лет прожила Алина вдовой. Не бедствовала: одну квартиру сдавала, в другой сама жила, дочку растила. Оглянуться не успела, а Иришке уже семнадцать исполнилось, в институт поступила! И романы у Алины случались. Ну, конечно, так чтобы замуж выйти, – не получилось, но мужчины были, даже три года роман с начальником. Перевели его, правда, в другой филиал на повышение, и любовь сама собой на нет сошла.

Везучая ты, Алинка, грех жаловаться!

А теперь послушайте про последнюю Алинину удачу.

В апреле получает Алина письмо из самой Англии. А в письме сообщают Уважаемой Госпоже Айлин Морин-Цвигун, что подняли англичане эти со дна подводную лодку за номером таким-то, и в ней обнаружили останки ее деда – мичмана Морина Алексея Васильевича. Тело славного воина, если госпожа не возражает, будет предано земле в начале июля сего года. Не могла бы госпожа прислать свое письменное согласие (бумаги прилагаются) на погребение господина Морина в королевстве Великобритании. Уважаемую Госпожу Айлин также приглашали присутствовать, а все расходы брала на себя организация – ну, тут Алина совсем не смогла разобрать – большие буквы и расшифровки нет. Типа КПСС или РККА, не поймешь.

«Такое везение раз в жизни приходит!» - решила Алина. Бумаги она подписала, отправила (надо же, заботливые какие, даже конверт с маркой прислали!) и письмом сопроводила. Буду, мол, рада приехать и на церемонии поприсутствовать. По-английски Алина худо-бедно тренькала. Она школу с языковым уклоном закончила, и на простое письмо ее вполне хватило.

Тем более, что в институте вечернем, где она шесть лет подряд все вечера убивала, чтобы диплом получить, тоже английский учили.

Паспорт загодя оформила, костюм синий, английского покроя, в чистку сдала, туфли новые разносила, – в самый раз ехать. Билеты ей заранее прислали. В конверте с билетами лежало еще одно письмо в узком желтом конверте, адресованное по-русски «кузине Алине Морин». А в письме: «Дорогая кузина, жду тебя с нетерпением! Наконец-то мы познакомимся, а то у меня родных никого не осталось, только ты одна на всем белом свете!» И подписано любящей кузиной Александрой.

Ну, что за чушь! Какая кузина, какие родные! Подруги вон, смеялись над Алиной недавно, что у нее, единственной из всех псковских, в Израиле родни нет. И правда, всей родни только и остались дядька с теткой и их дети, непутевые Димка и Тимка. Остальные все поумирали. А кузина, то есть, сестра двоюродная, Валя, у нее была. Восемь лет назад умерла Валя, молодой еще женщиной, от аппендицита, неудачно оперированного, от перитонита, в общем. Так что, Алина не очень обеспокоилась насчет кузины. Может, обознались, а может еще что. А вот в Англию полететь, да еще не за свои деньги – это да!

По случаю поездки Алина даже разорилась на хороший чемодан. И самое лучшее туда сложила белье и колготки все новые. И туфли для банкета, и платье. Почему-то ей казалось, что после похорон обязательно в ресторан пойдут. Поминки, а как же!

До Пулково доехала без приключений. В самолет погрузилась тоже безо всяких проблем. Даже в этом Гатвике вышла безо всяких эмоций, как будто каждый месяц в Англию летает, и пошла вместе с другими пассажирами к выходу. Мимоходом оглядела себя в зеркальном простенке: моложавая, ухоженная, костюм темно-синий, блузка чешская белая кружевная, жемчуга ниточка. Вполне Алина себе понравилась: перед лордами этими английскими в грязь лицом не ударит. Через паспортный контроль выбралась в зал. Покатила новый свой чемодан вдоль, растянувшихся в шеренгу встречающих.

Вот и ее табличка «Миссис Морин-Цвигун». Табличку женщина держала, невысокая, с Алину ростом. И светленькая, как она, подстрижена коротко, а лицо такое знакомое, приятное.

- Есть такие люди, - подумала Алина, - которых раз увидишь, а кажется, что сто лет знаешь!

И костюм на женщине этой был темно-синий. Получше, конечно, Алининого костюма, небось, не из универмага на Октябрьской площади, из Лондона. А вот блузка белая – ну совсем такая. Алина даже приосанилась – вот, мол, и мы не лыком шиты! И опять на себя в зеркальном простенке посмотрела. И все поняла. Встречала ее эта самая любящая кузина Александра, и похожи они с ней как две сестры – ни больше, ни меньше. Молча подошла она к кузине английской, чемодан перед собой поставила.

- Хеллоу! - говорит, но так, без души. А сама все думает, ну, откуда у нее, кузина в Лондоне, чудеса, да и только. Кузина ее обняла, совсем по-русски, улыбнулась по-английски во весь оскал, и чемодан ее сама к выходу покатила. Алина за ней поплелась, а сама себя последними словами ругает: почему, дуреха, письму не поверила и подарка для кузины хорошего не привезла. Нет, матрешек и прочих сувениров она, конечно, прихватила, а вот что-то такое, ну, что подарила бы Вале, сестре двоюродной, если бы та жива была …

- Неудобно получилось! – думала Алина, поспевая за заморской кузиной.

 

Ехали очень долго, сначала автобусом, потом машиной. Александра, оказывается, не в Лондоне живет, а совсем в другой части Англии, в Корнуолле. Дорогой кузина все выспрашивала Алину про ее жизнь, про Иришку с ее институтом, про родню в деревне. По-русски кузина говорила неплохо, запиналась иногда, слова подыскивая, но не особо часто. Чувствовалось, что она с кем-то по-русски общается. Да она сама и рассказала, что работает в трибунале по рассмотрению заявлений о постоянном статусе. Если, скажем, хочет кто-то в Англии насовсем остаться, то его дело в этом трибунале рассматривают. Вот она, Александра, и переводит в трибунале для таких бедолаг.

Уже стемнело, когда подъехали они к по-английски чистенькому белому дому с ухоженным палисадником. Александра машину в гараж поставила, дверь в коридор открыла и торжественно говорит: «Пусть мой дом станет тебе родным, потому что ближе тебя у меня никого не осталось!» И опять Алина смолчала, сказать нечего, потому как понять она не может, как эта Александра ее родней близкой оказалась.

Ужинать в кухне сели, совсем как в России. Сервиз чайный с большими пузатыми чашками, на каждой чашке домик деревенский в розах. Сэндвичей целая горка на тарелке, печенья разные, булочки. И за чаем начала рассказывать Алине английская кузина об их родстве.

 

Бедный Бен

 

Дед Алины, мичман Морин Алексей Васильевич, в сорок четвертом году в Мурманске базировался. Там и случилась у него любовь с Настей Гладышевой. Была Настя радисткой на лесовозе, девушка-маркони. Девушкой она была строгих правил, ничего такого парням не позволяла. Но, любовь у нее с Алексеем сложилась взаимная и горячая. И в конце мая сорок пятого года решили они пожениться. Вечером уходила Настя в рейс на своем лесовозе. Были оба в увольнительной до двадцати ноль-ноль, впервые увиделись они после Победы, радостно было на душе, легко на сердце. От шумной компании друзей они отбились еще утром, ушли в сопки, хотелось побыть вдвоем. Там в сопках это случилось. Всего один единственный раз. Тут кузина Александра замялась и поправилась: «То есть, не один раз, а один день!»

Настю свою Алексей не дождался. На второй день пути лесовоз наскочил на мину. Русский торпедоносец с помощью английского катера подобрали из воды уцелевших. Остальных списали как погибших. А Настю и еще одного матроса англичане подобрали, когда торпедоносец уже был на курсе в Архангельск. Так что отвезли их в Саусмид Госпиталь в Бристоле, лечили, выхаживали. А через пару дней пришел тот матросик, Ваня Ганин, к Насте в палату и объяснил ей популярно, что с ними будет, если вернутся они в Мурманск. Был он племянником контр адмирала Завидова и хорошо понимал, что обратной дороги у него нет, потому как за «измену» уничтожат и дядькину семью, и его родителей, и братьев младших.

Настя вспомнила зэчек, что на металлозаводе у них в поселке работали, не бандитки, нормальные женщины, только изможденные очень. Некоторые доходяги совсем, вечером еле плелись обратно в зону. Настя еще директора их школы вспомнила: всю семью его следом за ним посадили. Все правильно Ваня толкует, не простят им Бристольского госпиталя, одними допросами замучают. Страшно было Насте, но, по всему выходило, что придется ей в Англии оставаться.

Не успела Настя эту новость отплакать и от шока оправиться, как появились у нее подозрения, что прощание их с Алешенькой не прошло даром. Подозрения эти через пару недель окрепли, потом и врачи подтвердили.

До родов жила Настя в нетопленной комнате маленького пансиона недалеко от госпиталя. За жилье платило военное ведомство. Хозяйка пансиона соглашалась сдавать ей одной, но с новорожденным отказывала от комнаты. Идти Насте было некуда, а ребенку – одна дорога в приют. Но, судьба над ней сжалилась, и перед самыми родами возник призрачный вариант спасения.

Отставной лейтенант, списанный с корабля после ранения, отправлялся долечиваться домой на ферму в Корнуолл. Ему нужна была прислуга, кухарка, медсестра, просто живая душа, чтобы было с кем словом перемолвиться. Сердобольная хозяйка пансиона, миссис Хант, которая ходила в госпиталь по средам и субботам читать раненым вслух книги и газеты, предложила «бедному Бену» свою русскую жиличку. Насте она пыталась растолковать, что на ферме чистый воздух, что ребенок останется с ней, и что «бедный Бен» не будет ей обузой. Но, Настя рада была любому выходу, потому что представить не могла, что ее ребеночек, который беспрестанно в животе возится, укладываясь вместе с ней спать в ее холодной кровати, должен жить в приюте, и мамки своей никогда не узнать. Проклинала она, бедная, тот день, когда ее англичане из воды выловили и ромом отпаивали, потому что руки–ноги у нее уже не гнулись.

Время пролетело быстро, и холодным февральским вечером сорок шестого года родила Настя мальчика. Четыре килограмма – богатырь. Его даже в другие палаты носили показывать. Мальчик родился здоровенький, пухленький, и спать большой любитель. Насте будить его приходилось, когда молоко уже грудь распирало. Поест Алешенька и снова засыпает. Лишь бы тепло ему было и сухо – и звука не услышишь. Неделю Настя в госпитале отдохнула. Навещали ее из военного ведомства, потом из какой-то церкви женщины приходили, две рубашечки принесли для Алешеньки. Еще две старушки из Армии Спасения подарили ей книжку религиозную и две пары вязаных пинеток для маленького. Перед выпиской навестила ее хозяйка пансиона, принесла ребеночку в подарок вязаную шапочку и две пеленки – целое приданое. Разрешила она Насте еще одну ночь перебыть в пансионе, потому что «бедный Бен» только завтра выписывается из госпиталя. А за Настей, по дороге к себе в Корнуолл, заедет и заберет их с «чудным бэби» к себе.

Вещей к тому времени набрался у Насти полный чемодан. Все, конечно, в магазине старьевщика куплены на те копейки, что военное ведомство ей платило. Но зато, были у Алешеньки и простынки, и пеленки, и одеяльце. Какая разница, что не новые, в России, небось, тоже от одной мамки к другой переходит.

Без десяти десять сидела Настя в теплой гостиной с Алешенькой, покормленным и в одеяльце запеленатым для дальнего пути. В десять ровно подъехал автомобиль. Шофер чемодан ее сзади пристроил и переднюю дверь ей распахнул, ребенка подержал, Настя устроилась, положила Алешеньку на колени, и бросила взгляд в зеркало. Правду сказала миссис Хант: бедный он, Бенджамен этот. Прячет голову в воротник бушлата - пол-лица у него обожжено, глаз левый не смотрит. Отвела Настя глаза, страшно и глядеть на такое.

Ехали почти весь день. Дважды они останавливались поесть в каких то деревеньках. Магазины местные одинаковые: один прилавок – почта, с обязательным портретом королевы на стене, другой – чайное заведение, а только третий, заставленный стеклянными банками с разноцветными леденцами, и есть, собственно, магазин. Пили они чай с молоком, ели сэндвичи из жестяного чемоданчика, которые Бену в госпитале на дорогу запаковали. Настя просилась в заднюю комнату покормить Алешеньку. Пускали с улыбками, устраивали ее на стуле, улыбались им. Пухленькая бабушка, хозяйка магазина во второй деревне, сразу застирала пеленки, и уложила их, отжатыми, в тот же жестяной чемоданчик, откуда доели они остатки бутербродов.

Доехали до места только к вечеру. Осветили фары белый дом двухэтажный с темными балками по фасаду, крыльцо широкое, двери темного дерева.

На крыльце встречали их две женщины. За юбку одной пряталась маленькая, лет пяти девочка. Оказалось, что кто-то из госпиталя позвонил на почту и просил организовать, чтобы дом убрали, помыли, проветрили. Вот женщины и дожидались хозяина, чтоб рассчитался с ними. Бен, по всему видно, рассчитался щедро, потому что женщины без перерыва приседали, потом они стали весело стрекотать, размахивая руками. Настя передала ребенка шоферу, вылезла из машины, и взяла у него из рук Алешеньку. Внимание женщин сразу переключилось на них. Они наперебой что-то говорили, слишком быстро для Настиного понимания, но, по всему видно, доброжелательно. Ну, а Алешенькой восторгались, само собой понятно. Даже разбудили его, но плакать он не стал, завозился, натужился, личико стало красным.

- Он у вас ка-ка делает! - со знанием дела сообщила девочка. И без всякого перехода спросила: - А почему у вашего мужа нету глаза? И почему лицо без кожи? Его бомбили, да?

Все сразу замолчали. В полной тишине Бен подхватил Настин чемодан и прошел в дом.

Наутро он не вышел к завтраку. Настя всю ночь блаженствовала в теплой спальне возле кухни. Алешенька поел в полночь и тоже в тепле разоспался: до восьми утра голоса не подавал.

Настя разбудила Алешеньку, покормила, перепеленала, уложила в застеленную одеяльцем плетеную корзинку, которую нашла в коридоре. Пеленки застирала и вынесла на задний двор на веревку. Развешанные с вечера пеленки уже подсыхали, так что сухого должно хватить до конца дня. Она собрала на стол, заварила чай, и, посомневавшись немного, постучала в дверь, за которой вчера вечером скрылся Бен. Он не спорил, прошел за ней на кухню, подождал пока она присядет к столу, взял из ее рук чашку с чаем.

- Это – мамина чашка, – сказал он. – Мои родители всю жизнь прожили в этом доме, отец здесь и родился. А это, - он махнул рукой в сторону Настиной спальни, - была бабушкина комната. Хорошо, что она меня сейчас не видит. Бабушка всегда говорила, что я – красавчик…

Голос его дрогнул. Он долго молча пил чай.

- А теперь до конца жизни каждый ребенок будет спрашивать, почему у меня нет кожи!

Бен встал, подошел к шкафчику возле окна, достал начатую бутылку и ушел к себе.

К полудню потянулись к ним в дом визитеры. Сначала пришел священник. Настя думала, что он с женой, – оказалось, со вдовой сестрой. Говорили они с ней медленно, повторяли незнакомые слова, объясняли значение. Рассказали Насте про продуктовые лимиты, объяснили, как пройти в магазин короткой дорогой через поле. Алешеньку хвалили, мол, крупный ребенок, крепкий, здоровый, настоящий русский. Ближе к вечеру пришли молодые муж и жена с маленькой девочкой. Представились Григсами, Дон и Мэри. Чуть позже пришла молоденькая девушка, которую все называли Кэтти, с маленьким мальчиком, завернутым в одеяло. Настя ушла к себе в комнату, оставив их воспоминать только им понятные смешные случаи из детства. Слышала через дверь, вроде еще люди заходили, потом все перешли в комнату.

Вечером попозже, когда все разошлись, Настя обмыла ребенка в большой раковине в дальнем коридоре, завернула его в старенькую простынку, которую прежняя хозяйка уже сложила к тряпкам. Столкнулась с Беном в коридоре, он проводил ее взглядом, молчал.

Наутро он, услышав, видно, как Настя возится у плиты, сам вышел на кухню. После завтрака, Настя занялась ребенком, а Бен ушел в коридор. Гремел там чем-то, потом позвал ее: «Анастэжиа!». Стоя на стремянке, он протягивал ей детскую ванночку – с чердака достал. В тот вечер Алешенька купался в кухне у теплой плиты, распрямляя в воде ручки и ножки и потягиваясь. А когда Настя повернулась взять, приготовленное загодя старенькое полотенце, Бен протянул ей детскую купальную простынку с вышитыми по краям желтыми уточками. Пока Настя Алешеньку кормила, Бен успел ванночку вылить. И чайник он поставил, чашки достал, мармелад, галеты. Настя маленького уложила спать, вышла на кухню, а Бен ей чашку придвигает, мол, садись, чаю попьем.

Через пару дней, позвал Бен ее к себе в спальню, показал в шкафу одежду, что от мамы его осталась. Возьми, говорит, все, что тебе понравится, мамы больше нет, а тебе носить нечего. Юбки Настя в поясе ушила, а платья и переделывать не пришлось, только в пояске Бен новую дырку провертел. И белья сколько в шкафу нашлось нового совсем, ни разу не ношеного, и чулок! У Насти никогда столько одежды не было. Пальто теплое она теперь надевала, когда Алешеньку гулять везла. Бен и коляску детскую нашел в сарае, покрасил заново.

 

Свадьба

 

Весна в тот год ранняя была. Несколько недель пробежало, потеплело, начали сеять. Бен все дни пропадал в полях. У него двенадцать работников было – ферма большая. Бен Насте как-то рассказывал, что вся деревня тревожилась, что он не вернется, – столько народу сразу без работы останется.

В начале мая Настя окна вымыла, кухню побелила, - совсем, как мама когда-то в прошлой жизни делала к Первомаю. Купание Алешеньки в тот день затянулось. Он научился хлюпать по воде ножками и плескался, улыбаясь ей вовсю. Пока Настя вытерла его, уложила, пока воду с пола тряпкой собрала, Бен уже за столом сидит, ждет ее.

И начинает с ней разговор такой:

- Мне, Анастэжиа, сердце болит на вас с малышом глядеть! В Россию вам вход закрыт, вернуться вы не сможете очень долго. Здесь тебе нужно жизнь свою устраивать, в Корнуолле, в нашем Гринмедоу!

И медленно так говорит, чтобы Насте все понятно было. Как тут не понять? Домой в Россию им не вернуться. А как же жизнь устраивать, когда делать она ничего не умеет, ну, кроме как на ключе работать и еще по дому хозяйничать-прибираться? Не получилось у Насти получить профессию. В семнадцать лет в госпитале стала работать, а в девятнадцать уже ушла добровольцем во флот. Ее еще брать не хотели, потом, правда, сжалились. А может, радистов не хватало. Два года она на своем лесовозе отходила безо всяких проблем. И в шторм не травила, и команда ее уважала.

А Бен дальше говорит:

- Вчера ко мне опять Кэтти приходила. Она ребенка родила от дяди моего, маминого брата. Он в отпуск приезжал два года назад. Просит Кэтти, чтоб я на ней женился, все равно, говорит, маленький Сэм тебе родня, брат двоюродный. – Он помолчал. – Перемешалось все в мире. Ты одна осталась, родные для тебя все равно как умерли. Я своих родителей даже на кладбище проводить не смог. Дядя год назад погиб. А больше и родни нет! Давай, Анастэжиа вместе держаться. Если тебе не противно, конечно, на мою рожу отвратительную смотреть!

И ответа ждет, в глаза ей смотрит. Настя только «хорошо, гуд, вместе!» и смогла от волнения сложить. Еще добавила: «Лицо - окей, я понимаю!»

Бен в комнату пошел, принес фотографию в рамке: невеста, жених и велосипед – такое вот свадебное фото. Платье на невесте старинное, кружевное, а фата - шапочкой, только кончики коротко стриженых волос и выглядывают.

- Это мои родители, - говорит, - их свадьба. Я тебе мамино платье достану.

И руками показывает, мол, постирать его нужно. Ушел в комнаты. Вернулся с платьем в марлю зашитым, в руках мешочек белый с туфлями.

- Попробуй! - предлагает.

Настя туфли примерила – чуть большеватые, но для свадьбы пойдет. И тут только до нее дошло, что она по-настоящему замуж выходит, в Англии остается, и Алешу Морина никогда больше не увидит. До этого момента казалось ей все не настоящим, вот как каникулы, или пионерский лагерь. Побудешь смену, порадуешься, – и домой, опять в школу, опять огород допоздна поливать, либо раненых на носилках таскать со станции. Поняла: все взаправду. И заплакала Настя, как по покойнику, завыла, закрыла лицо руками, криком зашлась. А Бен подошел сзади, обнял ее за плечи и к себе прижал. Жалел, значит.

Наутро ходили они в деревню, со священником договариваться. Для Насти это странно было – венчаться. Она же комсомолка, неверующая. Так и сказала Бену: «Ноу в церкви, нет!» А Бен ей всю дорогу объяснял, что больше жениться им негде, и никто их мужем и женой считать не будет, если, значит, они в церкви не повенчаются. Ну, платье Настя отстирала-отгладила, фату не стала надевать – все-таки не девица. Бен цветы где-то добыл: и для нее букетик, и себе в петлицу. Он в костюм нарядился, в рубашку белую, галстук с булавкой – жених. А лицо его Насте уже не казалось таким страшным. Ожог и ожог, на войне и не такое случается. А может, просто присмотрелась и попривыкла за это время. А сам из себя он мужчина видный, высокий, широкоплечий, моряк, одним словом.

Венчание собралась смотреть вся деревня.

- Даже с дальних ферм приехали! - с гордостью сказал Насте Дон Григс, который тоже явился в церковь в костюме и с цветком в петлице. Он шафером был, а жена его подружкой невесты. Отец Дона, старик Григс, Настю к алтарю повел. После свадьбы выстроились все в очередь поздравлять молодых и желать им счастья. Обнимали Бена, руку ему жали, по плечу осторожно хлопали. Насте тоже все улыбались, некоторые даже целоваться тянулись. Женщина, что за Алешенькой приглядывала, к концу церемонии его к церкви принесла, так что вся деревня малыша видела. Ну, и восхищались, конечно, кому же такой ребенок не понравится! Возвращались от Алешеньки к Насте с Беном, чтобы сказать, что сын у них просто прелесть. По-английски, конечно, восхищались, но Настя почти все понимала. Разошлись, наконец, люди, и священник повел их к себе чай пить. Настю с Беном во главе стола посадили, гости по сторонам. Ели долго, не торопясь, говорили не тосты, а речи длинные. И «Горько!» никто не кричал, не английский это обычай, оказывается. А когда чай с кексом подали, поняла Настя из разговоров, что Бен сказал всем, что Алешенька – его сын. Вроде бы, так у них с Настей получилось, что пожениться они раньше не смогли, а вот ребеночка родить успели.

Домой шли Настя с Беном уже затемно. Бен Алешеньку нес, к себе прижимал бережно, как своего совсем, а Настя его под руку поддерживала, чтобы не упал, глаз-то левый не видит. А когда уложила Настя маленького спать, позвал Бен ее в спальню.

- Я, - говорит, - очень тебя уважаю. Но, если в деревне узнают, что мы с тобой спим в разных комнатах, то разговоры начнутся. Завтра ты вещи свои в большую спальню перенеси, и Алекс здесь спать будет. А я в бабушкиной комнате…

И не договорил, замолчал. А Настю вдруг мысль обожгла, что завтра девятое мая, годовщина победы. Год, значит, прошел-пролетел с тех пор как они с Алешей Мориным простились. И подумала тогда Настя, что год она по Морину своему отплакала, оттосковала, - и будет. Привыкать надо к Гринмедоу, семью строить, Алешеньку растить. И Бену жизнь портить она не намерена, ничего кроме добра от него не видела. А значит, как мама ее учила, добром и отвечать надо: пожалеть, обласкать, отогреть его, бедного. И легли они в кровать как муж с женой. Правда, ни слов, ни поцелуев, как тогда с Мориным, между ними не случилось, пока лампу не погасили. Но, думала Настя, может в Англии так и надо, сдержанно, потому что Бен наутро доволен был, светился весь. Чай ей в постель принес на подносе. Настя чай пила, хотя в кровати чай пить ей сущей глупостью казалось, но старался человек, приятное ей хотел сделать. Бен с Алешенькой играл, пеленки развернул. Кончилось, конечно, плохо, потому что Алешенька его всего обмочил, и постель заодно постарался. Но, Бен только смеялся и говорил, что Алекс хороший мальчик, молодец, ну, и прочие глупости.

Так вот стали они мужем и женой, мистер и миссис Вудбери.

Бен работал тяжело, уставал сильно, к концу дня раны так ныли, что еле на крыльцо по ступенькам взбирался. Настя к его приходу воды нагревала, чтобы ноги в воде горячей подержать, вроде помогало. Раз как-то признался ей Бен, что если б мог, то уехал бы из деревни, уж очень тяжело ему весь день в поле.

- Жаль, что я другой работы не знаю, - говорит, - только воевать, да на земле работать, а то, может, поехали бы мы с тобой в город. Там по мощеным улицам и ходить легче!

Донимали его ранения очень, мучился, ночью часто просыпался. Настя еще подумала тогда, что похожи они с Беном – только воевать и умеют. А все война, проклятая!

В конце лета пришло Бену письмо из военного госпиталя, что подошел его срок на пластическую операцию, лицо восстанавливать. Бен звонил с почты в госпиталь, договаривался об отсрочке, чтобы успеть урожай собрать. В Бристоль поехали они в конце октября. Долго спорили, брать ли с собой Алешеньку, не простудился бы в сырой холодной гостинице. Решили все-таки не рисковать, тем более что молоко у Насти почти пропало, а маленький перешел на жидкую овсянку. Мэри Григс забрала Алешеньку к себе.

Остановились они в знакомом пансионе. Хозяйка хвалила Настю, мол, бедный Бен хорошо выглядит, окреп, повеселел. Операцию делали на другой день. К вечеру Бен очнулся, и Настю пустили в палату. Лицо забинтовано, даже глаза бинтами закрыты. Говорить шепотом, с трудом, правда, он мог, и первое, что сказал Насте, было:

- Я перед операцией подумал, что вдруг я умру и не успею тебе сказать. Мне очень хорошо с тобой, Анастэжиа. С тобой и с Алексом!

Настя только руку его к щеке своей прижала – бедный Бен.

Через неделю уехала Настя обратно в деревню. Бинты еще не снимали, перевязки делали каждый день, и доктора были довольны результатами. Обещали выписать недели через три не раньше. Повязку на животе, где кожу брали для пересадки, уже сняли. Рубец был небольшой, аккуратный, врачи надеялись, что и лицо хорошо заживет.

Дома закрутилась Настя с малышом да с хозяйством. Она летом развела цыплят, гусей, да еще осенью козочку взяли, чтоб молоко для Алешеньки было. Они с Беном угол в кухне огородили, постелили на пол одеяло ватное. Бен нашел на чердаке старые, еще дяди своего игрушки. Алешенька в теплой кухне по одеялу ползал, погремушки рассматривал. Он уже «гу-гу» говорил, удивлялся, значит, по-своему. Бен ему тоже «гу-гу» отвечал. И смеялись они втроем, а Алешенька громче всех. А теперь вот Бен в госпитале, и вечером купала ребенка Настя возле печки одна, потом кормила, спать укладывала. А вот ванночку вынести было некому, и чай никто не готовил, пока она с Алешенькой возилась. Скучала Настя за Беном, привыкла уже с ним.

Месяц прошел – ни словечка от Бена из Бристоля. Раз только звонила на почту сестра из госпиталя, передавала, что лечение идет очень хорошо, результаты, мол, просто удивительные. А Бен ни строчки им не написал. Вначале, конечно, и не мог, с лицом-то забинтованным. А недели через три Настя уже волноваться стала, вдруг что не так, вдруг кожа новая не прижилась, либо инфекция какая прицепилась, или еще что. К ней чуть не каждый день приходил кто-нибудь из деревни проведать, как, мол, вы тут с Алексом справляетесь. Мэри Григс каждый день забегала. Священник, отец Эндрю, дважды в неделю ее навещал. По субботам после службы один приходил, а по средам вместе с сестрой. И все они Настю хвалили, что она все лучше и лучше по-английски говорит, и что за домом смотрит, и что Алекс у нее такой чистенький и ухоженный.

Так вот еще месяц прошел. Опять из госпиталя звонили, просили передать, что все в порядке, что еще пару недель и выпишут мистера Вудбери домой. А у Насти сердце не на месте, словно беду чует. И все, вроде бы, хорошо, все в порядке, а сердце болит. Еще через две недели решила Настя в Бристоль ехать. Выписать Бена через пару недель обещали, значит – вопрос дней. Вот будет Бену сюрприз! Вместе потом домой вернутся. Мэри Алешеньку забрала к себе, Дон обещал присмотреть за домом, - все, в общем, сложилось. И рано утром зашагала Настя прямиком через поле по замерзшей тропинке к остановке автобуса. Чемодан тяжелый на тележке везла, всего для Бена наготовила, пирогов напекла. Он, думала Настя, соскучился, небось, за домашней пищей.

 

Пока кузина Александра это все Алине рассказывала, за окнами совсем стемнело, Из окон открытых холодом потянуло. Александра окна закрыла, лампу в гостиной зажгла, и пересели они с Алиной на диван. Александра принесла бутылку пузатую, рюмочки, конфет в вазочке. Чокнулись они с Алиной «за деда Морина» и стали ликер сладкий по глоточку отпивать.

- А дальше-то как у Бена с Настей было? - Алина спрашивает.

- А дальше у них не было, – отвечает Александра. – Они больше никогда и не виделись.

 

Настина ферма

 

Приехала Настя в Бристоль поздно вечером. Постучалась в тот же знакомый пансион, и свободная комната нашлась. Выложила Настя еду на балкончик, чтоб не испортилась, и спать легла – устала в дороге. Наутро собрала сумку и в госпиталь побежала. Я, говорит, миссис Вудбери, мужа повидать приехала. Странно Насте показалось, что ее сразу к Бену не пустили, а пригласили присесть, чаю принесли. Священник пришел, разговорами ее занимал. Потом зашли в комнату двое. Один тотчас же бумаги разложил, писать приготовился, а второй представился поверенным мистера Вудбери, Бена, то есть. И стал поверенный этот Насте рассказывать, что Бен встретил в госпитале женщину. Она, женщина эта, часто бывает в госпитале с благотворительной целью, мол, очень сердечная дама и госпиталь этот все время материально поддерживает. И даме этой, мол, стало мистера Вудбери жалко, потому что никто его не навещал, и очень он был одинокий и всеми покинутый. И еще потому жаль, что работает он тяжело, чтобы вас, Анастэжиа и ребенка вашего обеспечить, а такая тяжелая работа здоровье его совсем погубить может.

Вот за душевность эту, за понимание, полюбил мистер Вудбери эту даму, и живет он теперь с ней в Бристоле, и в деревню не вернется. И если она, Настя, подтвердит, и бумагу подпишет, что Бен отцом Алекса не является, то отдаст Бен Насте родительскую ферму в пожизненное владение. И пускай, мол, живут они с Алексом на ферме, а его больше не тревожат.

Стал тут священник Насте говорить, что, конечно, грех это большой так поступать, но, что Бен их с ребенком все-таки обеспечил и жильем и средствами, а потому она, Анастэжиа, пускай найдет в сердце своем для Бена прощение, так для нее и для Бена лучше будет.

Сидела Настя, ни жива, ни мертва, так этим известием потрясена, что и слова не могла вымолвить. Потом говорит: «Не верю! Хочу, чтобы Бен сам мне это все повторил!». И плачет, что всего два месяца назад он ей говорил, как, мол, ему с ними хорошо, с ней и с Алексом. Тогда поверенный Насте говорит, что Бен видеть ее не хочет, но, по телефону поговорить согласен, он, мол, предполагал, что так случится. И еще добавляет, что новая Бенова подруга - женщина очень и очень состоятельная. Так что, говорит, ее возможности, по сравнению с вашими, Анастэжиа, не сравнимы, и ваше «хорошо» - это совсем не тот уровень, который она мистеру Вудбери обеспечить может.

По телефону Настя с Беном все-таки поговорила. Операция прошла очень хорошо, лицо у него почти как прежде, даже веко удалось сделать. Глаз стеклянный ему подобрали – не отличить. А с Настей он хочет разойтись по-хорошему, оставляет ей дом, и все в доме, и ферму пожизненно. Новая жена его женщина очень обеспеченная. У нее две фабрики по пошиву военной формы, да еще скоро третью унаследует, как единственная наследница дяди своего, который тоже очень богатый человек. Все это Бен Насте по телефону выложил. Голос радостный, возбужденный, по всему видно, что подруга новая рядышком с ним стояла. А в конце разговора Бен, тихо так, говорит: «Прости меня, Анастэжиа!»

Так вот и закончилась Настино замужество. Бумаги она все подписала, ферму во владение получила и приехала назад в деревню. Дона Григса просила стать ее управляющим. Через полтора года дело о разводе с Беном завершилось, и стала Настя свободной женщиной.

В начале пятидесятых разыскал ее тот самый матрос, Ваня Ганин, что вместе с ней в Англию попал. Он тогда в Кардифф уехал на шахты, женился там, дочка родилась, Элизабэт, Бэтти. Жена его, Марина, с Украины сама, по-русски говорила хорошо. Потом Иван работу потерял, бедствовали, случайными заработками перебивались. Настя их поселила в сторожке на дальнем поле. Ивану работа нашлась, он на все руки мастером был, и к земле привычный, и плотницкое дело знал. А жена его, Марина, очень хорошо варенье варить умела, джемы всякие, и фруктовые, и из диких ягод, и даже из лепестков роз. И надумали Марина с Настей готовить на продажу варенья, джемы, фрукты консервированные. Дети, Алекс и Бэтти, уже в школу для малышей ходили. Вот по утрам, пока дети в школе, трудились подруги: джемы варили и в банки раскладывали. Сначала по фермерским базарам ездили продавать, потом, нашли, наконец, оптового покупателя, который продукцию их в отели сбывал, в пансионаты на взморье. Они через пару лет еще фруктовые конфеты делать научились, женщин в деревне нанимали конфеты обворачивать. С деньгами получше стало. А только была Настя все одна с Алешенькой, и никого друга в перспективе не было, потому как, жили они в маленькой деревне, где все друг о друге все знают. И знали все в деревне, что Настя ребенка до свадьбы родила, и, что развелся с ней Бен, и что на другой женился. И еще джемы эти! Где это видано, чтобы джемы продавать? Да такие джемы каждая фермерская жена спокон веку готовит! А продает одна Анастэжиа!

Осталась Настя жить в доме, что Бен ей оставил и вместе с Доном фермой управлять. Возле пастбища участок они елками засадили. Раз в год прореживали делянки и на рождественских елках – кто бы мог подумать! - большие деньги делали. Сад фруктовый развели, кустарник ягодный.

Тут Александра запнулась в поисках слова:

- Ягоды красные, сочные, гроздьями, как виноград растут …

- Смородина! - догадалась Алина.

- У Мэри Григгс дети подросли, и она тоже стала с Настей работать. А Марина еще одну дочку родила, Лидию. С годами деревенские к Насте стали получше относиться, поняли, что душевная она женщина, что работает тяжело, в помощи никому не отказывает, приняли ее, в общем. Так вот потихоньку прожили они до шестьдесят второго года. Алексу в феврале шестнадцать исполнилось. Летом в училище морское поступать собирался. Моряком хотел стать, как отец.

Бэтти, с Алексом дружили неразлучно. Куда он – туда и она хвостиком. Очень Бэтти расстроилась, что Алекс надумал в моряки податься, не хотелось ей с ним расставаться. Ну, что поделаешь, пришлось. И Настя тоже переживала, плакала даже сначала, жаловалась, что дом такой пустой. Бэтти все к ней ходила, и письма Алекса вслух читала. А как прочитала, что их в увольнение стали отпускать, и что они в дансинг ходили, – аж вскинулась:

- Тетя Настя, я ж его люблю, мы пожениться хотели! А он танцевать с другими ходит…

А к Насте в тот год стал захаживать учитель местный. Он вдовец был, дочке шесть лет, мама старенькая, почти из дому не выходила. Роб его звали, Роберт Лоуренс. Так вот полгода он в гости походил и стал Настю замуж звать. Ждали, в общем, Алекса на каникулы с хорошей вестью. Уже и со священником договорились. Он сначала не хотел венчать, но уговорили его. Бен развод получил по всем церковным правилам, видно, подруге его богатой хотелось пышной свадьбы и венчания. Вот она, с большими возможностями своими, а вернее сказать, с деньгами большими, все и оформила как следует.

Алекс приехал - красавец просто: вырос, возмужал, загорел. Он перед отпуском в поход ходил на два месяца на паруснике в Индийский океан. Настя ему обрадовалась, Марина с Иваном пришли, Бэтти с Лидией, под вечер и Роб с малышкой Молли заглянули. Ужинали все у Насти. Допоздна сидели, потом провожали через поле Роба с дочкой. Настя после сразу спать ушла, а Алекс с Бэтти еще гуляли.

Через два дня венчались Настя с Робертом. Всю деревню в гости позвали. Марина с девочками готовили, потом подавали, потом убирали. Спали на другой день долго, после полудня снова у Насти собрались. Девочки помогали Робу вещи собирать и к Насте перевозили, а Марина раскладывала, по шкафам развешивала. Маму Роба в бабушкину комнату поселили, в ту, где Настя с Алексом жила, пока к Бену в спальню не перебралась.

Так вот целая неделя пролетела, толком и не поговорила Настя с Алексом. Уезжал он прощался, а у Насти сердце не на месте. Ты, говорит, береги себя, смотри, не геройствуй. Только рассмеялся тогда Алекс. Молли над головой поднял, пока, мол, сестренка, расцеловал ее и Насте на руки передал. С Робом обнялись, с Иваном, с друзьями, что проводить пришли. Рукой помахал и через поле к автобусу пошел. А у делянки с елками его Бетти дожидалась, она уже его до самого автобуса проводила.

- Ну вот, - продолжала Александра, - через три месяца опять уходили кадеты в поход на полгода. Алекс написал, что писать–то он будет каждую неделю, но с письмами могут быть перебои, потому что связь будет нечасто. Вот как сообщил Алекс в сентябре, что в поход ушел, Бетти призналась, что беременна. Родители, конечно, в шоке: как, когда, да как же ты могла! А Настя, на удивление всем, новость приняла спокойно. А Марине с Иваном сказала:

- Вы не шумите, Алекс не такой парень, чтоб от ребенка отказаться. Не чужой он вам, вы его с пеленок знаете. Вы не ждали, и я не хотела, чтобы дети так рано поженились, но на все воля Божья. Раз ребеночка нам посылает, значит, скрытый смысл есть. Поживем, узнаем, а Бетти не ругайте, не первая – не последняя!

Настя за годы в Гринмедоу стала и в церковь по воскресеньям ходить, и Рождество и Пасху праздновать, а потом и все остальные праздники. Переживала, сначала, что церковь чужая, а потом смирилась. Говорила:

- Душа должна с Б-гом разговаривать, а в каком храме не важно. Не родная земля Англия, а жить мне теперь по ее законам!

Взяла, в общем, Настя Бетти под свое крыло. По воскресеньям в церковь с ней вместе ходила и на свою скамью сажала. Здесь ведь как, у каждой семьи своя скамья в церкви, чужие не садятся. Настя на второй скамье впереди всех сидела – Беновой семьи скамейка. Из семьи Вудбери только Сэм, Бенов брат двоюродный, что Кэтти родила, в деревне остался. Но Кэтти приходила со своей родней, к Насте не садилась, не дружила с ней, и Сэма к ней не водила. Сидели Настя с Алексом много лет на большой скамье одни. После свадьбы уговорила Настя мужа с задней скамейки к ней пересесть. Вот и Бетти Настя стала с собой в церкви сажать. Вся деревня сразу поняла, в чем дело-то. Ну, кто осуждал, кто промолчал, а священник новый Насте улыбнулся и головой покивал. Он и проповедь потом говорил о том, что камень бросать в грешницу может лишь тот, кто сам не грешил. На том дело и кончилось. В деревне знали, что Алекс и Бетти с детства неразлучны были, так что не очень люди удивлялись. Понимали, что Алекс приедет, и обвенчаются они.

Только Алекс не приехал. Там у них на корабле пожар случился, потом взорвалось чего-то, в общем, их человек десять погибло кадетов молоденьких. Писем давно от Алекса не было, но Настя не очень и волновалась, потому что он предупреждал, что так может случиться. В конце октября, когда в поле справились, приехали в деревню к ним два офицера и армейский священник. Открыла Настя двери, увидала их на крыльце – и все поняла. Плакала она за своим Алешенькой, по-русски, громко, вся деревня удивлялась. У нас, англичан, рыдать на похоронах не принято, все тихо проходит, все очень сдержанно. А тут и Настя и Бэтти в голос плакали, на землю бросались.

Настю только то и спасло от помешательства, что мама Роберта, бабушка Лоуренс, уже совсем ослабела, вставать перестала. Пролежала она почти полгода, Настю измучила, никак не хотела понять, что она Роберту жена, гнала ее, звала прежнюю невестку. А малышка Молли за «мамой Настой» тенью ходила, все за руку ее держала, обнимала каждые пять минут. Она потом мне рассказывала, что боялась, что Настя умрет, как ее родная мама умерла. Мама тоже, говорила она, сначала грустной сделалась, а потом ее не стало. Вот так невесело встретили они шестьдесят четвертый год. В конце января бабушка Лоуренс отмучилась, похоронили ее.

 

Александра

 

- А в марте я родилась!

Алина даже поперхнулась: выходит, что эта Александра и в правду ей родня близкая!

- Да, правильно, - подтверждает кузина, - я дочка Алекса и Бэтти, родилась после папиной смерти. Бэтти, мама моя, недолго со мной оставалась. В августе упросила она Настю забрать меня к себе ненадолго, мол, хочет она в Лондон поехать, разузнать, как на медсестру выучиться. Уехала и не вернулась больше. Кто-то из деревни видел ее на ярмарке в лагере хиппи, но нам она никогда не писала. Жива ли мама моя – не ведаю. Дед Иван и бабушка Марина меня часто к себе брали.

Лидия, дочка их младшая, замуж за богатого американца вышла, у него компания большая, во многих странах представительства. После смерти родителей тетя Лидия мне ни разу не написала, не позвонила даже, боялась, наверное, что денег просить буду. У меня тогда сложности в жизни были, маму тоже похоронили…

Александра смахнула слезу, и Алина, не раздумывая, накрыла ее руку своей, погладила по руке, утешая. Они молча смотрели в черноту окна. Под окном качал на ветру ветками куст, весь обсыпанный мелкими цветочками. Лепестки облетали и долго кружились перед окном, прежде чем упасть на стриженый газон.

- Полжизни прожила, - думала Алина, - и ни сном ни духом не ведала, что у меня еще где-то на свете родня есть. Жаль, папы с мамой в живых нет – то-то бы удивились!

Александра подняла свою рюмку. Ликер переливался красным в резном хрустале, блики играли на стене над камином.

- Давай, Алина, выпьем за жизнь. Счастливы, нет ли, а жизнь иногда балует, радости приносит, сюрпризы. Я, когда тебя нашла, просто танцевать хотела, выбежать на клумбу и кружиться под солнцем. Кузина - это ж как сестра! Давай, родная моя! – потянулась она к Алининой рюмке.

Рюмочки звякнули, как будто клавишу на пианино тронули: «Ди-и-инь!», а Александра, пригубив ликеру, продолжила свой рассказ.

- Мамой я Настю называла, вырастила меня бабушка Анастэжиа. Молли ее «мама Наста» звала, а я просто «мама». Потом и Молли стала мамой называть. Она на шесть лет меня старше, но всегда была маленькой, худенькой, чужие думали, что мы с ней погодки. Вечером, помню, сядем с мамой телевизор смотреть: я к правому боку прижмусь, Молли – к левому, а Роб на ковре у ног устроится. Хорошая семья у нас была, дружная, меня, младшую, все баловали. Детей у Насти с Робом не получилось, я им ребенка заменила. Мама меня русскому учила, обращалась ко мне всегда по-русски, хотела, чтобы русский мне родным языком был. Молли тоже немного по-русски выучилась. В детстве русский был у нас с ней языком секретов, мы тайны друг другу по-русски шептали.

Молли школу в Гринмедоу закончила, и поехала в Лондон учиться, врачом хотела стать. Я скучала за ней очень, письма ей писала. Она приезжала часто, все каникулы с нами жила. Я после школы тоже в Лондон подалась учиться. Три года мы с сестричкой вместе квартиру снимали. Молли врачом стала, работала у нас в Корнуолле, в госпитале соседнего городка. С личной жизнью у нее не складывалось, а года через два разыскал ее однокурсник, стал письма присылать и к себе звать. Он после университета вместе с ней стажировался, потом домой в Индию работать уехал. Молли сначала отговаривалась, что, мол, за отцом нужно ухаживать. Роб тогда болел, в госпитале, где Молли работала, лечился, но лучше ему не стало, умер он. Мы его здесь в Гринмедоу похоронили. Я тогда как раз домой вернулась на полгода, книгу писала. Я искусствовед, специалист по позднему ренессансу. После университета в Италии стажировалась, потом преподавала. Роба похоронили, и Молли как-то враз собралась и в Индию улетела. Хорошо, что я тогда дома жила, а то бы она ни за что маму одну не оставила. Сложилось у Молли с Дэном, поженились они, работают оба. Вроде, счастлива она с ним. Полностью приняла обычаи его семьи, без мужа или свекрови шагу не ступит. Две дочки у нее, племянницы мои. А в гости приехать не получается. Я тебе потом их фотографии покажу, новые фото в компьютере. А старые фотографии в мамином альбоме.

Александра достала с книжной полки большой потертый фотоальбом, села на диван рядом с Алиной.

- Вот это Настя. Это ее в военном ведомстве для документов фотографировали. Вот их с Беном свадьба, видишь, он повернул голову, чтобы глаза не было видно. А это Алекс, здесь ему три годика, а в коляске Бэтти. Вот бабушка Марина и дед Иван. А это Лидия в свадебном платье. Знаешь, оно ¬¬¬¬от французского дизайнера, тысячи стоит. Муж ее после свадьбы объявил, что Лидия больше замуж выходить не будет, платье ей не понадобится, а потому платье ее шикарное мне отдает на счастье. Платье-то висит в шкафу, - вздохнула Александра, - а счастья оно мне не принесло.

Александра листала старый бархатный альбом.

- Вот, смотри, это Билл.

- Муж, твой? – не поняла Алина.

- Бой-френд! – поправила Александра. – Жили мы с ним вместе пятнадцать лет. Вроде как семья у нас была, неплохо жили. Работали много, отдыхали хорошо, каждый год куда-то ездили. Я все ждала, что он мне предложение сделает. Так у нас многие делают: поживут вместе, попробуют, подходят ли друг другу, а потом свадьбу играют и детей рожают. Мама мне сколько раз говорила, чтоб я ребеночка родила, сама нянчить обещала. А я все чего-то ждала и до сорока лет дождалась. Мы в тот год поехали в круиз вокруг Европы, день рождения мой на яхте отмечали. Билл мне колье шикарное подарил, бирюза с голубыми топазами, красивое. И таким внимательным был, таким ласковым, чудесный прощальный отпуск мне устроил. Приехали домой, и он сразу на работу вышел. А я на неделю к маме в Корнуолл поехала. Возвращаюсь в Лондон, а на воротах табличка «Продается». Комнаты все пустые, мебели нет, только в спальне кровать стоит и столик для компьютера. Ну да, все правильно, и дом, и все имущество на его имя записано было.

Судиться я с Биллом не стала. Ну, отсужу у него деньги, да он, наверное, подготовился, много мне не достается. А потом с этой грязью всю жизнь мучиться, вспоминать, как ценности делили. Билл еще не последней скотиной оказался: когда понял, что я судиться с ним не буду, денег немного мне перевел, окончательный расчет сделал. Ну, я поплакала, потом вещи собрала, все дела уладила, и опять поехала к маме в Корнуолл. Приезжаю в Гринмедоу, а в доме двери нараспашку, во дворе чуть не вся деревня собралась. Мама два дня как умерла, мне звонили, но дома телефон отключен, а мобильный я сама выключила, сил не было ни с кем разговаривать. Дед Иван за мной в Лондон ездил, но разминулись мы с ним. Чудо, что я приехала, а то маму бы без меня проводили.

Александра вытерла слезы и продолжала:

- Похоронили мы мамочку рядом с Робом и Алексом. Я Молли письмо написала, рассказала ей подробно про маму, про свое несчастье, на жизнь пожаловалась. Хорошо, когда есть у тебя человек родной, хоть в письме выговорилась! Молли на похороны приехать хотела, но муж одну ее не отпустил, а с ней вместе прилететь не смог, что-то у него с делами не складывалась. – Александра вздохнула, подлила ликера в рюмки.

- Вскоре после того как маму похоронили, пришли ко мне сын Бена Вудбери с поверенным. Ферма-то маме отдана была только пожизненно, вот теперь хотел сынок вернуть отцову собственность. Дали мне три месяца отсрочки, мебель всю продать разрешили, мол, кто знает, что здесь твое, а что наше, так и быть, пользуйся.

Еще когда Роберт жив был, обсудили мы всей семьей наследственные вопросы. Роб на Молли завещание составил, а мама – на меня. Все имущество свое мама мне завещала, деньги, участок земли у речки, компанию, которая джемы и фруктовые конфеты делает. Она даже здание отдельное построила на новом участке, чтобы никаких проблем с фабрикой не было. И машины новые купила, котлы современные, - потратилась, но надеялась за пару лет развернуться и выпускать больше продукции, – сырье-то свое, не купленное. Вот и получилось, что после маминой смерти фабрика осталась новая, а денег почти ничего.

Жить мне негде было. Сначала я с бабушкой Мариной жила. Забыла сказать, деда Ивана через два месяца после маминой смерти похоронили. Пыталась я фабрику на полную мощность вывести, но знаний мне не хватало, я в этом производстве мало разбираюсь. Придумала я управляющего нанять, из Лондона привезла паренька молодого, только после университета. Хоть в этом повезло – оказался настоящим сокровищем, за два года все наладил. Теперь переговоры ведет, чтобы ферму нашу у наследников Бена откупить, - все-таки сырье свое – огромная экономия. И в деревне будет людям работа, а то ферма уже год как заброшена.

Бабушка Марина всего на год деда пережила. Тетя Лидия из Америки приезжала на похороны. Тогда совсем плохо с фабрикой было, я уже подумывала бумаги на банкротство заполнять. Тете Лидии рассказала я о своих проблемах, совета просила. Она обещала подумать, с мужем поговорить, с тем я ее и проводила. Недели через две пришла мне бумага от их американского солиситора, чтобы я в течение шести месяцев освободила дом, потому что, как только его клиентка вступит в права наследства, то дом будет продан, а средства поделены между нами по закону. С тех пор тетя Лидия мне и не пишет и не звонит. А деньги, наследство бабушки и дедушки Ганиных, я вложила в производство и фабрику спасла. Если ферму мы выкупим, то я снова в свой дом перееду.

Александра опять вздохнула.

- Дважды в месяц еду я в Лондон на пару дней. В трибунале выступаю, в музее материалы для новой книги собираю, - скучать некогда.

 

Перелистывала Алина старый альбом, рассматривала молоденькую Настю, малышку Александру, худышку Молли, круглолицего, добродушного Роба с трубкой во рту. А вот - свадебное фото с Насти с Робом. Рядом с Настей стоит Алеша, лицо, жаль, закрыто цветами, за руку держит совсем крохотную Молли в белом платьице и с веночком поверх белокурых хвостиков. Рядом, Алина уже сама могла указать, Иван с Мариной, пухленькая, кудрявая Бэтти и Лидия, в таком же, как у Молли белом платье и веночке на тугих косичках.

Александра перевернула последнюю страницу альбома, взяла в руки тонкую пачку фотографий.

– Все никак не приведу этот альбом в порядок! Ну, наконец-то, я уже думала, что она потерялась. Посмотри! - она протянула Алине большую фотографию. - Это Алекс, мой настоящий папа, снимался перед маминой свадьбой, привез ей в подарок!

С фотографии на Алину смотрел дед Морин. Он был совсем как на том портрете, что когда-то висел у бабушки над диваном в передней комнате. Красавец в морской форме был коротко, по-армейски, подстрижен, на плечах топорщился широкий флотский воротник, бескозырка была лихо надвинута на левую бровь. Это был дед Морин, и все же не он: моряк на портрете улыбался, а дед Морин смотрел серьезно, даже сурово. И еще, у моряка на портрете не было тельняшки, а одет он был в белую футболку с темным кантиком вокруг шеи.

- Это Алекс, мой отец и твой дядя, - пыталась объяснить Алине Александра, - здесь ему семнадцать исполнилось. Да что с тобой, ты такая бледная, тебе плохо, Алина? Алина!

Ничего не могла объяснить ей Алина, глаза слезы застилали. Тихонько встала она, крышку чемодана своего нового откинула, из кармана внутреннего вытащила копию дедова портрета. Перед самым отъездом надумала она, что у англичан этих, небось, фотографии для памятника не имеется, и сняла с портрета копию. Молча фотографию Александре на колени положила.

- Oh my God, it’s unreal! – Александра от волнения перешла на английский. – Это есть наш дедушка Morin, right?

- Right, сестричка, - вздохнула сквозь слезы Алина, - суждено нам была встретиться, вот дед Морин нас и свел вместе. Если бы его лодку не подняли, то и мы бы никогда не увиделись.

 

Венки из ромашек

 

- Расскажи мне все, что ты про деда Морина знаешь, Алина!

- Мало я знаю, о нем и бабушка почти ничего узнать не успела. В сорок шестом году посылали моряков в Германию, трофейный флот перегонять. И дед на своей подводке ходил с караванами этими: когда подводные лодки в Россию гнали, а когда транспортные конвои охраняли. Бабушка Наташа рассказывала, что добра из Германии вывезли несчитано, другой стране хватило бы коммунизм построить! Бабушке в сорок шестом восемнадцать исполнилось, она в Мурманске в мичманской столовой официанткой работала. Морин ей сразу понравился, красавчик, рассказывала, был, да вежливый, да обходительный. Рукам воли не давал, уважительно с ней, даже на «вы» сначала называл. О себе рассказывал, что всю войну прошел, что тонул, однажды, с подлодкой своей, и пришлось через торпедный аппарат выходить.

- Знать судьба мне была жить, – рассказывал Морин, - от судьбы не уйдешь! У меня невеста была, Настя, совсем молоденькая, на лесовозе ходила. Вроде, и судно невоенное, и победу уже отметили, а потонул ее лесовоз, и почти все на нем сгинули.

Очень Наташе понравилось, что он так хорошо о невесте своей погибшей рассказывал. Еще через месяц отпраздновали Алексей Морин и Наташа Левашова свою свадьбу, и переселилась Наташа на базу, чтобы к мужу поближе быть. Морин говорил Наташе, что хорошо бы ребенка назвать в память о невесте своей погибшей, Насте Гладышевой, - пускай, мол, хоть память живет. Девочку Алексей хотел, только ребеночка своего увидеть ему было не суждено.Затонула их лодка в апреле сорок седьмого на пути в Норвегию. Подробностей Наташе не рассказывали, только справку выдали, что «пал смертью храбрых», и пенсию на ребенка потом назначили. Отец Алинин родился в июне. Наташа долго сомневалась, как назвать маленького: вроде бы, нужно по мужу погибшему, но Алеша хотел в память Насти. В конце концов, назвала мальчика Станиславом, Стасиком – самое близкое к Анастасии имя. Осталась Наташа вдовой девятнадцатилетней. Как грудью кормить перестала, стали мама с бабушкой ее уговаривать, что она учиться пошла, а Стасика они досмотрят. Говорила мама ей, что вдова она, надеяться не на кого, ребенок на руках. «Кто знает, встретится ли хороший человек, с женихами после войны совсем плохо, а с ребенком найти мужа – вообще надежды никакой…» Ну, уговорили Наташу, пошла она в медицинское училище, в госпитале стала работать. Там в госпитале она со своим мужем познакомилась, это уже в пятидесятом году было. Дед Андрей добрый был, папу моего, как родного вырастил. Через год родила Наташа еще одного сына, Димой назвали, и переехали они к родным деда Андрея на Псковщину.

- Я почти все детство в деревне у бабушки Наташи провела. Мы с Валей, сестрой двоюродной, летом на речке до черноты загорали…

Алина остановилась. С чего она все это чужому человеку рассказывает? С семнадцати лет, с того дня как родители домой не вернулись, дала она себе слово все свои несчастья при себе держать. Только с Валей еще могла разоткровенничаться, но с ней они тогда виделись редко. Валя на три года младше Алины была, школьница еще. Через год она в техникум поступила и к Алине жить переехала. За Иришкой смотреть помогала, по магазинам бегала. И отчего она сейчас Алине вспомнилась, почему незнакомому человеку про Валю рассказывает, Алина не понимала.

Спать разошлись после одиннадцати.

Проснулись на другой день поздно. После завтрака Александра предложила поездить по окрестностям, посмотреть настоящий Корнуолл. Сначала к морю выехали, потом через перевал по горной дороге ехали. Выехали снова к морю, обедали в каком-то яхт-клубе, на паруса любовались. Потом на фабрике побывали, производство смотрели, чай с управляющим пили, конфеты и джемы пробовали.

Выезжая со стоянки у фабрики, Александра, замявшись, спросила, не возражает ли Алина на кладбище заехать, Настину могилку навестить.

Кладбище небольшое, очень чистенькое, памятники похожи друг на друга как близнецы.

- Это новое кладбище. Старое возле церкви закрыли еще до моего рождения. Там теперь хоронят, только если место оставлено, но уже почти все места заполнены. Знаешь, у нас есть старик один, папаша Вильсон, так он рассказывал, что в войну оказался самым маленьким в своей эскадрилье, и на построении всегда был замыкающим. Вот он всегда шутит, что будет последним, кого на старое кладбище отнесут. Все может быть, он старик крепкий, два года назад еще на своей Сесне летал, это самолет такой, - рассказывала Александра дорогой.

Машину они оставили у ворот. Цветы Александра заказала заранее, и улыбчивая продавщица вынесла им прямо к машине большую охапку ромашек. Ромашки были крупными, садовыми, но, все-таки, очень походили на русские.

Настя была похоронена рядом с Робертом. И простой гладкий крест из белого камня у них один на двоих стоял. Серые могильные плиты едва возвышались над стриженой травой. Ни фотографий, ни скорбных слов, только имена и даты. И еще на Настиной плите после «Anastasia Lawrence» было написано по-русски «Анастасия Петровна Гладышева». Могила Александриных деда с бабкой была совсем другая. Две беломраморные плиты с необыкновенно красивыми золоченными скульптурными розами, и золотыми же православными крестами. «Ivan Ganin», «Marina Ganin» и даты жизни были написаны большими золотыми буквами. Пониже и очень мелко было выбито «Ганин Иван Николаевич» и «Ганина-Деркач Марина Демьяновна».

- Тетя Лидия очень не хотела по-русски писать, но в завещании дед Иван отдельным пунктом это обговорил. Плиты установили с золотыми буквами, потом фотограф приехал, сфотографировал со всех сторон и фотографии в Америку переслал. Фотографии тете Лидии понравились, и она разрешила русские надписи сделать, их уже местный гравер писал. Сама видишь, розы золотые просто бесподобно красивые получились, вся деревня ими любуется, еще бы, итальянский мрамор, я сама ей посоветовала, где плиты заказать. Фотографии у нее есть, приезжать сюда она, наверное, больше не собирается.

Уход за могилой оплачивает, меня-то из списка родных вычеркнула…

Александра вздохнула и потянула Алину назад к Настиной могиле.

- Ты умеешь венки плести? Мама всегда рассказывала, что она в детстве из ромашек венки плела. А меня так и не научила, все времени не было. Смотри, сколько у нас ромашек! Хватит?

Две, так похожие лицом, и такие разные кузины, сидели на траве у могилы, и плели венки из ромашек. Хватило на два венка и еще осталось на два букетика для деда Ивана и папы Лоуренса.

После кладбища Александра заторопилась: не опоздать бы на поезд. По дороге показала Алине дом, плющом увитый, где жила она вместе с мамой Настей и папой Робертом.

- Ничего, уже скоро - приговаривала Александра, выезжая на шоссе, - еще пару месяцев. Они ждут, не предложит ли кто большую сумму. Никто не купит эту ферму, зная, что она заброшена. А я все восстановлю, я на этом выросла, меня дед Иван и дядя Григс всему научили!

Хорошо, что вещи с утра собрали, а то бы нипочем не успели к поезду. Александру на «Ночной Ривьере» все знали – дважды в месяц ездит. В ресторане им еду принесли еще до отправления. В половине одиннадцатого они уже лежали на полках и слушали стук колес.

- Скоро поплывем, - прошептала Александра. – Ты засыпай, у нас завтра трудный день!

Дальше Алина ничего не помнила. Вроде, слышала сквозь сон гудки пароходные, а, может, приснилось. Александра разбудила ее в половине седьмого, и, зевая, они выбрались на вокзал в Паддингтоне и зашагали к стоянке такси. Народу, несмотря на ранний час, было много, а машин на улицах оказалось раз в десять больше чем в Пскове. В отеле, куда целый час добирались, Александру тоже хорошо знали. Все ей улыбались как давней знакомой, потом улыбались Алине, и обязательно спрашивали, понравился ли ей Корнуолл.

 

Последний сигнал

 

Похороны были назначены на полдень. Алина и Александра приехали к офису военного департамента в Кенсингтоне к одиннадцати утра. Родственники стояли маленькой группкой, по-английски, видно, никто не говорил. Распорядитель уже торопил всех занимать места в автобусе, предупреждая, что дорога очень загружена и могут быть пробки. Хорошо, что появилась Александра и начала переводить. Когда все уже расселись, на такси подъехал высокий моложавый мужчина, спросил о чем-то распорядителя и уверенно направился к их автобусу.

Знакомиться пришлось в автобусе по дороге на кладбище. Александра, сначала представилась сама, а потом, сверяясь со списком, представляла их друг другу.

- Я – Александра Лоуренс, внучка мичмана Алексея Морина, а это еще одна внучка, моя кузина, Алина Станиславовна Морина.

Все им улыбнулись, а высокий мужчина зачем-то подмигнул Алине.

Впереди сидели две дочери мичмана Павла Григорьева, очень худенькие, совершенно седые, одетые в одинаковые черные в мелкий белый горошек шелковые платья. С ними был молодой парень с длинными, собранными в аккуратный хвост волосами, одетый в черные джинсы и черную рубашку с металлическими пуговицами. Александра торжественно представила их:

- Мисс Ольга и Татьяна Павловны Григорьевы! – улыбнулась она каждой отдельно и повернулась к парню. – Мистер Павел Григорьев-внук!

Все захлопали, сестры смутились, а парень снял темные очки и широко улыбнулся. Все, как по команде, заулыбались в ответ.

Сын матроса Егора Антипова улыбался металлическими зубами из-под пышных седых усов на дочерна загорелом лице. Он был одет в черный костюм из тех, что покупается к свадьбе, а потом тридцать лет подряд надевается на все свадьбы, похороны и юбилеи. Костюм был тщательно выглажен, видимо, сидевшей рядом с Антиповым, женой, которая представилась «просто Клавой». Она всю дорогу хлопотала вокруг мужа, извиняясь, и оправдываясь, что «перелет ему дался тяжело, болеет он».

- Мистер Степан Егорович Антипов! – улыбнулась ему Александра. – Миссис Антипов – Клавдия Ивановна Антипова!

Когда Александра дошла да последней фамилии в коротком списке, то, не доверяя своему опыту с русскими фамилиями, она протянула список Алине.

- Внук капитана Михаила Щапова, командира подлодки, Сергей Антонович Щапов!

Щапов этот был, на удивление, стройный, подтянутый, в дорогом костюме и, Алина отметила, в очень хорошем галстуке. Волосы, поредевшие, назад зачесаны, глаза живые, внимательные.

По дороге Александра рассказывала, что на кладбище Патни Вэйл хоронят только в исключительных случаях. И какая, мол, честь для нас, что героев моряков в Англии очень почитают. Ну, и повезло, конечно, что есть участок у комиссии по военным захоронениям. Все вежливо слушали, потом Клава робко спросила:

- А батюшку никак нельзя пригласить? А то у них здесь все не по-нашему, не поймешь, что ихний поп говорить будет. Мы бы собрали ему, да? – она оглянулась на остальных, в поисках поддержки.

- Без сомнения! – сразу подтвердил Щапов. Сестры Григорьевы закивали белыми пушистыми кудрями, а их внук даже руку в карман джинсов сунул, будто собирался прямо сейчас деньги вытаскивать.

- Нет-нет, - заволновалась Александра, - я сама звонила в русский храм, это здесь, в Кенсингтоне, они обязательно пришлют orthodox priest, все оплачено.

- Православного священника, - подсказала Алина.

Они все же немного опоздали, сверкающие черные машины поджидали их у ворот кладбища. Около машин выстроились в две шеренги моряки в белых бескозырках и в синей форме с ослепительно белыми ремнями. Оружие они держали странно, стволом вниз. Офицер что-то отрывисто скомандовал, матросы замерли, один из них развернул флаг и, слегка наклонив его, пронес перед строем и встал с флагом впереди. Процессия медленно миновала здание крематория и вышла на центральную аллею кладбища. Матросы шли церемониальным шагом, черные машины, оказавшиеся катафалками медленно ехали за ними, автобус пристроился позади. Редкие прохожие отходили к краю тропинки и стояли, пропуская процессию, некоторые, глядя на флаг, прикладывали правую руку к сердцу.

Батюшка в полном облачении ждал их на круглой, заросшей аккуратно подстриженной травой площадке, возле белой пирамидки крестом – памятника погибшим воинам.

Распорядитель пригласил всех сесть на пластиковые стулья, заботливо расставленные в тени. Моряки медленно вынесли четыре одинаковых гроба и поставили возле выкопанных могил. Выступал распорядитель, потом сказал несколько слов представитель комиссии по охране могил. Александра переводила, но Алина почти не слышала ее слов. Батюшка начал службу, у него оказался очень красивый голос, звеневший в тишине кладбища. Казалось, что птицы перекликаются с ним, отвечая на каждую высокую ноту.

- …и Тебе славу возсылаем, со безначальным Твоим Отцем, и пресвятым и благим и животворящим Твоим Духом, ныне и присно, и во веки веко-ов! – звенел его голос.

- Аминь! – нестройным хором отозвались присутствующие, и медленно пошли за батюшкой к могилам. Каждая была помечена металлической табличкой.

- Во блаженном успении вечный покой подаждь, Господи, усопшему рабу Твоему Алексию, и сотвори ему вечную память! – поклонился батюшка.

- Вечная память! – трижды откликнулась Алина и трижды повторила за ней Александра, обнимая ее за плечи.

Из строя моряков вышел трубач, прижал к губам блестящую на солнце трубу и заиграл.

- The last post! – прошептала Александра.

- Последний сигнал – отбой! – поняла Алина.

Флаг склонился над могилами.

Клава плакала, шумно утираясь платком, и громко всхлипывая. Сестры Григорьевы, обнявшись, совсем как Алина с Александрой, тихо плакали, Григорьев-внук похлопывал их по плечам, утешая. Щапов, сгорбившись, одиноко стоял у гроба, смотрел в землю.

Каждый из них, не сговариваясь заранее, бросил горсть земли в каждую из могил. Семь моряков, повинуясь команде офицера, выстроились полукругом, и над свежими могилами прогремел троекратный салют.

Речи говорили в Кенсингтонском клубе Лиги Солдат Вернувшихся с Войны. Пили английское пиво, слушали речи о дружбе и о памяти, добросовестно переведенные для них Александрой. К пяти часам все закончилось. Представители прощались с каждым за руку, широко улыбались и, видно было, очень гордились, что такая сложная церемония прошла гладко, честь погибшим и их родным оказана, и долг выполнен.

Они группкой вышли из клуба.

- А сейчас куда? – спросила Клава. – Как-то не по-русски проводили, не помянули толком.

- А теперь все за мной! – улыбнулся Щапов. – У меня здесь машина на стоянке. Я как узнал вчера, куда после похорон поедем, сразу подумал, что поминок мы здесь не устроим. Утром сюда машину поставил, а в офис на такси приехал.

- Так мы все не войдем! – слабо запротестовали Григорьевы.

- Войдем! – заверил Щапов. – У меня там Ландкрузер, как раз на восемь человек.

- А куда же мы поедем? – заволновалась Клава, справившись с ремнями безопасности, которые Александра потребовала пристегнуть.

- А ко мне! – как само собой разумеющееся, ответил Щапов. – У меня и водочка хорошая, и стол уже, небось, накрыт. Я пироги заказал, холодец, все, что полагается, в общем.

Он жил в Ричмонде, они добрались за полчаса. Дверь открыла улыбающаяся полненькая миловидная женщина средних лет, которую Щапов представил своей домоправительницей Анечкой.

- Хорошо, что много народу! А то я наготовила всего! – радовалась она.

Стол действительно был накрыт по-русски, с кулебякой, икрой, солеными грибами, черным хлебом и запотевшей бутылкой водки. Щапов сам поставил в конце стола четыре стопки, налил водки и накрыл черным хлебом.

- Ну, за упокой души!

Они выпили не чокаясь. Степан, обыденно опрокинув стопку, Клава, сморщив нос, как бы по обязанности. Ольга и Татьяна, одинаковым элегантным жестом отправили содержимое рюмки в рот и повернулись к внуку. Павел, кривясь, выпил водку в три приема.

- Поколение пепси, - пошутил Щапов, опрокидывая свою стопку.

Это были самые странные поминки на Алининой памяти. Они много ели, Анечка подавала все новые и новые блюда, меняла тарелки, хлопотала вокруг стола, пока Щапов не приказал ей сесть с ними.

- Хватит уже, Анечка, отдохни, целый день на кухне крутилась. Сядь, поешь с нами.

Они опять выпили. Павлу Анечка принесла кока-колы, для остальных прикатила к столу мини бар на колесиках. Степан с Клавой перепробовали чуть не все «буржуйское пойло». Сестры Григорьевы стали рассказывать об отце, они его хорошо помнили, припоминали даже, что он говорил с мамой о мичмане Морине.

- Фамилия мне запомнилась, Морин – море. Я еще скороговорку придумала «Мичман Морин вышел в море». Никогда не думала, что встречу его наследников! – удивлялась Татьяна. – Самого-то его я не видела. К нам только заместитель папин приходил, Женя Смолин. Нам когда прислали письмо о том, что папу нашли, я думала, что и Женю тоже идентифицировали. Они ведь вместе погибли. Мы пожениться должны были, но я в институт поступила. Папа строгий был, велел сначала образование получить, потом уж замуж. Жалко, что так получилось, остался бы от Жени ребеночек, сейчас бы внуки были. – Глаза ее заблестели. – Давайте за Женю выпьем, лейтенанта Смолина, Евгения Петровича. Он сирота был, все родные в тридцать третьем на Украине померли, его кроме нас помянуть некому.

Анечка тихонько выскользнула из-за стола, принесла еще одну стопку, наполнила ее, хлебом накрыла и добавила к остальным. Выпили за Женю Смолина.

- А замуж я так и не вышла, - рассказывала Татьяна. – Сначала Женю забыть не могла, потом как-то не сложилось. Так вот с Олиной семьей всю жизнь и прожила, «на краю чужого гнезда».

- Ты чего, баба Таня, - возмутился Павел, - какого «чужого»?

- Уймись, Павлик, шутит она, - успокаивала его Ольга. – Мы с сыном пропали бы без Тани. Я замуж за военного вышла, Ваню Каширина. Месяц всего прожили, а потом отправили его в командировку на год. Через год сообщили, что командировку ему продлили, а еще через месяц вызвали меня и рассказали, что погиб Ваня при исполнении интернационального долга. Ничего не осталось, ни семьи, ни детей. Сына я родила поздно, все надеялась, что встречу хорошего человека, семья будет, – не получилось. Сына Ваней назвала, теперь вот, внучек, Павлик, - она улыбнулась и обвела глазами сидящих, мол, правда, хороший внучек.

- Хороший, хороший, - засуетилась Клава, - с бабками поехал, помогает, бережет. И непьющий он, сразу видать. Наши-то с Иваном племянники пока все до капли не употребят, со стола не встанут. Нет, так-то они неплохие, работящие, чего жаловаться, но выпить любят. Все у нас в поселке это дело любят.

- А мой отец вообще не пил, - начал рассказывать Щапов. – Он в Ленинграде родился, в апреле сорок второго, блокадник. Квартира коммунальная огромная была, а к весне осталось четверо, потом отец появился – пятый. Бабушка перед смертью нам с отцом рассказывала, что его съесть хотели, уговаривали ее, что он все равно нормальным не вырастет, так чем мучиться с таким, давай лучше сами спасемся. Она ночью забрала ребенка и к подруге ушла. Ей, кормящей, дополнительный паек давали, ну, подруга ее и приняла. Потом они огород развели под окнами, редиску сажали, морковку. Посадили густо, а когда прореживать надо было, то ростки эти варили. Дед за ними летом в отпуск приехал – подлодку на ремонт поставили - и вывез семью в Мурманск. Так и спаслись. Как только блокаду сняли, бабушка вернулась в свою коммуналку, там и прожила всю жизнь с теми же соседями. Я сейчас эту квартиру расселил, отремонтировал. Будете в Питере – живите у меня, буду рад!

И Алине прямо в глаза смотрит, будто персонально ее приглашает.

– Я не женат, детей нет, маму давно похоронил, отца в прошлом году не стало. – продолжал Щапов. - А мы теперь как одна семья, раз жизнь нас так вот вместе свела. Я по бизнесу часто в Лондон езжу, вот, Анечка мне дом в порядке содержит. Еще раз в Лондон доведется, тоже, у меня останавливайтесь, дом почти всегда пустой, никого не стесните. И Анечка будет рада, а то одиноко ей.

- Конечно, приезжайте, - радушно отозвалась Аннушка, - здесь отели невозможно дорогие! А я и накормлю, и постираю, мне некому… - Анечка вскочила со стула. – Я сейчас, я быстро! – и выбежала на кухню.

- Что случилось? – не поняла Александра. – Она обиделась?

- Жизнь ее обидела! – хмуро отозвался Щапов. – У них дома заварушка случилась – борьба за власть местного масштаба. Постреляли друг друга. Летом дело было, сын на каникулы приехал. Муж ее врачом был. Ну, когда раненых привезли, то в амбулатории снова столкнулись, и снова стрельба началась. Мужа и сына ее, медсестру, пациентов – всех без разбора поубивали, раненых всех добили, – беспредел, в общем. А Анечку сосед к себе в дом затащил, спас. В ту же ночь отвез ее на станцию и отправил в Россию. Проводница пожалела, спрятала, когда границу переезжали. Приехала Анечка в Москву в ситцевом халате и в тапочках и без копейки денег. Грязная, голодная, – настоящая бомжиха. Ее и в милицию забирали, и милостыню на улицах приходилось просить, всякого натерпелась. Потом все-таки пришла копия ее свидетельства о рождении, потом и паспорт ей переслали. Я помог ей немножечко, теперь она мне помогает.

- Кто кому помогает еще вопрос, - хмыкнула Анечка, входя в комнату со стопками в руках. – живу я здесь, вроде, дом стерегу. Скоро документы мои рассмотрят, легализуюсь в Англии. После всего что было, я везде чужая. Из Киргизии выгнали, добра не помнили, и Россия как чужую приняла – ни жилья, ни работы, ни совета дельного. Только и помощи, что из Москвы старались сплавить, в почти вымершей деревне целый дом предлагали. Была бы я пенсионеркой – ладно, а мне только сорок два, не старая еще, работать могу. Пусть в Англии, а жизнь свою я налажу, здесь наших русских из Киргизии много, и все в конце-концов устраиваются. – Анечка вздохнула и улыбнулась. – Жить-то надо.

Далеко за полночь Щапов с помощью Павлика уложил в постель Степана, не рассчитавшего своих сил в дегустации «буржуйских» напитков. Клава очень извинялась, рвалась помогать Анечке с посудой, но видно было, что она еле на ногах держится, и Щапов отослал ее спать. Он отправил Григорьевых на такси в отель, договорившись, что завтра заедет за ними к полудню.

Алина и Александра помогали Анечке загружать посудомоечную машину.

- Девчонки! – взмолился Щапов. – Бросьте эту уборку, завтра все доделаете. Я спать хочу – умираю, и завтра еще куча дел. Всем спать! Анечка, это приказ! Покажи девушкам спальни и иди к себе.

Алина еще успела подумать, что дома бессонницею мучилась, по часу в кровати вертелась, заснуть не могла, и провалилась в сон.

 

Корнуоллские каникулы

 

Анечка постучала к ней в половине одиннадцатого.

- Алина Станиславовна, все уже встали, только вас ждут!

После завтрака определились. Клава и Степан поедут вместе с Григорьевыми посмотреть город, потом Щапов обещал их в универмаг какой-то отвезти, сувениров купить. Вечером они улетали. У Александры были дела, она спешила на встречу с адвокатом в час дня в суде, ей еще нужно было переодеться и взять из гостиницы документы. С Григорьевыми она попрощались еще вчера. С Александрой расцеловались по-родственному Клава и Степан, она подчинялась, смущенно улыбаясь. Потом помахала Алине рукой и уехала.

- Такая девушка хорошая, и безмужняя! – удивлялась Клава. – Они что в этой Англии слепые что ли?! И ты, - напустилась она на Алину, - почему мужа не ищешь? Все-то вам, молодым в одиночку спасаться хочется. А по жизни парой надо идти, как лебеди. Вот и Сергей Антонович холостой-одинокий, говорил вчера, что мы теперь ему семья. Вот пусть в семье и найдет себе пару, пускай подумает!

- Я думаю, Клава, думаю, - смеялся Щапов.

По Лондону покатались, правда, медленно ехали. Но это и хорошо, потому что рассматривали старинные дома, и памятники, потом по мосту знаменитому проехали, потом нашли где поставить машину, и еще пешком прошлись. Дома старинные, стены толстые, пушкой не пробьешь. Действительно, мой дом – моя крепость!

Вечером Щапов с Алиной провожали остальных. Щапов просил всех подумать, смогут ли они собраться здесь через год, а расходы он, мол, возьмет на себя. У выхода в таможенную зону обнялись на прощание.

- Алина Станиславовна, давайте на «ты» перейдем, - предложил Щапов, выезжая на шоссе.

- А мы разве на «вы»? – удивилась Алина.

- Мы никак, - вздохнул Щапов. – Вы меня за все время по имени ни разу не назвали. Вы вообще ко мне стараетесь не обращаться. Я вам так неприятен?

- Вовсе вы мне не, а наоборот, - Алина закраснелась, запуталась и замолчала.

- А вот вы мне понравились, - просто сказал Щапов. – Так переходим на «ты»?

Алина молча кивнула.

- Тогда скажи, почему ты не замужем? Ты говорила, что уже десять лет вдова, но у тебя ведь кто-то есть?

Алина головой покачала – нет.

- Что-то не складывается личная жизнь у женщин нашей семьи в начале двадцать первого века, – пошутила она.

- А мы все поменяем! - засмеялся Щапов. - Я Александру своему партнеру представлю. Он уже два года вдовец, три дочки у него. Так ему нервы мотают, что последние волосы дыбом встают. Да он за такую Александру двумя руками ухватится!

Они попрощались у гостиницы. Завтра Алина с Александрой уезжали на неделю в Корнуолл.

- А по имени ты меня так и не назвала, - пожаловался Щапов, прощаясь.

- Я привыкну, Сережа, - сказала Алина, и зашагала к подъезду, сияющему надписью «Academy Hotel».

 

Честно сказать, за неделю, проведенную с Александрой в Гринмедоу, Алина старалась изо всех сил не думать о своем новом знакомом.

За два дня до отъезда Александра, просматривая почту, вскрыла маленький белый с золотом конверт.

- Ну вот, - хмыкнула она, - мистер Щапов приглашает нас на ленч. Пишет, что в связи с твоим отъездом вечерним рейсом в Петербург, не имеет возможности пригласить нас разделить с ним вечернюю трапезу, а поэтому приглашает днем. Очень красиво пишет. Нет, Алина, он и правда за тобой ухаживает! Я слышала, что русские долго не думают – сразу женятся.

- Твои слова, да богу в уши, - вздохнула Алина, - года три уже за мной никто не ухаживал, да и раньше не шибко. Ты просто хочешь платье проветрить, потому всех замуж выдаешь, - пошутила она.

Александра фыркнула в кофейную чашку, обрызгала лицо, промокнула салфеткой и, смеясь, бросила скомканной салфеткой в Алину. Салфетка попала в чашку с недопитым кофе. Алина, защищаясь, бросила в Александру розовой пастилой. Они хохотали и бегали друг за дружкой по дому, пока, разгоряченные, не упали на диваны в гостиной, тяжело дыша.

- Я так последний раз так дурачилась с Валей в деревне у бабушки Наташи, - отдувалась Алина. - Меня в начале лета отвезут в деревню, и до сентября я там на воле бегаю. Вот мы с Валей так друг за дружкой набегаемся и на диван повалимся. Диван у бабушки был старинный, кожаный, с высокими валиками. Вот я животом на один валик брошусь, а Валя - на другой, ноги до пола не достают, и висим, как белье на веревке!

- Ты скучаешь по Вале совсем так, как я по Молли, - обняла ее за плечи Александра. – Мы с ней тоже друг за дружкой по всему дому бегали. Как мне повезло, что я тебя нашла!

Назавтра они уезжали в Лондон на «Ночной Ривьере».

- Меня всегда тянуло в Россию, - призналась Александра. – Я хотела побывать в Петербурге и в Москве, один раз даже брошюрок набрала в агентстве. Но Билл всегда смеялся надо мной: «Какая ты русская? – говорил. – Отец и мать твои здесь родились, даже бабушка с дедом давно думать забыли об этой России. А мама Наста в английскую церковь ходит! Ты хочешь, чтобы все думали, что ты русская, потому что в этом твой chick!» – вроде, шутил, а мне очень обидно было. Неужели ничем больше я не интересна, изюминки во мне нет, любить не за что.

- Не давай всякому подлецу себе жизнь портить! - обняла Алина Александру. – Забудь его! Помни только хорошее, а плохое выбрось из головы. Ты у меня красавица, - она шутливо потрепала ее по голове, - впору самому принцу свататься.

- Мама тоже меня красавицей называла, - вздохнула Александра.

 

Лондонский мост

 

День в Лондоне пролетел в один миг. Алина отдышалась и пришла в себя только в самолете. Попыталась вспомнить, где были, что видели, чем ее угощали, - полный туман. Помнила, как веселились они в музее мадам Тюссо, как фотографировались рядом королевской семьей, в компании знаменитых политиков, кинозвезд, певцов и музыкантов. Восковые фигуры как настоящие, с двух шагов не отличить! Щапов рассказывал про музей Гремлин в Париже, где фигуры на сцене расставлены, в зрительном зале сидят, в кафе. Интересно рассказывал, весь день их с Александрой историями всякими занимал. Обедали в отеле Дорчестер.

- Это очень хорошее место! – восторженно шептала Алине Александра. - Я только один раз здесь была с Биллом, он важного клиента развлекал. Сергей тебя поразить хочет, он в себе не уверен…

- Не выдумывай, – сердилась Алина, - он для тебя все затеял, хочет с партнером своим тебя познакомить. Тоже же самое, что клиента развлекать!

Партнер Щапова, Джеффри Морли, оказался очень приятным, улыбчивым, немного сутулым, седоватым и голубоглазым джентльменом. Он церемонно представился, поцеловал руку сначала Александре, потом Алине, преподнес каждой по маленькой полураспустившейся розочке. Официант тотчас же подбежал с вазочками с водой и расставил сладко пахнущие розы перед дамами. Алина еще подумала, что Джеффри, с его галантными старомодными манерами, очень подходит этому, чопорному английскому ресторану с белыми крахмальными скатертями и бежевыми креслами.

Из еды Алина запомнила только большое блюдо Херефордских улиток с малюсенькими помидорчиками, артишоками и миндальными орехами в зеленом соусе. Вроде бы она даже их пробовала, улиток этих, вилочкой двузубой из ракушки вынимала и в соус обмакивала, но вкус забыла начисто. Что еще подавали, она не запомнила, но официанты сновали вокруг стола беспрерывно, меняли тарелки, подносили новые блюда.

А виноват в Алининой потери памяти был, конечно, Щапов! Он ее Джеффри своему представил так: «Это Алина, женщина моей мечты!». А Джеффри тут же добавил, что за десять лет их дружбы, Серж никогда его не знакомил с женщинами, особенно с такими очаровательными, а значит, он, Серж, ухаживает за ней с серьезными намерениями. После такого заявления Алина весь оставшийся день ходила как зомби, бесконечно повторяя про себя: «He should be pretty serious about fencing you!»

Наевшись и с головой легкой от старого вина, поехали они всей компанией показывать Алине драгоценности короны. Джеффри очень интересно рассказывал о каждом нереально огромном драгоценном камне. Потом ездили по грязной Темзе, что-то ели и пили чай на пароходике в ресторане с зеркальными простенками. В открытых окнах проплывал старинный Лондонский дворец, похожий на средневековую крепость. Потом пароходик нырнул под мост, и Александра с Джеффри, не сговариваясь, затянули детскую песенку о Лондонском мосте. Им, смеясь и хлопая в ладоши, подпевал весь ресторан:

- London Bridge is falling down…

 

Джеффри долго извинялся, что должен их покинуть. Девочки, дочки его, после школы занимаются в спортивном клубе. Скоро конец занятий, и ему нужно их забрать и отвезти домой.

- А также выслушать жалобы на плохой обед, на ужасных учителей и подруг, на огромную домашнюю работу. Но они очень хорошие девочки, умные, талантливые, добрые, – оправдывался он, прощаясь.

В аэропорту все прошло впопыхах, времени оставалось в обрез. Пока Щапов виртуозно задвигал свою Тойоту в узкое парковочное место, Александра вручила Алине маленькую кожаную сумочку с подарками для нее и Иришки. Щапов прыснул и вытащил из бардачка точно такую же сумочку:

- А это от меня сувенир!

Оказалось, что сумочка – это упаковка ювелирного магазина Графф. Алина, пунцовая от смущения, - дорогие какие подарки! – благодарила всю дорогу из гаража до входа в здание.

Щапов подкатил Алинин чемодан к стойке регистрации, подождал, пока ей вручат посадочный талон, и под руку повел к выходу в посадочную зону.

- Что ж такая невезуха, - шутливо сокрушался он. - Вся жизнь бегом! Завтра едем с Джеффри в Лайтмур, завал там у нас, надо разбираться. А я бы с удовольствием сейчас в Россию полетел, проводил бы Алину до самых дверей.

- И напросился бы к ней на кофе, да? – в том ему улыбнулась Александра.

Так в пустых разговорах прошли последние Алинины пять минут в Лондоне.

 

Подарки

 

В Пулково шуршал дождь. Капли стекали по стеклу, чертили полоски и отрывались, не успевая за бодро катящимся к зданию самолетом.

- Жизнь полосатая, - подумала Алина, - медленно продвигаясь к выходу, - а дождь все смоет. Лондон кончился, пора домой. Начались суровые будни! – торжественно провозгласила она про себя.

И тут увидела в толпе встречающих Пашу Григорьева, который теребил за плечо своего высокого длинноволосого папашу. Заметив, что Алина смотрит в их сторону, Пашка подпрыгнул и замахал Алине рукой.

- Сергей Антонович позвонил, чтобы встретили Вас, - пыхтел Павел, стаскивая на пол Алинин чемодан, - и отпускать вас вечером не велел, просил, чтобы у нас ночевали. Я Вас завтра сам провожу. А это мой папа, Иван Павлович, знакомьтесь, Алина Станиславовна! – тараторил он.

- Можно просто Иван, - протянул Алине руку Григорьев. – А вы – та самая Алина, - с улыбкой говорил Иван, пожимая Алинину руку.

Дома их ждали Татьяна и Ольга с горячим, только из духовки, пирогом. Долго пили чай, делились впечатлениями о Лондоне, о похоронах, о судьбах людских. Пашка начал зевать, и его отправили спать, за ним, извинившись, ушел и Иван. А они мыли посуду и рассказывали друг другу о жизни, о заботах и о болезнях, жаловались на молодых и осуждали политиков. Было Алине с Григорьевыми хорошо и спокойно, словно в родной семье.

Опять повезло ей: и Александра, и Григорьевы, и …

Алина стала рассказывать об Александре, ее бабушке Насте, о фабрике. Сестры слушали и удивлялись.

- Вот и у Насти война все отобрала, счастья настоящего не дала, - вздохнула Татьяна. – Так страдала, несчастная!

- Сына вырастить и потерять – худшего наказания не придумать! – вытирала слезы Ольга. – И Александра, бедная, нежданный ребенок, - вот и мается.

- Как это? – удивилась Алина.

- Каждое дитя должно быть желанным, - серьезно объясняла Ольга, - а Александру никто не хотел, не с радостью ее ждали. Отец погиб, даже не узнав о ней, мать, совсем молоденькая, не готова оказалась к жизни взрослой. Алексей погиб, а ей не под силу было такое пережить. Бабка с дедом недовольны были, что дочка себе жизнь сломала. Вот и родилась девочка нежеланным ребенком, без счастливой судьбы.

 

Засиделись они на кухне в ту ночь. Столько лет Алина носила в душе боль, никому не рассказывала о том страшном дне, когда осталась она одна-одинешенька в большой пустой квартире, где ей постоянно чудились шаги отца, и где в холодильнике стояла большая кастрюля супа, только вчера мамой сваренного. Суп тот она есть так и не смогла, кормила тетю с дядей, приехавших на похороны. А когда кастрюлю отмывала, - навзрыд плакала, понимала, что последний день ребенком отжила, больше уж никто ей не сварит, самой придется.

- И родителей твоих, маму с папой, война проклятая погубила, - вздохнула Ольга, выслушав Алинин рассказ. – Ты, Алиночка, родилась, когда уже больше двадцати лет после войны прошло, а она, проклятая, у тебя родителей отняла, сиротой оставила, вот как нас с Таней.

Только во втором часу Татьяна, наконец, уложила Алину спать.

- А сумочки я так и не открыла, - подумала Алина, засыпая, - старею, видно. Раньше пяти минут вытерпеть не могла, чтоб подарок не развернуть.

Утром тоже времени не было дары рассматривать: ее пожалели и до десяти утра не будили. Электричку уже на посадку подали, когда Алина с Пашей на вокзал примчались. Павел занес чемодан и сумку в вагон, достал из рюкзака пакет с пирожками – «бабули на дорожку собрали».

Поезд медленно набирал скорость. Паша шел рядом с вагоном и махал Алине рукой, худой, лохматый, на черной футболке истекающие красным буквы Rammstein. Он был совсем не похож на «хорошего мальчика», а до чего родным Алине казался, - так бы и сосватала его со своей Иришкой!

- Дети экипажа, - подумала Алина.

И сразу вспомнила Щапова. Впрочем, себе-то можно признаться, она его ни на минутку не забывала, все время о нем думала, вспоминала подробности, переживала все сказанное, все недомолвки и все намеки.

Колеса постукивали, неплотно прикрытая дверь в тамбур дергалась и поскрипывала.

- Пару месяцев экономить придется, и смогу я Александре посылочку собрать, – думала Алина. Все же точила ее вина, что подарка хорошего кузине не привезла. – Куплю ей шаль русскую, черную шелковую с бахромой. Самую лучшую!

Дома, бросив не разобранный чемодан и сумку в прихожей, Алина прошла к себе в спальню, и через минуту уже спала крепким сном. Снилась ей Англия, кузина Александра, дед Морин в морской форме, совсем как на портрете, в обнимку с мамой Настей в гимнастерке и пилотке. Во сне пришел Щапов с Ириной за руку, звали всех к чаю. Потом Алине почудилось, что она проснулась, и что дочка действительно зовет ее пить чай.

- Мам, ну проснись же, ну, мамулечка, - дышала ей в ухо Иришка, - покажи, что ты мне привезла! Мамочка, ну проснись, уже вечер совсем, скоро спать ложиться, - канючила она. – Я с пяти часов дома, жду-жду, а ты не просыпаешься! А тебе звонил Сергей, привет передал, сказал, что хочет к нам в гости напроситься. Он кто? Давай уже посмотрим подарки! А Александра тебе понравилась?

Иришка прыгала от нетерпения, засыпала Алину вопросами, тянула в прихожую разбирать вещи. Алина вытащила, наконец, бежевые кожаные сумочки. В первой обнаружились две одинаковые квадратные коробочки с браслетами. Иришкин был серебряный с колокольчиком и малюсенькой туфелькой-подвеской с красненьким камешком на каблучке. Алинин браслет был такой же тоненький, но золотой и с подвеской в виде знаменитого лондонского моста. «London Вridge is falling down!» – вспомнила Алина их поездку по Темзе. Какой же все-таки Александра родной оказалась!

В другой сумочке лежала квадратная, обтянутая шелком коробочка и маленькая открытка на которой четким почерком было написано: «Алина, я слишком долго ждал свое счастье, чтобы упустить его сейчас, когда встретил женщину своей мечты! Сергей». Сердце колотилось у самого горла, когда она непослушными от волнения пальцами, открывала шелковую коробочку. Тоненький обруч кольца, усыпанный бриллиантовой пылью, держал вспыхивающий и переливающийся под желтым кухонным светильником, квадратный бриллиант.

 

Сюрприз

 

Щапов приехал через три дня. Позвонил в дверь, протиснулся в прихожую с цветами и огромной сумкой. С куртки моментально натекло на пол – дождь уже вторые сутки барабанил по окнам без перерыва. Щапов откинул со лба мокрые волосы, стряхнул воду с белых роз, и, протягивая букет Алине, тихо сказал: «Иди сюда!»

Иришка, впустившая Щапова, так и замерла с открытым ртом возле вешалки. А Алина, как была в стареньком ситцевом халате и босиком, медленно подошла, глядя ему прямо в глаза и, всхлипнув, припала к мокрой куртке. Они стояли в прихожей обнявшись, казалось, целую вечность. Со Щапова на пол, Алине под ноги, натекла целая лужа. Наконец, Иришка, потеряв терпение, спросила со смехом:

- Может, чем в луже стоять, лучше чаю попьем?

Алина смутилась, стала знакомить Щапова с дочкой. Потом побежала переодеться, потом, пока Иришка накрывала на стол, вытирала лужи в коридоре. Наконец, они сели за стол, Щапов разлил шампанское, поднял бокал:

- Еще месяц назад я был очень одинок, а теперь у меня есть любимая женщина, взрослая дочка, и много родных людей. Пусть так будет всегда и пусть семья наша прибавляется!

Они выпили, Щапов и Иришка набросились на еду, Алина подкладывала им на тарелки то салату, то пирожков. Как чувствовала, что гости будут, - с вечера тесто поставила. Иришка с полным ртом улыбалась ей и, по-привычке, забрасывала их вопросами. Щапов серьезно отвечал, рассказывал, объяснял, и, кажется, очень нравился дочке. А уж когда он сказал, что завтра повезет их выбирать платья для свадебной церемонии, восторгу Иришки не было предела.

- А почему завтра? – удивилась Алина. – Что за спешка, мы еще ничего не решили, и сразу платья!

- Я не могу ждать, - Щапов говорил очень серьезно, но глаза его смеялись. – Моей невесте под сорок, а мы хотим завести кучу детей, - каждый день на учете.

Алина, с пылающими щеками, шлепнула его кухонным полотенцем. Щапов, смеясь, замахнулся на нее ложкой. Иришка расхохоталась и убежала к подружке, не терпелось ей новостями поделиться. А Алине вдруг стало так легко на душе, словно ей снова семнадцать лет, и весь мир радужный, каким представляется он только семнадцатилетним девочкам, мечтающим о принце.

Принц позвонил в дверь, и столетнее одиночество кончилось.

 

********

Июль в тот год выдался холодный и дождливый. Ветер срывал с веток старых разросшихся деревьев дождевые капли, и они тяжело шлепались на тропинку. Алина потуже запахнула жакет – еще не хватало простудиться. Клава, стоящая рядом с ней, вытащила из своей необъятной сумки черный платок, набросила Алине на плечи. Александра протянула Алине руку, а другую Алинину руку обхватила, прижавшаяся к ней Иришка.

Клава во время панихиды плакала в голос. Три месяца назад похоронили Степана, она еще не сняла черного платка, и тут на кладбище расчувствовалась. Ее с двух сторон поддерживали Татьяна и Ольга.

И снова птицы откликались на каждую высокую ноту, и голос батюшки улетал высоко в небо, затянутое серыми облаками.

- Вечная память! – прозвучало над могилами. Алина еще раз окинула взглядом аккуратную серую плиту с металлической табличкой «Alexei Morin 1923-1947». Под датами был выгравирован морской якорь. Щапов, Иван Григорьев и Паша еще несколько минут возились, устанавливая на могилах венки. Наконец, все медленно двинулись к выходу.

Александра с Пашей и Иришкой сели в машину к Джеффри, остальные погрузились в необъятную Щаповскую Тойоту.

- Сереженька, - окликнула Щапова Клава, - а что за сюрприз ты нам обещал?

- Да, - подхватили сестры Григорьевы, - он всю дорогу из аэропорта сюрприз обещал, говорил, что нам понравится. Когда сюрприз-то покажешь?

- А вы отгадайте! - усмехался Щапов, сворачивая на скоростную дорогу. – На сто долларов спорим, что не угадаете!

- Клава угадает! – смеялся Григорьев. – Я только подумаю к ней заехать, проверить, как она там справляется, а она уже тесто ставит лепешки печь. Не Клава, а шпионское агентство, СИАЙЭЙ.

- Будет тебе, охальник! – смутилась Клава. – Поживешь с мое, тоже все знать будешь.

- Все, Сергей, спорим, что Клава знает про твой сюрприз! Клава, не подведи, а то мы с Пашей больше твой огород раскапывать не приедем!

Анечка ждала их, дверь открылась, как только они подъехали к дому. Стол уже был накрыт, и они сразу стали рассаживаться. Первую рюмку выпили не чокаясь. Все проголодались, и минут пять слышно было только звяканье ножей и вилок.

- Наливайте, наливайте по второй! – торопил Щапов.

Он поднял стопку.

- Светлая память нашим отцам и дедам, вечная память всем погибшим. Мы, дети экипажа, сведены вместе судьбой, чтобы стать одной семьей, чтобы назло тем, кто затеял эту страшную войну, выжить, растить детей и внуков, и восполнить потери. За нас, детей экипажа, за наше здоровье!

Ольга и Татьяна захлопали в ладоши, Клава расцеловала Щапова в обе щеки:

- Сереженька, милый ты наш!

- А теперь – сюрприз! – провозгласил Щапов. – Нести?

- Да несите, Сергей, мы умираем от любопытства! – улыбалась Татьяна.

- Давайте, давайте, сколько можно терпение наше испытывать! – подпрыгивал на стуле Паша.

- И стольник приготовь! – подзуживал Иван.

Алина тихонько выскользнула за Щаповым в коридор, на цыпочках зашла в спальню, помогла ему расправить кружева.

- Нет, ты только представь их рожи! – зашептал Щапов. – Иришка – молодец, не раскололась, а Паша, Александра сказала, всю дорогу допытывался. Ну, пошли?

- Пошли! – прошептала Алина, поддерживая его под локоть, – не уронил бы.

Они вместе вошли в комнату.

- Я хочу представить, - голос Щапова дрогнул, он откашлялся, - представить нового члена нашего славного экипажа – Щапова Михаила Сергеевича, шести недель от роду.

Кто-то, кажется Татьяна, уронила вилку.

- Ну, ни фига себе! – открыл рот Пашка. – Даете класс, дядя Сережа!

- Что ж вы, змеи, молчали, почему о таком-то не рассказали, ведь радость какая! – перебивали друг друга Ольга и Татьяна. – А ребеночек-то какой красавчик, пухленький, беленький! - засюсюкали они, заглядывая в пеленки.

Щапов, улыбаясь во весь рот, отдал маленького Татьяне и обнял Алину.

- Алинку в апреле в больницу уложили, и до самых родов уже не выпустили. И Мишенька на месяц раньше родился, тоже волнений много было. А потом, когда все наладилось, мы решили вам сюрприз сделать.

- Ну, удался сюрприз? – спросил он, наклоняясь к Ивану. – Давайте выпьем за новое дитя экипажа. Клава, Татьяна, Паша, наливайте. Джеффри, Александра, charge your glasses! Иван, готовь стольник!

- Сиди, Ваня, - сказала до сих пор молча любовавшаяся ребенком Клава. – Я сейчас что-то покажу этому хвастуну.

Она порылась в сумке и вытащила две пары малюсеньких носочков из козьего пуха, украшенных голубыми ленточками. У Щапова было такое удивленное лицо, что вся компания залилась смехом и разбудили Мишеньку. Алина перехватила малыша, сунула ему соску, Мишенька привалился к ее плечу и снова закрыл глаза. Щапов приложил палец к губам – тихо!

- Возьми, Алиночка, - Клава улыбалась и протягивала ей носочки, - я еще зимой связала, все ждала, что на крестины позовете.

- Откуда, Клава, как ты узнала, кто сказал? – удивлялся Щапов.

- А что тут узнавать-то, я же вас, деточки на новый год видела. Уже тогда понятно было, что прибавления ждете. А я и подумала, что мальчик будет, показалось мне так.

- Клава, ты – гений! – тихонько смеялся Щапов.

- Я у него сотню выиграл – половина твоя! – шепотом пытался перекричать его Иван.

- А крестины еще впереди, - объявила Алина, вновь устраиваясь за столом. - В Санкт-Петербурге праздновать будем, Александра, наконец, в Россию приедет. Так что готовьтесь!

- А мы же тебя еще не поздравили, Алиночка, - спохватилась Ольга. – Поздравляем, в добрый час, пусть растет вам на радость!

- И тебя, Иришка, поздравляем с братиком!

Поздравления затянулись до вечера. Потом Алина с Клавой купали Мишеньку, а Татьяна с Ольгой грели полотенца. Наконец, Алина села его кормить, и он минут десять жадно сосал, потом, наевшись, бросил грудь и сразу же прикрыл глаза.

Мишенька засыпал, а Алина сидела, откинувшись на спинку кресла, и думала обо всем сразу. Вспомнила, что привезла для Александры дивной красоты шаль с шелковой бахромой. Не забыть бы отдать, а то она завтра уезжает к себе в Корнуолл. Девочки Джеффри живут с ней все лето, благо, дом свой она выкупила, всем места хватает.

Алина дремала, когда Щапов тихонько забрал у нее Мишеньку и уложил его в кроватку. Он опустился на колени и снял с нее туфли.

- Мне всегда в жизни везло, - пробормотала Алина, - а с тобой – это просто сумасшедшее везение.

- Конечно, - прошептал Щапов, - одна лысина чего стоит, просто красавец-Аполлон.

- При чем здесь Аполлон, - сонным голосом сказала Алина. - Мы обязаны счастливыми быть, мы живем, вопреки всему. Деды наши, родители, погибли, а след свой на земле оставили. А я теперь счастливой без тебя быть не смогу!

- И я не смогу! – прошептал Щапов, укрывая ее одеялом. – Спи, а то в три часа ночи Мишка заорет, и ты опять не выспишься. Счастливая ты моя!

- Счастливая, - согласилась Алина, засыпая.