Л. Кузьмина

И тихо доносит баян

 

В первые же дни войны Генкин отец ушел на фронт – и как сгинул. Ни весточки от него самого, ни похоронки от командования. Ничего!

Уходя из дома, высоко подкинул пятилетнего Генку и сказал: «Ну, сын! Ты теперь главный мужик в семье. Будешь защищать маму и Cветочку. Разобью фашиста, приду – проверю!» От кого защищать, не сказал, но Генка уже на следующий день, как умел, спроворил себе оружие: привязал к палке с помощью резинового жгута крупный камень, а у закадычного дружка Васьки выпросил самострел, пообещав отдать ему увеличительное стекло и цветное стёклышко в придачу.

Сестрёнка Светка была слишком мала, сидела в кроватке и пускала пузыри.

Мама работала на заводе нормировщицей (чего это такое - Генка не знал). Совсем недавно она была весёлой, звонкоголосой, а тут как-то сразу сникла и притаилась. Тихо уходила на работу, наказав соседке поднять детей и накормить тем, что она им оставила. Тихо приходила с работы. В глазах её плескалось неизбывное ожидание. Она постоянно словно прислушивалась к чему-то. Ждала каких-нибудь вестей. Только лучше добрых вестей и, не дай Бог, плохих.

Вскоре пришлось ей с детьми эвакуироваться на Урал. Вместе с заводом. В заводоуправлении советовали отдать детей в детский дом. Временно, мол. Дети поедут отдельно с детским домом, с хорошими воспитателями, с хорошим питанием. Жить, правда, будут в другом городе, но тоже на Урале. Ведь нельзя же их везти туда, где под осенним небом будет возводиться эвакуированный из Москвы завод. Жить придётся в бараках-времянках, почти что в лесу, среди вековых сосен. Уральские зимы суровые, а барак – он и есть барак. Но Лидия наотрез отказалась отрывать детей от себя. Лучше уж бедовать всем вместе, только не жить в неизвестности. Собрала всё самое необходимое, Макарову гармошку пришлось оставить в Москве. Уезжали в неведомую даль.

Первая же уральская зима показала свой характер. Ночами в недалёкой уральской тайге с треском отламывались сучья, противно и тоскливо завывали волки. Руки примерзали ко всему, что было сделано из металла. В щелястые стены барака дуло. Одежонка московская не годилась для уральского климата. Оставляя Генку с дочуркой в бараке, Лидия строго настрого наказывала Генке не выходить никуда из дома до её прихода с работы, говорила ему, чем кормиться самому и кормить Светочку, сидеть в пальто и в шапке, потому как тепло быстро выдувалось из барака. Хорошо хоть, в бараке оставались кое-какие люди и дети – всё как-то спокойнее было Лидии.

Она приходила, вся промёрзшая, шатаясь от усталости, растапливала печурку, что-то варила на вечер и назавтра, а потом со стоном валилась на голый матрас и, укрывшись всяким тряпьем и пальто сверху, проваливалась в зыбкий сон. Генка всё понимал: мать лучше не беспокоить, пусть спит. Он научился ловко управляться с сестрёнкой, вытирал ей сопли и попку, а когда сестрёнка, засунув свой пальчик в рот вместо соски, засыпала, он лежал в темноте и мечтал о том хорошем времени, когда отец вернётся в московский дом, не найдёт их и приедет за ними. И в этот день обязательно будет светить яркое солнце. И будет обязательно тепло.

Чем дольше длилась война, тем тошнее было жить. И голодно стало до невозможности. Ладно бы Лидия была одна, как-нибудь перемаялась, но горше муки не было – видеть голодные глаза Генки и плачущей постоянно Светочки. Уже ели и мёрзлую картошку, и сосновые горькие иголки заваривали вместо чая и от цинги, а к весне и картошка кончилась и того хлеба, что выдавали по карточкам, не хватало. И сколько ещё так будет продолжаться, никто не знал.

Писем от отца не было. Предположения товарок на этот счёт разнообразились. Одна заявила: «В плену он, твой Макар Захарович! А это значит – без вести пропал, и ещё можно ждать. Главное, чтобы похоронка не пришла. Ты жди, Лида, надейся!» Сказано это было в присутствии Генки, и малец аж задохнулся от возмущения. Закричал: «Врёшь ты, тётя Маша! Мой папка в плен не сдался! И никогда не сдастся! Он храбрый и всех фашистов поубивает! А письма ему писать некогда!»

А другая товарка с гнилой душонкой, халда по общему бабьему мнению, стала шипеть по углам – так, чтобы Лида не слыхала, а не то что Генка: «А я вот, бабоньки, вот чё знаю. Попал один солдат раненый в госпиталь, отлежался, для войны уже не гож, потому как руку ему оторвало, ну он и приударил за медсестрой, с ней и снюхался, а та и рада: мужиков на войне вон сколько убило, а у неё хоть такой да свой! Может, и Лидухин Макар где-нибудь приспособился. Он мужик был видный, всем глянулся». Ещё что-то хотела сказать, но бабы дружно заверещали: «Да ты что мелешь, Нинка! Макар у Лиды вовсе не такой. У них хорошая любовь была! Ты давай, прищеми свой язык трепливый и больше не заикайся об этом!»

Но писем-то не было! Лида старалась держаться на людях, а как валилась в темноте на постель, так сразу заливалась горючими слезами. Проревевшись, вспоминала, как у них всё ладно начиналось. Макар отслужил во флоте и пришёл работать на их завод. Видный и красавец из себя. Тельняшку свою носил так, чтобы её было всем заметно. Глаза голубые светились весёлым задором и добротой. Он ещё и пел, растягивая гармошку, устроившись на лавочке во дворе. Все девчата сон и покой потеряли. Просто гибель-парень для девичьего сердца!

А Лида была скромница. И не такая уж красавица. Так – мышка серая. Ну, правда, волосы пепельные и чуть вьющиеся вокруг лба были хороши. И глаза задумчивые и тёмные как будто ждали или звали кого-то.

Раз подружка вытащила её, как она ни упиралась, на танцы в городской парк. Стеснялась она на танцы ходить да и считала, что не умеет танцевать так хорошо, как другие бойкие девчата.

При первых же вздохах духового оркестра Макар подошёл к ней, сказал обволакивающим голосом: «Разрешите?» И повёл её в круг танцующих. Она вся зажалась от смущения, несколько раз споткнулась, а когда вальс закончился, думала убежать с танцплощадки, но Макар придержал её за локоть и просто сказал: «Я Вас провожу».

Вскоре поженились. Родился Генка. Макар помогал Лидии в её хозяйстве. Надо - и полы мог помыть, ловко орудуя шваброй. «Я ж на флоте служил!», - говорил он.

Так и жили- поживали. Достатка в доме большого не было, но и не бедовали, как некоторые, особенно те, у кого мужья без меры прикладывались к бутылкам. А Макар меру свою знал. Хватанув стопарик водки в выходной или в праздник какой «для настрою», брал гармошку и заводил песни, и песни пел всё про море.

Лидия останавливалась на этом месте в своих воспоминаниях, но потом ей открывалась следующая картина. Как-то подружка искритиковала Лидию за то, что у неё пальтишечко было так себе, кургузенькое уже не по годам, и воротник кое в каких местах облысел. Пора, мол, новое пальто приобрести. А в это время уже родилась Светочка. Какое там новое пальто, когда семья удвоилась, а у Генки штаны и обувь так и горели. Глядь – а Генкины пальцы лезут из рваных ботинок, и рубашка в локтях прохудилась, и штаны о гвозди разодраны, а к зиме ему надо новую одежку, потому как растёт парень. Но и слова подружки запали в душу. Села за шитьё да пригорюнилась. Макар дотошно выведал причину грусти. Весело сказал: «Дура – твоя подружка! Что я не заработаю денег? Придёт время – тебе перво наперво шубу меховую куплю, потом куплю себе баян, Генке велосипед, Светочке куклу большую, которая сама закрывает и открывает глаза. Запомни, Лидуха! Обязательно так будет!»

Ах, Макарушка, где же ты? Может, в море где плаваешь, потому и писем не шлёшь? Когда объявишься? Война все никак не кончается.

Уже перед концом войны случилось вот что. Прибыл откуда-то издалека солдатик, разыскал Лидию и передал ей небольшой пакет в клеёнчатой сумочке, а в пакете были деньги. Не так уж огромная сумма, но все ж таки и не малая. Лида боялась взять деньги в руки, чувствуя что-то нехорошее. «Бери, бери! - настойчиво совал ей пакет в руки солдат, - Твои это деньги. Макар Захарович мне жизнь спас, тянул на себе, когда я раненый без памяти был. И сам он был раненый. Мы вместе в госпитале потом лежали. У него нагноение сильное в ране началось, температура была высокая, но поправился. А потом снова на фронт пошли и попали в окружение. Стали выбираться. Ох, что было! Без еды да лесом шли. Где наши – ни хрена неизвестно! Кое-как по лесам наскребли таких же окружённых, сколотили партизанский отряд. Макар Захарович – за командира. У нас даже доктор один был еврейской нации. Его Макар Захарович отрыл из-под завала медсанбата и тоже, как меня, на себе тащил да почти у фрицев под носом вытащил. Ноги у доктора были поморожены, но, слава Богу, остались целы. Ходок он, правда, был плохой, но нас, больных или раненых, лечил, как полагается. Лекарств не было, так мы организовали вылазку к тому заваленному медсанбату, насобирали немного каких-то пузырьков и пилюлек. И воевали мы в тылу у фрицев. Какая-то гадина выдала нашу поляну. Фрицы окружили нас в лесу. Стали уходить кто как. Вышло всего несколько человек из всего отряда. Сильно ранило опять доктора, и мы его вытащили из-под огня. Собрались кучкой, сделали из веток шалаш, чтобы немного отлежаться. А доктор тот был совсем плох, помирать собрался. Что помирает, сам понимал, потому как - доктор: про смерть всё знал. И вот говорит слабым голосом: «Вот что, ребята! У меня никого из родных не осталось. Все они в Минске были расстреляны. А я спасся тогда. Тут на мне сумка привязана, в ней деньги. Как они у меня оказались, долго рассказывать. Возьмите, не бросать же их.» Ну, значит, к утру он помер. Зарыли мы его, как могли. Потом пошли дальше искать своих. Нарвались на немецкую засаду. Ввязались в бой. Среди нас был один молоденький парнишка, ему наверно и 17-ти не было ещё. Геннадием его звали. Как он в солдатах оказался – не знаем. И вот его-то Макар Захарович закрыл собой от пули. И погиб. А мы всё же вышли к своим. Спасённый парнишка навзрыд плакал! Но война есть война: горевать некогда, надо воевать. Сумку с деньгами я привязал к животу, но уже знал, что себе деньги не оставлю. У меня семьи ещё нет, а Макар Захарович рассказывал мне про вас, адрес ваш московский дал. Потом меня опять ранило. Видите, руки-то у меня по локоть нет.

После госпиталя вначале оказался я в Москве, поехал по адресу, который мне Макар Захарович дал, а вас-то и нету. На Урал, дескать, уехали – сказали мне ваши соседи. И куда уехали, сказали. А Урал – это моя родина. Под Челябинском я жил до войны. Только родители мои умерли, родня кто где. Вот я и решил податься к вам на завод. Дадут мне какую ни то работёнку в конторе, одна рука у меня есть, обойдусь без другой. Верно? А с деньгами я решил так: ваши они! И никаких разговоров! Время нынче нелёгкое, а ребятишек надо поднять.»

Лидия молча взяла пакет с деньгами и поклонилась солдату. Говорить она не могла: спазм подкатил к горлу.

Наступил великий день – день Победы! Радость и горькие слёзы. Ну, откричали, начались обычные трудовые будни. Голодуха никуда не делась, работы было выше крыши.

В один из дней Лидия отпросилась у начальства и куда-то уехала. К вечеру вернулась. Рядом с собой катила… велосипед, за спиной было привязано что-то тяжёлое и почти неподьёмное. Распаковала дома: баян! В свёртке поменьше – лупоглазая кукла! Всё до последней копеечки истратила! Ох, и заругались бабы: «Тут есть нечего, а она совсем умом тронулась: музыку купила и лисапед! Это надо ведь так придумать! Сколько можно морить голодом ребят? Пожалела бы их!» Выросший Генка взвизгнул от восторга: «Вот это да! Велосипед!» И так вцепился в него – не отодрать. Светочка разулыбалась, потянулась ручонками навстречу кукле. А баян, получилось, никому вроде бы и не нужен. Никто не умел на нём играть. Лидия аккуратно вытерла его, поставила на комод и прикрыла чистенькой старенькой скатёрткой. Тихо про себя радовалась: исполнила мечту Макара. Правда, на шубу для самой себя, как хотел Макар, денег не хватило, да на что она теперь? Перед кем красоваться?

Шло время. По-прежнему было голодно. Соседки талдычили Лидии: «Продай хоть баян – всё равно некому играть, и лежит он без дела. Продашь – одежонку ребятам справишь да и подкормишь их маленько. Уж больно они у тебя худые!» И до того надоели, что однажды Лидия отловила во дворе Генку, заставила вымыть руки и насильно посадила на стул. Давай, мол, учись играть на баяне. Привела даже как-то учительницу музыки домой. Но Генка готов был носиться с утра до поздней ночи, гонять на велосипеде – только не сидеть дома.

Смирная и сдержанная всегда Лидия вдруг осерчала: «Ну, и ладно! Сама учиться буду!» Однако к учительнице постеснялась идти. Да и мудрёная слишком наука по музыке: ноты, гаммы. Разве их постигнешь?

Лидия вечерами садилась с баяном, растягивала меха, чутко прислушиваясь к звукам, нажимала на блестящие пуговицы басов. Почему-то ей басовые звуки больше нравились. Их бархатистый звук уносил её в мечтах далеко, в то невозвратное время юности, когда в городском парке Макар впервые пригласил её на вальс под грустные немного и задумчивые звуки духового оркестра. И так она пробовала то один звук, то другой, то несколько сразу на обоих рядах, пока у неё не получилась складная мелодия.

Прошло ещё какое-то время, и Лидия начала наигрывать простенькие мелодии знакомых песен. Но больше всего ей полюбилась одна уже послевоенная песня, которую Макар не знал, а она слышала её по радио. И всё равно ей казалось, что эта песня Макарова. Она явственно слышала его голос, напевавший: «И берег родной целует волна, и тихо доносит баян: «Прощ-а-а-ай, люби-и-и-мый город!». Сначала, играя, горько плакала, потом это были слезы умиления. Она слышала Макара! Вот он рядом с нею, смотрит ласковым и ободряющим взглядом.

И вот уже волосы пепельные припорошило сединой, а болезни то и дело крушили её так и не набравшее силу тело. И пришла смерть. Похоронили Лидию, помянули. Генке пора было идти в армию. Светочка, похожая на мать, осталась домовничать в маленькой квартирке, которую завод выделил Лидии взамен барачной комнаты. Светочке шёл четырнадцатый годок, но она была по-взрослому самостоятельная, даром что тихая нравом. Уходя в армию, Генка поручил сестрёнку своей двоюродной тётке и строго настрого наказал никуда не девать баян, велосипед и куклу до его прихода из армии. Особенно баян беречь – это, мол, их талисман. Полуграмотная тётка, приехавшая из деревни, долго не могла освоить непонятное слово: «Талисман». Она много раз слышала историю, рассказанную солдатом и пересказанную ей потом самой Лидией и бабами. А солдат-то недолго пожил. Всё чин чинарём вначале шло, подумывал уже: не жениться ли ему на Лидии, хотя и был уверен: не пойдёт она за него! Строга бабонька к мужикам, всё верность хранила своему Макару. Однако надеялся, что время сломит её несговорчивость. Кто знал, что время-то было против него, слишком мало ему было отведено этого времени на жизнь - пришибло бывшего солдата, тёртого-мятого, раненого с головы до ног на войне, сорвавшейся с верхотуры железной балкой, когда он шёл в цех выдавать рабочим зарплату. Остался он в памяти со своим рассказом. Бабонек особенно волновала история клеёнчатого пакета с деньгами, который принадлежал доктору-еврею. И теперь двоюродная тётка решила, что Талисман – это фамилия того доктора.

Генка попал служить во флот. Отслужил, вернулся, и все, кто знал его отца, ахнули: ну, вылитый Макар! А когда Генка достал баян и так вот сходу заиграл «На рейде морском» да ещё и голосисто запел, все ахнули во второй раз. Когда успел выучиться?

И только мудрый один старичок глубокомысленно промолвил: «Так и должно быть! Это голос из той войны идет. Это Макаров голос, и Лидушкин, и того доктора-еврея Талисмана, и всех, кто претерпел те годы. Жизнь продолжается! Так и должно быть!»…

Эту историю про баян-талисман я услышала от самого Генки, потому как училась с ним в одной школе. Ох, и лихой был парень! На школьных концертах самодеятельности, заломив бескозырку, отплясывал матросский танец «Яблочко» - глаз не отведёшь. А когда отслужил во флоте, поступил учиться в мореходку в городе на Неве. Плавал по морям-океанам, дослужился до капитана дальнего плавания. Был Генка, оставив в памяти белозубую улыбку. Пришёл недавно и его черёд лечь в матушку-землю.

А вот Светочка, маленькая моложавая старушка, живёт и здравствует, приглядывает за семерыми внуками, своими и Генкиными. Один из внуков учится в музыкальной школе по классу баяна и уже бойко наигрывает песни. Особенно хорошо у него получается вот эта самая, которую тихо доносит баян.