Алена Воробьева

 

Февралёк в подснежниковом лесу

 

Весна – время сказок. Они приходят совершенно неожиданно, как необязательные гости, не договорившись о своем визите. Они вламываются в сознание и быль как лучшие друзья и, только потому, что они – действительно таковые, им позволено все. Забыты работа, утренний – и никогда не слышимый (наверно, их лукавства подсознания) звон будильника, неурядицы, проблемы, безденежье. Обо всем этом приходится вспоминать, и в памяти эти бытовые вещи по сравнению с пришедшей в гости на стакан воды (и этим хороши мои непривередливые друзья-сказки) на ночь глядя сказкой – легкой, весенней, непринужденной – все бытовые дела занимают самое невзрачное место. Так мы не вспоминаем о венике до тех пор, пока не нужно вымести мусор.

Герои этой сказки подбирались недолго. Они сами приходили ко мне и стучались в мою дверь. Одного из них я каждый день вижу в зеркале, другой – разжигатель огненных иллюзий, актер не от Бога, а от жизни – из тех, игра которого всегда фантастична – искренность обычно неискушенные зрители воспринимают как фальшь, фальшь – как искренность. Беда лишь в том, что сам актер запутался и вряд ли теперь сможет объяснить дотошным и въедливым критикам, где лики фальши и искренности в его ролях. Остальные два пришли ко мне позже: самый добрый – и оттого немножечко смешной – в минуты отчаяния, его незримое беспечное присутствие помогало мне до поры до времени; самый романтичный и красивый посетил меня только сегодня, взял в руки свой божественный смычок и заиграл на струнах моего сердца чудесную музыку, настраивая их на особый, небесный лад.

Сегодня они собрались все вместе. В апреле – месяце первых живых цветов – лучезарно синих подснежников, притягивающих на весенних улицах воистину ласковые взоры влюбленных, поэтов, стариков и негодяев.

Кто знает, мой читатель, что будет завтра. Но сегодня – во власти прекрасной божественной мысли.

 

Это был город как город. В нем жили сердитые взрослые и зачерствелые мерзавцы. По вечерам они собирались все вместе у экранов телевизоров – каждый у своего – и смотрели новости и кино. Это – увы – было их единственной наградой и развлечением. Ничего больше они не знали, но полагали, что они – в курсе всех событий.

По вечерам каждый раз в одно и то же время на одной из узких улиц города открывалось старое деревянное окно, из которого лилась музыка. Ее играл Скрипач. Каждый вечер он играл одну и ту же мелодию, но играл так прекрасно, что ни одна кляузная старуха, ни одна хлебосольная домохозяйка, ни один голодранец нищий никогда не высказывали ему своего недовольства. Соседи, может быть, и гордились своим скрипачом, но им просто не могло прийти в голову считать его гениальным музыкантом прежде всего потому, что они были его обычные соседи. И, конечно, никто не мог подумать, что Скрипачу нужно было какое-либо признание его мастерства и таланта – изо дня в день его мелодия становилась все проще и привычнее даже для редкого прохожего на его улице – все шедевры постепенно меркнут и теряют свое значение с каждым днем. Так знаменитая Джоконда утрачивает свою прелесть для новых поколений по сравнению, например, с компьютерными возможностями. И эта привычность к его музыке, как к волшебной шкатулке с классической мелодией, которая раз от разу становится не такой уж чудесной, а потом и вовсе оказывается незаведенной где-нибудь в пыльном углу, была для Скрипача трагедией. Он просто отдавал дань времени, играя по вечерам для голубей по карнизам и для весеннего города больше, чем для людей и для себя.

Но однажды случилось то, что случилось. Скрипач забастовал.

- Я играл только для себя, - сказал он. – А оказалось, что мое произведение нравится многим. А потом оно им надоело. Надоело и мне. Поэтому всем будет лучше, если я обучусь другому делу.

Но в другом деле Скрипач не требовался. Напротив, все соседи и прохожие нередко окликали его, бросая в окошко камешки или букетики цветов.

- Скрипач, - протяжно звали они в апрельский густеющий темнотой вечер, - Скрипач, отчего ты не играешь?

И Скрипачу волей-неволей пришлось продолжать свое занятие. Но теперь он был рад – его искусство было востребовано.

Дома у Скрипача все было обставлено с изысканной скромностью: подоконник, футляр для скрипки и кровать. Всякого впервые пришедшего меблировка комнаты поражала своим излишеством и громоздкостью. Кто-то пытался даже уговорить скрипучего хозяина убрать кровать – явно она была здесь лишней. Но Скрипач умел воспринимать дружеские шутки. Обычно он отвечал на них так же односложно, как отвечают на давно известные и ставшие привычными вопросы – он с улыбкой протягивал руку, указывая на голый деревянный пол, крашенный вишневой краской, и говорил: «Только оставьте мой коврик». Стоит ли упоминать, что коврика не было и в помине. И все-таки Скрипач не был бедным. В отличие от многих бедных и многих же богатых он имел богатую душу и щедрое сердце. Если бы в этом сердце был монетный двор, золотые бы просто сыпались в разные стороны света всем, кто успевал бы их подобрать – нищим и больным, обездоленным и старикам, сиротам и хамам. Хватило бы и на долю цыганок и попрошаек.

Скрипача обстановка его комнаты не удручала. Наоборот, он дышал легко и свободно, и очень любил смотреть на голубой плющ, растущий у него под окном. Плющ пустил росток вверх по водосточной трубе, и летом его цветочки сыпались в окно Скрипача, а потом неприхотливое растение любовно обвило своими ветками ставни окна, и квартира Скрипача стала походить на беседку в саду. Скрипач был тронут вниманием цветка и, чертыхаясь, каждое утро выливал за окно из чистой прозрачной банки на корни плюща немного воды, чтобы тот лучше рос и цвел. Просто Скрипач был из тех людей, которые терпеть не могут заботиться о ком-либо, но тем не менее считают это своим долгом. Поэтому Скрипач делал одолжение цветку, а цветок – одолжение ему – тем, что зеленел, создавал уют и прохладу, а также дополнял внешнее убранство комнаты Скрипача своим присутствием. В конце концов Скрипач породнился с цветком – он оставлял на могучем широком подоконнике свою нежную скрипку, и цветок охранял ее прохладой своих листьев, пленял красотой небесных лепестков и шептал все новые и новые мелодии, блестящие и сверкающие, как утренняя роса.

А еще в комнатке Скрипача жил гном. Но ни Скрипач, ни даже цветок, ни сама скрипка – словом, никто – об этом не знали. Почувствовать присутствие гнома они не могли, потому что гном был не домашний, а пришлый. Он поселился здесь давно, еще до того времени, как Скрипач переехал сюда вместе со своей маленькой скрипкой. Где и как Скрипач жил до этого, мало кто знал. Не ведал и гном, что живет в одной комнате с музыкантом. Гном носил широкие коричневые штаны, зеленый кафтанчик и синюю рубашку с красным шейным платком. Одет он был совсем по-гномьи. Более того, гном – а звали его Пафнутий – был особенно привилегированным гномом. Он имел два колпачка: один – оранжевый с кисточкой – на гномьи рабочие будни, другой – алый с колокольчиком – на случай праздников и именин.

Гном Пафнутий знал хорошо только язык гномов. По-человечьи он разговаривал плоховато. Правда, иногда сказанное им выходило смешно – до того забавно это звучало! Например, когда он знакомился, он произносил свое имя с мягкими гласными: «Гнём Пафнютий» и говорил это с тем детским наивным выражением лица, какое обычно вызывает невольную улыбку собеседника.

Гном Пафнутий очень любил орешки и леса. А еще он любил рассказывать истории. Историй он знал великое множество, и только одну из них – из своей гномовской жизни – никогда не рассказывал. Это была история о Февральке и Рыжике:

«Они познакомились в ту милую летнюю пору, когда было далеко до февраля, но уже близко до рыжеволосой осени. И Рыжик, и Февралек были совершенно очарованы друг другом. Один сочетал в себе землю со всем, что с ней связано, другой – небо и, когда они стали друзьями, земля и небо слились в единый черно-белый клубок под лаконичным названием инь-ян. Круг этот означал не только мужское и женское начало, но и тьму и свет, зло и добро, ненависть и любовь, грязь и чистоту, греховность и непорочность, землю и небо. И все это изначально было неразлучно друг с другом, одно вытекало из другого и было накрепко связано между собой, как плохое и хорошее в каждом из нас.

У Февралька была мечта – побывать в подснежниковом лесу, воочию увидеть маленькие студеные синие колокольца, предвестников солнцеглазой весны. Рыжик жил рядом с лесом и обещал сводить Февралька на подснежниковую поляну. Рыжик всегда считал себя маленьким властелином, а Февралек – большим. Наверно, если бы мечта Февралька сбылась, это выглядело бы смешно – маленький властелин, знающий тропинку к сокровищам весны, привел бы большого властелина, чтобы подарить ему радость, а самому остаться в стороне – просто понаблюдать, как большое находит счастье в малом.

А Февралек был рожден бунтарем и романтиком. Он не любил, когда кто-то не соглашался с тем, что где-то живут синие кони, трудятся кропотливые гномы, что нищие – это святые, и что на свете обязательно есть настоящие друзья. Зато он обожал пение птиц и верил в добро, он мечтал о путешествиях и, втайне ото всех – о любви. О том, что когда-нибудь он будет нужен кому-то, и кем-то любим, кого сможет полюбить и сам. И однажды ему показалось, что эта мечта пришла совершенно неожиданно и сбылась в самый нужный момент. Однако мелькнула эта мысль всего лишь одним кратким мгновением, а потом, словно по наговору злой ведьмы, исчезла.

Рыжик всегда радовал его, Рыжик всегда неустанно поддерживал в нем веру в то, что теперь у Февралька есть хороший, настоящий, преданный друг. Он и вправду старался быть ему таковым и долгое время заменял Февральку почти всех людей, за исключением самого себя. В его общении Февралек все время ощущал нехватку – он вообще был впечатлительным и привязчивым к друзьям, а поскольку искренне верил в твердость, честность и силу слова – верил и тому, что ему говорили. Однажды Рыжик сказал ему фразу, которую Февралек долго вспоминал с радостью и нежностью: «Даже если тебе будет очень плохо, если когда-нибудь мы расстанемся, ты всегда можешь прийти ко мне, прислониться к моему плечу и найти у меня понимание и поддержку». Доверчивый Февралек никогда не верил в подлость и трусость, всегда прощал предавших его и снова дарил им свою дружбу, и он никак не мог предположить, что менее чем через пару месяцев Рыжик скажет ему: «Не рассчитывай на меня больше. Живи как знаешь. Ты мне не нужен. И даже если тебе будет очень плохо и одиноко, не стучись в мою дверь – для тебя она будет закрыта». И Февралек остался не только без подснежников, но даже и без мечты. И вот тогда, когда ему было особенно плохо, к нему и начал приходить гном Пафнутий, сидеть в углу старого дивана с изрядно потрепанной обивкой и говорить единственные слова утешения, которые он мог произнести на человечьем языке: «Плакать можно не надо». Февралек успокаивался, но ненадолго – он не мог понять, где был настоящий Рыжик, а где – Рыжик-обманщик. Он корил себя за искренность и преданность, и мечтал купить маленький букетик синеглазых подснежников за три рубля».

Гном Пафнутий очень сочувствовал Февральку и очень переживал за него. Он помнил, как однажды Рыжик сказал Февральку: «У нас с тобой разные дороги, я не хочу тебе мешать», - но знал, что это была всего лишь отговорка. Гном Пафнутий хоть и напоминал смешного чудного ребенка, но был уже достаточно мудр и знал, что все слова Рыжика – лишь игра перед самим собой, чтобы почувствовать себя маленьким властелином с претензией на большого. Рыжик в новой дружбе прежде всего находил для себя выгоду, и ничто не мешало делать ему то, что он хочет.

Почему-то эту историю услышала скрипка. Может быть, гном Пафнутий очень громко думал о ней, но когда Скрипач взял смычок и заиграл, скрипка вдруг запела чисто и проникновенно – иную мелодию, чем та, которую она знала раньше, и пела о дружбе, о предательстве, об искренности и фальши, о правде и лжи, о неверных мечтах и изменчивых друзьях. Пела она и о синих подснежниках, маленьких, робких и ласковых, и о прекрасных закатах в нежных красках, и о доме, где когда-то любили и ждали, где когда-то зимнее солнце согревало стены своим светом и уютом, а теперь этот дом стал чужим и холодным, а те, кто в нем жил и дышал – врагами. О многом пела скрипка в тот вечер, а после треснула с легким, сухим щепком – словно лопнула струна. И Скрипач не купил себе новую скрипку, потому что у него не было денег, и больше уже ничего не играл.