| Произведение |
|
Объем: 9042 [ символов ]
|
 |
|
|
| «Mare antiquum» |
Рецензия на цикл Наталии Шиндиной «Белое солнце Троады. Избранные места из переписки Агамемнона с Приамом» Предметом данной рецензии стал цикл Наталии Шиндиной «Белое солнце Троады. Выбранные места из переписки Агамемнона с Приамом». Встретившись с ним на одном из конкурсов портала, скажу, что, несмотря на большое количество отличных стихов, именно этот цикл произвел на меня тогда наибольшее впечатление, стал в какой-то степени самым ярким откровением на конкурсе. Со времен пушкинского гения стало расхожим местом указание на греческую мифологию как исток для творчества. Сентенции о великих сюжетах античных мифов настолько часто употреблялись, что стали стереотипом, работающим почти что против себя. Порою, встретив такую характеристику какого-то бы ни было искусства, бежишь от него, подозревая набившее оскомину многократное перепевание традиционных сюжетов в не менее традиционной же манере. Лучшим лекарством, даже оружием против этого служат те произведения, которые дают новый, оригинальный взгляд автора. Автора, который не просто творит в русле греческого классического наследия, но, вырастая из него, строит свой совершенно неповторимый мир. Именно с этих позиций я рассматриваю «Выбранные места…» у Наталии Шиндиной. Вместе с тем автор опирается, безусловно, на классический фундамент, подчиняя его своему замыслу, переосмысляя порой те эстетические константы, которые имели место быть в античном мире. Так обстоит дело и с размерами, и с некоторыми традиционными для античности символами, и с общим строем цикла. Остановлюсь на этом подробнее, как я вижу данные аспекты произведения. Стержень композиции цикла составляет эпистолярный диалог. Здесь эпистолярность (в самом хорошем смысле этого слова), на мой взгляд, играет важнейшую роль – если античная традиция больших форм базируется либо на комедии с ее смеховым и сатирическим уклоном, либо на трагедии, причем последняя носит героический характер, то в цикле Наталии мы ясно видим глубоко лирический, даже интимный характер взаимодействия двух из трех основных лирических героев цикла. Сочетание эпической формы и сюжетности вместе с лирическими, основанными на душевных движениях эпизодами – вот то отличие, которое проводит резкую, почти контрастную грань между циклом и античными образцами. Если эпическое стихосложение знает раскрытие внутреннего мира героев, их психологии через действие, поступки, то позднейшая поэзия раскрыла для себя иные способы, смогла сфокусироваться исключительно на «движениях души человеческой», подчас сокрытых и не выраженных внешним действием. Однако автор сумел в какой-то степени и вернуться к большой форме, сохранив дух той героической эпохи, сохранив эпический характер персонажей – тем самым показав их не просто людьми, но существами надмирными, как это характерно для героического эпоса. Это стало возможным благодаря сохранению диалога. Если вдуматься, то в греческих трагедия и комедиях диалог – непременный, жизненно необходимый для стиха прием, позволяющий реализовать сверхчеловеческий, героический потенциал действующих персонажей. Так и здесь – два в какой-то степени протагониста (хотя на самом деле – лишь два выразителя одной мысли, одной истины) способны актуализировать свое содержание именно в диалоге. Примечательно, как происходит оформление диалога, как распределяются, в частности, размеры для речи Агамемнона и Приама. Если первый, символизирующий, на мой взгляд, активное начало, выражается живым, непринужденным, местами даже слегка фамильярным трохеем (от греч. trochaios – «быстрый, бегущий»), то речи второго начала – созерцательного, не вершащего рок, но воспринимающего его, – отдан медлительный, спокойный, «мудрый» пятистопный дактиль, так напоминающий классический гекзаметр. Между прочим, если вспомнить распределение размеров в античном стихосложении, то гекзаметр – метр героический, которым повествовалось о героических деяний. В этом контрасте, даже если он был введен автором ненамеренно, в этой смене противоположностей можно усмотреть глубоко символичное значение. Что еще подкупает в этом цикле, так это прекрасное по своей убедительности проникновение в мир героического свершения, в мир эпического подвига – но вместе с тем и мир абсолютно фаталистического восприятия событий, именуемых роком. Интересно, что даже понимание этого самим героями цикла нисколько не отменяет героической сущности мира и его персонажей. При всем знании рока эпический герой не может не совершать героического деяния, не может выйти за рамки своего предназначения, равно как и его противник. И активное деяние Агамемнона, и отрешенность покоя Приама – все они в конечном итоге служат лишь выразителем неминуемого и неотвратимого движения судьбы к некоторому финалу. Заигравшимся, не вышедшим из детства, Нам давно известны рамки нашей роли. Цель сама определяет выбор средства. Достижение – вопрос свободы воли. И вот здесь мы подходим к еще одному смыслу, заложенному в цикле – к отрицанию героического мира, всех усилий, направленных на достижение каких-то целей. Все это – не более чем «детская площадка», как это было сказано в эпиграфе из Кушнера, все это – лишь игры «детей человеческих», находящие свое конечное завершение в смерти. Все иное растворяется, как в море, В бесконечной каждодневной круговерти. И неважно, есть ли Троя, нету Трои… Смысл жизни мы находим только в смерти. Круговерть всех событий, иллюзорных по своей природе, противопоставлена вечной неизменности, имеющей истинной природу: Все, чем ты жил, чем наполнен был, счастлив и светел, Просто исчезнет однажды в огне ли, в воде ли… Разумеется, читатель найдет в рассматриваемых строках и много другого смысла. Этим и прекрасна поэзия. Но я имею своей задачей проследить трансформацию античного наследия. Если читатель помнит, я уже говорил, что усматриваю в цикле трех основных персонажей. По моему мнению, роль третьего, но менее важного героя, безмолвного и терпеливого слушателя, но вместе с тем и влияющего на самый характер действия и на самих героев, играет море. Если обратиться к некоторым исследованиям, посвященным античному мировосприятию, в частности, к статье Ю.Г.Чернышова «Мореплавание в античных утопиях» в сборнике «Быт и история в античности» (М., «Наука», 1988), то мы обнаружим примечательное отношение к морю. Оно было враждебной для человека стихией, самовольное преодоление границ которой не могло не повлечь за собой наказания. В рассматриваемом цикле море тоже имеет свой совершенно четко уловимый характер: Сполох пламени, закату робко вторя, С побережья по утру едва заметен. Что же пусто так? Лишь чайки, ветер, море… Море, ветер, чайки… чайки, море, ветер… Его отстраненность, безмолвие и бесконечная завершенность бытия – вот символ того, что в конечном итоге побеждает огонь человеческих поступков, низводит их до состояния неизменяемости природы всех вещей. Если рассматривать – уже вне классической традиции – все героические деяния как вызов судьбе и вечной неизменности, неминуемому року возврата в вечную неподвижность, то за этим бунтом, обреченным (пока?) на неудачу, неизбежно следует наказание, расплата: Боги хранили бы нас от проклятья Ниобы – Видеть детей убиенных и не погребенных. Да от несчастия видеть, как все, что ты делал, Все, чем ты жил, чем наполнен был, счастлив и светел, Просто исчезнет однажды в огне ли, в воде ли… Враждебность моря в этом отношении есть то, что пришло от греческого отношения к миру. Неслучайна ненависть к нему Агамемнона: «Море, море ненавистное повсюду! / Без конца и края. Знаешь, в чем обида: / Это всё не завоюешь…» С другой стороны, образ моря более сложен – это то, что не только разделяет героев, но и то, что их сближает, что позволяет вообще свершиться человеческому героическому духу. Эта та трансцендентность, которая позволяет актуализироваться глубинному смыслу рефлексии главных героев. Одновременно это и то, что утешает, примиряет человека с бытием: <…>К морю хожу каждый день – только чайки да ветер, Чайки да ветер в спокойном дыхании моря. В воду неспешно войду, и волна на рассвете Ноги обнимет прохладной, прозрачной рукою. Впрочем, неслучайно, что эти два отношения к морю выражают два разных персонажа – вот еще одно противопоставление конечного единства, которое тоже можно назвать стержневым для развития цикла. Завершить этот разговор, который на самом деле вряд ли на этом заканчивается, ибо говорить можно много еще о чем, мне хочется вот этими строками: Троя – не то, что скрывают высокие стены, Троя за клеткой грудной утомленного старца. Как это взять, если каждый росток, каждый камень, Даже песок – все скрывается в сердце надежно. И в этом – тоже античное наследие. Ибо именно древние греки, о чем так выразительно написал Сергей Аверинцев в книге «Поэтика ранневизантийской литературы», возвеличили не припоминание, а память!.. Не в этом ли залог кажущейся такой невозможной конечной победы героя как такового? Возможно, автор даст какой-то ответ в другом своем стихотворении... |
|
|
Copyright: Валентин Алексеев, 2010
Свидетельство о публикации №241465 ДАТА ПУБЛИКАЦИИ: 13.03.2010 21:58 |
|
|
| Зарегистрируйтесь, чтобы оставить рецензию или проголосовать. |
| Рецензии | | К сожалению, ссылка не действует. По поводу Вашего отклика на "Переписку"; я в свое время написал довольно объемную ремарку, но Вы, Валентин, то ли не видели ее, то ли не стали отвечать. Ваша рецензия очень хорошо написана, и, как таковая, думаю, имеет все шансы победить на конкурсе, посколько Вы превосходно владеете языком, хорошо знаете литературу, ее историю и "прочая и прочая".
Не стану пересказывать или искать свой полемический отклик на Вашу оценку "Переписки";. Поспорю немного: "переосмысливая те эстетические константы, которые имели место быть (кстати, это "быть" всё-таки лишнее слово)" в античном мире". Не понимаю, о каких константах идет речь. Скажу лишь, что сама переписка между двумя персонажами "Илиады", не что иное, как нонсенс с точки зрения отражения духа того времени (в эпоху Троянской войны люди относились к письменам с враждебностью, и эпистолярный диалог был просто не возможен). Возможно, для эпохи Цицерона или Сенеки такая переписка была бы в духе в времени, но здесь автор действует "как бы" в рамках гомеровской традиции. "Смысл жизни мы находим только в смерти" - прекрасный афоризм, парадоксальное суждение в духе О. Уайльда, но что за ним? Ведь у Гомера Ахиллес видит смысл жизни в посмертной славе знаменитейшего из героев (а для Марка Аврелия, кстати, - она смешна и равносильна забвению), для Агамемнона - это власть, для Одиссея характерен прагматичный взгляд. Скорее, авторская мысль Н. Шиндиной, вот мы, люди, играем в свои игры, чего-то добиваемся, а по сравнению с морем (у Толстого - с небом) - это всё мелко, ничтожно. Так что же не мелко? Нет ответа. Что касается, жанра Переписки, то это скорее стилизация с вкраплением совершенно современных выражений, оттеняющих авторскую иронию (употребление слова "бабы" - пишу по памяти). Да и чувство поэтичности иногда, на мой взгляд, изменяет автору - "за клеткой грудной утомленного старца..." - этот, близкий к анатомическому термин в контексте Переписки забавен и кажется мне неуместным.| | | Аксель, приветствую! Ваши отклики меня всегда радуют, особенно тем, что позволяют взглянуть на обсуждаемый вопрос под каким-то другим углом. Я понял, о каком первом отклике Вы говорите - это было под моим обзором Финала ВКР-2008, я видел Ваш комментарий, но не ответил. Сознаю, что это было невежливо, и прошу у Вас прощения. Причина тривиальна - незадолго до написания того обзора наступил период всяческих неурядиц в жизни: как мелких, так и крупных. Собственно, он продолжается и по сей день.
Поэтому я, наверное, не смогу развернуто Вам ответить. А Ваш комментарий требует не спора или дискуссии, а именно совместного обсуждения сложной проблемы. Тем не менее, я все же попробую изложить те свои основания, предпосылки, от которых я отталкивался и которыми руководствовался в статье, те представления, на основе которых строил рассуждение. Только сделаю это довольно тезисно.
Но сначала технический момент - ссылка не работает, потому в ней есть пробел, а он не удаляется, хоть тресни. В темах на форумах, в комментариях ссылку почему-то можно привести в нужный вид, а вот в произведениях на личной страничке сделать это, видимо, невозможно. Поэтому ссылку нужно копировать целиком в адресную строку браузера и вручную убирать пробел.
Ну а теперь - к нашему вопросу.
Я сразу оговорюсь, что буду привлекать цитаты из того Вашего первого отклика, чтобы суть дела представала яснее.
Собственно говоря, момент первый: Вы писали "К чему же цари, собственно, приходят: к мысли о бренности мира, бессмысленности войны, тщетности человеческих целей? Не кажется ли Вам это банальным? Значит, нет в жизни ничего, к чему стоило бы стремиться человеку, всё конечно, «геройство» - мишура, просвета нет, насилие побеждает, а боги, вроде как и не боги, но тоже несчастные существа, зависимые от рока? Не кажется ли Вам, что в мифах и сказаниях древних греков эта идея бренности тоже заложена? То есть древние воспевали подвиги богоравных героев, восхищались ими, пытались им подражать, но логика повествований приводила лучшие умы греков классической эпохи к заключению о тщете и бессмысленности «героических» подвигов. Интересно, что в последней экранизации Илиады Ахиллес, понимая, что смерти не избежать, решается идти на бессмысленное убийство, ибо только благодаря его личному участию в троянской войне память о нем сохранится в веках? Не пустое ли это тщеславие причем как с нашей точки зрения, так и с точки зрения стоиков?"
В какой-то степени это так - действительно, очень легко сделать подобный вывод, вот только, полагаю, причину такого поведения Ахиллеса, причину того, что в ахейских мифах и преданиях эта идея заложена, причину бессилия богов и героев я усматриваю не в специфике древнегреческого сознания, а в универсальной тенденции архаического и героического эпосов (и сознания, конечно) как семиотических систем. В принципе, известно, что суть бытия героя, если он герой, - это некое героическое деяние. Он ему обречен; совершение подвига - единственное безальтернативное предназначение героя. И даже если в ходе эволюции эпоса мотив победы героя трансформируется, меняется на неизбежность гибели и трагедии, тем не менее, герой изначально не может не идти на подвиг, даже чреватый поражением и гибелью. Ибо только так он реализует свою, образно говоря, "родовую функцию". В принципе это убедительно показали в своих работах Пропп и Путилов.
Насчет того, является ли это пустым тщеславием - а вот этот вопрос, на мой взгляд, и будет как раз модернизацией эпоса, попыткой применения к нему современных этических оценок, в рамках современных систем ценностей. Другое дело, что этот вопрос можно поставить к циклу Наталии. Но с этим разберемся чуть позже. Вопрос правомерен, только я его иначе немного ставлю и, соответственно, немного иначе отвечаю на него, в другой интерпретации. Должен, правда, еще сказать, что вот эта предназначенность героя подвигу - это одна из тех констант, о которых я говорю.
Вторая константа, вытекающая из первой - это абсолютная лишенность героя свободы воли, понимаемой как возможность сделать выбор и возможность повлиять на развитие событий. Неважно при этом, какую роль играет герой, как он себя ведет. Собственно античная специфика здесь в том, что на упомянутую эпическую универсалию накладывается представление о роке как непреодолимой неизбежности судьбы, которой подчинены даже боги. В контексте цикла важно, что у Наталии равно подчинены неизбежности как активное начало (Агамемнон), так и пассивное (Приам). Предлагаю запомнить этот момент, к нему еще придется вернуться.
Маленькая ремарка, мало относящаяся к основной идее моего рассуждения, но, тем не менее, важная - у Наталии есть такая строка в цикле: "На Ахилла глянуть больно, как на солнце". Очень важный и интересный момент. Мне трудно судить, опиралась ли Наталья здесь на первоисточник, или сработало ее чутье художника, но это очень перекликается с крайне интересной особенностью - в ряде мифологических и эпических традиций Ближнего Востока и западнее (ареал ахейцев) часто можно встретить атрибутирование героя неким странным сиянием, которое оказывается едва ли не имманентным его сущности. Я узнал об этом из ряда сообщений Катерины Канаки, археолога и специалиста по античной истории. Деталь очень примечательная, пока необъясненная, но регулярно встречающаяся как атрибут героя в разных системах, почти на уровне родового признака (своего рода онтологической и при этом эстетической - в плане эпического выражения - константы). Но это к слову.
Продолжаю развивать свою мысль. Вы задаете вопрос: "Смысл жизни мы находим только в смерти" - прекрасный афоризм, парадоксальное суждение в духе О. Уайльда, но что за ним? Ведь у Гомера Ахиллес видит смысл жизни в посмертной славе знаменитейшего из героев (а для Марка Аврелия, кстати, - она смешна и равносильна забвению), для Агамемнона - это власть, для Одиссея характерен прагматичный взгляд. Скорее, авторская мысль Н. Шиндиной, вот мы, люди, играем в свои игры, чего-то добиваемся, а по сравнению с морем (у Толстого - с небом) - это всё мелко, ничтожно. Так что же не мелко? Нет ответа..."
Знаете, я скажу крамольную мысль, быть может, но думаю, что ответ есть, только автором он не озвучен впрямую, а дан полунамеком, вскользь, фигурой умолчания. Опять-таки вернусь чуть позже к этому.
Еще один Ваш важный вопрос: "Так ли уж оригинальна трактовка автором античного сюжета? Форма интересна – это да. Видимо, она выросла из «шинели» античных диалогов, возможно, знакомства автора с произведениями тех или иных поэтов, писателей, драматургов, писавших на античные сюжеты. Разве в «Переписке…»не чувствуется мягкая ирония и мудрая глубина, интонации «Писем римскому другу (из Марциала)» Бродского? Н. Шиндина монолог превратила в диалог, в котором персонажи, пожалуй, не спорят друг с другом, а скорее каждый по-своему констатируют неумолимость рока. К слову Бродский соблюл «римский дух» своего «Письма» (хотя, каюсь, нет - и у него "шевелюра кипариса" мне кажется недостатком!), а вот Н. Шиндина вышла за рамки эпохи: сама переписка царей – нонсенс, если не для Трои, то для тогдашнего греческого мира (письмо в ту пору применялось исключительно для хозяйственных записей; в Илиаде оно упоминается лишь один раз, и владели им отнюдь не цари – не царское это было дело)."
И вот здесь кроется тот самый поворот в интерпретации, то смещение акцентов, которое, с моей точки зрения, позволяет поднять немного завесу над смыслом цикла. Начну немного издалека, с формы. Мне кажется, что различия между "Письмами..." Бродского и циклом Наталии гораздо более глубоки, чем кажется на первый взгляд, и кроются не только в форме. Вернее сказать, форма лишь следствие. С моей точки зрения, Бродский, во-первых, выводит на авансцену не героя (к вопросу о первой константе). Он создает перед читателем образ гражданина, суть философии которого - противопоставление неких ценностей личного плана общегосударственной идеологии. Здесь я говорю не столько о политической подоплеке, хот я и она, возможно, присутствует, сколько об имперской идее (идее погони и стяжательства мирских благ) в целом и противостоящей ей идее тщеты бренного мира, особенно остро проявляющей себя в провинциальной системе координат. Обратите внимание, несмотря на название произведения, сам текст Бродского, по сути, ничто иное как монолог. Причем этот монолог экстравертивный по характеру, он направлен, устремлен не внутрь личности персонажа, а вовне, он позволяет читателю не вскрыть глубинные пласты и психологические мотивировки поведения, а, наоборот, утвердить этический приговор персонажа, свободного в своей оценке, окружающему миру. Тем самым определяя персонажа как человека свободного.
У Наталии, по моей мысли, все совершенно иначе. Во-первых, она возвращается к героике, к введению в ткань повествования героя как такового, в том значении, в каком его знает древний эпос. При этом задачи стилизовать эпоху, полагаю, она перед собой не ставила, наоборот, произведение это весьма современно. Чуть ниже попробую объяснить, почему я так считаю. Вместе с тем эпос знает только один способ раскрытия героической сущности - через поступок, при этом эстетической константой было именно изображение характера через действие, поступок. Других способов раскрытия внутреннего мира эпос не знал. И в этом смысле меня безмерно поражает, как талантливо Наталия смогла, сохраняя героя как такового, полностью перейти от подвига - к чувству, от действия - к рефлексии, от эпики - к лирике. Здесь ключевым моментом мне представляется ее гениальная находка формы диалога. Я уже написал в рецензии, что, с моей точки зрения диалог позволяет сохранить эпический мир, эпическую систему координат, задавая для читателя само действие. Но суть диалога - глубокое проникновение в личный мир героев, причем раскрытие его идет именно через лирические образы, через психологию, о которых мы узнаем не косвенно (как это было бы, имей мы дело с типичным для эпоса описанием только поступков). При этом огранка диалога эпистолярностью позволяет сохранить временную глубину плана, позволить чувствам зародиться, трансформироваться и вызреть, а потом найти некий выход, и все это на фоне событий, действия. Иными словами, я здесь вижу трансформацию эстетической константы эпоса - от действия при угадывании где на заднем фоне чувств к чувству при угадывании на заднем фоне действия.
Именно поэтому я считаю допустимым все те вещи, которые Вы назвали недопустимыми анахронизмами.
Теперь иду дальше. Я вообще в принципе считаю этот цикл Наталии не стилизацией и не вторичным по отношению к Бродскому. Относительно Бродского я уже сказал, что, по моему мнению, Наталия говорит совсем о другом. А не стилизацией я считаю это потому, что цикл направлен, на мой взгляд, в современность, обращен, в первую очередь, к нам, современникам. Основным и существенным для понимания идеи цикла я бы назвал то, что речь идет о переносе, инверсии в современном мире античной обреченности року, вот только если в античности основной константой героического мира была обреченность событиям вообще, то у Наталии я вижу трансформацию этой константы в обреченность смерти (ипостасью которой выступает в цикле море) и завершению через смерть любого человеческого действия. При этом очень важную роль играет эпиграф из Кушнера, который, на мой взгляд, имеет "двойное дно" в том плане, что как мысль Кушнера можно применить к делам и итогам далекой Троянской войны, так и ряд строк из цикла Наталии можно применить к нашему современному способу жить. При этом выразителем образа конечного бесследного исчезновения в вечности выступает тот третий персонаж, под которым я подразумеваю само море. И если у греков море было враждебной стихией, которая наказывает за преодоление своих границ, то у Наталии это та стихия, которую человек будет стремиться преодолеть, пока вообще существует. В этом его героическая сущность у автора рассматриваемого цикла. При этом я полагаю, что изначальная трагедийность, неизбежная в результате такой инверсии (вот еще одна трансформация, ведь изначально эпос имеет дело с совершённым подвигом, с эпическим "хэппи-эндом", так сказать), как раз и является предметом преодоления, той целью, ради которой в действительности совершаются как активные, так и пассивные деяния (последние как своего рода непротивление смерти жизнью, почему я и писал в рецензии, что вижу здесь скорее не двух антагонистов, а двух выразителей одной идеи). При этом неминуемо начинает звучать нота трагедийного осмысления вообще любого подвига, любого героического усилия. И если наш современник, герой Кушнера удивляется"детскими" масштабами, казалось бы, великой войны героев, то некий потомок нас может заметить то же самое - сколь мелки все наши усилия сегодня в попытке выжить, несмотря на то, что мы сегодня, как нам представляется, живем и действуем в куда больших масштабах. Есть тут и другая сторона - психологические масштабы героического деяния при всем при том намного больше, чем нынешние. Это отдельное направление рассуждения, которое я сейчас развивать не буду.
Но вместе можно увидеть, что Наталья пытается найти выход для своих героев не в активном или пассивном деянии, а в попытке взлелеять и защитить, сохранить ценности, могущие стать основой для преодоления моря (см. один из последних монологов Приама). И вот тут - еще одна, на мой взгляд, трансформация такой константы античного миропонимания, как память.
Вот в целом та канва мыслей, которыми я бы хотел Вам ответить, уважаемый Аксель. Вполне вероятно, здесь прозвучало много сумбура и недоговоренностей. Но что делать. Если бы у меня были силы и возможность посвятить этому время, то, по-хорошему, следовало бы написать исследование, если бы это не было с моей стороны слишком самонадеянно. Во всяком случае, я приношу извинения, если изложил свои мысли путано и неясно. Думаю, что они требуют еще и проверки, и тщательного оформления, и большей ясности, и более весомых доказательств, что я сейчас никак не могу предоставить.
Остаюсь с неизменным к Вам уважением и теплом, Валентин. | | | Спасибо. К сожалению, поленился и не скопировал новую свою релику, которую писал целый час. Видимо, она пропала. Жаль. Коротко: Теперь "вижу" константы. Но вижу и иронию в словах Агамемнона. Бродский, соблюдая внешние правила, современен (неужели всё еще воюем?) - у Н. Шиндиной Бродский живет в интонациях и ироничном взгляде на жизнь. Море для греков - прежде всего божество. Мораль у них грубо говоря такова: не оскорбляй божество, и "всё будет хорошо". Скорблю, что пропал мой развернутый ответ:-)) Повторять - нет технической возможности. | | Сейчас есть немного времени. Прежде всего огромное спасибо за интереснейшие суждения, их надо читать очень внимательно. Хотел бы всё-таки обратить Ваше внимание на некоторые, с моей точки зрения, нестыковки. Элемент иронии. Само название Переписки как-то не вяжется с тем философским настроем, которым Переписка проникнута. Замечание Агамемнона прекрасно, но ведь его можно понять, как завистливую иронию по отношению к Ахиллу и только (мало кто знаком с античной константой, о которой Вы поведали, и поймет заложенный в ней смысл). Зато другая константа - ирония, мне кажется, античным авторам не известна (любовная сцена Геры и Зевса и бесславно скрывшегося от Менелая Париса с негодующей Еленой - это не юмор и ирония, это всё на полном "сурьёзе":-)). Кстати, Илиада не чужда быта - вспомните сцену беседы Ахилла с Приамом - простой человеческий разговор обычных людей.
Бродский - он соблюдает правила игры, но совершенно современен - иначе зачем писать в стиле Ювенала? Но вместе с этим какая прекрасная зарисовка, какое чувство проникновения в античность - шумящий Понт, скрытый от взоров лесом пиний, нагретая солнцем скамья со свитком Плиния Старшего, ветер, запутавшийся в кудрях кипариса - чудесно!
Море, пресная вода водоемов, источников (Посейдон-колебатель земли, мелкие божества моря и других водоемов)- у древних отношение к этой стихии очень трепетное, уважительное. Башковитые римляне изобрели водопроводные краны для регулирования стока воды, но пользовались ими крайне осторожно; им в голову не приходило экономить, скажем, ночной расход воды в городе - божество нельзя стеснять, иначе оно взбунтуется и нашлет кары. | | Аксель, насчет того, что не все воспримут в указанном мной ключе - да, это так. Вообще мои суждения нужно еще проверять с той точки зрения, а не "вчитаны" ли они мной в текст? Такое возможно. По большому счету, то, что я написал, особенно в комментарии - это гипотеза, и поэтому требует осторожного подхода к себе изначально. Но в целом само такое направление движения мысли в интерпретации цикла Наталии представляется мне перспективным.
Что касается иронии - да, она, пожалуй, присутствует. Но говорить, что она есть явление вторичное и заимствована как прием у Бродского, я бы поостерегся, или высказал бы это тоже на правах гипотезы. По той причине, что, во-первых, я нередко сталкивался со случаями параллельного независимого развития в разных литературах весьма сходных процессов. Во-вторых, сама Наталия указывала, что Бродского знает довольно посредственно. Скорее оно, это заимствование, не прямое, а опосредованное, обусловленное либо каким-то непрямыми влияниями (бродскизм как явление), либо общими сходными ментальными процессами. Хотя если принимать во внимание слова самой Наталии по данному поводу, то вполне можно объяснить иронию своеобразной игрой, заигрыванием со стилем Бродского. И тогда тут, конечно, имеет смысл говорить о прямом влиянии. Возможно, это более правильный подход в данном вопросе.
Что касается самого термина "переписка"; - это, на мой взгляд, отлично, в точку найденная форма для решения поставленной худ. задачи. Но я согласен, что это анахронизм, если смотреть на цикл с точки зрения его стилевой аутентичности эпохе. Однако я думаю, повторюсь, что автор не имел перед собой задачи "сделать" стилизацию, обращая текст именно к современному читателю. А современный читатель знает не только переписку смс-ками, но и переписку Курбского и Ивана IV, Белинского и Гоголя, Блока и Белого, Вольтера и Екатерины II... Думаю, Вы меня поняли. :)
То есть, в моем понимании, у Бродского и Шиндиной просто разные цели, и, конечно, разный все-таки уровень. Но меня не "царапали" подмеченные Вами недостатки, что впрочем, можно отнести и на несоверешенство моего вкуса.
Что касается образа моря - я опирался на на исследование (оно указано в тексте моей рецензии), в котором были проанализированы тексты преимущественно римских источников, в которых поднималась тема мореплавания. Хотя в данном аспекте, конечно, сразу нужно сказать, что подобное восприятие моря встречается и у Гомера. Впрочем, в равной степени существую и другие трактовки моря в античной литературе. Здесь можно с увереностью говорить только о том, что существуют устойчивые мотивы, трактовки образа моря, и одним из них является представление о море как о враждебной стихии. | | Кстати, если посмотреть с этой точки зрения (что трактовка в наиболее последовательном выражении встречается в основном в римских источниках), то можно назвать такой мотив модернизацией некоего прешествующего представления о море - модернизацией по сравнению с древнегреческим периодом. И если взять мою идею, что цикл Натлии сам по себе - модернизация, то эти обстоятельства в какой-то степени коррелируют.
Одновремено - сознательная игра или заигрывание со стилем предшественников можно считать наиболее ярким элементом как раз-таки постмодернизма. :)
Если же говорить о том, что ирония не была известна древнегреческим авторам. - я бы поспорил. Как раз я думаю, что именно они ее и открыли. Скажем, полагаю, ирония блестяще реализована как прием в комедии Аристофана "Лягушки". Скорее, имеет смысл говорить, что ирония неизвестна древнегреческому эпосу. Но это - общая ситуация для любого эпоса. Эпос не знает иронии, это действительно так. | | Со многим согласен, Валентин. В ряде случаев я неточно выразился, но не мог поправить из-за отсутствия функции "править". Иронию древние греки знали в классическую эпоху, но не в период архаики, как мне кажется, и не было ей места в эпическом полотне "Илиады", а также у первого после Гомера поэта Гесиода (хотя с позиции современного читателя ряд сцен можно трактовать как решенные в ироническом ключе). В названии меня несколько удивило не слово Переписка, сколько Белое солнце Троады - в советском "истерне" очень мало от переписки двух "заклятых друзей", да и не коррелирует эта аллюзия с античными константами, которые присутствуют в произведении Н. Шиндиной (получается, что это просто юмор, ирония ради красного словца).
Еще немного о море. Греки, первоначально сухопутный народ, относились к морю, как к божественной и крайне опасной стихии - недаром Посейдон у них второй по рангу бог-олимпиец, но, инстинктивно чувствуя, что добро и зло находятся в диалектическом единстве, они видели в море и доброе начало. И чтобы оно было "добрее", его надо "задабривать". Что касается римлян, то в силу своей прагматичности они несколько поверхностно восприняли греческое отношение к морю и были в этом отношении лишь эпигонами. | | | Согласен, Аксель. Повторюсь, многое мной написано на правах гипотезы. |
|
|
|
| 
Положение о Клубе
Сделать стартовой
