Странный отрок

 

Наверное, на втором году войны к нам во двор заглянула председатель колхоза:

- Ты, Михайла, чем теперь занимаешься? Ты, того-этого, помоги-ка нашему кузнецу… Народу-то нет, а работать надо, - тяжко вздохнула, груз на ней лежал ой какой громадный…

Я пошел в колхозную кузницу. В ней работал опытный кузнец, мужик лет сорока, ему помогал мой одноклассник Коля Гедуш, чуть глуховатый паренек, латыш по национальности. Его предки перебрались в Сибирь, на вольные хлеба еще в прошлом веке, жили где-то в Каратузском районе, а перед самой войной перебрались в Краснотуранск.

- Ну что ж, - сказал кузнец, - бери вот молот, помогай…

И принялись мы втроем ковать, слесарничать, ремонтировать выходящие из строя колхозные орудия труда: сенокосилки, жатки, сеялки-веялки – все, что привезут к нам неисправное.

- Вы, робята, скорей-скорей, научитесь пилы косилок сваривать. Учитесь и вот маленьким молотком работать, не только молотом размахивать…

Как в воду смотрел наш мастер. Столько-то дней прошло, ушел кузнец на войну. И остались мы с Гедушом на весь колхоз мастерами, на ходу постигая кузнечно-слесарные премудрости. Привезут, бывало, приломанную сенокосилку, ищем по всем ближним дворам завалящее железо-металлолом и творим из него гайки и винты-винтики. Научились и серпы ковать-закаливать, и ножи, и пилы к сенокосилкам варить, и кастрюли латать.

Колька был человеком неразговорчивым, неулыбчивым , но добрым безмерно.

- Вообще-то фамилия моя не совсем Гедуш. Так нас в Сибири записали, а так у нас литовская фамилия, - как-то в свободную минуту разговорился Николай. Да я, к сожалению, не запомнил его литовскую фамилию. Или латышскую? Право ,уже и не помню. Да это и не важно все было, кто ты, латыш, татарин, мордвин. Все свои, все наши…

В какой-то из дней я пришел в кузницу, а Коля на работу не явился. Я побежал к нему – что случилось? Мать Коли, круглолицая, голубоглазая, тихонько всхлипывала, сидя во дворе на завалинке:

- Уехал наш Коля… В армию взяли… - и залилась горючими слезами…

Слышал я ,что мой коллега-кузнец Коля-Николаша тоже не вернулся с фронтов войны. Пал смертью храбрых за Родину, за Сибирь, за Литву и Россию. Я был бы рад узнать ,что Колю не убили, что он вернулся жив. Говорили, однако, погиб.

Жестокая, кровожадная, безжалостная война. Мы жили на самой окраине села – в три стороны два квартала до околицы. Витька Богачев жил еще дальше, через два дома от нас, как и мы, на солнечной стороне улицы. Против витькиного дома были пустыри – с начала тридцатых годов начало хиреть село, уезжали люди на промыслы, кто на черногорские угольные копи, кто в строящийся Абакан, а кто и еще подальше, на Север , на Восток…

Витька был младше меня, однако, по причине близкого соседства, мы иногда играли вместе на пустырях перед их домом. Витька был щекаст, щетка волос надо лбом. Тугодум был: трудно до него смысл слов доходил. Скажешь что-то смешное, подумает, потом рассмеется. Он был младшим в семье, жил со своей старой матерью – теткой Анной и отцом-пастухом – дядей Антоном, мужиком бородатым, к руке бич прирос навсегда. Мать, бывало, потеряет Витьку, выйдет за калитку, подбоченит руки и кричит:

- Витька, твою-то! Витька, Красно Солнышко, в бога и в душу! Иди домой, жрать пора! Мне тя долго звать, чо ли?

Я окончил первый курс Киевского пехотного училища, нас отправили стажерами-командирами взводов. Я попал в сто пятый пехотный полк в том же гарнизоне. И вдруг в моем гарнизоне Витька Богачев, земляк. Мы обрадовались друг другу. Я смотрел на Витьку. Им выдали новую форму, собирались отправить на фронт. Шинель, ботинки с обмотками, дешевенькая шапка солдатская. Шея у Витьки, да и у его сослуживцев, тонкая, лицо усохшее с нещедрых хлебов военного времени. Не солдат – гусак с длинной шеей выглядывает из гнезда, из воротника тяжелой и большой, не по плечам, шинели.

Мы к той поре уже чуточку пообжились в военном городке, пообвыкли, кое-что добывать могли: кочан капусты, десяток картофелин, кусочек мыла, который обменивали на толкучке рядом с военным городком на какие-то съестные припасы. Я принес Витьке все, что имел ,да кое-что товарищи подкинули… Витька глотал пищу, как гусь, не пережевывая, глотал, живот на глазах рос, а витькины глаза разгорались голодным блеском…

Скоро-скоро отправляли Витьку на фронт. У меня в заначке была одна –единственная тридцатка. Я отдал ее тонкошеему земляку, может, в дороге что купит да съест…

Весь полк, рота за ротой маршировал на вокзал. Мы провожали их. Я стоял и думал, что видел Витька хорошего в своей недолгой жизни, Витька – Красно Солнышко? Да, ничего. Поле зеленое, где отец коров пас? Луг, где родители сено косили, цветы на нем? Картошки недосыта?

Витька погиб в самые первые дни своего пребывания на фронте. Пал смертью храбрых… мама прислала мне письмо с этой вестью и приписала: «Анна Богачева мне какие-то деньги принесла, ей Витька написал, ты-де ему тридцатку давал на дорогу к фронту…» Боже ты мой!

И Антон, и Анна давно уже покоятся под березами сельского кладбища. Я их всех троих помню. И сердце плачет, когда они вспоминаются.

Мой одноклассник Петька Есаулов, может быть, вызывает во мне самую большую жалость, когда я думаю о всех тех, кто ушел и не вернулся с той войны, что началась полвека назад, которая затронула все и всех и боль от которой жива во мне по сию пору. Петька, Петька, странный отрок…

Он жил на нашем краю села, иногда мы даже в школу ходили вместе, редко, а из школы – частенько. Петька был, видимо, чрезвычайно беден. Семья у них была большая, без отца. Петька старший в семье, и, наверное, на его плечах лежали все семейные заботы. Это я теперь так думаю, тогда я этого не знал. Просто Петька не водился с нами: так часто, как можно было, не ходил на всякие там острова ,в бор, на общественные работы. Он был незаметен и скромен, внешне и внутренне. Худенький, маленький, бедно одетый: скромненькая рубашка, застиранный пиджачок, брюки с пузырями на коленях. Бесцветные волосы зачесаны на лоб; бесцветные, серые глаза, - они становились голубыми, когда Петька сердился или огорчался, тогда в них копились слезы, которые он всеми силами скрывал. Петька был скромен до неприличия. Смею думать ,что мы с ним были друзьями, хотя не помню его ни в одной нашей совместной юношеской, как бы это сказать, акции что ли… Мы занимались гимнастикой, Петька не ходил в гимнастический зал. Мы охотно ставили всякие пьесы, он не участвовал в этом. Мы пели в хоре, он не пел. Мы читали какие-то лекции по истории, по математике, мы занимались во всех возможных кружках Осоавиахима, Петька – в одном-двух. Да и то только потому, что без этого жить было совершенно невозможно. Время было такое: не пойди-ка на стрелковый кружок, что скажут. А не скажут – подумают…

Петька, видимо, плохо питался, был худ, знал слезы не только от редьки да лука… Дома у него я бывал и не раз, - бедно они жили. Деревянная кровать, деревянный стол без скатерти, скамейки вдоль стены, полати над входом, там, должно быть, и спали есауловские ребятишки. Сколько их было, уже и не помню…

В январе сорок третьего года всех ребят двух наших десятых классов призвали в армию, в основном, по училищам. Петька попал в какой-то линейный полк…

Больше я о нем ничего не слыхал. Исчез он из моего поля зрения. Говорили, погиб… Несколько лет назад прочитал я в краевой газете ,что кто-то из фронтовиков, из города Усолье-Сибирское под Иркутском, разыскивал тех, кто знает его фронтовых товарищей, а среди них и Петра Есаулова, бойца какой-то моторизированной разведки. Я написал фронтовику, но ответа от него не получил…

Родился и жил человек, еще плечи по-мужскому не развернулись. Погиб, внеся свой вклад в Победу, большой или маленький…

Я сижу в своей комнате у широкого окна, в которое заглядывает молодое весеннее солнце.

Я смотрю на черные строчки, рождающиеся на валике пишущей машинки, и думаю о тех пятидесяти годах, что как-то так просто, незаметно пролетели с первого дня войны. Без десятков, без сотен моих земляков, не вернувшихся с фронта, из госпиталей, из плена. Их список, рассказы о них были бы бесконечными, даже о тех, кого помню я лично, кого знал, кого нет и кого неосознанно всю жизнь не хватало мне…

А еще я думаю о бессмысленности любых воин. Чего хотел Гитлер? Чего добился? И чего добились мы, победив в той войне? Впрочем, я со своими «чего» и «почему», «что» да «как» слишком далеко уйду. Мне вдруг надо стало вспомнить ребят-земляков, совсем не героев, рядовых, обученных и полуобученных, погибших и победивших. Им не довелось пить красное вино Победы. За них выпил его я. Девятого мая сорок пятого года мне была вручена бутылка американского коньяку, и первую стопку я выпил за всех, кто не дожил, кто погиб.