Джорджу Оруэллу посвящается...

 

- Вас завтра расстреляют, – сказал начальник тюрьмы и добавил: - На рассвете. У вас есть какие-нибудь просьбы, желания? Мы их исполним. Последнее желание приговорённого – закон.

- Есть, – ответил я. – Я хочу провести свою последнюю ночь с женой. Она находится в этой же тюрьме, в женском блоке. Пусть её приведут ко мне.

Начальник поморщился и замялся:

- Вообще-то это не положено… но учитывая обстоятельства… Хорошо. Вам приведут жену.

Начальник козырнул и, резко повернувшись на каблуках, вышел. Я не верил своему счастью. Я просил, почти не надеясь на успех, а тут…Меня всегда удивляло это противоречие – как люди могут совмещать в себе служение бесчеловечной государственной машине и прямо-таки священное почитание благородных традиций. Это просто ставит в тупик. Вас могут пытать, избивать связанного ногами, выдирать ногти, отрезать пальцы, но при этом при первой вашей просьбе прислать врача или угостить сигаретой. Всё было бы крайне просто, если бы по одну сторону находились бесчеловечные скоты, а по другую – вы, «гуманист и поборник демократии», как пишут в наших некрологах... Но это не так. Ваш палач отмоет руки, накинет пальто и отправится домой, а там будет играть на ковре со своими детьми. Он, вполне вероятно, нежно любит свою жену, не задумываясь он способен отдать жизнь за друга, его сердце переполняется скорбью при виде больного ребёнка или голодного котёнка. Удивительно, но это правда…

 

Получилось! Получилось! – стучала одна и та же мысль. Радостное возбуждение достигло предела, и я начал ходить из угла в угол, иногда срываясь на бег. Но это продолжалось недолго. Изнеможение дало о себе знать, и я, устав, присел на нары. В голове гудело. Ходить я не мог, но сидеть было невмоготу. Я лёг, думая заснуть. Нет, сон упорно не хотел приходить. Раньше, до Особого Совещания, когда меня приносили с допросов, я засыпал мгновенно. И сейчас я ещё не до конца оправился от них, но спать не мог. Спать не хотелось, лежать тоже, я сел. Впервые я смог осмотреть свою камеру. Впрочем, камера как камера, ничего примечательного. Только часы. Это последняя мода – вешать в камере часы, закрытые металлической решёткой. Кстати, очень раздражает. В выходные, когда не было допросов, тиканье часов я воспринимал как пытку, они отсчитывали, сколько мне осталось покоя. Я бы их разбил, но мешала решётка. Вероятно, для этого она и была необходима. Часы тикали, на этот раз они отсчитывали секунды моей жизни…

 

Принесли привести себя в порядок. Тазик с облупившийся эмалью, в котором плескалась чуть тёплая вода, и бритву. Я умылся. Бриться мне самому не дали – видно, боялись, что я перережу себе горло. Глупо, зачем мне напрягаться, когда через несколько часов вы всё сделаете сами. Побрили, подстригли, причесали. Дали посмотреть на себя в зеркало. Зеркало тоже в руки не дали, его держал охранник. Ну и лицо у него, этому прямо-таки суждено было работать здесь. Посмотрел на своё отражение. Чудесный вид! Нос повёрнут в сторону, бровь зашита, губы распухли…Хорошо хоть зубы остались целы. Я улыбнулся. Да, целы. Но примечательнее всего был цвет лица. Это был цвет стен в моей камере. Интересно, это лицо приобретает такой цвет потому, что стены камеры такие? Или, наоборот, стены выкрасили в цвет лица заключённых. Как бы описать этот цвет... Что-то…серо-буро-зелёно-синее. Такой цвет в природе не встретишь.

Снова пришёл начальник тюрьмы. Посмотрел на меня и как-то даже виновато осведомился. Не спросил, а именно осведомился, «не желаю ли я завтра перед…э-э…мероприятием побеседовать со священником». Я отказался. Начальник вдруг показался мне удивительно близким, просто отцом родным. Я готов был расцеловать его за то, что он позволил привести мне мою жену. В принципе, он неплохой мужик, работа у него такая…

 

Её привели через час. Я ждал её, нервно расхаживая по камере из угла в угол. Нервное возбуждение дало мне сил. Наконец, зашумели замки двери (добротной такой стальной двери). Дверь открылась (господи! как же ты скрипишь-то). Вошла охранница (ты-то мне на черта сдалась!). А вот за ней вошла моя жена. В этот момент сердце упало у меня в груди. Я часто читал такое выражение в книгах, но всю его точность понял только сейчас. Сердце действительно падает, и ещё как. У вас захватывает дух…У-у-у-х… И вот оно стучит уже где-то в пятках, причём в обеих одновременно. Господи, как же она изменилась… Родная, милая моя, что они сделали с тобой… В этот момент у меня осталось только одно чувство – гнев. Мне хотелось задушить… кого?.. да того же начальника, которого всего час назад любил, как брата. Задушить, а потом подвесить за ноги, взять железный прут и лупить по его мерзкому телу…Я стоял и смотрел на Неё, а Она смотрела на меня, и всё. Пока я был один, я всё думал, как брошусь к ней, когда она придёт, как обниму, как поцелую, что скажу. Ничего этого не случилось. Я просто смотрел. Охранницы, что привели её, вышли, но мы практически не заметили этого. На этот раз всё было не так, как пишут в книгах: в горле у меня не стоял комок и я не чувствовал себя парализованным. Я не двигался и не говорил не потому, что не мог, а потому, что забыл это делать. От всего моего существа остались только глаза. Но этого было достаточно. Мы и ими чудесно разговаривали. Взгляд зачастую бывает красноречивее слов. Вдруг Она бросилась ко мне – правду говорят, что женщины сильнее мужчин – и обвила своими руками мою шею. Обняла и заплакала. Я понял, что она плачет впервые со дня ареста. Это было ясно. Не знаю почему, но ясно. Больше я не мог стоять, силы как-то моментально оставили моё тело, и я безвольно, мешком упал на нары вместе с ней, приросшей ко мне всем своим телом.

 

Мы сидели на нарах и молчали. Мы уже сказали всё, что могли. И я узнал обо всём, что произошло с ней за два месяца в тюрьме. Она не рассказала только о пытках. О, святая простота! Как будто и так ничего не понятно. Ей пришлось хуже, чем мне. Волосы поседели, а на руках не было ни одного ногтя. Судя по всему, она попала на допросы к следователю-фанатику. А может быть, как раз-таки ей было легче. Когда вас пытает фанатичный палач, убийца-профессионал, вас питает ненависть к нему. Вы ненавидите его, он ненавидит вас, и всё просто. Вы не можете сдаться, ибо он враг. Враг с большой буквы. Совсем другое дело, когда вами занимается обычный парень, у которого «просто такая работа». Этакий чиновник от смерти. Представьте себе картину: вам растягивают руки, с помощью одного нехитрого приспособления, рвут сухожилия, мышцы, ломают кости, и при этом двое из ваших палачей мирно беседуют о том, что они работают за гроши, а работа у них тяжёлая и вредная, так как от криков подследственных они, видите ли, глохнут. И всё это спокойным, размеренным тоном. Страшно? Очень. Вы не можете испытывать ненависти к ним, и единственное, что вас держит, – это совесть. Вообще, на месте правительства я выгнал бы всех фанатиков из репрессивного аппарата, тогда попадать в его лапы было бы страшнее.

- Спи, – сказала Она мне. – Спи, родной. Ты очень устал, а я посижу здесь с тобой. Ты положи голову ко мне на колени и спи.

Спать. Да, сейчас я очень хочу спать. Слишком много волнений за один день. Здесь не то что уснуть, здесь свихнуться можно. Но у меня осталось всего пять часов. Как я могу потратить их на сон?! Может быть, сказать ей? Она не знает о расстреле до сих пор. Я не хотел портить ночь, хотел, чтобы она забыла обо всём и не смотрела поминутно на часы, как это делаю я, не считала секунды. Я не хотел говорить ей и не сказал.

- Почему ты не спишь? – спросила Она.

- Не хочу.

- Поспи. Я тебя разбужу через час.

Через час! Час жизни потратить на сон. Говорят, что человек спит треть своей жизни. Треть жизни псу под хвост. Смешно! Ценить время начинаешь только тогда, когда его в обрез. Время - явление сложное. С ним всегда не так. Когда вы чего-то ждёте или вам просто хреново, время тянется со скоростью беременной черепахи. Когда вы счастливы, оно летит как экспресс. Или когда вы ждёте чего-то плохого… Впрочем, я бы поспал часок. Но боюсь, что она сама заснёт… Да она уже спит. Склонила голову надо мной и спит. Да, она устала не меньше чем я. Ей надо поспать. Я могу и потерпеть: для меня всё скоро кончится и я отосплюсь на полную, а ей, возможно, придётся провести здесь очень долго, может быть, всю жизнь. Всю жизнь! Эта мысль заставила меня подняться. Я чуть было не разбудил её. Я тихонько опустил её на нары. Когда голова коснулась подушки, она улыбнулась своей детско-наивной улыбкой. Я снова увидел её такой, как тогда, – в летнем платье, с развевающимися волосами, когда она стояла на палубе большого белого теплохода, который вёз нас в эту чёртову страну. Как же давно это было! Что я говорю?.. Это было всего три года назад.

Я снова начал ходить по комнате, привычно двигаясь из угла в угол, этот маршрут я знал наизусть. От края нар, чуть огибая стул, приставленный к столу, к раковине и назад. Мысль о том, что Она может провести в этой проклятой тюрьме всю свою жизнь, завладела мной. Всю жизнь. Уж лучше расстрел. А чем, собственно, лучше? У неё есть шанс дожить до того дня, когда эта система рухнет, а у меня нет. Да, принято считать, что лучше сразу умереть, чем гнить в тюрьме. Нет. У заключённого есть надежда, что его освободят по болезни или за примерное поведение или что-то поменяется в стране, а у покойника надежды нет, у него вообще ничего нет. Всё может измениться, кроме смерти. Если ты помер, то это уже не изменится никогда. «Никогда», кстати, одно из самых страшных слов в нашем словаре.

Мысли теснились у меня в голове. Оно и не удивительно. Два месяца у меня не было почти никаких мыслей, только чувства. Сначала боль, потом дикая усталость и сон, снова боль, снова усталость, снова боль, снова усталость – и так два месяца. Только за два дня до Особого Совещания меня оставили в покое. И вот вердикт. Я знал, что меня расстреляют. Такое как-то чувствуешь. Интуитивно. Впрочем, со мной не могли поступить иначе. И с ней, наверное, тоже. Но у неё есть шанс. Женщин они приговаривают к смерти не так часто, как мужчин. Ещё одно проявление «благородства». Но неужели она проведёт в тюрьме всю жизнь? Нет. Это государство рухнет. Обязательно. Тоталитаризм – колосс на глиняных ногах. Он антиестесственен. Его победит сама жизнь и человеческая натура. К чему стремятся все тоталитарные системы? Подавить личность человека. Подчинить его государственной машине. Но это невозможно в принципе, поскольку всегда остаётся свободное пространство. Это пространство – голова, мозг человека. Невозможно залезть в человеческую голову, невозможно убить мысль. Пока существует элементарная свободная человеческая мысль, тоталитаризм будет терпеть крах, ведь мышление – неотделимая часть человеческого существа. Можно запретить говорить, можно запретить писать, можно запретить читать, невозможно запретить думать. Мысль контролировать нельзя, а значит, они никогда не смогут осуществить контроль над человеком полностью. Рано или поздно государственная машина даст слабину, трещину, и в эту трещину вырвется наружу свободная мысль, и система рухнет как карточный домик. Конечно, это только один лишь психологический момент. Есть ещё исторический, политический, экономический и социальный, но и психологию нельзя сбрасывать со счетов… С чего всё началось? С революции и освобождения. Мы совершали революцию, чтобы быть свободными, а стали рабами. Может ли быть такое? Может. Это зависит от того, что считать свободой. Они считают ею – свободу соглашаться с ними, ведь они - «главный оплот свободы», а их враги – её враги. Во имя защиты свободы они уничтожили её, во имя демократии они построили царство террора. Возможно ли это? Возможно, если отрицать право человека мыслить иначе. Но человек имеет такое право. И настоящая свобода – это признание этого права. Да, революцию и свободу надо защищать, но вопрос в том, как это делать. Нельзя спасти революцию, предав её идеалы, нельзя прийти к свободе через террор и уничтожение демократии. Революция, если это, конечно, действительно революция, заканчивается там, где начинаются концлагеря. А какая революция действительная, настоящая? Та, которая ставит своей целью полное освобождение человека, как там у классика… «свободная ассоциация, где свободное развитие каждого является условием свободного развития всех» …

Может, всё-таки сказать ей, что меня…Она ведь не простит мне, если я не скажу. Она не простит мне этот свой сон, когда узнает, что это были наши последние часы. Я подошёл к ней и подёргал за плечо. Она проснулась и вскочила.

- Почему ты дал мне заснуть!

- Знаешь… а меня на рассвете расстреляют, – сказал я и улыбнулся. Не знаю почему, но улыбнулся.

- Знаю, – ответила она серьёзно. – Догадалась. Иначе они не привели бы меня к тебе. Сколько нам осталось?

- Четыре часа.

- Хорошо, – она обняла меня и закрыла глаза. – Давай не будем думать об этом. Давай вообще ни о чём не думать, кроме того, что мы сейчас вдвоём. Как будто больше нет ничего, ни этих стен, ни тюрьмы, ни смерти, слышишь.

 

Шесть часов. Зашуршал замок моей двери. Именно зашуршал, а не заскрежетал, как обычно. Поразительно, как меняются звуки, когда несут в себе какую-либо информацию, кроме самих себя. Этот звук означал, что жизнь моя закончилась. Мы встали с нар. Вошёл начальник тюрьмы в сопровождении трёх охранников. Я подошёл к ним. Оглянулся на жену. Она стояла спокойно. Я встретил её взгляд. Он не выражал ничего, она, кажется, отрешилась от действительности. Это правильно. Нет. Её руки… Руки говорили всё. Судорожно сжатые пальцы на сцепленных и прижатых к груди ладонях.

- Пора, – сказал начальник. – Пойдёмте.

В такие минуты жалеешь, что не веришь в бога. Я смотрел на Неё, и мне хотелось, чтобы мы встретились когда-нибудь где-то там, по другую сторону жизни. На секунду мне даже захотелось попросить священника, но я отогнал эту мысль. Это трусость. Будем стойкими до конца. Красиво, но правильно. Говорят, что быть героем секунду - пустяк по сравнению с тем, чтобы прожить всю жизнь достойно от начала до конца. Это так. Но с другой стороны, одной секундой слабости можно перечеркнуть всю свою достойную жизнь. А этого не хотелось бы. Страшно? Очень. Нет, ужасно. Нет, словами не передать как страшно. Но надо выдержать. Тем более что продержаться осталось-то всего чуть-чуть…

Меня вывели из камеры и захлопнули дверь. Теперь Она осталась одна. Причём совсем одна, во всех смыслах. Её отведут к себе после, когда всё кончится. Меня повели по тёмному коридору. Незнакомый охранник, шедший сзади, расстёгивал свою кобуру.