В лесу тишина многоголоса. Крадучись блуждает в нежно-зеленом лиственном кружеве ветер, изредка посвистывает и пришепетывает. Слышно, как падает тонкая, сухая ветка: с легкого треска, когда отделилась она от родного ствола, до шлепка в махровую подстилку. Приглушенная дробь мелких коготков по растрескавшейся коре. Белка. Сверкнул под желтыми лучами, что веерами раскинулись в кронах, рыжий бочок. Из недр еще более тихой тишины - журчание ручья и его всплески - возмущения водной живности. А рядом птахи мелкие переговариваются. Деловитый разговор их, не тревожный. Есения умеет не нарушить покой леса. Шума от ее шагов не больше, чем от возни жука, который пробирается через толстый покров перепревших прошлогодних листьев как раз в том месте, куда только что упала ветка. Есения выросла в лесу, она с детства знает, что спокойствие леса – залог выживания. Только так предупредит он ее, случись опасность, криками птиц и мелкого зверья, или помертвением тишины. Второе серьезнее, поскольку говорит об опасности смертельной, о приближении хищника сильного и ловкого: волков, медведя или… человека.

 

Сегодня Есения – сама хищник. С цепким взглядом, с твердой, неслышной поступью и смертельной хваткой острых зубов – стрел. Колчан полон. Но достанет и одной.

 

Забыла девонька о том, кто ты есть. Пустила в душу теплоту и мягкость, разомлела вся, ослабла…

 

И горящий дом, в котором так и осталась навечно поруганная мать, уже не снился. Дотла, казалось, сгорела там и шестилетняя девчушка-хохотушка. Ее одеревеневшее тело вынес, прыгая между падающими пылающими балками, отец. Где был он, когда мать непривычно холодной и жесткой рукой грубо схватила ее за плечо и швырнула в грязный, темный чулан, в котором зимой хранили кизяки. «Тихо!» От брезгливости, от обиды разревелась бы во все горло – так ей, матушке… Но что это за чужие мужики верхоконные скачут по их двору, скалятся. «Ну, здравствуй, хозяйка! Что гостям дорогим не радуешься? Зови в дом…» Что-то не похожи на дорогих гостей. Спешиваются. Мать бежит в дом, они следом с хохотом… Надо бежать отбивать матушку. В подтверждение истошный женский крик. Чей? Матушка так никогда не кричала. И что-то тоненькое, мерзлявенькое держит на раскрошенных навозных лепешках. С такими рожами потягаешься?

 

- Где ты был, батюшка? Когда обкладывали дом соломой и поджигали? – так и не спросила… А девчонка тогда вылезла из вонючего своего убежища и пошла в пылающий дом. Лучше б не шла, никогда бы не видеть … Сквозь дым… Мать на полу в лохмотьях полуголая, выпучены красные глаза, лицо в пятнах и толстый, синий, вываленный язык… Приросли ноги к полу. Так и легла бы там пеплом.

 

- Что же так поздно, батюшка? – почему не повернулся язык – спросить. Огрызалась, шипела ему в лицо девочка с душой дикой лесной кошки, а самое главное так и не узнала. – Прятался? Себя спасал? Должен же был неподалеку быть, а пришел только, когда они ушли…

 

Тело-то ее оживила Бабуся. Ее все так звали – Бабуся–лесовушка. Только с ней Сенька и разжимала зубы, разговаривала. Тело вылечила, да душу не вернула. Вот и вселилась в тонкое, гибкое девичье тело рысья душа.

 

С Бабусей в ее избушке в чаще выросла. Научилась у Бабуси лес понимать, лесом жить.

 

Отец наезжал временами, то чаще, то реже. Беседы у них не складывалось.

- Кто матушку убил?

- Солдаты.

- Чьи?

- А кто их… ? Прусские, польские или русские – мало ли кто нашу землю не топтал…

- Ты их видел?

- Нет.

- Откуда тогда знаешь, что солдаты? Зачем врешь?!

 

Зато премудростям охоты училась Сеня прилежно. Отец ружью предпочитал арбалет: выстрел бесшумный и точный. Кто видел его в работе, быстро забывал ухмыляться и умствовать.

 

Старая Бабусенька была. Есения сама и похоронила ее, как преставилась, иссохшую, невесомую. Приехал отец в гости, увидел такое дело:

- Собирайся, дочь. Со мной поедешь.

Сначала уперлась: и здесь хорошо.

- Я ведь когда-нибудь не вернусь. Сама сможешь потом к людям выйти или одна весь век в лесу проживешь?

Никогда в народ не тянулась, а тут вдруг захолонуло. Согласилась ехать.

 

Неделя в пути и они в отряде Кондрата. Вот почему: «когда-нибудь не вернусь», - разбойничал батюшка. Но дочь сильно не расстроилась: «с волками жить – по волчьи выть». Кто защищал их, когда жили честно?

 

Мужичье, как Есению увидели, слюну аж до земли пустили. Только напрасно шакалы (она возненавидела их с первого взгляда за то, что гоготом своим напомнили убивцев), напрасно рысь за косулю приняли. Чуть отец и Кондрат с соглядатаями в отдалении оказались, два придурка смердящих Сеньку в кусты потащили. А девонька, своему спокойствию удивляясь, ручкой дотянулась до ножика, который ремешком кожаным к голени пристегнут был, да легким движением, каким туши разделывала, пропорола воздыхателю бедро от колена до паха. Визгу было, кровища ручьем. А дикая кошка с оленьими глазками тихонько так говорит:

 

- Еще сунешься – не так распишу…

 

Кондрат еще порку им устроил примерную. Поостыл любовный пыл в отряде. А когда оказалось, что стреляет девица из своего арбалета без промаха, и на деле кровь в ее жилах остается холодная, как вода в роднике, зауважали. Многие старались к ней подходы найти вежливо. Увещевали: нельзя бабе без мужика, - она губы кривит презрительно. Драки устраивали, рубахи скидывали, щеголяли потными, грязными зарослями на груди – брезгливо отворачивается. Кто обнять пытался ласково – сразу в зубы. Злились, конечно, обижались… А что сделаешь?

 

Только Федор (Федька, Феденька) всегда был другой. Чистый, причесанный. Улыбался красиво, белозубый. Цветы дарил. Сенька цветы ему в морду, а сама млеет. А другой раз пройдет, глазом горящим посмотрит, песню мурлычет про голубку сизую. Девушка, понятно, усмешку презрительную изображает, глаза щурит – как бы не разглядел в них чего красавец окаянный. Долго бы она его еще гоняла от себя, жизнь походная много времени для глупых грез не оставляет. Но убили батюшку. Сама к Феденьке прибежала, на грудь упала, рыдая. Он ее приласкал, утешил, события не торопил… И пропала девка…

 

Пропала рысья натура. Размягчила ее, разгладила обыкновенная бабья любовь.

Но видно, нельзя было рыси–хищнице человеком становиться. Вырвали бабье счастье из груди ее. Колом к земле пригвоздили. А оно там, под сердцем, уж корни пустило. Болит, как страшно болит разодранная душа. В ушах крик Феденьки неузнаваемый. Мать тогда тоже не своим голосом кричала.

Ничего – на звере рана быстро затягивается. Поднялась дикая кошка. Теперь она на охоте.

 

Это уже вторая вылазка. И теперь никак нельзя совершать ошибку. Девушка морщится от досады. На человека-то охотиться куда проще, чем на лесного зверя. Следит человек много, читай потом по этим следам, как по буквам, дорогу к его логову. Легко отыскался по траве помятой, веткам обломанным да отпечаткам колес каретных на дорожной пыли дом зачинщика облавы. Имя в разговорах крестьян подслушала – Илларион Модестович. И сам он – моль белоглазая – так удачно по аллейке прогуливался. С того дерева, где удобно располагалась охотница, стрелою достать, что плюнуть.

 

Как отвело. В миг, когда стрела срывалась с места, Илларион потянулся к розовому кусту. Только и успел острый наконечник – рвануть мочку уха да срезать косичку напудренного парика. Не пристало, конечно, девке, даже если она лесная дикарка, бранных слов тех употреблять, которые тот час сквозь зубной скрежет просыпались. Бабуся колючей озерной тиной велела бы губы оттирать. Да не до чистоты. Непривычный глупый озноб внутри не дал учуять, где за кустами затаилась, вскрикнув, подраненная жертва. А охотнице пришлось, пеняя себе за неловкость, покидать лежку и спасаться от вооруженных мужиков, что толпой неслись вслед за спущенными сторожевыми псами. Собак Сеня никогда не боялась. Открытый взгляд и ласковый шепот любую останавливают. Неуклюжим крестьянам же ее вовсе не догнать, рысиной поступи не расслышать. Так что скрылась разбойница без потерь. Только вот цель намеченная сторожиться стала. Вокруг поместья караул круглосуточный. Люди лес прочесывают – смешно, право. Ночью повсюду факелы. А сам в наружный двор и носа не кажет.

Сложнее стало достать ненавистного врага. Но для умной и ловкой рыси не бывает непосильной добычи. Невидимкой стелется она в тени деревьев и кустарников. Сама обращается в тень, проскальзывая за спинами охранников. Один обернулся. Подумал: «Ветерок теплый подул».

Дорожки. Тропинки. Кудрявые тени на ровно выложенных камешках. Один лежал косенько, хрупнул под ногой. Зверь бы услышал, человек – нет. Заслон подстриженного бересклета. Трава пахнет свежестью – газон сегодня стригли. Белая стена дома. Шарики жимолости и боярышника укроют от света масляных фонарей. Чайных роз аромат – откуда? Да, вот же слева вдоль тропинки… Стена холодная и шершавая. Надежная. К ней приятно прижаться спиной. И дальше бочком, искать удобный вход в крепость. Вот он – мощный куст дикого винограда вознес лозу до самой крыши, а рядом окно. Форточка открыта. Несколько упругих плавных движений и гибкая тень во чреве вражьего логова.

Втянула ноздрями чужой тяжелый воздух. Запахи. Среди них и тот, который приведет к цели. Какой точно – подскажет звериное чутье. Направилась вдоль темного коридора. Примыкает коридорчик, ведущий влево – ей туда. Нет, стоять! Не сейчас… Выплеснулся поток света – в одной из комнат открылась дверь. Позевывая, служанка просунулась мимо Есении, неся в руках ворох хозяйских тряпок. Разбойница брезгливо поморщилась и нырнула в открытый проход. А вот и та самая дверь! Предчувствие удачной охоты мелкими иголками приятно кололо подушечки пальцев. Сняла и зарядила арбалет. Вдох-выдох, вдох. Пора!

Дверь тихо по-шакальи пискнула.

 

- Это ты, Варя?

Илларион вышел из смежной комнаты и увидел стоящую посреди комнаты Смерть. Одного взгляда в темные пропасти глаз достаточно, чтобы понять – молить-уговаривать бесполезно. Порыв ветра из раскрытого окна взметнул кверху черные кудри, как черное облако. Говорят, перед смертью человек в одно мгновение вспоминает всю жизнь. Илларион ничего подобного не испытывал. Он удивлялся. Почему-то нет страха. Вот, когда сидел под кустом, зажимая рукой разорванное кровоточащее ухо, здорово испугался. Немного не осрамился перед дворовыми людьми. А сейчас смотрит на эту страшную и красивую источающую лютую ненависть девушку с арбалетом и не чувствует ужаса. Тиски какие-то холодят и сжимают все тело от головы до пят – и только. Но видно – смерть-то она разная бывает. Эта терзать не станет – одним выстрелом все дело и кончит.

 

- Тетенька, не надо! Не убивай моего папеньку! – детский голос навзрыд всколыхнул мертвую тишину.

В дверном проеме стояла маленькая некрасивая девочка: по худеньким плечам рассыпались редкие льняные волосики, большие светлосерые глаза неотрывно и не мигая смотрели на распаленную охотничьим куражом хищницу. Та повела к ней арбалетом.

 

- Тогда, может, тебя? – обнажились в оскале белые зубы.

«А что? – Пусть папашка посмотрит!»

Девочка втянула голову в острые плечи и зажмурилась.

«Это же ребенок!» - мысль горячей струной пронзила череп, черканула по позвоночнику, оставила за собой хрусткий морозный след. В страхе вздернула Есения руки, отводя смертоносное жало от девчушки. Никогда не убивать детеныша! – закон леса.

Вот Илларион подскочил под прицел, очень кстати, подвернулся, закрыл собой дочь. Его убить – наслаждение. Сейчас чуть надавит палец на послушный спусковой крючок, и разорвет стрела реку жизни на тощей, как у ощипанного петуха, шее, захрипит, опрокинется навзничь заклятый враг, навсегда потухнут белесые глаза. Как посмотрит девчонка в мертвые пустые стекляшки, размажет кровь на тонких бледных руках, да по вытянувшимся щекам, так и омертвеет душой навеки… Замкнулся круг. Прочерчена грань. Натянутая тетива… С хохотом через двор… Мертвый взгляд… Девчонка – глаза в пол лица, темнокарие… белесо-серые… Оскалы… Хохот… Смрад… Стрела на спуске.

Отшатнулась Сеня и только тут поняла, что пропустила, не заметила опасность, которая теперь уж слишком близка и неотвратима. Только и успела – голову повернуть. Вспышка. Громкий хлопок. Удар в плечо сбил с ног. Вздрогнувший палец отпустил уставшую ждать обозленную стрелу. Проткнула воздух, поразила под глаз Иллариона на портрете, который сорвался с гвоздика и раскололся об пол.

Вскакивая с четверенек, заметила Сеня, что живы-невредимы отец и дочь. Счастье какое! Облегчение! Только боль в плече разгорается адским пламенем. Черные тени мешают видеть. Черная птица оглушительно хлопает крыльями, противно свистит над ухом. Бежать отсюда. Подоконник. Короткий полет. Наконец, свежий ветер наполняет грудь. Кусты смягчили прыжок. Отвязаться бы еще от злобной птицы.

Не таясь, что было сил, бежала Есения через широкий двор. Увернулась от двух налетевших после друг на друга мужиков. Перемахнула высокий кованый забор. Ворвалась под долгожданный покров леса. Но сзади близко крики, лай, огни. Быстрее бежать, быстрее. Горит плечо, немеет рука, странно плывут перед глазами и деревья, и кусты. Но нельзя ни остановиться, ни дух перевести.

Долго бежала Есения раненым зверем. Все. Вроде бы не слышно шума и огней не видно. Оторвалась. А во всем теле дрожь и слабость. Куртка пропитана липкой кровью. Ухватилась за ствол. Совсем темно в глазах. А ведь во чреве дитя бьется, просит унести, спасти. Но сил уже нет. Как могла она не подумать о нем. Все о мести за Феденьку пеклась, а о сыне его позабыла. Вот, и не уберегла. Подгибаются колени, скребут, соскальзывая, по коре ногти. Не найдут преследователи, так лесные собратья не побрезгуют. «Прости, сынок. Дурная мать твоя, глупая. Прости…»

 

Есении повезло. Случилось все, как бабуся сказывала: «Он всегда рядом и путь указывает, на котором защищен человек от всякой напасти, и любая беда его стороной обходит. Нужно только впустить Его в сердце свое, услышать зов Его». Говорила и крестила Сеньку двумя перстами. А девочка слушала, да не слышала. Сердце свое она, может, и приоткрывала, когда лесу внимала, с рекой шепталась, зверя, на охоте добытого, жалела. Но чуть о человеке речь – хлоп – замок пудовый. Только зла от них и ждала. То и получала. За исключением Бабуси и Феденьки, разве. И все же, у самого края не выдержали запоры, приоткрылась дверца, и от непоправимой ошибки уберег Создатель заплутавшую дочь свою. И после, когда в беспамятстве ползла, не оставил, вывел к дороге.

Подобрал раненую дикарку необычный путник – изгнанник и провез в своей карете через полицейский кордон. Рискуя собственной жизнью, спрятал висельницу. Не из корысти пожалел, не за благодарение, а за саму возможность помочь.

- Ты знаешь, кто я? – молвила с вызовом, а голос дрожал надрывно.

- Что думаешь – сдать меня? – силилась усмехнуться утвердительному ответу.

- Думаю: велика обида, ведущая тебя.

Заметалось сердце. Слезами солеными исторгло гнев и ненависть. Там, где они жили прежде, образовалась пустота. А на то пустое место, не ведомо как, залетело прощение. Прощение рода человеческого за матушку, за батюшку, за Федора. Путь войны и мести – кольцевая дорога. На ней не отыскать конца, можно только сойти в сторону. В этом вольный выбор Есении. Она уходит в новую жизнь, где есть светлые и добрые люди. К ним понесет она свои лесные познания и сохраненную под сердцем драгоценную частицу своей любви.