На «губу» меня вел сокурсник – сержант Петька Венгрис,с автоматом. Хорошо помню тот солнечный летний день. Мы шагали по старому Львову, мимо домов с готическими башенками и арками-«брамами», по брусчатой мостовой с трамвайными рельсами. На трамвае мы не поехали, чтобы не пугать людей "калашом". На ходу ели пирожки с рисом – Петька купил у лотошницы. Он мне сочувствовал: курсанту военного училища попасть на гауптвахту – веселого мало.

Парой мы были заметной: красные с золотой каймой погоны, "хабэ", пилотки, блестящие от ваксы сапоги; я со скаткой шинели через плечо, Петро – с автоматом. Бойцы, одним словом.

Как давно это было. Мне – двадцать, Петр – «старик», на два года старше. В тот год нас замучили парады в честь 50-летних юбилеев – Союза, УССР, плюс к Первомаю и Дню Победы. Парад – это два месяца маршировки по утрам и две-три ночных гарнизонных тренировки. Но в курилке мы пели:

Мы учимся не грохоту парадов

И не безделью, это видит Бог.

Редакция встречает словом: «Надо!»

И журналист не киснет от дорог.

На факультете журналистики Львовского ВВПУ СА и ВМФ многие писали стихи, а кто-то и «самодельные» песни, очень хотелось и мне сказать свое словечко. Первая песенка сложилась на учениях под Яворовом - "БТР косогоры штурмует". Ребятам нравилась. «Бардами» мы себя не называли, чужое еще было слово. И об учителях своих говорили просто: песня Окуджавы, песня Высоцкого. Отчества Владимира Семеновича мы не ведали. Кассеты с его записями «добывали», разъезжаясь на каникулы по всему Союзу. Но слушали песни и пели их, не таясь. По вечерам собирались в аудитории вокруг портативного магнитофончика – гордости факультета. Его подарил Волику Вотинцеву отец – командующий «неизвестными войсками» Протививокосмической обороны.

Нашей строевой песней на вечерних прогулках была песня про вольного стрелка: «...Появился дикий вепрь, агромадный./ То ли буйвол, то ли бык, то ли тур». Комендант майор Царев, которого мы считали старым солдафоном, жаловался грозе училища, заму по строевой полковнику Непейводе: «Эти журналисты, орут по вечерам про какого-то кабана». Но, как ни странно, мер никаких не предпринималось.

Как любитель петь и играть на гитаре, я на слух запоминал все песни Высоцкого и научился подражать его «хрипоте». Не думал я тогда, что это мне еще пригодится.

Но вот и здание гарнизонной гауптвахты. Говорили, что при Пилсудском здесь был «дом терпимости». Что мне предстояло здесь перетерпеть, я не представлял. Неизвестность не то, чтобы пугала, но настораживала. Курсантом я был бравым, по натуре «юморным». Но в первый раз, говорят, всегда страшно. Во второй, и вправду, было проще, но об этом отдельный рассказ.

Петро сдал меня по арестовательной записке дежурному, похлопал по плечу и ушел. А я остался за барьером. Дежурный майор уже оформлял следующего «губаря», мне буркнул: «Здесь жди». Цвет лица землистый, тяжелый взгляд тюремщика – таким он мне показался. Особенно впечатлял шрам у него на лбу, наискось до щеки (потом мы узнали, что "пометили" его в дисбате, саперной лопаткой). «Ну, попал…» - думал я. Пришел старшина, уводить нашу партию «губарей». Тоже фигура колоритная: здоровенный детина с пудовыми кулаками. «Шкаф», иначе не скажешь. Совсем стало не до веселья.

Вышли во внутренний двор. По обеим сторонам – стены с зарешеченными окнами. В глубине – вагончик-бытовка. В него нас заводили по одному. Подошла моя очередь.

Молодой лейтенант, сидевший за столом, занимался нашим распределением по камерам и по работам. Пока он что-то заносил в свой кондуит, я осмотрелся. Обстановка убогая: стол да солдатская койка у задней стенки. А на стенке висит… гитара.

И я не сдержался, брякнул:

- Во, гитарка!

Знать бы мне, что на «губе» схлопотать ДП (добавочные сутки) проще простого, промолчал бы. Небитый был. И срок несерьезный – пять суток, за самоволку.

Литеха поднял взгляд на меня и смотрел изучающе. Жаль, не было свидетелей, упали бы, услышав его слова:

- А играешь?

- Ну. – Я одумался и решил быть немногословным.

- А Высоцкого знаешь?

- Всего!

Лейтенант вскочил со стула и закричал так, что у меня дрогнули коленки:

- Старшина! – В вагончик мигом вломился тот громила с пудовыми кулаками. Думаю, он знал бы, что ему делать, опоздай лейтенант с приказом:

- С курсантом – бегом в камеру! Пусть шинель бросит. И назад его, ко мне!

И началась моя отсидка. В том вагончике, сидя на солдатской койке, я трое суток пел под гитару песни Высоцкого, а заодно все, что знал из Окуджавы, Визбора, Кима, Галича и безвестных бардов. И все тексты добросовестно записывал в школьную тетрадку в клеточку.

С лейтенантом мы разговаривали мало, он старался держать дистанцию. Думаю, что не хотел показать, что смущается чего-то… Знаю только, что на песни Высоцкого он уже «подсел», а послушать их толком не удавалось. Все мы через это проходили.

На третьи сутки я выдохнул и заявил:

- Все!

Лейтенант опять изучающее смотрел на меня. И я снова не удержался и брякнул:

- Вообще-то, завтра выходной…

На этот раз был немногословен литеха:

- Ну?

- Так мне домой пора.

Свидетелем ответа литехи стал в этот же день весь мой факультет. Новопосвященный в песенную веру сказал спокойно:

- Так иди.- И выдал мне документы.

Это была первая амнистия, которую получил я от Владимира Семеновича. И не последняя.

Кстати, и того лейтенанта можно считать амнистированным: он через год поступил на факультет культпросвет-работы нашего училища.

Под песни Высоцкого менялись люди.

 

P.S. Один читатель упрекнул меня: почему, мол, не сказал "о составе преступления". Как же я благодарен этому критику! И отвечаю.

Конечно же, к зазнобе в самоволку бегал. Но и тут не всё просто: не сложилось у нас, умотал я по распределению в дальние края. И лежал на мне этот грех. Но... случилась ещё одна амнистия от В.С.: через 40 лет мы вместе.

Так и запишем.

 

.