… Бесшумно падал снег на землю.

Он старался скорее укрыть белым саваном всё вокруг. Я не мог пошевелиться, не мог противиться его заботам. Он, этот первый снег, белым, пуховым, но очень холодным одеялом всё старательнее укрывал мне не только всё тело, но и щёки, нос и, даже, глаза, чтобы я не смог, очнувшись, разглядеть всего этого ужаса. Вокруг давно уже никого не было. Смолк грохот боя и, скорее всего, стояла глухая тишина. Но у меня в голове, будто громко гремели литавры и размеренно, оглушающе бил барабан. Боль сковывала всё тело, не давая пошевелиться. В нескольких шагах от меня лежал тот, к кому я со-всем недавно летел, ослеплённый яростью и жела-нием вонзить в его горло финку. Моя оторванная взрывом рука, окровавленная, с зажатой в ней финкой, всё ещё будто тянулась к нему и лежала от него совсем близко. И он, этот враг, этот фашист, тоже раненный и беспомощный, лежал со страхом, таращась на неё. Он стонал или молился на своём вражьем языке и очень боялся, чтобы моя оторванная рука не дотянулась до него.

Он знал, как я его ненавижу, как хочу приподняться, доползти до него и воткнуть ему в горло, хотя бы вот этот окровавленный рукав. Чтобы он задохнулся, захлебнулся моей кровью. Он знал, что уже навсегда останется лежать вот здесь, на этой чуждой для него, холодной земле. Что никогда уже он не увидит свои края, свою родную, такую белокурую и нежную Эльзу и «майне кляйне Мэдхэн».

Но как хотелось жить, как страшно лежать, замер-зая и умирая на этой продрогшей земле. И он мо-лился о спасении своему, а может нашему общему богу. И он плакал от беспомощности что-то ещё исправить и вернуться в то время, когда он был жив и здоров. Когда он ещё не знал что такое война.

Но бог, скорее всего его не слышал. Здесь, в этой лесной глухомани, среди этих замерзающих болот и лесов была только тишина. Да ведь он, этот враг, сам виноват. Зачем он пришёл с оружием на нашу землю. Он первый нарушил заповедь «Не убий»!… …Моё сознание уходило и вновь возвращалось совместно с жесточайшей, непереносимой болью. Кровь, этот источник и движитель жизни, сквозь раны уходила из меня. Её потеря, вызывала переохлаждения и озноб бил меня. …

…Он, этот «фриц», этот фашист, всё пытался дотянуться до своего автомата. И я, со страхом следил за его каждым движением, за каждой попыткой шевельнуться. Я понимал, что если это ему удастся, то я окажусь совсем беспомощным в этом нашем противостоянии. Временами я его почти не видел. Кроме того, что я почти терял сознание от этой нестерпимой боли, так ещё вдобавок и злые, горькие слёзы, переполняя мои глаза, мешали мне контролировать его действия. Невыносимые муки доставляла мне мысль, что я совсем беспомощен. Что моя жизнь, моё будущее сейчас в любой момент может прерваться. Неужели это всё. Неужели я потеряю вмиг то, для чего я появился на земле. Неужели я вот сейчас потеряю сознание, и навсегда оно исчезнет в прошлом, никогда не вернётся и это всё – конец! Конец всей жизни, всех ощущений, мечтаний, переживаний, тревог и радостей. Конец бытия, конец моего существования, самой моей сущности. Я, чувствовал, как временами теряю сознание и каждый раз боялся, что это навсегда. …С ужасом глядя на оторванную руку, я вдруг вспомнил, как прижавшись ко мне, поднятая на руки, доченька, едва научившаяся говорить, под подсказку жены, говорила – «Папочка мы будем ждать тебя всегда! Очень, очень»! …

«Интересно, откуда у меня вдруг появились жена и дочка?» - проскользнула где-то в глубине прояснившегося сознания мысль. …

… И, всё же я победил! Он не дотянулся и, вздрогнув, замер навсегда, прежде чем я вновь потерял сознание. …

Снег, всё плотнее укутывал меня, моё израненное, обезображенное тело. В глазах снова потемнело. Я задыхался. Болело всё тело. Горло сжигала жажда. Как хотелось, хотя бы шевельнуться, напиться, перевернуться, вдохнуть хоть ещё раз глоток воздуха. Это было моё последнее, страстное желание – вдохнуть воздуха, моё последнее ощущение жизни. Вдруг, я явно почувствовал, как оживший немец шевельнулся и как бы снова пополз к своему автомату. Снова ужас сковал моё тело. …

* * *

… Как не хотелось. Как не хотелось открывать глаза. Снова, пульсируя и накатываясь на веки волнообразной серой мглой, приближался рассвет. Как не хотелось просыпаться и снова входить в ритм этой страшной, трудной, голодной и такой жестокой жизни. Снова мёрзнуть, голодать, вспоминать погибших друзей и близких. Но, как хорошо! Как хорошо, что это был лишь сон! Страшный, кошмарный, мучительный, но лишь сон.

* * *

…Ах, как хорошо! Как тихо вокруг! Какой покой! Какое счастье! Какое это счастье – просто жить на свете! Какое счастье жить и не знать что такое война. Не знать что такое выстрелы и взрывы, оторванные руки и ноги, выбитые зубы и раненные, ослеплённые глаза. Не знать что такое гноящиеся раны. Не знать что такое потеря родных и любимых. …

Какое это счастье – просто дышать воздухом! Как всё светло! Солнечно! Как хороша жизнь! Как хорошо, что накануне был лишь сон! …

…Интересно, откуда у меня во сне взялись эти жена и дочка? Это в мои-то неполные семнадцать лет? Да, конечно в кармане у меня хранилась, тщательно завёрнутая в обрывок бумаги, фотография Галочки, с красивой надписью – «На память!». Там она в школьной форме, с аккуратным белым воротничком и светлой косой, с разворота шеи спадающей на грудь, на округлость груди, так хороша! Ах, Галочка! Галинка! Я не видел её с самого начала этой проклятой войны. Ах, как мне хотелось вновь её увидеть! … Интересно, где она сейчас?…

Я стоял, мечтал и любовался зимним лесом. Любовался этим сверкающим под сияющим солнцем снегом и полной грудью вдыхал свежий зимний воздух. Как мне его не хватало ночью в нашей тесной и промерзшей землянке. Наверное, поэтому и снились мне все эти ужасы. Сейчас я в полной мере ощутил, что такое радость жизни. Пусть я, как всегда голоден. Пусть болят пальцы подмороженных рук. Пусть чешутся и болят ноги, растёртые этими ужасными валенками, но я жив! Я, жив! Я, могу дышать, сколько мне хочется! Я, могу при желании даже петь! И даже плясать! Я, могу всё, что захочу!

Я могу, работая, гулять, сколько мне хочется по такому сияющему, сверкающему на солнце снегу. Я могу, я могу, я всё могу! …

…Работали весь световой день. Оборудовали новую землянку. Заодно, заготавливая дрова. Топлива катастрофически не хватало. Свежезаготовленные, сырые дрова горели плохо. Дыма много – жара нет. Работали до ночи. Затем усталые и полуголодные, вновь провалились в сон.

* * *

… «Эй, Малой»! – послышалось сзади. «Пойдём со мной»! Это «Серый» - мой старший товарищ, позвал меня. Он звал меня «Малой», потому что был на четыре года старше меня. Он уже в самые первые месяцы войны успел повоевать с фашистами. Успел попасть в плен и бежать из него. Еле живой, голодный и израненный он добрался до наших землянок и, даже, пришёл с трофейным немецким автоматом. И в рожке автомата у него было несколько патронов. Конечно же, он был для меня непререкаемым авторитетом и самоназванным командиром. Я оглянулся. Позади меня стоял Сергей со своим автоматом и с пленным немцем, захваченным этой ночью. Я впервые увидел так близко немца. Сейчас он не был таким страшным, как тогда, когда они, принесённые вихрем войны, пронеслись, стреляя, через нашу деревню. Немец, несмотря на снег и холод, стоял в таких смешных для нас кальсонах, нижней окровавленной рубашке и, даже, без сапог. Да, война никого не щадит. Видно этому крепко досталось. Под глазами у него светились громадные, свежие, как мы говорили, фонари. Вся «сопатка» была разбита и он, хлюпая соплями и кровью, плакал и смотрел почему-то мне в глаза. Нет, вы поверьте, я очень ненавидел «фрицев». Они ведь, все эти фашисты были страшнее и противнее бешеных собак. Но этот, имел такой несчастный вид, что я не смог смотреть на него и отвернулся. Послышался удар – это Сергей дал фашисту «поджопника» и мы двинулись к темнеющей невдалеке, густо заросшей кустарником низинке. Идти по глубокому снегу было нелегко. И мы с Сергеем взмокли пока дошли до овражка. «Стой ты, как там тебя. Хальт»! - крикнул Сергей, добавляя для солидности и с, какой-то не-обузданной злобой, чисто наши русские матерные слова. Немец остановился, повернулся к нам и начал что-то лепетать на своём языке. Он плакал, хлюпал окровавленным носом и всё говорил –«Битте! Битте! Нихт! Нихт щляген! Нихт шизен! Нихт щляхтен! Майне либэ Муттер! Их хабе либэ кляйне Тохтер! Майне либэ кляйне Мэдхэн! Нихт! Нихт! …».

Я, дрожал от страха. Я не знал, куда деть противно дрожащие руки, куда спрятать глаза от взгляда этого немца. Он, почему-то смотрел, всё время смотрел не на Сергея, а на меня. Он, смотрел прямо мне в глаза и плакал. Слёзы непроизвольно сами текли у него из глаз, и он слегка щурился, чтобы лучше разглядеть всё происходящее.

Он понимал, что это последние минуты его жизни.

Я вдруг некстати вспомнил, как текли слёзы у нашей тёлки, когда её резали перед приходом немцев.

В голове у меня вдруг неожиданно зазвучали слова, которые мне говорила когда-то бабушка, когда я кидал камнями в чужих собак или кошек – «Так нельзя! Это - Божьи твари! Каждая Божья тварь рождена для жизни и хочет жить! Рождена, для жизни»! …

… «Божья тварь! Каждая Божья тварь хочет жить!» - эти слова вырвались у меня сами собой. Вы бы видели, как задёргался Сергей. «Серый» подскочил ко мне с выпученными от злости глазами и, весь дёргаясь, что-то заорал. Я подумал, что он, в ярости, и мне сейчас «начистит сопатку». Он задыхался от гнева и орал – «Божья тварь? Божья тварь? Это он, Божья тварь?…Нет! Это, не божья, это просто тварь! Понимаешь - это, тварь! Это тварь, наш враг! Твой и мой! Понимаешь враг! А, ты, ты – сопляк! Слюнтяй! Баба! Тебе его жалко? Ты, тоже враг! Ты – предатель»! …

Потом, взглянув на меня и, переведя дыхание, уже сдерживаясь, спросил – « Как ты мог сказать такое? Да они же, эти фашисты, эти «фрицы» - это твари, пришедшие на нашу землю! Да ты хоть представляешь, что они творят с нашими солдатами, попавшими в плен. Как ты мог так сказать? Он, вот этот «фриц» пришёл на нашу землю с оружием. Мы же его не звали. Или ты хочешь, чтобы мы, голодая сами, его ещё и кормили? Или, отпустили его, чтобы он завтра пришёл с карателями. И, чтобы они охотились на нас, как на куропаток? Как ты, комсомолец, мог такое сказать? Божья тварь. Божья тварь. Эх, ты! … Да, если бы был Бог, разве он допустил бы эту тварь, это зло на нашу землю»? …

…Я и сам знал, что все эти фашисты - враги, но меня била противная дрожь от какого-то жуткого ужаса. Я не мог ничего с собой поделать. Я не мог смотреть в глаза Сергея и боялся встретиться с глазами этого немца. Одно дело, представлять себя героем, орущим - «Ура!» и «поливающим огнём из автомата или пулемёта эту нечисть, эту фашистскую сволочь». И совсем другое дело смотреть сейчас этому немцу в глаза. Смотреть и очень хотеть, и никак немочь отвести от него свой взгляд. …

Как жутко жить на свете! Как это тяжело и жутко!

… В моих глазах поплыли, как это уже довольно часто бывало от малокровия, дрожащие тёмные пятна. Эти пятна, всё заполоняя, закрыли собой всё видимое пространство. Дрожащая тёмно-серая пелена закрыла всё. Я, весь взмок от противного липкого пота и почувствовал какую-то слабость. Тошнота подступала к горлу. Ноги уже меня почти не держали. Они дрожали какой-то постыдной, мелкой, трусливой дрожью. Я больше просто не мог стоять на ногах. Не мог смотреть, не мог думать. Чтобы не упасть и не показаться Сергею «слабаком», я присел на корточки, отвернувшись и согнувшись, и закрыв лицо дрожащими руками. … В ушах всё звучали рыдания, всхлипывания и непонятное бормотание немца. …

И вдруг, неожиданно, оглушающе резко, чуть ли не сбивая меня с ног, раздался выстрел. Меня бил озноб. Голова раскалывалась. Била лихорадка. Я не мог открыть глаза. Не мог посмотреть на этот мир. Такой большой, светлый и прекрасный. И такой ужасный. Поскрипывая валенками по снегу, подошёл «Серый». Я не мог посмотреть на него. Было больно. Было стыдно, что я, комсомолец, сейчас почти лежал на снегу и плакал или подвывал от ужаса и страха. Ведь я – защитник Родины в этих лесах! И я, не мог совладать со своим неуместным для бойца и таким позорным страхом. Как-то заикаясь и запинаясь и тоже дрожа всем телом, нагнувшись ко мне, тронув меня за плечо, «Серый» тихо и медленно сказал – «Ну, хватит, Володя! Успокойся! Пойдём! Я, зря тебя взял с собою! Ну, успокойся! Пойдём! Я просто не мог иначе! Ты бы видел, что они , эти фашисты, творили с нами, когда гнали колонной! Теперь он останется здесь навсегда! Он, сам виноват! Никогда его теперь уж, не дождётся его «майне,…клейне,… либэ». Знаешь, наверное, в чём-то ты прав! Я тебе не говорил, у меня, там, на Волге, есть жена и маленькая дочка. Они также меня очень ждут. Днём ещё ничего, но ночами я очень за ними скучаю. Я, порой, не сплю ночами, всё мечтаю, что вернусь, возьму эту свою малышку на руки и уже никогда от себя не отпущу! Знаешь, я неверующий, я же, кандидат в члены партии. Но иногда думаю, а вдруг это правда, что есть Бог и, что он смотрит сейчас откуда-то с небес на нас. Может быть, мы и вправду все Божьи твари. Смотрит, осуждая нас за земные грехи. За нарушение нами его святых заповедей. Но ведь это только эта проклятая война, эта подлая жизнь и смерть, столкнули нас на земле с автоматами в руках! А ведь, всех нас где-то ждут! Ждут с нетерпением, с надеждой и любовью. Ждут каждый день, помня, каждую бессонную ночь, вспоминая, мечтая и надеясь. Беззвучно молясь о нашем спасении и плача в подушку.

Да, конечно же, мы все хотим жить! Конечно же, Володя, наверное, ты прав, все мы - Божьи твари! И эта тварь, тоже - Божья тварь! …

…И поверь, мне сейчас очень страшно! Это же не в бою! Это надо суметь пережить»! …

Он, «Серый», как-то хрюкнул носом, всхлипнул с каким-то содроганием - «Я зря его вчера не «положил» в бою, там, у развилки дорог. Там, с теми, двумя. Почему я, его вчера пожалел? Ну, что мне теперь делать с ним сегодня? Отпустить? Нельзя, он приведёт сюда карателей. В карман посадить и носить всюду с собою? Он же, как гиря на ноге.

Я зря его вчера привёл сюда. В бою было бы легче! Пойдём Володя! Вставай! Ну, успокойся! Ну,

пойдём скорее! Пойдём! Мне жаль, что я тебя взял

с собой! Я думал, что война уже спалила в тебе все лучшие человеческие качества. Что ты уже не реагируешь так на смерть! Прости меня! Ты прав – это Божья тварь! Поверь, мне тоже очень страшно!

Да, ты прав! Это всё же, Божья тварь! Да и все мы - Божьи твари»! …

* * *

Володя! Вставай! Вставай Володя! Пора идти! Ну, вставай же»! Это «Серый», тряс меня за плечо и снова будил меня на работу. Как не хотелось. Как не хотелось открывать глаза. Снова, пульсируя и накатываясь на веки волнообразной серой мглой, приближался рассвет. Как не хотелось просыпаться и снова входить в ритм этой страшной, трудной, голодной и такой жестокой жизни. Снова мёрзнуть, голодать, вспоминать погибших друзей и близких. Снова болючими, обмороженными руками зазубренной лопатой копать, рубить эту промёрзлую землю. Снова таскать обледенелые брёвна, снова рубить топором эти бесконечные сучья. Рубить, набивая на обмороженных руках ещё и ещё кровавые мозоли. Рубить и не сметь показать товарищам, как бесконечно устал, как болят мышцы и раны на руках. …

Но, как хорошо! Как хорошо, что это был лишь сон! Страшный, кошмарный, мучительный сон. Вдруг, пробуждая, полоснула мысль. Резануло в сознании, напугав - «Как же так, я – комсомолец, партизан, пусть даже только во сне, но пожалел этого фрица, эту тварь»? И здесь же, стыдливо-успокаивающая другая – «Хорошо, что это всё только во сне! И никто ничего не знает»! …

… И, снова тяжело, прикрыв веки, зевнул. Потом

потянувшись, неожиданно для себя, как в минувшем сне, почти неслышно, прошептал – «Божья тварь»!

И вновь беззвучно: - «Все мы, Божьи твари»!