Исповедь первая.

 

Вчера, услышала «революционный этюд», и вслед за музыкальной Шопеновской строкой побежали воспоминания о моей неудавшейся попытке стать музыкантом.

Вспомнилась Альспектор Инна Яковлевна.

Она меня взяла к себе в класс «заглазно». Наверное, на нее произвела впечатление моя программа: первый концерт Бетховена, и «Жаворонок» Глинки – Балакирева. Балакирев разливался виртуозными пассажами над нежными трелями Глинки.

«Между небом и землей песня раздается.

Между небом и землей, громче, громче льется.…»,- это Глинка с Кукольниковым, а дальше Балакирев, как широкая многоводная река на две страницы. Песня у меня получалась не очень напевно, но Балакирев разливался настоящим жаворонком на самых высоких нотах, а потом опускался и припадал к земле, чтобы опять взмыть вверх.

Но в музыкальное училище я, надо признаться, поступила по блату, без экзаменов. И совесть моя промолчала, я почему-то совсем не думала, что занимаю чье-то вожделенное, намоленное место. В то лето испытания на мою голову сыпались, как из рога изобилия. К тому же и поступать я никуда серьезно не собиралась, оставаясь учиться в 9 классе своей любимой средней школы №49.

Первым был экзамен в музыкальной школе, ее я оканчивала в числе лучших учеников. Поэтому он прошел для меня почти без переживаний. Потом прослушивание у Рецкер в консерватории, - Лидия Рафаиловна повела нас с Лилькой Копелевич, к этой известной на весь Ташкент пианистке, чтобы она определила, надо ли нам поступать в школу Успенского для продолжения занятий музыкой. Именно там, пока мы шли по ковровым дорожкам, я поняла, что существует другой мир, другое государство, как пространство за потайной дверцей из сказки «Буратино». Я, видимо, по природе своей принадлежу к классу лис или волков, потому что все воспринимаю запахами: запах весны, запах персика, тогда, в консерватории, я узнала, что у музыки тоже есть запах.

Нас завели в класс, где стояли два огромных рояля, с бело-кипельной клавиатурой. Два блестящих новеньких рояля стояли тесно, почти вплотную друг к другу и к стенам. Помню, что одна стена класса была зеркальной, и мы становились как бы двойными, размноженными, продолженными в пространстве, все воспринималось сказкой.

Лилька играла первой, почему-то, играла плохо, невольно сыграв роль Матросова, закрывшего собой амбразуру. Моё волнение улеглось, появилась уверенность и спокойствие, и пальцы побежали свободно, голова стала легкой и радостной. Кажется, Рецкер меня одобрила. Правда, посоветовала, что надо бы мне больше слушать разнообразной музыки. Это ее высказывание Лидию Рафаиловну задело, во всяком случае, пересказывая слова Рецкер, она недоуменно пожала плечами. Маленькая, доброжелательная Рецкер, с большой искусственной розой приколотой к воротнику концертного платья. Я слушала ее в большом консерваторском зале, играла она замечательно (любимое выражение одной моей доброй знакомой).

Третий экзамен за май, случился в самой школе Успенского. Лидию Рафаиловну пригласили преподавать в эту школу, и она мечтала увести за собой весь свой класс. Вопрос заключался лишь в том, примут ли всех или нет. Нас продержали в коридорах школы часа два. Когда собрался кворум местных педагогов, хотелось просто сбежать.

Я была самая старшая и самая бесталанная. Малыши всегда гениальны, с возрастом это проходит. 13-14 лет именно тот возраст, когда ее уже почти не остается. Страх за два часа ожидания, меня почти обездвижил. Какая-то враждебность наползала на сцену из зала. Начала играть Баха, пол страницы, не больше, меня остановили. То же с этюдом, то же с «Жаворонком»… такое было со мной впервые. Концерт мне уже играть не хотелось совсем, краем глаза увидела поднимающуюся с нотами ко второму роялю расстроенную Лидию Рафаиловну. В таком состоянии у нее разгорались пунцовым цветом щеки, и опрокидывались глаза. Пришлось играть, но, как и всё предыдущее совсем чуть-чуть, одно вступление, до первого пассажа…

В общем, меня не приняли, сказали, что могут взять с натяжкой на теоретическое отделение…. Ночи три я не спала, все казалось, что я снова и снова выхожу на сцену.

Так вот и получилось, что я без экзаменов сдалась Инне Яковлевне в музыкальное училище. Она получила “кота в мешке”, или «попалась на удочку». «Клюнула» на мою программу «виртуоза», потому как приняли меня по маминой протекции, и совесть моя молчала, памятуя предыдущую голгофу.

Инна (как мы называли ее между собой) сразу заявила, что я вовсе играть не умею, но … могу под ее чутким руководством, в конце концов, научиться. Из-за этого «но», которое не проговаривалось, а только угадывалось, я изменила Лидии Рафаиловне, и влюбилась в Инну с первого же взгляда. Она была прямой противоположностью Лидии Рафаиловны. Мужеподобная высокая фигура. Широченные покатые плечи, тонкие ноги. Очки, и за очками пристальный, цепкий взгляд хищника.

Помню первый урок, когда Инна села за второй рояль и попросила ноты: “Как, ты не выучила наизусть? Так зачем же ты пришла? Приходи ко мне, когда выучишь все наизусть, тогда и будем заниматься”.

С этого дня все и началось. Я не могла перестроиться, работал инстинкт, выработанный годами занятий у Лидии Рафаиловны, тщательность и постепенность разучивания, отдельно каждой рукой, постоянная опека, и отсутствие всякой привычки трудиться до седьмого пота.

Все давалось легко, прямо на уроке. Смысл игры на фортепиано, я видела в беглости пальцев и в громкости звучания. Меня восхищали и тревожили звуки, вылетавшие из-под двери музыкального класса, где занималось местное светило, - мальчик по фамилии Боднер. Он играл «Шествие гномов» Грига. Из-под двери выезжал галопом отряд тяжелой кавалерии, и мчался по коридору так, что захватывало дух.

У Альспектор нужно было работать, часов по пять в день, - у меня получалось два, да и то не каждый день, и владеть музыкой со всем пониманием этого сложного дела, как управляет возничий квадригой запряженных коней. Первая неудача настигла сразу: октавные этюды, так хорошо получавшиеся, и гремевшие, заболтались перед самым экзаменом. Дня за три до него.

Следующим был провал на экзамене по гаммам. С Лидией Рафаиловной мы разучивали гаммы последовательно, готовя их на каждом уроке: сегодня до мажор, завтра ля минор, послезавтра соль мажор и так далее, от простых к сложным.

Экзамен в училище был далеко за горами, и подразумевалось, как само собой разумеющееся, что я готовлюсь к нему самостоятельно, но гаммы так скучны. Я их откладывала и откладывала на потом, пока не остановилась перед объявлением, что экзамен состоится в ближайший понедельник.

- Видела объявление? Проверять нужно? - встретила меня словами Альспектор.

- Нет, не нужно - сердце мое ушло в пятки от ужаса неотвратимости надвигающейся катастрофы. Проверять было нечего, я так и не начинала их разучивать.

На подготовку вместо полугода оставалось два дня. Всю субботу и воскресенье, соседи и куры бегали по двору под аккомпанемент хроматических гамм, туда – сюда – туда – сюда ; вверх - вниз, сходящихся – расходящихся.

Первую гамму меня спросили ля мажор, - спотыкаясь, я ее одолела. Дальше - хуже. Мне хотелось крикнуть, спросите меня что-нибудь посложнее! Хотя бы с пятью бемолями, но в ходе моего падения экзаменаторы спрашивали все проще и проще, пока не скатились к до мажорной….. В итоге трояк.

Как ты посмела! - отчеканила на уроке Инна Яковлевна. Известно ли тебе, что за всю мою педагогическую деятельность у меня в классе никогда не было троек!

Конечно, мне этого не было известно, но могла бы догадаться. Как у такого «железного Феликса», с тщательным отбором студентов, могла появиться тройка в классе!

- Может быть мне пересдать?

- Ну, уж нет! Никаких пересдач! (Несмываемое пятно позора должно было влачиться за мной по пятам всю оставшуюся жизнь).

Инна хмурилась, сидя за вторым роялем, слушая мою игру через пень колоду. Выходила из себя, показывая, как надо играть. И однажды в сердцах так перевернула страницу, что ноты отлетели к двери. Я думаю, что ей не раз хотелось вышвырнуть меня за дверь вместе с нотами, но в тот раз, пока я их подбирала с пола, она все-таки извинилась.

В конце концов, Инна потребовала, чтобы я ходила в часы занятий других студентов, и слушала, как проходят занятия с ними. И я начала ходить, забиваясь в ряды пустых стульев, слушала, и ничего особенного в этих занятиях не находила: отличница была вялой и тусклой, а были и такие же недоросли и разгильдяи, как я.

-Ну, как тебе показалось? – торжествуя, спросила меня как-то Альспектор после того, как однокурсница Татьяна отбарабанила Баха. Эту прелюдию я играла у Лидии Рафаиловны, радостно узнала ее сердцем, и, вспомнив, что требовалось от меня, быстро, не подумав, откликнулась: «Очень хорошо выделяется тема левой руки!»- Альспектор скривилась, словно наступила на мокрицу, я поняла, что ляпнула что-то не то.

И вот тогда, от отчаяния, я решила прибегнуть к самому последнему средству, которое напридумывалось в моей голове. Я решила выучить «Революционный этюд» Шопена, и поразить своей игрой Инну в самое сердце, чтобы она не списывала меня совсем со счетов. Конечно, я никогда не осмелилась бы начать играть на уроке, но иногда Инна выходила из класса, и вот, подумала я, когда она выйдет в коридор в очередной раз, я его и сыграю. Она услышит, не поверит своим ушам, войдет в класс, увидит меня за роялем, и начнет относиться ко мне по-другому.

Все так и получилось. Я выучила этот этюд, конечно, не до конца, у меня было не очень много времени, но, в общем-то, выучила достаточно, хватило бы на время хождения по коридору, и даже бы немножко оставалось на бис. Инна действительно куда-то вышла, а я, выждав некоторую паузу, решилась и заиграла. Сердце стучало в ритме двадцать вторых (если такие бывают). Шопена было немного, совсем чуть-чуть революционности и через край отчаяния. Отчаяние билось в шквале звуков. Однако решимость покинула меня очень быстро. Я опустила руки, и в то же самое время вошла Инна. Я смотрела на нее, она на меня. Была минута заминки, ее глаза потеряли точку привычной опоры, но в следующее мгновение она видимо, решила, что ослышалась, так как я смотрела на нее непорочными глазами ангела. Урок продолжился, в обычном ключе. Я благодарила Бога, что успела убрать с клавиатуры руки.

В марте Инна уже не могла слушать меня сидя за вторым роялем, она сползала на черный кожаный диван, и слушала меня лежа, глядя в потолок. А ближе к экзаменам у нее округлился животик, и я решила, что она забеременела от негодования. Токсикоз усугублялся с каждым днем. Инна ложилась на диван, как только я входила в класс. Хорошо, что ее не тошнило от одного моего вида, хотя, кто знает…

На переводной экзамен Инна прийти не смогла, и класс «сдавался» без нее. Заведующий кафедрой молодой, кудрявый Смольянинов, взялся нам аккомпанировать. Концерты игрались на двух роялях. В спешном порядке мы с ним прорепетировали, чтобы почувствовать друг друга, проверить темп. Он спросил, не быстро ли для меня, я опрометчиво ответила, что нет, можно и быстрее. Этот свой очередной промах, я поняла только на экзамене.

Почему-то в отличие от остальных учеников, настроение от отсутствия Инны у меня не ухудшилось, а скорее наоборот. Смольянинов меня совсем не знал, относился ко мне без всякой предвзятости, и я почувствовала, что музыка во мне просыпается, и ликует, по-старому, по - флорентьевскому.

Замечательная прелюдия и фуга Баха из «Хорошо темперированного клавира», вторая прелюдия Рахманинова и концерт Мендельсона, чего можно еще желать строгой комиссии для прослушивания. Все звучало во мне и пело, и рояль откликнулся, ожил навстречу. Смольянинов вышел ко второму роялю, концерт не мог меня подвести. Но начало повергло меня в ужас, темп Смольянинов взял спринтерский, и даже чуть быстрее, как, если бы спринтер бежал в тапочках- скороходах. Я должна была вступить октавным каскадом чуть позже, сразу после завершения виртуозного пассажа, подхватить и продолжить его. Это было, как прыжок под куполом цирка с трапеции на трапецию. Надо было здорово прицелиться, чтобы не промахнуться. Кажется, сам Смольянинов понял, что переборщил. Но останавливаться и начинать сначала в музыке не принято, невозможно абсолютно. Это даже не обсуждалось в моей бедной голове. Оставалось одно: каким-то немыслимым образом собраться и прыгнуть в этот бешеный поток, и, взяв на себя всю ответственность за происходящее, повести за собой обе партии до самого конца, до коды, до финала. Так отчаянный всадник неожиданно появляется перед обезумевшим табуном, и уводит его за собой в открытую степь. Теперь уже Смольянинов должен был без оглядки гнаться за мной, не успевая переворачивать нотные листы.

Как мы с ним завершили гонку, никто из нас не помнил, переводя дух на завершающем аккорде

Кажется, Смольянинов не надеялся на благополучный исход. Концерт отзвучал в два раза быстрее положенного времени. Комиссия была сбита с толку. Но ведь начинал Смольянинов, - не я, я лишь приняла эстафету…

При объявлении оценок услышала отметку, которая будет не раз сопровождать мою «творческую деятельность» и в дальнейшем, но тогда это было для меня ново и непривычно – «четверка с плюсом». Оценки были разные: отличница-выпускница получила свою законную пятерку, дальше шли предсказуемые пятерки и четверки, и только у меня с плюсом. С тем мы и отправились к Альспекторше домой. Инна нас ждала дома с отчетом. Адрес знала та самая унылая отличница-выпускница. Помню длинный диван, на который мы расселись в комнате: все рядом, тесно-тесно, и сообщали по очереди свои отметки. Альспектор слушала внимательно и кивала согласно головой. Я сидела на диванном валике. Называя свою «четверку», я плюс нарочно опустила, не зная еще, как к нему относиться, и стоит ли вообще обращать на него внимание: четверка, она и есть четверка. Но ребята все загалдели, зашумели, и плюс добавили, видимо также, как и на Альспекторшу он на них произвел впечатление.

Вот такая история.

А потом я бросила музыку. И больше к ней не возвращалась. Начала учиться на подготовительных курсах, чтобы поступать, как решили за меня родители, в Архитектурный институт или точнее на архитектурный факультет Ташкентского Политехнического института, в котором, уже теперь у папы, намечалась протекция. Гораздо проще, когда за тебя решают другие, ответственности меньше.

Долгое время я шарахалась от репродукторов, если из них доносились звуки рояля. Но тем же летом меня попросили поиграть родственники: приехавший к нам погостить из Москвы дядя Глеб и «временно брошенная» старенькая тетя Соня Баринкова, - за ней нужен был уход, а сын с семьей работал в далеком Алжире на алмазных приисках.

Раньше я всегда отказывалась, а тут вдруг села и начала играть Баха, а потом Рахманинова. Что-то произошло, со мной, или вокруг меня, не знаю, но прозрачная стена, отделяющая высокое чистое небо, треснула и, вслед за потоком воздуха, я прорвалась в бесконечность, пронизанную светом. Сколько раз я совершенно безотчетно мечтала сюда попасть, ползла по прозрачному стеклу, соскальзывала и падала вниз. И вот - лечу, и ничто меня не останавливает, ничто не мешает.

Старенькое пианино меня не подвело и звучало не хуже концертного рояля. Печальные мужественные звуки растворялись в воздухе, уносились сквозь распахнутые окна в сад, к столетним, раскидистым дубам. Прозрачные занавески двигались вслед за ними, словно пытаясь их удержать, и бессильно опадая, возвращались обратно.

Тетя Соня плакала, когда я кончила играть.

Это было мое прощание с музыкой. Или прощание музыки со мной. Так в конце жизненного пути совершенно бесполезно, приоткрывается заветная дверь познания и мудрости.

 

P.S. Позже я поняла: Инна меня учила музыке, как учат плавать, бросая в воду: выплывет - не выплывет. Так, наверное, учатся всему на свете, набивая собственные синяки и шишки. Так, когда-то, учили плавать мою бабушку, которая страшно боялась воды. Её бросили в озеро. Она дико кричала, барахтаясь в воде, и, в конце – концов, «учителям» пришлось прыгать за ней и ее вытаскивать. Инна медлила прыгать за мной в воду. Я выплыла, но правильно оценила свои возможности.

Как-то раз мне рассказали историю про одного мальчика, который мечтал стать химиком. Однажды, он зашел в химическую лабораторию и увидел на полке два увесистых тома, на одном было написано: «Хлор-1», а на другом «Хлор-2». Он вышел из аудитории, и больше никогда не переступал порога этого факультета.

Случайно услышала и мамино объяснение, почему я не стала музыкантом: «Она сказала, что никогда не сможет играть, как играет Ван Клиберн, а просто преподавателем музыки быть не хочет». Чувство неловкости, за то, что родители переоценивают мои способности, и чувство стыда, что я не соответствую их представлениям обо мне, сопровождало меня все школьные годы.

Наверное, с Лидией Рафаиловной, я доучилась бы до конца, поступила бы в консерваторию, и даже стала бы неплохим музыкантом, педагогом…. Все может быть. Но с этого часа, для меня началась другая жизнь, о которой тоже есть что рассказать, в которой мне не раз приходилось барахтаться и окунаться с головой в ледяную воду, но хватит ли у меня терпения и сил, чтобы прописать все это словами.

«Знаешь, я вчера встретила Инну Яковлевну, она теперь преподает в консерватории. Спросила, как ты живешь, я начала ей рассказывать, а она тут же помахала кому-то рукой и побежала дальше. Зачем тогда было спрашивать!»… - это последние слова моей наивной мамы об Инне. Потом я слышала, что Инна с семьей уехала в Израиль, говорили, что там очень скучает ее муж, выходит на дорогу, голосует попутным машинам, и просит отвезти его в Ташкент. А потом кто-то другой сказал, что все это неправда. Две дочери Инны - стали музыкантами, кажется скрипачки, видимо с абсолютным слухом. Мое варварское топтание среди нотных линеек, младшей не повредило.

Лидия Рафаиловна действительно перешла преподавать в школу имени Успенского, и я надеюсь, туда приняли одну маленькую и очень талантливую ее ученицу, имя которой, я забыла с течением времени. Она воспитала многих одаренных детишек, победителей международных музыкальных конкурсов, и преподает там до сих пор, хотя в этом году ей исполнилось 80 лет.

«Ветер песенку несет, а кому – не знает

та, кому она, - поймет, от кого, - узнает…..»

 

В небе, как пчелы, роятся скворцы. Готовятся к осеннему перелету на юг.

25 сентября 2009 года