И

родили они сынов ...И нарекли их Каином и Авелем.

 

- Не совсем так, док…- всё ещё мямлил я, пытаясь увернуться от

противного света настольной лампы прям в лицо.

Огромный язык с трудом ворочался в гортани. Конфуз. Это теперь я

понимаю, что глупо, но тогда я ничего не мог с собой поделать. Ровным

счётом - ни – че - го.

Глухие стены в сером матовом отливе и какая-то блестяшка на мрачном,

похожем на массивный гроб столе, монотонно раскачивается, а тюремный

врач - полукровка глазами следует за ней, искоса бросая взгляды на

меня.

В углу, на самодельной полочке, лики святых – Николая Чудотворца,

Пантелеймона, Спасителя. А вот Богородицы нет. Отвернулась? В нос

шибанул густой аромат свеч. Глупо. Рьяное стремление дока к церкви да с

декоративными свечами выдает его невежество. Жид. Я криво

ухмыльнулся. Больно. Разбитая губа саднит.

*********

Бабушка цепко хваталась за детскую ручонку, и мы чинно шествовали в

храм. Она накидывала на плечи нарядный платок в расцветку павлиных

перьев с кистями по кайме, тщательно разглаживала дымящим утюгом

юбку, обувала туфельки – тапочки и легонькой походкой не шла – летела,

а я едва успевал за ней, семеня ножонками в новых ботинках. В церковь

мы наряжались во всё непременно новое, бабушка бубнила, напяливая на

меня, сонного и ноющего, вязанную собственными, бабушкиными руками,

кофтёнку:

- В дом Господень пойдем… - ударение всегда делалось на первом слоге.

Немного позже я узнал – о церковном, моя бабушка разговаривала

исключительно на старославянском, безбожно искажая его при этом.

С годами её летящий шаг приобрёл шаркающее топтание, а

расправленные плечи опускались всё ниже. И, если о возрасте дерева

можно судить по количеству колец, то по опущенным плечам стариков,

можно запросто судить не только о времени, но и качестве прожитых лет.

Бабушка меня любила.

Сколько людей меня любили? Мама, отец, сестра, тетя, покойный дядя. И

только бабушка любила самозабвенно, никогда ни на что не обижаясь – на

детские глупые шалости, подростковые словечки, за которые ого – го как

доставалось от матери по затылку.

Бабушка любила меня всякого. Даже когда мать отвернулась, бабушка

утверждала, что всё обойдётся и уже никак ни на детские проказы,

старалась из последних изношенных силенок поддержать меня. Я же,

идиот, был уверен, что она разделяет мою идею. А она просто любила,

ничего не просив взамен, и жалела.

- Ну же, душа моя, открывай глазки! – ворковала у изголовья постели,

мелко крестя и меня и всё вокруг, будто хотела уберечь – спасти от лиха.

Не удалось.

**********

Док не сидит - восседает на стуле с высокой спинкой, ухоженные руки

домиком на столе – он хозяин положения и моей жизни тоже.

Почему я никак не могу спокойно смотреть на холеные мужские руки с

отпалированными и розовыми, по- женски беззащитными ногтями?

В сильных и слегка небрежных руках ощущается жесть, сила, если угодно.

А все эти кабинетные крысы следят за внешностью, оно и понятно, это их

хлеб. Да и кому захочется придти на приём к врачу – неряхе с заусенцами

на пальцах и мятой рубашке в шурушках? Люди встречают по одежде и

внешнему виду, и провожают исключительно не по уму.

Стул жесткий и запястья затекли, а грязные завязки с рваного ворота

лохмотьями свисли на грудь. В голове то шум, то гулкая пустота. Эх,

шарахнуться бы с разбегу об эту вонючую лекарствами и, я точно знаю,

непробиваемую щербатую стену, чтоб навсегда разом заглохли все звуки,

все мысли…

Дремучая голова. Пустая, никчемная.

Что с того, что уже седой врач в очках на откровенно еврейском носе

мучительно долго пытается выбить из неё глупости - у него и опыт и

практика. Был бы моложе, отнесся б человечнее, гуманнее. А этот

снисходит до меня, делает одолжение, важничает, будто собирается по –

ленински каркнуть:

- Ну что, голубчик?

Избранный народ, лучшие умы – врачи, учителя, музыканты, художники.

40 лет скитаний по пустыням не смогло освободить их от рабства

денежной зависимости.

Вот почему простой русский парень, откуда – нибудь, из – под Рязани или

Твери не парится из-за неимения власти, материального благополучия?

Северное спокойствие или банальная леность – деньги – навоз, - сёдня

нет, а завтра – воз? Жид в подобной ситуации тут же найдет что

перепродать – перекупить да еще и отложить на чёрный день.

Миром правят жиды?

- Козлы……… Пидоры вонючие……….. Харя жидовская – хриплю я в лицо

врачу и девушка в лёгеньком халатике на полуголом тельце ловко

впендюривает мне шприц прям через портки в мягкое место. Ну, может

кому и мягкое, а по мне так кирпичное, немое и уже точно НЕ моё.

*******

Это теперь, спустя ...надцать лет, сотни раз проанализировав свою жизнь

и главное, отношение к ней, я понимаю, что надо бы сдаться, завязать со

всеми этими дурацкими играми, плюнуть всем в морду и уйти, громко

хлопнув дверьми этого чертового подвала с красочными плакатами, на

которых качки со свастикой на плече, тянут правую руку вперед вверх –

«Зиг Хайль!»

Уйти открыто, не утаивая своего намерения наплевать на всю ту чушь,

которую несет этот обдолбанный параноик в кожаном прикиде с цепями на

запястьях и блестящей лысиной на макушке, звериным оскалом

прогнивших от табака, к тому же некачественного табака, зубами.

Но тогда невыносимо тянуло поиграть в запретный плод, ощутитиь себя

героем, патриотом. Надоели и опека родителей, и зануды – училки и

деревенские сисястые девки, отдающие запашком потной кобылы. Ещё б

– в баню раз в неделю сходят и все дела. Летом –то лафа – каждый день в

речке можно полоскаться, а с наступлением холодов побежишь не на

речку, на печку…

******

В бабушкиной избе с соломенной крышей, посреди разъединственной

комнаты, выложена огромная русская печь. Вся из белого кирпича, она

быстро пачкалась о вереницу чумазых чугунков с вечно кипящими

квашеными щами, сапогами деда и моими, притулившимися у её пузатого

бока игрушками, а позже и удочками, и прочей нужной снедью

подрастающего пацана.

Зимой, накатавшись на санках с горы, бывало, снежным комом вползёшь

в дом, аж штаны стучат о пол и лезешь на неё, всегда призывно теплую,

укутаешься с головой под самотканое одеяло и глаза смежаются и спишь

здоровым сном деревенского пацана. А бабушка уже гремит сковородами –

блины печёт, дух по всей горнице такой, что во сне аппетит приходит сам

и начинает бурно урчать и сосать под ложечкой.

Эх, что может сравниться с бабушкиными блинами, в румяной корочке,

настолько намасленной, что оно янтарём стекает по рукам, не успев

попасть ещё в рот? А во рту тает на языке, оставляя такой вкус, что

наесться просто невозможно!

Нет, никто не смог сравниться блинами с моей бабушкой.

Молодость в жопе играет. У всех по разному.

Я же давал клятвы: не изменять вере и принципам, жизнь положить за

Родину до последней капли. И уж не влюбляться в темную девушку, ни –

ни.

- Смерть врагам! Зиг Хайль!

И зачитывать «Майн кампф» до дыр. Дома с фонариком под одеялом,

чтобы родителям думалось, что я сплю.

Правда, отец какое-то время был уверен, что я разглядываю порно

картинки и многозначительно улыбался по утрам за завтраком. Мать же

надеялась – о, материнская слепота – что я читаю что-то из классиков, а

прячусь, чтоб не выдавать своего публичного пренебрежения

художественной литературой. И, увидев тусклую полосу света из-под

двери моей комнаты, торопливо уводила отца спать.

А я слепо верил. Верил в будущее России. В народ России. В этих

зачуханных теть Дусь и дядь Вань в телогрейках и зимой и летом и в

неизменных кирзовых сапогах на вонючие портянки. В этих глуповатых и

простодушных людей, изо дня в день гонящих самогон и потребляющих

оный как квас в летний зной…

****

- Не совсем так, док, – вяло продолжаю настаивать.

А он выходит из себя – дрогнули желваки - начинает жрать меня своими

блёклыми, седыми, волчьими глазами.

- Ублюдок, – неожиданно и резко обрывает мой бессвязный лепет, - рука

незаметно скользит вниз стола, к тревожной кнопке – Эй, Наташа…….

Всё та же девица в невесомом халатике колет меня всё в то же место…

Знаю, что ровно через 15 минут я буду блевать и ссать под себя, валяясь

на боку. А жалкое рубище на мне со временем засохнет и будет смердеть,

смердеть, смердеть…

Зато мысли сконцентрируются в моих полуживых зрачках, а ставшая

ненужной голова застучит о край железной кровати.

Мария… Мария любила груши. Не яблоки – апельсины, а именно груши.

Шар – абсолют, он несёт в себе анализ, чёткую мысль.

Груша – изысканность, утонченность, плач виолончели… если угодно…

- Вы любите груши, док? – удар в челюсть запрокинул на мгновение

голову, и она обмякла на грудь.

– Док, - сплевывая красный сгусток, бормочу дальше, – Док, я хотел

сказать – гру…. виолу, док?

Он нервно сунул руку в карман, халат рельефно натянулся и контур

сжатого кулака заставил меня заткнуться.

– Хватит на сёдня, а, док? – взмолился я.

- Гру … ой. Виола, она звучит, не играет, не гармошка ведь… на целую

октаву ниже скрипки… загадка… Она трепещет плачем, док. Выворачивает

душу, наматывает нервы на кулак… Это не банальная игра на флейте,

нет. Бананов она тоже не жалует. Виола. Док…..

Гулкие шаги по пустому коридору.

*****

Мария… Мария любила груши и вкушала их самозабвенно, нежно

надкусывала плод мягкими губами, тот брызгал в неё соком и стекал по

круглому с ямочкой подбородку на пышную грудь. По этой причине все её

кофточки на уровне груди были в пятнах различной формы – вытянутые

огурцом, круглые яблоком…

Мария любила груши и волшебную игру на виоле… Полные бёдра

раскинуты широко в стороны – Джениффер Лопес со своими окороками

отдыхает - ноги кокетливо ёлочкой, голова следует за игрой, волосы

крылом взметаются в сторону, а глаза.. Ах, какие у неё бывали глаза…

Мария… Крупные веки прикрывают карие еврейские глаза.

Она так и не стала Машей – Марусей – Муркой на манер 30 –ых годов. Она

Мария, Богородица – Мария. Еврейская жена, Его мать. Мария. Моя Мария.

- Мария…… - глухо шелещу спекшимися губами.

- Мария …- густо всхлипываю сквозь стоны во сне.

- Мария …. - силой бьюсь головой о батарею…

Мария… Моя Мария. Как ты там, родная?