В начале лета небо вдруг заволокло тяжелыми тучами, стало темно и тревожно. Пошел сильный дождь, не перестававший более суток. Раскисли дороги, в низинах образовались лужи-озерца. Держались они почти неделю под горячим майским солнцем. Бурно пошли в рост травы. Серая окрестность за какие-то дни резко поменяла краски, повеяло густым ароматом разнотравья, терпким запахом полыни.

Установившая после обильных дождей погода радовала сельчан, грела душу: «Будем с урожаем – по всему видно… Картошка там, зелень всякая… Поживем. Как же…»

Весь июнь с неба не упало ни капли. Невыносимо жарко. Ставни на окнах закрыты с самого утра, двери держат открытыми днем и ночью в надежде на спасительную прохладу. Хоть бы ветерок какой… Бочки, деревянные лохани, тазы, а то и свободные кастрюли - все занято водой, чтобы после работы смыть пот и освежить загорелые до черноты тела.

Едва наступил июль, как всем селом вышли на знакомые еще с дедовских времен обширные сенокосные угодья. Кажется, ни в какое другое время года и ни на какой иной работе мужики так истово, азартно не показывают друг перед другом свою силу и удаль, пьяны и счастливы от общего дела.

И никто из них, сильных, жадных до жизни и работы, мужиков, еще совсем молодых и веселых парней, не успевших обзавестись семьей, не знал, что через какой- то год почти все они уйдут на фронт и многие не вернутся домой. Вой и стон будут стелиться по всей нашей земле, и горькая, несмываемая печаль навсегда поселится в сердцах и душах матерей и жен. А женщины еще долго будут рвать себе жилы, чтобы удержать качнувшуюся было жизнь. И удержат.

Ближе к полудню, освободившись от нескончаемых дел колхозного бригадира, Данила запряг молодую кобылу, вывел ее за ворота в тень. Жена вынесла толстую попону, усадила трехлетнего сына на телегу, рядышком положила снедь в холщевом мешочке. Мужчина подобрал вожжи и поудобнее уселся.

– Хорошо сидишь, сынок, не упадешь? – то ли пошутил, то ли всерьез поинтересовался Данила.

Мальчик кивнул в ответ. Ему не терпелось уехать подальше от дома, откуда ни разу не выезжал. Из разговора взрослых понял, что поначалу заедут к косцам, а потом завернут на полевой стан.

Едва отъехали от села, как мальчик стал часто вертеть головой, поглядывать вокруг себя, на удаляющиеся дома. Теперь они казались ему совсем незнакомыми. Его что-то тревожило, но рядом сидел отец, и он успокоился.

На угоре, куда правил отец, виднелись далекие фигуры людей.

– Видишь, вон там дяденьки и тётеньки кося траву. Потом, когда придут холода, станем кормить наших коров сеном. Ты знаешь, что дает наша Дочка?

– Молоко, – улыбнулся мальчик. – Еще сливки, творог.

– Да ты у меня просто молодец, все знаешь, – похвалил сына Данила.

Аромат свежескошенной травы нежно щекочет ноздри. Впереди видно, как люди дружно машут косами.

– Вот и помощник приехал, – радостно встретили их.

– Тебя-то как раз и не хватало, – обрадовано скосил на мальчика глаза коренастый, полный мужчина в темных шароварах, с повязанной на голове косынкой. – Теперь можно и перекурить, а то Спиридон сам не отдыхает и нам не дает.

– Старайся, Иван, жирок растрясешь, жена горячее любить будет, а то не живот у тебя, а целая кладовка.

Раздался дружный смех.

– Кто бы смеялся. На себя прежде посмотри, – огрызнулся Иван почему-то на Сергея Миронова, обидно, казалось, щерившего зубы.

– А что я? У меня рюкзак много меньше твоего. Чтобы тебя догнать, мне год потребуется из-за стола не вылезать.

Новый взрыв смеха оглушил мальчика. Он смотрел на хохочущих дяденек, на отца, тоже смеющегося, не совсем понимал разговора взрослых, но веселье, царившее вокруг, тронуло его, и он улыбался чему-то известному и понятному только ему.

– Возьми мой струмент, попробуй, – протянул мальчику косу молодой дяденька. – Посмотрим, как ты управляешься?

– Не-е, парень, моей попользуйся. Видишь, она побольше, чем у него, – улыбнулся Васин папа. – И косит чище.

– Я не умею, – заробел малыш.

– Научим. Какие твои годы. Ты только согласись.

– Ну что вы пристали к человеку? – пришла на помощь растерявшемуся малышу тетенька. – Ему подрасти надо. Успеет еще намахаться.

– Э-э, к тому времени вручную, пожалуй, и косить перестанут. Механические косилки придут на смену, – мечтательно произнес дяденька, открывая туесок с арсой.

– Обождите радоваться раньше раннего, – встрял кто-то. – С литовкой, брат, не пропадешь – проверено. И на его век хватит…

– Петро, как у тебя с учетом? К концу недели подведем итоги соревнования: кто сколько накосил. Правление колхоза обещает хорошие премии. Всем. Особые премии победителям. Так что старайтесь.

Вокруг загудели, заговорили разом.

– У меня с учетом все в порядке, Данила, – довольный, откликнулся Петр. – Человек семь идут ровно, как привязанные.

– Привяжи к ним еще семерых – станет четырнадцать, – съязвил Бобочка. – Веревки хватит на всех.

Петр опешил.

– Вроде лето на дворе, а ты такое сморозил. Больше налегай на косу, не на язык, тогда и попадешь в число этих… четырнадцати.

– А я не в отстающих хожу.

– Знаю. Чего ты вдруг взъерепенился, – мягко выговорил бригадир десятки. – Жара, видать, действует на нервы.

Зной стоял такой, что глушил все звуки, забивал уши, все казалось зыбко, текуче и неустойчиво, будто ветер, плавясь и перевиваясь, ежесекундно менял картины, и каждый раз на все новые и причудливые.

Вот и полевой стан. Две раскрасневшиеся поварихи под большим брезентовым тентом готовят обед. Накормить десятки нагулявших аппетит работников непросто…

Данила привел сына на красную от ягод земляничную поляну. Высокая трава, переплетенная так, что маленькому человечку трудно не то чтобы пробежаться по ней, но и сделать несколько шажков и не упасть, отдавала таким густым ароматом, что закружилась голова. Впереди стеной вставал лес, облитый полдневным солнцем, жгло спину и затылок, мальчик переминался с ноги на ногу, обутые в легкие кожаные тапочки – от земли шел нестерпимый жар.

– Кушай, сынок, ягодки, а то они, хитрые, могут убежать.

Мальчик молча присел на корточки, ловко сорвал крупную ягоду и отправил в рот, потом вторую, третью… С измазанным ртом, раскрасневшийся, мальчик улыбался невиданному доселе миру, прислушивался к тишине, нарушаемой шмелиным гудом, поглядывал на близкий лес, совсем незнакомый ему, но не опасный. Чуть поодаль от него отец собирал ягоды в кепку. «Маму обрадуем…» – то ли понял, то ли догадался малыш.

Отец осторожно положил полную ягод кепку на согнутую в локте руку, другую подал сыну, и они медленно двинулись к привязанной в лесу лошади. Он шел, крепко держась за руку отца, смешно поднимал ноги, боясь запутаться в траве и снова упасть, громко сопел, будто нес нелегкую поклажу.

Собранную мамой нехитрую снедь умяли с аппетитом. Только в тени почувствовали, какой одуряющий зной стоит в степи, даже насекомые попрятались в траве, пережидая несносную жару.

На полевом стане шумно. То в одном, то в другом месте раздаются взрывы смеха – остряки и говоруны стараются от души.

– Дайте спокойно поесть, – умоляет, хохоча, утирая косынкой пот и слезы, парень, удобно примостившийся прямо на траве у телеги.

– Да ты, в самом деле, поешь сначала, а потом хохочи или наоборот. Правда . эти хохмачи, знаю их повадки, и куска хлеба не оставят, – говорит ему с набитым ртом сосед, сам весь красный от смеха и сытного обеда.

Потом он, Афанасий, в редкие минуты фронтового затишья, сидя в окопе, будет вспоминать веселые лица своих односельчан, промелькнувшие перед глазами. Горькая дума осядет в сердце: многих из них он больше никогда не увидит. Может, и его не дождутся родители, друзья-товарищи, девушки. Ему повезет, он вернется домой с отнятой по плечо рукой. В непогоду страшно будет ныть рана, отнимая сон и покой, и только жена и подросшие дети станут свидетелями страданий фронтовика.

– Кто у нас самый большой и сильный? – с серьезным видом спрашивает оголенный по пояс крупный мужчина, крепко сбитый, доедающий третью тарелку супа. По лицу его и телу струится пот. Он часто вытирает лицо вконец намокшей косынкой.

– Конечно, Коля! – также серьезно отвечает молодой парень, глядя на мальчика.

Малыш смущён – столько людей смотрит на него.

– Налейте ему супу, – улыбается ему тётенька. – Такого вкусного супа ты ещё не ел.

Мальчик сыт. Ему бы чаю.

– Пить хочу, – бормочет он.

– Присаживайся сюда, – приглашает к себе тётенька. – Чаю хватит всем. Во-он, видишь… в том котле его кипятили. Пей, не стесняйся…

Отдохнут мужики и бабы час-другой и до заката солнца будут ворошить валки скошенного сена, успевшего на невиданной жаре подсохнуть. Завтра к обеду сотни копен неузнаваемо изменят местность. За считанные дни здесь встанут огромные зароды, хорошо уложенные умелыми руками, аккуратно причесанные, что никакому ветру не совладать с ними.

Мальчик устал, тянет спать. Забеленный молоком теплый чай не утолил жажду

– Потерпи, сынок, скоро речка. Она с гор течет, вода в ней чистая и холодная, вкусная такая. А лошадка-то наша целый день не пила. Как ты думаешь, ей хочется?

– Хочется. Только она не говорит.

– Правильно. Животные не умеют разговаривать.

– А я умею.

– Ты хоть и маленький, а человек.

– А собака только лает.

– Человек тоже может, но зачем.

– Да, – выдохнул мальчик.

Ему радостно – папа взял его с собой, он впервые увидел лес, большие деревья с такими большими руками, сам сорвал ягоду. Впечатлений много, под их грузом он затих.

– Не спишь, сынок? Скоро приедем домой.

– Ты возьмешь еще меня с собой?

– Что, понравилось?

– Да, очень.

– Возьму, конечно. Обязательно возьму.

Счастливый, мальчик прижался к отцу. Он снова увидит этих веселых дяденек и тетенек. Запомнились ему их радостные лица, широко раскрытые от смеха рты. Ему тоже хотелось смеяться, но что-то сдерживало. Он только улыбался.

День клонится к вечеру. Зной перешел в густую, тяжкую жару. Трудно дышать. Листья на деревьях замерли, будто старательно прислушиваются к тишине. Ни одна птаха не подает голоса, не слышно и кузнечиков, даже в полуденную топку не прекращающих свои игры.

Духота давит, воздух сделался еще горячее. Вечернее небо нависло над степью, легкие белые облака на северо-западе застыли на месте. Ни звука, будто пространство запеленуто ватой. Глухой и однообразный топот лошадиных копыт, мерное, усыпляющее покачивание телеги необоримо тянут ко сну. Погрузнело тело, голова раз за разом падает на грудь. Из ослабевшей руки выскользнули вожжи. Лошадь резко рванула, и Данилу откинуло назад. В первое мгновение он не понял случившегося, но успел-таки прижать к себе сына. Кобыла понесла. Данила едва успел убрать ноги – она била копытами по переду телеги. Если она свернет с дороги, дело худо – удержаться в телеге при такой скачке да еще с малым ребенком на руках невозможно.

Двухколесная легкая телега. Короткая, высоко задранная оглоблями. На ней неудобно сидеть, тело тянет назад. Спроворена, видимо, мастером для начальства на недалекие инспекторские поездки по полям. На ней ни сена привезти, ни дров. Тряская. Любая выбоина, неровность на дороге отзываются на теле. Тащиться медленно – времени нет, погонишь лошадку – себе дороже: зуб на зуб не попадает. Сколько раз Данила давал себе слово поговорить с мастером, да все времени не хватает.

Телегу трясет и кидает. Он расставил ноги, уперся рукой. Бегут секунды… «Что-то надо делать, – «мелькнуло в голове. «Ладно, поперечину починю сам», – пришла мысль, – но как сказать людям, что заснул и выронил вожжи» – тут же исчезла и эта…

За перед телеги не ухватиться. Данила ногами, коленями, правой рукой старается удержаться на покатой поверхности, но его снова сносит назад. «Ждать… А чего ждать? Пока не выбросит?»

Выбора нет. Он крепко прижал к себе сына, боковым зрением заметил, как бешено крутилось и подпрыгивало колесо, и ему стало страшно. «Подобраться к кобыле по оглобле и попытаться сесть на нее, – решил он. – А там уж вожжи подберу». Пронеслись секунды, показавшиеся вечностью, чтобы стать на оглоблю, оттолкнуться и одним прыжком оседлать кобылу. Он не думал, как рискует, только одна мысль занимала Данилу – остановить ее.

Испуганная лошадь шарахнулась в сторону, едва не скинув седока с ребенком. Грохотавшая пустая телега теперь уже не пугала его. Еще мгновение, и кобыла, осаженная сильными руками, остановилась. Данила слез с лошади, опустил на землю сына и подошел к ней. Она часто поводила боками, мелкая дрожь пробегала по крупу, из ноздрей шла белая пена. Страх плескался в ее, казалось, все еще безумных на выкате глазах. Она стояла смирно, с опущенной головой, широко расставив ноги. Данила гладил взмокшую шею кобылы, трепал холку и сипло повторял: Дура ты молодая, чего испугалась-то?.. Ну и дура в самом деле. Эх, глупая…» Она успокаивалась, подняла голову.

Страх за сына, пережитый им несколько минут назад, отпускал его, но сердце все еще бухало, не унималось. Данила оглянулся. В стороне, чуть повыше, шла дорога. Он взял сына на руку и повел лошадь. В метрах четырехстах виднелись дома. «Кобыла несется по улице, а там дети играют… М-да…» Он покачал головой, отгоняя нехорошие мысли.

Садилось солнце. Оно уходило за невысокие горы, но вокруг было светло. Духота ощущалась как и пару часов назад, страшно хотелось пить.

Заждавшаяся хозяйка встретила их у ворот

– Приехали, мои родные. – Она как-то странно посмотрела на мужа. – А что у тебя с волосами?

Близко подошла к нему:

– Поседели… – неуверенно протянула она.

– Да? – улыбнулся Данила. – Бывает.

И рассказал о случившемся.

 

 

Завел щенка. Масть черно-белая, породу не определишь. Живой комочек с мутными глазами, едва держась на качающихся лапах, тычется в ножку стола, оттуда, приседая и падая, добирается до теплой печи, в углу которой я определил ему место. Накидал тряпок, рядом поставил небольшую алюминиевую тарелку, налил молока.

Лакал мой щенок неумело, вся пасть в белых разводах, часто чихает, набрав в ноздри молока. Я тряпкой вытираю подбородок, с которого стекают капли, нос, глажу его, тискаю. Подношу его к лицу, махонького, совсем беспомощного. Изо рта его вкусно так пахнет. Решил назвать Мальчиком.

Шли дни. Мальчик мой рос, взгляд стал осмысленным. Услышав меня, несся на уже окрепших ногах, с визгом кидался на меня, радуясь встрече. Возился я с ним немало, учил как мог. Он сильно прибавил в весе и росте, оказался очень способным. С Мальчиком я, пятиклашка, ходил далеко в лес. На каждый звук ли, шорох Мальчик вскидывал голову, вострил уши, прислушивался, принюхивался. Новые запахи волновали, будоражили его, он весь уходил в разгадывание их. Коротко взглянет на меня: «Ага, ты тут». И вновь отдается своим собачьим интересам. Из него можно было вырастить хорошую охотничью собаку, но какой из меня таежник в малые мои годы.

Летники. Речка Куда. Жара. Зной. Ни ветерка. Мы спасаемся от него в воде, такой чистой и теплой. Из речки же берем воду для питья, других нужд. Радостные крики, гвалт, лай оглашают окрестности. Непокрытые головы, загорелые до черноты тела. Такой загар держался до конца зимы. Здесь мы дремлем на песке ли, траве, кто-то откровенно дает храпака. Не отстают от нас и собаки, верные наши друзья. Плавают наперегонки, носятся по берегу, от полноты чувств покусывают за пятки, преданно смотрят в глаза, готовые, кажется, совершить любой подвиг ради хозяина.

Мы не только наслаждаемся купанием, каждый из нас помогает матерям во время дойки. Наша задача выпустить теленка к корове минуты на две, на подсос, чтобы разработалось вымя – после такой процедуры легче идет молоко. Потом оттаскиваешь теленка, а он сопротивляется, приходится приложить немало усилий. За дояркой числится до пятнадцати коров. Трижды в день женщины приходят на дойку – в жару, дождь. Полторы сотни коров содержатся на огороженной местности, там же выделено отделение для телят. Ни утренняя, ни дневная, ни вечерняя дойки не проходят спокойно. Налетают слепни, комары, вьется противная мошкара, лезет в глаза, уши. Коровы не стоят на месте, доярки ругаются, кричат… Адский труд.

На юго-западном небосклоне прямо на глазах набухают черные тучи. Страшный гром раскалывает небо, и молнии разрезают все пространство. Начинается ливень. Его можно переждать – он не долгий. Моросящий, нудный, затянувшийся на целый день дождь никого не радует. Тянет спать. Надев на голову обыкновенный мешок из-под картошки ли, муки, чтобы не так заливало лицо, доярка берется за привычное дело. Утоптанная копытами черная земля вперемешку с коровьими лепешками враз превращается в такое месиво, что без резиновых сапог шагу не ступить. Мы, задрав штаны выше колен, как можем, помогаем мамам. Потом бежим к речке, долго отмываем мешанину из грязи и лепешек.

Мальчик мой подрос, шаловливый и игривый, как ребенок, постоянно лез бороться, рыча и хватая зубами руки, путался в ногах.

Как-то в летники приехал дед Оширов, сопровождаемый матерым черным кобелем Тузиком. Мой несмышленыш полез к нему знакомиться и получил такую жестокую трепку, что я едва спас его, бросившись с палкой на взрослую разъяренную собаку. Долго лечил его раны марганцовкой и йодом, он как-то присмирел, отлеживался в первые дни. Время и забота сделали свое дело. Мальчик повеселел, всюду следовал за мной. Потом уже, в зимние вечера, после школьных уроков, он встречал меня далеко от дома. На пустыре, в метрах трехстах от нашего дома когда-то стояла животноводческая ферма. Со временем ее перенесли на другое место, а само строение осталось. Заброшенное, с полусгнившей крышей, пустыми глазницами окон, в сумерках оно смотрелось жутковато. Я норовил как можно быстрее пройти или пробежать это место. Не дойдя до фермы, я громко звал Мальчика. В морозном воздухе далеко слышатся звуки. Стою, жду. Огромными скачками несется ко мне Мальчик, с разбегу прыгает на грудь и чуть не валит в снег. Теперь мне ничего не страшно. Даже осмеливаюсь кинуть взгляд на темное строение. При смутном лунном освещении оно становится более таинственным и страшноватым. Но со мной мой Мальчик, а дома ждет вкусный ужин, приготовленный мамой. Мальчик живет во дворе в конуре, обшитой внутри старой фуфайкой и обтянутой снаружи клеенкой. В ней тепло даже в такие морозы.

Стоит лето. Середина ночи, все спят. Меня разбудил злобный лай Мальчика. Он рвал горло, просто захлебывался. Я открыл глаза. Мама стояла у окна, всматриваясь в ограду. Было слышно, как пес гоняет кого-то, готовый разорвать его. Мама тихонько позвала меня. Я подошел и увидел Мальчика, взбешенного, носившегося по большой ограде, но не видно было, на кого он так яростно кидается. Зыбкий лунный свет рисовал стоявший поодаль одинокий сарай, в котором наша соседка хранила свой немудрящий скарб. Мальчик бегал кругами, заходился в лае, но никого, кто бы мог его так разозлить, я, сколько бы ни всматривался в окно, не видел. Я прижался к маме, сердце мое колотилось, кровь отдавала в висках. «Чертей гоняет, – взволнованно шепнула она. – Кто знает, сколько их. Раньше здесь стояли дома, жили люди». Я почувствовал, как на затылке поднимаются волосы, по спине пробегает холодок. Не помню, сколько прошло времени. Мальчик лаял уже у проема между забором и амбаром, где стоял некогда большой дом, который куда-то перевезли. Лай удалялся. Я постепенно прихожу в себя. Лег в постель. Засыпая, слышал, как Мальчик повизгивал, приглушенно рычал, долго не мог успокоиться.

По весне семья наша переехала в центр села, обустроилась в новом доме. До школы рукой подать. Это меня очень радовало. Широкая улица просматривалась насквозь. Радовало, что через два, четыре дома наискосок от меня живут мои друзья. Нашими новыми соседями оказались дед и бабка Парфеновы. Дедушка был заядлым охотником, я не помню, чтобы он копался в огороде, помогая своей старухе, стучал топором, пилил дрова. Все было тихо и спокойно в соседнем дворе.

Рослый и крепкий в кости, заросший густыми седыми волосами и усами, он представлялся мне выходцем из другого мира. Жил наособицу, мало с кем общался в деревне. Сколько ему было лет, не берусь сказать. Может, 50, а то и все 70. Круглый год дедушка Парфенов ходил с непокрытой головой, разве что в жестокие морозы носил богатую, на три моей головы, шапку то ли из барсучьего меха, или другого какого невиданного зверя. Шапки и унты шил сам.

Зима шла своим ходом. По селу разнесся слух, что дедушка Парфенов застрелил волка. Подумаешь – убил. У него ружье, даже два, что ему стоит. Ба-бах! И готово. И слона бы убил, если бы он у нас водился. А посмотреть на волка хотелось. Очень. Через щель в заборе я иногда наблюдал за загадочной фигурой деда. Здоровый, вальяжно сидит на крыльце, раскинув босые ноги, плетет силки для зайцев, колонков, а старуха молча снует по двору по своим делам. Однажды видел, как дед нес в сарай большой капкан. «На кого, интересно, – гадал я. – На лису такой не поставишь. Она хитрая, не попадется. На медведя тоже, он зимой спит. Наверное, на волка. На кого же больше?»

Волк лежит во дворе около поленницы, подобрав лапы, большой, светло-серый, с оскаленными желтыми клыками. Как дедушка приволок его? Неужели на себе? Не на санках же по глубокому снегу!

…Ребята толпятся у меня в ограде, попеременно заглядывая в щель, толкая друг друга.

– Чисто медведь, большой-то какой! – восхищается Илюша Сафронов.

– Медведь поболее будет, – охлаждает его восторги Володя Лукин.

– Медведя он видел, – язвит Сенька Улаханов. – На картинке.

– Ага! «Утро в сосновом бору» Шишкина, – подхватывает Боря Топшиноев.

– Че расшумелись-то! Разбудите серого, посмотрю, кто куда побежит, – веселится Кеша, старший брат Бори. – У дедушки Парфенова просто так ничего не бывает. Может, он его усыпил. Я его знаю. Прячьте своих собак, а то они такой вой поднимут, тошно станет. Давай по домам, пока не поздно.

Ребята затихли, будто в самом деле поверили Кеше. День клонится к вечеру – темнеет в январе рано.

Уже по весне, когда только начал таять снег, в огороде у Парфеновых Мальчик обнаружил волка. Охотник, сняв с него шкуру, бросил. Может, он собирался куда-то его деть, закопать ли, не знаю.

Я прибежал из школы. Пес мой не обрадовался нашей встрече, вел себя как-то странно, прятал глаза. Заболел, что ли? Мальчик, что с тобой? – погладил по морде, по спине. Он отошел от меня метров на пять к калитке и остановился. Посмотрел на меня, будто звал. Я оставил сумку на крыльце и двинулся за ним. Мальчик шел к огороду Парфеновых. Впереди виднелись собачьи следы, присмотрелся – Мальчиковы. «Куда же он меня ведет?» Вдруг собака моя остановилась. Поднялся загривок, послышалось то ли рычание, то ли скулеж. Мальчик лег на снег, поскуливая, неотрывно смотрел вперед. Я осторожно двинулся туда, куда он не решался идти. Мальчик продолжал лежать.

…В метрах четырех я увидел почти освободившийся от снега замерзший труп волка. С него была снята шкура. Даже без нее он был, пожалуй, крупнее любой собаки. Под лучами солнца мясо на ребрах приняло темновато-красный цвет. Подоткнутые задние и вытянутые передние лапы будто говорили о том, что он и в смерти продолжает бежать, как часто он делал при жизни в неутомимых поисках своей очередной жертвы. Я стоял и смотрел на него, некогда сильного и смелого зверя, обиженного и оскорбленного человеком, переигравшим в тот злополучный час матерого хищника. Я оглянулся и позвал пса. С оттянутыми назад ушами, повизгивая, Мальчик подполз ко мне. Я потрепал его по ощетинившемуся загривку. Он встал на ноги. Чувствовалось, как он напряжен, мелкая дрожь пробегала по его телу. Я сделал шага два в сторону лежащего волка, Мальчик не последовал моему примеру. Я понял, что сегодня он сделал все, что мог. Я повернулся и пошел домой. Пес мой немедля ринулся за мной.

Прошла неделя, может быть, и больше. Я забыл о волке. Школьные дела занимали меня всего – надо было готовиться к переводным экзаменам. Сегодня много говорят и пишут о перегрузке школьников. Не могу с этим согласиться. За седьмой класс сдавали семь предметов. Такого сейчас нет и в помине. При поступлении в университет держали пять экзаменов, а нынче повсеместно сдают два предмета, школьный ЕГЭ засчитывается как третий.

Возвращаясь из школы, вдалеке заметил собаку. Она что-то жадно рвала. Присмотревшись, узнал Мальчика. Я окликнул его. Он поднял голову, посмотрел на меня, но продолжал делать свое дело. Я подошел к нему. Я уже понял, чем он занимается… Большая часть туши была съедена. «Вот так Мальчик! Не ожидал, не ожидал…» Два чувства боролись во мне: гордость за пса, преодолевшего в себе страх, и преграда, казалось, ставшая теперь между нами. Было горько и обидно: я теряю своего Мальчика, вчера еще ласкового, добродушного, все понимающего пса. Как сложатся наши отношения – молча стоял я и думал. Между тем Мальчик как будто понял мои мысли, оторвался от туши и медленно побрел к дому. Весь вид его говорил: «Так оплошать… Нет мне прощения…»

Отношения наши, слава Богу, не испортились. Мальчик вел себя так же ласково, проявлял ко мне внимание и беспрекословно слушался.

Прошли месяцы… С утра палит солнце. С двумя ведрами я иду к колодцу за водой. Это моя обязанность – наносить воды на целый день. Мальчик, свободный от своих собачьих дел, увязался за мной. Он подрос, превратился в большого и сильного пса. У колхозного амбара, запряженная в телегу и привязанная к пряслу, стоит лошадь. Под телегой, в тени, спасаясь от жары, лежит крупная черная собака. Мальчик поднял голову, пристально посмотрел на нее, постоял, раздумывая, и двинулся к ней. Загривок у Мальчика поднялся, грозный вид его не предвещал ничего хорошего. Лежащая под телегой собака, это был Тузик, поднялась, зарычала. Мальчик первым кинулся на него, и началась жестокая схватка. Они свились в клубок, катались по земле, слышался только рык и визги. В какой-то из моментов Мальчик сбил грудью Тузика и бросился на него. Послышался ужасный вой, вой смертельно раненой собаки. Все было кончено. С разорванным пахом, истекая кровью, Тузик распластался на земле. Тело его билось в конвульсиях, одна нога резко и неестественно дергалась, носом, зубами он рыл землю, медленно затихая.

Не остывший от схватки, Мальчик зализывал раны, время от времени посматривая на лежащего неподвижно своего недавнего соперника ли, врага. Только сейчас пришла в голову та, двухлетней давности, история, когда Тузик сильно потрепал еще неокрепшего молодого пса, каким был Мальчик. «Неужели, – думал я, взволнованный только что закончившейся схваткой, – Мальчик все это время помнил обиду и теперь решил расплатиться за нее?» Говорят, собаки, как люди, не забывают обид и оскорблений. Как знать.

А потом… Потом произошло ужасное. Ко мне домой прибежали запыхавшиеся пацаны и, перебивая друг друга, рассказали, что дядя Андрей Лукин застрелил Мальчика... Он лежал на дороге, был еще жив, будто ждал меня, чтобы попрощаться. Я сидел около него и рыдал, все повторяя: «Мальчик, Мальчик…» Смертельно раненый, он не мог даже пошевелить хвостом. Лежал и смотрел на меня все понимающим взглядом. Я видел сквозь слезы, как бусинки скатились по его щеке. Это были последние секунды уже не жизни. Закрылись глаза. Я сидел и гладил его, а слезы продолжали литься.

Ребята мои откуда-то прикатили тележку, кто-то сбегал за лопатой, помогли мне подняться. Мальчик оказался тяжелым. Осторожно положив его в тележку, покатили.

Прошло с тех пор много лет, но я помню место на краю села, где он лежит. Я вижу его умные глаза, мощный бег, прыжки через препятствия, преодолевать которые начал учить его с того дня, как он прочно стал на ноги, учил находить спрятанные вещи, не бояться воды, прыгать через костер. Он ничего не боялся, мой Мальчик… Дал себе слово: когда подрасту, накажу дядю Андрея. Время бежит быстро. Закончил университет, работал. Летом заглянул в родные края. Собрались земляки, среди них оказался и дядя Андрей, который кинулся ко мне, обнял, расспросил о житье-бытье, родителях. Я не удержался, напомнил ему о том случае. «Мальчик твой увязался за моей сучкой, забежал к нам во двор, укусил свинью, видимо, она чему-то там помешала. Я взял палку, хотел выгнать, а он стал рычать на меня. Я не выдержал, зашел в дом, взял ружье, вот и…»

 

 

В какие только игры не играли, забывая о еде. Готовы целыми днями возиться на зеленой траве, а устав, полежать на ней. Чувствуешь, как от нагретой земли идет тепло, слабнет тело, сами закрываются глаза и легкая дрема глушит звуки. Однако не долог мальчишеский сон, за какие-то минуты прошла усталость, восстановились силы.

На только что освободившейся от снега поляне затеваем лапту. Во всю идут школьные занятия, впереди ждут невыполненные домашние задания, а мы бежим сюда, собираемся всей деревней – так наскучила долгая зима. Сколько же нас! Четыре «матки» набирают себе команды, в каждой по 10-12 мальчиков и девочек, а ребята все идут и идут. Подтягиваются и взрослые. Ставим на решку. Она решает, какой команде голить. Остальные болеют в ожидании своей очереди. Крики, возгласы, смех оглашают округу. Игра идет навылет. В каждой команде свои водилы, лидеры. Какую ловкость, какой стремительный бег, реакцию показывают отдельные игроки, идут на риск, спасая свою команду. Так заразительна эта игра, ныне забытая. Долго продолжается она, вот уже сумерки наступили, пора расходиться по домам. Впереди еще немало дней.

Весна. Там и сям лежит снег, воздух удивительно свеж и чист, пахнет свежими опилками, ароматом только что разрезанного огурца. В кругу мальчишек играют в зоску! Поодаль такой же круг, и там идет азартная игра. Сейчас мало кто помнит о ней. О молодежи сегодняшней и не говорю, она не только не помнит, но и не слышала о ней.

Нарезают круглый кусочек бараньей шкурки с белой ли, черной шерстью, лучше, если шерсть длинная, густая. К ней пришивается свинцовый грузик, как пуговицы, – и зоска готова. Где найти свинец? Вот незадача. Я с соседом своим, Геной Улазаевым, из выброшенного радиатора автомашины ЗИС-5 добываем кусочки свинца, потом выплавляем в домашней печке и разливаем в малюсенькие железные формочки. Все это проделываем без посторонних глаз. Грузик готов. Проделал дырочки в нем, пришил к шкурке. Расчесал шерсть, подбросил зоску и стопою ноги отправил ее вверх. И так сколько сумеешь, пока она не упадет на землю. Зоска взлетает и взлетает. Пятнадцать, семнадцать, двадцать три… Считает твой напарник, счет ведешь и ты. Ребята ухитрялись выбивать по 120-150 раз – правой, потом левой, снова правой. Подбросил ногой выше головы, развернулся на 180 градусов, принял и продолжаешь выбивать дальше, пока не устанешь.

На люди, коли не умеешь играть, лучше не выходи – засмеют. Вот и тренируемся вдвоем у себя в ограде. Выбил полсотни, с тобой уже считаются, смело иди соревноваться со старшими. Рекордсменов уважают и помнят.

А игра в бабки, которой увлекалось не одно поколение сельских мальчишек! Это тоже игра сезонная, весенняя. Она проста и доступна каждому. Очерчивают круг, по центру его в ряд игроки ставят свои бабки – кость сустава ноги забитого быка ли, коровы. Расстояние между бабками сантиметров пятнадцать. У каждого игрока своя бита из такой же кости, только более крупной. Ее готовишь. Она должна быть тяжелой. Для этого ее просверливаешь, заливаешь свинцом, острым топором отсекаешь лишние наросты, чтобы при броске она непременно стала на лапы. Такое положение называется «сак», если же бита легла на бок – соответственно «бок». Тогда уже тебе ничего не светит, более удачливые и меткие все бабки выбьют из круга и заберут себе. За одну такую игру можешь расстаться со всеми своими бабками. И здесь есть свои мастера-чистильщики.

Игра начинается снова. Ты ставишь в круг очередную свою бабку в надежде на везение. Напрасно. За раз чистильщик собирает весь кон – десять, а то и двенадцать бабок. У такого мастера можно купить бабку за пять копеек, если, конечно, у тебя водится монета. На нее можно сходить в кино, за три копейки купить тетрадь. Чистильщик же продает твои же бабки направо, налево, правда, они уже не твои, а играть-то охота. Пятьдесят копеек – сумма приличная. На них парнишка бежит в магазин купить монпансье в железной баночке – это такие конфеты сосательные, разноцветные леденцы. Друзей угощает, тебе, может, перепадет, если он не такой жадюга. При всем народе открывает крышку, небрежно кидает в рот шарик за шариком, прицокивает, жмурит глазки, гад такой. А у тебя невольно текут слюни, смотреть на такое представление стыдно, и ты отворачиваешься, будто это тебя ну никак не трогает. Леденцов, что ли, не видел? Куплю ведь когда-нибудь… Хоть десять банок и все съем сам…

В апреле, ближе к маю, запускали бумажных змей. Клеили, вырезали нужную по размеру бумагу, лучше, конечно, из легкого картона. К ней прикрепляешь крестовину деревянную. Сложнее найти катушку ниток. Экспроприируешь у матери, чтобы она не заметила, иначе не избежать лишнего разговора. Когда она еще хватится этих ниток – на это и рассчитываешь… И парят в небе змеи, бегут ребята насладиться зрелищем, и ты чувствуешь, как резкие порывы ветра рвут их из рук, относят из стороны в сторону, и, как опытный капитан, управляешь своим кораблем в бурю.

Весной же начинались игры в городки. Все весной, пока мы учимся, – летом заняты колхозной работой. Нарезают тонкие чурочки в пятнадцать сантиметров, готовится бита из листвяка в метр длину, чертится «город», и пошло сражение. Увлекательная, я вам скажу, игра.

Глазомер и спокойствие – первейшее условие, чем должен обладать игрок. Бита и рука как бы составляют единое целое. Мило-дорого смотреть, как от метко пущенной биты разлетается вся фигура. Восторженные крики… и очередь. Всем охота попытать счастья: не умеешь – научишься, какие наши годы.

Зимой, конечно, лыжи да санки. Прыжки с трамплина, который мы сами сооружаем из подручных средств. Вываляешься в снегу, что твой Дед Мороз; нахлобучка ждет дома, а пока ты увлечен прыжками… больше неудачными приземлениями, но ничего, получится когда-нибудь. Обязательно получится.

Взбираемся минут двадцать на довольно высокую гору по глубокому снегу. Пару-другую раз скатился с нее, пора домой, время к обеду, да и сил уже не осталось.

А снежные городки-крепости! После уроков бежишь не домой, а туда, чтобы повозиться, потолкаться. Пообедали – и снова у заветного места. Разбиваемся на команды, решаем, кому штурмовать, а кому держать оборону. Сила здесь не самое главное. Ловкость, изворотливость, хитрость могут сослужить добрую службу, но не зевай. Бейся да следи за противником: упустил момент – кубарем летишь в одну сторону, а шапка твоя – в другую. В азарте не замечаешь крепкого мороза. Это в городе за минус тридцать в школах отменяют занятия, а кто в деревне в те поры следил за температурой? И сейчас этого нет.

Шли учиться за три километра. Отморозил щеки – не беда, с кем не бывает. Во времена нашего детства морозы стояли жуткие, главное, всю зиму. Справлялся у земляков, кто постарше – соглашаются.

Летом всей деревней мальчишки играли в прятки. Разбивались, как это водится, на команды. В одной человек двадцать, а то и все тридцать. Вся эта орава бесшумно снимается и несется в сторону заброшенной фермы, стоящей в пятистах метрах от деревни. Через пятнадцать минут за нею ринутся сыщики. Прятались в клетках, где держали телят, стельных коров, поднимались на крышу, рискуя сорваться, подсвечивая себе фонариками. Темень стоит – хоть глаз коли. Кто свой, где чужой – поди разберись. Находились ловкачи, переходили в другую команду, путали игру: запомни-ка двадцать человек.

Слышны шаги, негромкий разговор – это пришли за нами. Замираешь, боясь выдать себя. Крики, кого-то из наших поймали, они вышли из игры. Идут, уже близко. Лучи фонариков обшаривают все вокруг. Вот еще одного застукали. Господи, пронеси…

Далеко за полночь заканчивается затянувшаяся игра. Многие откровенно зевают. Расходимся по домам. Завтра мы продолжим.

Была еще такая интересная забава. Подкатывали бревно, на него клали длинную широкую доску. Два игрока становились на ее края, один из них, подпрыгнув, сильно ударял ногами. Напарник на той стороне взлетал вверх. Падая, он приземлялся на свой край, теперь уже другой взмыв вверх, да так высоко, что, опускаясь, вынужден балансировать, удержать равновесие руками, ногами, всем телом, иначе можно хорошо грохнуться.

Игры были разные: чиж, третий лишний, испорченный телефон, догонялы (с ремнем в руке по кругу, если догонят и врежут – мало не покажется), жмурки, казаки-разбойники, выбивалы, пристенок, это уже на деньги. Такая игра пахнет выигрышем или проигрышем. Нашему брату выигрыш не светит – ни при какой погоде. Есть тут такие «спецы», что разденут и «спасибо» не скажут. Правда, они постарше нас, набили руку. Так зачем ввязываться, коли знаешь, что ничего доброго тебе игра не сулит? Будь зрителем, болей, но зато останься при своих интересах. Нет, неймется пацану, может, повезет…

У девчат свои игры. Скакалки да классики. В скакалки вовлекались и мальчишки. Берут длинную толстую веревку, можно резиновый жгут, и крутят, только свист слышен. Нужно сюда суметь «войти», пропрыгать несколько раз, и «выйти» – тебя ждет очередной игрок. Если не поймал ритм, веревка, жгут огреют тебя так, что в следующий раз хорошенько подумаешь, прежде чем решиться вновь.

Мальчишки – народ отважный и рисковый. Придумает кто-нибудь одно, другие обязательно его поддержат, испробуют… Игра получилась опасной. Надо сильно раскачаться на турнике, отпустить руки и лететь вперед или назад. Кто при этом прыгнет дальше? Во время полета разворачиваешься так, чтобы удачно приземлиться. Кто улетит дальше, тот и победитель. Можно убиться. Игра в самом деле опасная, лучше не пробовать, есть другие забавы.

Для деревенских детей улица – целый мир. Увлекательный, зовущий, призывный. Летом домой забегаешь разве что наскоро перекусить – и пулей обратно. До поздней ночи где-то носишься, тебя только и видели. Давно спят взрослые, стоит лунная тишина, а ты бредешь домой вконец уставший, слипаются глаза. Стоит приклонить голову – и пушки не разбудят.

Улица место детства, повторюсь, – мир, которого больше нет и уже никогда не будет.