Что хочет автор. Литературные конкурсы

И задумался Давид Ёсич, посмотрев на вздремнувшую за соседним столом Стародворскую: «И что это я всё чужие слова пою? Да уж сколько лет! И всё чужие, чужие, чужие… Всех этих поэтов… И знаменитых и не очень. А порой и вообще какую-то чушь, хотя обстоятельства заставляют. И я как верный солдат Партии, то есть Песни… обязан! А у самого-то ведь душа рифмами переполнена! И какими ещё рифмами – любой Иссушенко от зависти совсем усохнет! А я всё скромничаю, скромничаю… Скромник я этакий! Прав был покойный композитор Чернокотов, говоривший, что скромность кратчайший путь к неизвестности! Правда, на меня это уже не распространяется. Известен так, что дальше некуда! Теперь вдобавок ещё и избран царём-батюшкой на Руси. Теперь мне и карты в руки!»

И он, взяв руку валявшийся поблизости карандаш, коснулся им лежавшего рядом чистого листа бумаги. И стихи полились, хотя заметим, некоторой своеобразной направленности. Но, как говорится, «у кого чего болит, тот про то и говорит».

«В синагоге ведь не гады –

Там всегда вам будут рады.

Тишина там и уют.

Лишь обрежут, не убьют».

Слегка откинулся на троне-кресле, машинально по закоренелой артистической привычке, как при выходе на сцену, поправил и без того намертво закреплённый вечно-молодой парик (а ля «брюнет-баритон»). Полюбовался сотворённым. «А что – недурненько! Лиха беда начало». Снова припал к листу и засопел про «не думай о евреях свысока…»

«Кто не ходит в синагогу

У того и сводит ногу.

Чтобы не свело и руку,

Дай равину баксов штуку».

С умиленьем и с чувством гордости вспомнил о своей неискоренимой благотворительности, и внутренне похвалил себя.

«От кошерной пищи тоже

не всегда хороший стул.

«Часто жрать её не гоже, -

Утверждал и царь Саул».

В животе ёкнуло. Захотелось чего-нибудь этакого, но не кошерного. Вредненького и вкусненького. Нельзя же всё время питаться кашей, пропущенной сквозь хоть дырявый, но презерватив.

«Хороша кошерна водка

Под кошерную селёдку!

Если захмелели вы,

То покушайте грибы.

А вот и снова этот назойливый как сперматозоид «презерватив» чешется на кончике карандаша. Ну, уж напишу!

«Коль до женщин вы ретивы –

Есть кошерн-презервативы.

Говорят, что часто рвутся,

Если натощак еб…я».

Вот и советик полезный возник: «не надо натощак». Он посмотрел на соседку. Та продолжала дремать, изредка вздрагивая всем телом. Наверное, коммуняки снились. "Надо бы какой-нибудь и сюжетик замастырить». Подумав, снова засопел про «как дырки у носка» и налёг на карандаш. Тут сюжетик как весёлый чертёнок и выпрыгнул.

«Прямо тянется дорога,

А свернул – и синагога.

Тут же рядом и мечеть,

Только крыша дала течь.

Попросил мулла равина:

- Помоги с ремонтом, друг!

У тебя друзей лавина

И знакомств обширный круг.

- Так уж быть, - согласен рэби, -

я достану тебе жесть.

- Да извёстки тоже мне бы…

- раздобуду и извЕсть!»

Ну, вот как хорошо получается: дружба народов. Очень даже актуально!

- И зачем же мы с тобой

Враждовали столько лет?

Я от радости такой

Захотел аж в туалет.

«Ну, товарищ автор, как говорится, вас понесло не в ту степь, - заворчал внутренний цензор, да и Стародворская так всхрапнула, что Ёсич аж подпрыгнул на троне, - лишнего пишите!»

Карандаш внял указанию и отскочил от листа.

Чем закончить? Подкралась так знакомая творцам мУка творчества. Ну, если прозой, то мулла полез к себе на башню суры читать.

«…А равин к себе поплелся,

Жесть и известь доставать.

Он в совке служил завбазой

И на складе Богом был.

На Земле Обетованной

Он сей навык не забыл».

Поэт откинулся. Фу, ты! Кажись, закончил, никого не обидив… Плюрализм и полная толерантность, как говорят наши думцы после того, как следует, надраят себе мордасы.

- Чой-то вы там крапаете, товарищ император? – прикрывая старческой ладошкой зевоту, игриво спросила секретарша.

- Ой, это я так! Стишками балуюсь, - стал кумачовым полотнищем Генсек-Дровосек, вспомнив, как в далёком южном детстве взрослые застукивали подростка за непотребным занятием там, в глубине двора, за сараем.

- Прочли бы. Мне очень любопытно.

Но из царских уст вдруг поперли экспромтом афоризмы, чего он раньше за собой не замечал. Правда, всё на тут же тему.

- Погружённый в чтенье Торы,

Был убит упавшей шторой.

- Какие ужасы говорите, Ёсь Давидыч! Правда, такое было?

- В синагоге давно ремонт не ночевал, - нашелся император. – Надо срочно из бюджета оторвать.

- Штору? – стала спросонья непонятливой дама.

- СредствА!

- Ну, а ещё что-нибудь зафигачте!

- Пьяному хасиду и Мёртвое море по колено, - улыбнулся собственной гениальности Генсек.

- Браво, браво! А ещё?

- За одного хасида двух шахидов дают, - не сдержался царь.

- Ну, это уж не совсем политкорректно, по-моему, - насупилась Валерия Ильинична.

- Я вот думаю, что Троцкого этого мы зря к трону приблизили. Какой-то «Тронский» получается… Непутёвый человек. Раньше к коммунизму склонял, а теперь – к сионизму. Какой беспокойный, в самом деле, человек… Уж с ним и так, и эдак. И по-хорошему, и по-плохому. А человек не меняется. Ну, казалось бы, коль не имеешь царя в голове, но хоть топор имеешь. И этому будь рад. Довольствуйся малым. Вот как я, например… Не один уж год зовут в президенты США – туда переселилось столько моих почитателей, тоскующих по моим песням. Но, я же сдерживаю себя и согласия не даю, довольствуясь малым. Мал золотник да дорог. Всего одиннадцать часовых поясов!

- Да, Ёсь Давидыч, не все такие скромники как вы. Таких как вы теперь днём с огнём не найдешь, - дама, глядя в экран компьютера как в зеркало, стала красить губы, достав из сумочки свежий тюбик БФ-2.

- Всё прихорашиваетесь? – улыбнулся царь. – А клеем «Цемент» не пробовали? Говорят, от него поцелуи просто смертельные.

- Всему своё время, Ёсь Давидыч. Старость не радость, - захлопнула сумочка кокетка. – Эх, на митинг хочу! Засиделась я тут в ваших хоромах. Я борец по натуре, а вы меня в стенографистку превратили. А годы-то идут?

- Ну, ничего, ничего! Потерпите ещё малость…

Глава 13 Шагреневая кожа. Полёт. Аварийная посадка.

Лимит времени, отведённый нашим дамам для пребывания в заказанной эпохе, катастрофически скукоживался как та, известная в культурных кругах, кожа. Оставался самый что ни на есть огрызочек, а ничего существенного сделать так и не удалось. Дамы запсиховали и даже начали ссориться.

- Это всё из-за тебя!

- Нет, из-за тебя!

- Дура!

- Сама дура!

Воздержимся от более подробного описания их интеллектуального поединка. Читатель при желании сам дофантазирует.

Созванивались с центром с помощью специальной межвременнОй связи. Спросили, нельзя ли задержаться чуток за отдельную плату. Там грубо ответили, что взяток не берут, что и других желающих невпроворот, и по-хамски бросили трубку.

Прибыли в назначенное время с вещичками на стартовую площадку, замаскированную под очередной совковый долгострой. Там, укрытый сухими ветками и брезентом, находился летательный аппарат. Он имел форму детской игрушки «юла», похожей на ту, которую используют в передаче «Что? Где? Когда?» На борту красовалась надпись: «Машина Времени им. А. В. Макаревича».

- А разве он уже того? - удивилась Толстикова, спешно закуривая (в полёте смолить не разрешалось). – Вроде совсем недавно общались лично…

- Ну, так у нас здесь несколько дней прошло, а у них там несколько десятков лет, - с видом знатока отрезала Спиртнова, пустив струю дыма в сторону отсталой подруги (успела раньше закурить).

- Ба… А я то и подумать не могла!

- Вот те и ба! Изба! Это тебе не хухры-мухры, а техника будущего.

Подавленная подруга нервно затягивалась, озираясь по сторонам. По сторонам кучковались и другие туристы-отморозки обоих полов, а некоторые даже с детьми.

«С малолетства развращают подобными путешествиями, а потом ещё удивляются, откуда берутся все эти Ксении Собчаки?» - подумала Толстикова и презрительно сплюнула. Из ближайших кустов голос громкоговорителя сообщил, что объявляется посадка. Толстиковой сразу представилась посадка картофеля, и она улыбнулась.

- Чо лыбишься? – недовольно зыкнула подруга. – Всё эротика на уме?

- Какая там эротика? Не кривите ротика! Я о картошке подумала.

- О картошке? Лучше б о морковке, но только не в тёртом виде, - загоготала Спиртнова, вспомнив похабный тюремный анекдот.

Наконец посадка успешно завершилась, и летуны расселись квадратно-гнездовым способом согласно указанным в билетах местам (Толстикова оказалась права по поводу картошки). Никаких иллюминаторов в «юле» не предусматривалось, чтобы не глазели, куда не надо. Да и при сверхсветовой скорости можно и окосеть. Включилось освещение, и железный голос робота грозно сообщил: «Пристегнуть пояса верности и воздержаться от курения. Время в полёте…» На последней фразе железяка закашлялась (сам, наверное, курил напоследок) и заткнулась.

Дамы ощупали себя. Всё пристёгнуто. Это дело нешуточное. Кто не пристёгивался, мог забеременеть. На мужчин, конечно, беременность вроде бы не распространялось, но чем «петля времени» не шутит (может и пол поменяться и потолок, и ориентация, и даже вкусы с пристрастиями).

Взлёт был мгновенным и вертикальным, как при падении в воздушную яму. Все внутренности устремились к анальному отверстию, но в кресле предусматривалась специальная пробка, чтобы… Но больше ни слова, ни пол слова! И не просите! Мы дали подписку о неразглашении, как помнит читатель, во избежание плагиата, нарушения смежных и авторских прав и прочего непотребства…

Полёт проходил в штатном режиме и пассажиры, кто мирно дремал, кто решал кроссворды, кто читал журналы и газеты, кто думал о разном, кто мечтал… На борту имелась богатейшая библиотека на все вкусы и временнЫе запросы клиентов.

Толстиковой досталась газета времён перестройки, и она увлечённо уткнулась:

«Третью неделю работает Российский Съезд. После долгих дебатов первым заместителем Председателя Верховного Совета РСФСР избран Р. И. Хасбулатов. Депутаты приступили к рассмотрению 7-го пункта повестки дня. В спорах, дискуссиях проходило обсуждение вопроса о порядке и механизме формирования Верховного Совета РСФСР».

- Какую такую хрень читаешь? – заглянула через плечо Спиртнова.

- Да вот вспоминаю, с чего сыр-бор начался, - посмотрела из-под очков Толстикова (старческая дальнозоркость не позволяла читать без протезов). – А ты чем увлеклась?

- Отыскался журнальчик «Музыкальная Жизнь» за декабрь 1984 года. Интервью с Марком Розовским. Ух, интересно! Послушай!

- Критик его спрашивает: «Как же вам удалось стать композитором?»

- Он же режиссёр!

- Вот послушай, послушай! Розовский отвечает: «Тогда начнём издалека. Бабушка называла меня «мальчиком со слухом». Поэтому, когда мне было семь лет, я поступил в школу имени Гнесиных учиться играть на рояле. Была тяжёлая военная, а потом – послевоенная пора. Я проучился совсем немного и, конечно, быстро всё забыл… Поэтому я не буду вспоминать о том, как я не стал пианистом (в техническом исполнении «Чижика-пыжика» правой рукой и «Буги-вуги» - левой сдвигов за последние годы не произошло). В самом деле, лучше расскажу о том, как я стал композитором.

- Тебе не кажется, что нас как-то странно трясёт? – прервалась чтица. – Когда летели сюда, такого не было.

- Да и правда… какие-то толчки и рывки… Ну, ладно! Читай дальше. Я заинтригована!

- Тогда слушай: «Когда готовилась постановка «Бедной Лизы» по повести Карамзина на малой сцене БДТ, я, рассказывая Георгию Александровичу Товстоногову о замысле спектакля, не прочел, а напел ему стихи Юрия Ряшенцева, которые должны были звучать со сцены как зонги. Композитора еще не приглашали – я пел что-то свое. «Никакого композитора не надо», - неожиданно сказал Товстоногов. То, что вы поете, должно войти в спектакль». Я был ошеломлён. Тем временем фантастическая идея начала стремительно воплощаться в действительность. Позвали заведующего музыкальной частью театра, и мы приступили к работе. Для меня до сих пор остается загадкой, как растерянный завмуз умудрился «перевести в музыку» тот чудовищный набор, состоявший из ужимок, прыжков, ценных, но туманных указаний в области правой, а также левой руки, предложенных будущим «композитором» Марком Розовским!

- Товстоногов тоже был по-своему авангардистом, если допускал такую профанацию, - нахмурилась Толстикова.

- Все они такие, режиссеры эти. У всех в головах вместо мозгов «Черные квадраты» понатыканы!

Вдруг громкий железный голос сообщил: «Уважаемые пассажиры! По техническим причинам наш аппарат сбился с курса, и мы вынуждены сделать вынужденную посадку в весьма отдалённом периоде истории. Просьба сохранять спокойствие и не вставать с мест».

- В каком периоде истории? Куда нас занесло? Хочу домой! – раздались истерические вопли.

- Не огорчайтесь! Сюда билетики стоят намного дороже, чем те, которые приобрели вы, – успокаивал вдруг повеселевший робот. – Мы оказываемся в эпохе жизни двенадцати цезарей. Здесь вы не соскучитесь…

Смачное «хрясть» с броском внутренностей к горлу свидетельствовало о недостаточно плавном касании поверхности.

- Тогда ещё не было хороших посадочных площадок. Сплошные валуны, - пояснила, будучи знатоком всего, Спиртнова, и громко икнула.

* * *

Глава 14(а) Божественный Юлий. Корчагин Кафка.

Дамы переглянулись. Где мы? Куда нас занесло? Интерьер просторного помещения соответствовал понятию «в греческом зале» по Аркадию Райкину. Колонны, пилоны, мрамор, мозаика, фонтаны, павлины бродят, поют райские птички, яркий солнечный свет подчеркивает эту несусветную райскую обстановку (и птички райские, и сам сатирик Райкин!).

На троноподобном стуле с высокой спинкой восседает мужчина средних лет, облаченный в тунику, в сандалиях, с лаврововым венком на плешивой голове. Он явно позирует. И есть кому. Поодаль примостился живописец с мольбертом и всеми остальными атрибутами его пачкающего ремесла.

Дамы всмотрелись в лицо художника. Ба! Да это же сам Глазуньин! Он-то как здесь оказался? Мы, понимаешь, на «Машине времени». А он, каким макаром?

- Я лично знаком с Макаром и прибыл сюда еще раньше вас, - не поворачивая головы, ответил Иона Сталактитович, прочтя немой вопрос и ответив на него.

- Хоть бы здрастьте сказали для начала, - упрекнула привыкшая к галантностям Толстикова.

- Ну, здрастьте! И что дальше? Вы-то, с какого хрена здесь? Тут «черных квадратов» нету, и не ищите.

- А где здесь ближайший табачный киоск? – спросила о насущном Спиртнова.

- Откуда здесь киоск? Здесь не курят. Вы же пребываете во времени правления Юлия Цезаря. Тогда ещё табаком не баловались.

- А как же с куревом? – спросила и Толстикова с мольбой во взоре. – У нас сигареты кончились.

-Так и быть, угощу, - он достал из складок своей рубенсовской кофты слегка початую пачку «Мальборо».

- А можно по две?

- Да берите всю! Я прихватил с собой несколько блоков, так как работа здесь долгая. Картина историческая, сами понимаете.

- Ой, спасибочки! – дамочки защёлкали зажигалками и задымили.

Фигура позировавшего нервно задёргалась, и ноздри его зашевелились, учуяв неприятный запах.

- Вы только не частите! Они здесь к табаку непривычные, хотя дым благовоний приемлют, - пояснил Глазуньин, щедро наляпывая краску на холст.

- Он кто будет, этот хмырь? – поинтересовалась Спиртнова.

- Не узнаёте? – ухмыльнулся живописец. – Сам Юлий Соломоныч!

- Гусман? Кэвээнщик? – ляпнула Толстикова.

- Какой кэвээнщик? Эх, бабоньки! А еще интеллектуалки… Да это же сам великий Юлий Цезарь! Историю в школе плохо проходили…

Позировавший гордым кивком головы идентифицировал себя и сменил позу.

- Вы, Юлий Сергеич, продолжайте свой рассказ, - обратился к модели художник. – Не обращайте внимания на посторонних.

- На шестнадцатом году я потерял отца, - заговорила фигура голосом, напомнившим дамам голос робота во время полёта (не один ли артист играет?). – Год спустя, уже назначенный жрецом Юпитера, я расторг помолвку с Коссуцией, девушкой из всаднического, но не очень богатого семейства, с которой меня обручили еще подростком, - и женился на Корнелии, дочери того Цинны, который четыре раза был консулом.

«Ишь ты, привереда, какой», - подумала Спиртнова и заплевала окурок, бросив его на мраморный пол (ничего, мол, рабы подметут).

- Вскоре она родила мне дочь Юлию. Диктатор Сулла никакими средствами не мог добиться, чтобы я развелся с нею. Поэтому, лишенный и жреческого сана, и жениного приданого, и родового наследства, я был причислен к противникам диктатора и даже вынужден скрываться.

(Толстикова нервно вновь потянулась за сигаретой, но сдержалась).

- Несмотря на мучившую меня перемежающуюся лихорадку, я должен был почти каждую ночь менять убежище, откупаясь деньгами от сыщиков, пока, наконец, не добился себе помилования с помощью девственных весталок и своих родственников и свойственников – Мамерка Эмилия и Аврелия Котты.

(Потянулась к пачке и Спиртнова, но одумалась).

- Сулла долго отвечал отказами на просьбы своих преданных и видных приверженцев, а те настаивали и упорствовали; наконец, как известно, Сулла сдался, но воскликнул, повинуясь то ли божественному внушению, то ли собственному чутью: «Ваша победа, получайте его! Но знайте: тот, о чьем спасении вы так стараетесь, когда-нибудь станет погибелью для дела оптиматов, которое мы с вами отстаивали: в одном Цезаре таится много Мариев!»

- Каких еще «оптиматов»? – переспросила Спиртнова Толстикову.

- Да хрен их знает! Мне уже наскучило это занудство. Давай-ка лучше поищем, где тут туалет.

- Если табак не признают, то, может, и сортирами не обзавелись?

- Ну, ты скажешь! Помнишь у Маяковского: «…сработанный еще рабами Рима».

- Это же про водопровод.

- Где первое, там и второе. Пошли, поищем.

И подруги под монотонную речь рассказчика устремились на поиски.

* * *

В дверь издательства «Грозный-пресс» робко постучали.

«Наверное, какого-то новенького принесло», - мысленно потёр руки Малюта, исполнявший по совместительству и роль швейцара-цензора.

Робкий стук повторился.

- Ну, заходи, коль не из налоговой полиции! – молодецки заорал и машинально схватился за всегда висевший на поясе остроотточенный интеллектуальной мыслью и небывалой эрудицией редакторский топор.

Дверца со всхлипом приоткрылась (специально петли не смазывали, чтобы жалостливей было), гирька-противовес, как и положено, не сильно ударила вошедшего по комполу (мол, не посмотрим, что великий!) Посетитель тихо ёкнул на подкосившихся ножках, но удержался на плаву.

- Ты хто буш, мил человек? Писака, поди?

- Да я писатель, - тихо, но с достоинством ответил скромно одетый молодой человек чахоточного вида.

- Звать-то как?

- Кафка Корчагин я. Не слышали?

- Авангардист, наверное?

- Нет. Скорее экзистенциалист, как меня и мой стиль стали называть позднее…

- Главное, чтобы не сионист, - подобрел Малюта и широким жестом пригласил гостя в редакторскую горницу, толкнув легонько сапогом соседнюю дверь. – Правда, главный приболел слегка и сам принять не может. Ты уж извини, экзерсист ты наш.

- Нет, бесов я не изгоняю.

- А что так?

- Время на всё не хватает…

Они вошли в полутемное помещение приемной и одновременно княжеской спальни. Горело несколько тощих свечей, и стоял богатырский дух перегара. Иван Василич заливался храпом, лежа поперек широченной кровати, будучи одетым и в сапогах. Малахай валялся на полу. Всегда как пионер готовые к употреблению розги мокли в чане. Пол был усеян листами бумаги формата А-4 (отвергнутые рукописи) с отпечатками сапожищ, как главного, так и его помощника. В глубине комнаты, в темном углу стонал вздернутый на дыбу за своих «Опричников» писатель Зарокин. Он как «отче наш» повторял одно и тоже: «За-ре-каюсь, каюсь, каюсь больше про них не писать». Ближе к свету, проникавшему сквозь затянутое рыбным пузырём оконце, висел на крючьях жирный Зыков, неожиданно впавший в немилость. Рядом из большого алюминиевого бака-чана-кастрюли с надписью «Общепит» торчали конечности очередного четвертованного автора, дожидавшиеся автотранспорта, чтобы быть отвезенными на писательскую свалку в поселке «Переделкино». Над всем этим безобразием висел на стене лоузнг-плакат «Как их не переделывай, а четвертовать лучше».

Малюта усадил гостя за многострадальный, умытый слезами многих борзописцев стол. Достал откуда-то литровую бутыль мутной жидкости, два заляпанных граненных стакана и большую луковицу, которая чудесным образом мгновенно очистилась от шелухи, предлагая себя для закуски и добавив специфического запаха в общую атмосферу.

- Самогон не пьём-с, - отстранился ручонкой гость, когда хозяин вознамерился виртуозно разлить.

- Тебе «Хеннеси» что ль подавай?

- Я не разбираюсь и в теннисе, - полез за пазуху гость и достал пухлую кипу мятой бумаги.

- Ну, как хошь! – Малюта плеснул себе, опрокинул в пасть, крякнул и занюхал луковицей. – Ну, читай тогда. Только тише, чтоб Главного не разбудить.

- Можно я сначала немного о себе…

- Валяй, но не долго! – Малюта снова плеснул и весь цикл повторил.

- В середине января у меня вновь случилось тяжелейшее обострение туберкулёза…

«Не хватало еще от него заразиться», - тревожно подумал Малюта и воткнул в каждую ноздрю по кусочку луковицы.

- Страховое агентство, в котором я работал, в очередной раз предоставило мне отпуск для лечения, и я в январе уехал в горный пансионат в Шпиндлермюле.

«Ишь ты… в пансионат! А мы здесь прозябаем», - Малюта с горя еще плеснул себе.

- Там я страдал от одиночества и в тоже время сторонился пансионеров. Я мечтал о приезде Милены и боялся её приезда…

- Что так? Плохо, что ли с эрекцией?

- И с этим тоже…

- После лука знаешь, как стоит! Как дрова. Вот сейчас хоть кого трахнуть могу… Извини, что перебил, - из жалости что ли к чахоточному Малюта вдруг ощутил прилив нежности, и правый глаз, под которым торчал больший кусок луковицы, увлажнился.

- Меня мучила бессонница,… но именно там я и начал свой роман.

- Правильно. Когда не спится, только романы и писать… Как назвал?

- «Замок».

- Хорошее название. Просто, коротко и ясно. Это я тебе как редактор говорю. А еще лучше бы – «Тюрьма» или «Лагерь». Правда, длиннее… У тебя лучше. Молоток!

- Послушаете? – автор зашелестел листами.

- Охотно! Только не громко… - содержимое емкости еще убавилось на стакан, а со стороны кровати несся уже не храп, а рёв.

- «Хозяин встретил гостя приветствием. На втором этаже была приготовлена комната. «Княжеский покой», - сказал хозяин.

- Прям, как у нас, - Малюта подпёр голову рукой и заметил, что из правой ноздри лук выпал и слезливость прекратилась.

«Это было большое помещение с двумя окнами и стеклянной дверью в промежутке между ними; размеры этой стылой комнаты удручали. Немногочисленные предметы обстановки стояли у стен на удивительно тонких ножках – можно было подумать, что они железные, но они были деревянные. Гость постоял у одного из окон, вглядываясь в темноту ночи, затем двинулся к стеклянной двери.

- На балкон попрошу не выходить, - сказал хозяин, - там опорная балка немного поветшала».

«Ишь ты, у них и балкон. А мы здесь в подвале ютимся. Мэр всё успокаивает: скоро переведем вас в новое помещение. Вы этого достойны. Дни идут, и ни фига…» - Малюта заплакал и левым глазом, заменив в левой ноздре кусочек лука на свежий.

«Вошла горничная и, прибирая что-то около умывальника, спросила, достаточно ли натоплена комната. Гость кивнул».

- И горничная у тебя там! А каково нам тут одним без бабы управляться? – воскликнул в сердцах Малюта и засосал из горла.

- Прошу меня не перебивать, - взбрыкнул автор и закашлялся.

- Ну, вот теперь микробов здесь напустишь. У нас же здесь не туберкулёзный профилакторий. Читай уж!

Сплюнув в платок, автор продолжил: «Никакого неудовольствия он пока не выказывал, однако не раздевался, а так и ходил по комнате в плаще, с палкой и шляпой в руках, словно еще не был уверен, останется он здесь или нет. Хозяин стоял рядом с горничной. Неожиданно зайдя им обоим за спину, гость крикнул: - Что вы шепчетесь?»

Чтец, войдя в раж, тоже громко крикнул, отчего со стороны кровати храп-вой вдруг внезапно прекратился и скрипучий голос сумрачно спросил:

- Что здесь у вас происходит?

Самодержец сел, потянулся, рыгнул, схватился за голову и сделал рукой призывное движение, давно известное помощнику. Тот мгновенно подскочил с полным стаканом и половинкой луковицы. Царь хряпнул, занюхал, довольно икнул и повторил вопрос, но уже с менее драматической интонацией:

- Что здесь у вас происходит, я спрашиваю?

- Новый автор знакомит со своим романчиком, Ваше Преосвященство-Величество.

- Почему меня не разбудил? Мне тоже послушать охота…

- Виноват-с. Вы так крепко потчевали, что не осмелился нарушить…

- Зарекаюсь, каюсь, каюсь, - заканючило из зарокинского угла.

- А этот все еще на дыбе? – Иван Василич грозно глянул на наказанного. – Какой живучий оказался. Снимай его! Я сам его четвертую.

Царь проснулся, явно в дурном настроение, так что и опохмелка не помогла. Поэтому не будем описывать последующий ход событий, дабы не травмировать нежного читателя.

Глава 15 Божественный Август. Замок, в котором закалялась сталь.

Наскоро, боязливо зыркая по сторонам, подруги помочились под ближайшим кустиком. О том, чтобы по-большому и речи не шло. Да и нечем. Кроме сигарет ничегошеньки во рту. Ни былинки, ни соринки, ни макового зернышка, ни-ни. Но голод не тетка, как говаривал Юлий Цезарь. Пустились на поиски пропитания. Благовоспитанные римляне в страхе отшатывались от странного вида женщин, одетых в экзотические одежды. Поднимая клубы пыли, по Аппиевой дороге легионеры гнали толпу рабов. Суровый Спартак выделялся среди себе подобных гордой осанкой и вызывающим взглядом. Видно, вынашивал план восстания, а может, и либретто балета сочинял.

- Ну, вылитый Марис Лиепа, лучший его исполнитель всех времен, - воскликнула Спиртнова. – Будет, что рассказать: самого тренера «Спартака» видела…

Голодающие забрели в местный парк культуры и отдыха, где росли без присмотра финиковые пальмы, фиговые деревья, миндаль и инжир. А виноградные лозы так и лезли сами в руки, как тут не сорвёшь.

- Косточки только выплёвывай, - посоветовала более умудренная Толстикова. – А то аппендицит заработаешь.

Набив животы, чем боги послали, и теперь опасаясь нештатной реакции желудков, побрели дальше и остановились возле некой ротонды в тени которой, вновь увидели художника с мольбертом и позировавшего римлянина. Подойдя ближе, даже со спины узнали фигуру Сушилова.

- И вы здесь? Какими судьбами? – бросилась ласточкой в объятья скромника развязная Спиртнова.

- В командировочке творческой от Союза Художников. Получил заказ написать парадный портрет Божественного Августа.

Услышав своё имя, фигура с достоинством поклонилась.

- А на чем добирались? – спросила в лоб Толстикова.

-Академия организовала спецрейс «Машины времени», сделав большую скидку в цене билета, благодаря моему званию…

- А закурить не найдется?- перебила Спиртнова, ожидая неминуемого табачного кризиса (в пачке остались две последних).

- Он же не куряка. Забыла? – опередила отказ художника Толстикова. – Можно, хоть мы немного понаблюдаем за вашим творческим процессом?

- Пожалуйста, располагайтесь.

Дамы брякнулись на соседнюю мраморную скамью и ощутили снизу желанную прохладу. На солнце-то, наверно, за тридцать. Хотя при таком контрасте можно заработать и воспаление придатков, между прочим…

- Дорогой Август Семенович, продолжайте свой рассказ, - выдавил на палитру с полтюбика кадмия Сушилов и сделал решительный мазок.

Лицо императора озарила улыбка триумфатора, и он открыл рот:

- Родился я в консульство Марка Туллия Цицерона и Гая Антония, в девятый день до октябрьских календ, незадолго до рассвета, у Бычьих голов в палатинском квартале, где теперь стоит святилище, основанное вскоре после моей смерти.

Дамы переглянулись. Опять клоны? Клон на клоне сидит и клоном погоняет. Куда ни глянь, везде клон. Цивилизация катится под уклон.

- Мою детскую, маленькую комнату, похожую на кладовую, до сих пор показывают в загородной усадьбе моего деда близ Велитр, и окрестные жители уверены, что там я и родился.

- Видишь, и у них были проблемы с жильем, - заметила Толстикова.

-Входить туда принято только по необходимости и после обряда очищения, так как есть давнее поверье, будто всякого, кто туда вступает без почтения, обуревает страх и ужас.

- Хорошо, что предупредил, а то я уж хотела тебе предложить туда наведаться, - легонько толкнула в бок подругу Спиртнова.

-Это подтвердилось недавно, - продолжал пугать Божественный Август, - когда новый владелец усадьбы то ли случайно, то ли из любопытства решил там переночевать, но, спустя несколько часов, среди ночи, был выброшен оттуда внезапной неведомой силой, и его вместе с постелью нашли, полуживого, уже за порогом.

- А где нам переночевать? – встревожилась Толстикова, глянув на небо. – Уж Герман близится, а лавочки всё нет!

- Под кусточком, под мосточком. – хихикнула неунывающая подруга и почувствовала тревожное брожение в животе. – Уж не беременна ли я?

- От кого ж ты могла залететь? От фиников?

Дамы дико заржали, отчего Божественный Август вздрогнул, а Сушилов мазанул не туда.

- В четыре года я потерял отца. На двенадцатом году я произнёс перед собранием похвальную речь на похоронах своей бабки Юлии.

- Ай да фрукт! Бабку в гроб вогнал и еще похвалялся, - осудила Толстикова, тоже почувствовав неладное в кишках.

- Еще четыре года спустя, уже надев тогу совершеннолетнего, я получил военные награды в африканском триумфе Цезаря, хотя сам по молодости лет в войне не участвовал. Когда же затем мой внучатый дядя отправился в Испанию против сыновей Помпея, то я, еще не окрепнув после тяжкой болезни, с немногими спутниками, по угрожаемым противником дорогам, не отступив даже после кораблекрушения, пустился…

Дамы, недослушав, тоже пустились бегом в уже известный им «парк культуры и отдыха имени Брута», и под ближайшими кустами отдались во власть распиравших их «чувств». Вот как есть без разбору разные фрукты натощак, да еще и не мытые.

* * *

- Сразу видно, что ты хороший писака, хоть и дохляк как наш Чехов, - похлопал Иван Василич гостя по тощей сгорбленной спине, завершив четвертование Зарокина. – Как, говоришь, зовут-то?

- Кафка Корчагин.

- А по батюшке как тебя величать прикажешь? - довольный качественной рубкой царь стал сама любезность, чего за ним не наблюдалось последние столетия.

- Прустович.

- Хрустович? Слышал, как у Зарокина косточки под топориком хрустели?

- Прустович. «Пэ» вначале.

- Да уж прости тугоухова. Это меня еще при взятии Казани один подлюга-хан палицей оглоушил. С тех пор и путаю «Пэ» с «Хэ».

Вспомнив иные, неприличные, слова, скрывающиеся под «Пэ» и «Хэ», царь засмеялся в бороду.

- А за что вы, Ваше Величество, господин главный редактор, с писателями так строги? – осмелел Корчагин.

- Да потому что таланта ни на грош, а и пишут, и пишут… Бумаги на них не напасёшься, да еще и просят – позолоти, мол, ручку. А вот хрена вам лысого! Дыба по вам вся изрыдалась, а крючья, розги да острый топор ждут, не дождутся, когда же…

- Прав Великий Князь-батюшка, - подъялдыкнул до того лишь молча сдерживавший икоту Малюта. – С ними нельзя цацкаться! Развели, понимаешь, - здесь «пен-клуб» какой-то! Одна пена от них… И пиво разбавленное как моча пенсионера!

- А как, твой роман-то называется? Напомни старику, - снова ласково заговорил царь.

- «Замок».

- Послушай совет старика, молодой человек. Назови поточнее: «Замок, в котором закалялась сталь»! Лады? Коль ты, в самом деле, Корчагин, а не Пелевин-мелевин какой…

- Прикольно, Ваше Величество, - поддержал Малюта. – Настоящий сюр!

- Дальше-то будете слушать или сразу в печь или печать? – робко промямлил автор, зашелестев листами.

- Ешшо послушаем! Уж больно хорошо написано. Талант, как говорится, не пропьёшь. Кстати, Малюта, организуй-ка еще пузырь, а то тут курам насПех допить осталось на донышке!

- Щас мигом! – помощник кинулся в подсобку и приволок новую четверть.

-Теперь читай, - повелел царь, крякнув и занюхав.

- Глава тринадцатая, - известил автор.

- Люблю несчастливое число,- зажмурил глаза царь, приготовившись. – Тринадцать апостолов, например…

- «Едва только все они вышли, Ка сказал помощникам: «Убирайтесь вон!»

- Кто этот «Ка»? - не понял царь.

- Имя такое, - буркнул Кафка. – Я же про себя пишу. Вот Кафка и есть Ка! И не перебивайте, иначе читать не буду.

Царь, ошеломлённый таким бесстрашием тщедушного автора, опешил и притих. Автор продолжил во внезапной гробовой тишине (даже Малюта перестал сопеть, вынув куски лука из ноздрей):

- «Озадаченные этим неожиданным приказом, они послушались, но, когда Ка запер за ними, они тотчас запросились обратно, заскулили и застучали в дверь».

И впрямь во входную дверь кто-то робко, но часто застучал и заскулил.

- Кого черт принес? – пошел посмотреть Малюта и распахнул дверь.

- Это я Селевин. Разрешите войти.

- Ах, Белевин? Легок на поминках! По тебе давно в чане розги мокнут, - рассмеялся нехорошим смехом Иван Василич.

- Я новый роман написал, - достал из авоськи рукопись гость.

- Ясно, что новый! Старые мы не принимаем, - царь сделал приглашающий жест. – Садись вот сначала послушай коллегу, а потом уж и тобой займемся. Малюта, плесни ему.

- Я в завязке, Ваше Благородие, - вошедший робко примостился у края стола.

- Ничего, развяжешь. Зато порку легче перенесёшь.

- Мне-то продолжать? - напомнил о себе Кафка и кашлянул.

- Валяй! Тишина, господа! – стукнул по столу кулачищем царь, отчего емкость подпрыгнула, а стакан сам опрокинулся в горло гостю.

- «Вы отстранены! – крикнул чтец. – К себе на службу я вас никогда больше не возьму.

Этого они, конечно, перенести уже не могли и заколотили в дверь руками и ногами. – Обратно к тебе, господин, - кричали они так, как будто Ка – это твердая земля, а они вот-вот захлебнутся в волнах.

Но Ка не знал жалости, он с нетерпеньем ждал того момента, когда невыносимый шум заставит вмешаться учителя».

Во входную дверь снова заколотили, но уже дерзко и громко, руками и ногами. И раздалось мерзкое и отрезвляющее: - Откройте немедленно! Финансовая инспекция!

Глава 16 Тиберий. Хоть сигары! Сенсация в мавзолее и пожар.

- Отец мой, Нерон, был в александрийскую войну квестором Гая Цезаря и, начальствуя над флотом, много способствовал его победе. За это он был назначен понтификом на место Публия Сципиона и отправлен в Галлию для устройства колоний, среди которых были Нарбон и Арелате. Однако после убийства Цезаря, когда в страхе перед новыми смутами все как один принимали решение предать это дело забвению, он предложил даже выдать награду тираноубийцам… - позировавший в тени масличного дерева субъект перевёл дух.

- Понятненько, понятненько, - тихо приговаривал Пикассонов, старательно разглаживая мастихином только что-то выдавленную из тюбика на холст желтую «гусеницу».

- Некоторые полагали, что я родился в Фундах, - продолжал Тиберий, - но это лишь ненадежная догадка, основанная на том, что в Фундах родилась моя бабка по матери и что впоследствии по постановлению сената там была воздвигнута статуя Благоденствия.

Вирус выдавил очередную «гусеницу» и снова размазывал её по холсту, научившись этой щедрой на расходование красок манере у знаменитого Таира Салахова еще в советские годы.

- Младенчество и детство были у меня тяжелыми и неспокойными, так как я повсюду сопровождал родителей в их бегстве.

- А у кого они были легкими? – тяжело вздохнул художник.

-В Неаполе, когда они тайно спасались на корабле от настигающего врага, я дважды чуть не выдал их своим плачем, оттого что люди, их сопровождавшие, хотели отнять меня сперва от груди кормилицы, а потом вырвать и из объятий матери, когда нужно было облегчить ношу слабых женщин.

- Ах, как это жестоко отрывать младенца от груди, - воскликнула Толстикова, услышав конец фразы и вспомнив о своем далеком.

-Ну и что? Пусть на соску переходит, - неудачно пошутила бездетная Спиртнова и, глянув на живописца, заорала: - Ты глянь-ка, и Вирус здесь! Каким хреном их всех сюда занесло.

- Может и «Черный квадрат» здесь где-нибудь припрятан? Вот и будет полный пиз…, так сказать, дежавю твою мать! – выругалась Толстикова, задней мыслью сообразив, что у Вируса, наверное, можно будет стрельнуть закурить.

- У меня только сигары, - он радостно простер запачканные краской руки для объятий, заодно прочтя направленную на него энергетически перенасыщенную желанием никотина мысль.

- Сойдут и сигары, - обрадовалась Толстикова. – Будем как работницы табачной фабрики в опере «Кармен» сигары смолить!

– А откуда вы здесь? – не мог поверить глазам художник.

- От верблюда, - отрезала находчивая Спиртнова. – А каким ветром вас

всех сюда принесло?

- Кого всех?

- Глазуньин с Сушиловым тоже здесь ошиваются. Пишут Цезарей, видите ли, будто своих царей им маловато.

- Ну, так это инициатива нашего царя-батюшки Ёсь Давыдыча, - выдал тайну по обыкновению болтливый Пикассонов. – Хочет, чтобы портреты цезарей, как раньше портреты членов Поллитр-бюро в количесте двенадцати, телезрители несли на Первомайском параде. И еще его, триндцатого цезаря, - тоже.

- Ишь ты скромник, какой, наш Промзон, не то, что прежние Брежние! – проснулась в Толстиковой в прошлом ярая диссидентка.

- А вы, простите, в каком палаццо остановились? – спросил Вирус и, обернувшись к позировавшему, разрешил тому передохнуть.

- Ночевали на лавочке в «парке культуры и отдыха имени Брута». Этого здесь недалеко, на берегу Тибра. Красота, свежий воздух, ночи теплые.

- Может, ко мне бы переселилась. Я в пятизвездочном… Просторные апартаменты.

- Так ты, наверное, там со своей этой выдрой? – поморщилась Толстикова. – С этой дурой угорелой?

- Нет. С ней я недавно развёлся. Это был сплошной «невыносимонов». Охмурила проклятая… - утер навернувшуюся слезу разведенный.

- Ну и правильно! Давно было пора, - зазвучал дружный унисон.

- А грузин с тобой? – вдруг вспомнив, насторожилась Спиртнова.

- Нет. Его я тоже рассчитал. Не чист на руку слуга оказался. Воровал столовое серебро. В основном ложки. Продавал их Ури Геллеру. А тот гнул, портя добро. Так что Ёсь Серионыч вернулся к себе в Мавзолей. Теперь и телезрители довольны и ложки целы.

- Мне продолжать позировать или как? – раздался беспокойно-скрипучий голос Тиберия.

- На сегодня хватит. Видишь, ко мне гости пришли. Приходи завтра в это же время.

- Лады, - ответил по-свойски римлянин и спрыгнул с пьедестала. Заметим, что за несколько сеансов художник успел обучить натурщика не только словечку «лады», но и более крепким выражением, тем самым, вживив свежие элементы в мертвую как осенние листья латынь.

* * *

Ильич, лежа на спине и согнув одну ногу в колене, а на нее положив другую (любимая поза философов), с грудой томов своего собрания сочинений вместо подушки под головой, листал глянцевый журнальчик с ушастым зайчиком на обложке, любуясь обнаженными красотками в позах одна другой непристойнее. Серебристая стайка как нимб вилась вокруг его сократовского лба. Неравную борьбу с неистребимыми насекомыми давно прекратил, здраво решив, что победа над ними также невозможна, как и победа мировой революции. Никакой нафталин их не берёт! И принял, наконец, христианскую истину, так как все же был крещенным, - «живи и давай жить другим». Короче, как говорил целинник-кукурузник: «Хай живе!»

Сосед предавался сладостному курению, воображая себя то речным волжским колесным пароходом, то паровозом траурного поезда, везшего почившего учителя-соседа из Горок. Табака, то есть куриной слепоты не жалел, потому что сделал большие запасы лучшего голландского сорта «Куриная слепота-флор», выменяв ее у Ури Геллера на серебряные ложки, похищаемые регулярно в доме художника Пикассонова.

- Ну, как журнальчик? – повернувшись к Ильичу, спросил Коба. – Нравится? Наверное, посильнее «Фауста» Гете будет, а?

- Да-а-а… Куда там нашей «Искге»! Даже у меня «вечно неживого» в пгомежности на подъем дело пошло. И кто ж такую кгасоту выпускает?

- Отечественное издание, - выпустил и Сталин дымовую струю. – «Русский плэйбой» называется. Не зря же мы с вами великую сексуально-социалистическую революцию делали?

- Ох, не зря! Даже зачесалась ноздгя, - Ленин надрывно чихнул, напугав мирно резвившуюся моль. В этот момент снаружи постучали.

- Какая падла пожаловала? - скривился Сталин. – Входите, входите!

В дверях показался грузный гражданин выше среднего роста в кавказском одеянии. На плечах бурка, на голове папаха, кинжал у пояса. Правда, рожу вошедший имел православную.

- Здрасьте! Кавказец, не продемонстрировав никакого акцента, решительно подошел к гробу Сталина. Ленин с обидой покосился – почему, мол, не ко мне, как к основоположнику?

-Товарищ Сталин, вы меня не помните? – расплылся в рязанской улыбке лжегорец.

- Гексаген Геннадьевич? – Коба продемонстрировал цепкую память подпольщика.

- Если можно, то лучше наоборот. Геннадий Гексагенович. А хотите и просто Гена, или даже Генка…

- Генка, Генка! Подгогела пенка! – стал дразниться Ильич, подняв себе пенис и настроение «Плэйбоем».

- Владимир Кузьмич, что с Вами? – успокойтесь. – Вот как на вас эротика-то подействовала. Человек, может, по делу пришел, а вы дразнитесь.

- Можно я вас для конспирации буду называть Нитроглицерин Тротиллович? – развеселился и Сталин, не переставая пыхтеть трубкой. Моль, привыкшая ко всему, весело резвилась в густых клубах едкого дыма.

- Конечно, конечно, - согласился гость. – Даже буду аммоналом или динамитом.

- Ну ладно к делу, - посерьёзнел Коба. – По какому вопросу?

- Дело в том, что вы с вами дальние родственники, товарищ Сталин.

- Это, с какого же боку-припёку?

Ленин даже отложил журнальчик в ожидании некой разоблачительной сенсации. Неужели еще ранее неизвестный внебрачный сын обнаружился? Ну, и наблядовался Коба, вместо того, чтобы Царицын защищать! И она, сенсация, последовала.

- Дело в том, что ваша девичья фамилия Джугашвили, а моя Зюгадин.

Джуга и Зюга – есть один и тот же осетинский корень, произносимый немного по-разному. Можно сказать также: Зюгашвили и Джугадин. Так что мы с вами носим фактически одну фамилию и, значит, происходим из одного рода, поэтому и являемся дальними родственниками. Поняли?

- Понэл, понэл, - у вождя от волненья погасла трубка, и обострился акцент. – Ты может, на какое наследство рассчитываешь? Так у меня почти как у Петра Первого. «У Пэтра Вэликаго близких нэту никого. Только лошадь и змея – вот и вся его семья!»

- Это про памятник в Ленинграде, - проявил осведомленность родственничек.

- А у мэна только вот эта трубка и дырявые сапоги! – Сталин сильно разволновался. Всякое было в жизни: и Троцкий и предательство друга Адольфа. Но, чтобы такое?

- Чего, собственно, молодой человек вы хотите? – пришел на помощь соседу Ильич. – Пго детей лейтенанта Шмидта слышали?

- Так как я и моя партия продолжаем ваши дела, вожди вы наши дорогие, то раз обнаружилось кровное родство, это упрочит наше дело… Мы же коммунисты, и боремся с превосходящими силами противника, а вы о каком-то наследстве. Наследство только идеологическое!

Сталин забрыкал ножками и захрапел. Уж не повторяется ли история 1953 года? Трубка выпала из ослабевшей руки и покатилась по полу. Непрогоревшая «слепота» высыпалась на войлочное покрытие, которое охотно стало тлеть, образовывая быстро расползавшееся черное пятно.

- Не видите, человеку плохо? – заволновался Ленин, заметив как соседа заколдобило. – Зачем же так волновать?

- Извините, товарищ Ленин! Я не хотел. Не предполагал, что это их так расстроит… – И гость попятился к выходу от греха подальше.

- Вгача, вгача! Вызовите скогою! Охгана, охгана, где вы? Немедленно задержите и агестуйте этого меньшевика!

Гость покинул помещение, все более наполнявшееся едким дымом горевшего ковра. Ленин вспомнил, что охрана именно сегодня в честь предстоящего праздника 8 марта отпущена слишком рано. А врачей не дозовешься по старой российско-советской традиции. Веселые красно-оранжевые языки пламени уже лизали днище гроба соседа. Ну и ладно, подумал Ильич, умру как индус – там ведь сжигают – и, отмахиваясь журнальчиком от дыма, запел интернационал. Моль, не приемлющая индийских традиций, всем семейством полетела к выходу.

Глава 17. Гай Калигула. На крыше Дома Пашкова.

- Прозвищем «Калигула» («Сапожок») я обязан лагерной шутке, потому что подрастал среди воинов, в одежде рядового солдата. А какую привязанность и любовь войска снискало мне подобное воспитание, это лучше всего стало видно, когда я одним своим видом, несомненно, успокоил солдат, возмутившихся после смерти Августа и уже готовых на всякое безумство, - натурщик умолк, отгоняя от потного лица навязчивую муху.

- Я тоже сын военного, - непреминул похвалиться Шумякишев, орудуя кистью. – Мой отец кавалерист!

- Всадник, значит? Кавалерия есть армейская элита… Можно мне продолжать?

- Валяйте! Только поменьше вертитесь.

- Да мухи проклятые одолели, точно, чем этаким вымазан.

- Николай Иваныч, помогите человеку! Возьмите опахало и отгоняйте насекомых.

- Может лучше я на барабанчике, дробью попробую отпугнуть, - обрадовался возможности помузицировать любимчик партии.

- Не надо на барабане! – заволновался натурщик. – А то войска сбегутся!

Вняв разумному, Бухарин схватил махалку из хвоста павлина и заработал ею как пропеллер или как писатель Веллер. Живописец, облаченный в свои низменные кожаные доспехи и картуз, продолжил писание портрета.

- Вместе с отцом совершил я поездку в Сирию. Воротившись оттуда, жил я сначала у матери, потом, после ее ссылки – у Ливии Августы, своей прабабки; когда она умерла, я, еще отроком, произнес над ней похвальную речь с ростральной трибуны. Затем я перешел жить к своей бабке Антонии. К девятнадцати годам я был вызван Тиберием на Капри. Тогда я в один и тот же день надел тогу совершеннолетнего и впервые сбрил бороду, но без всяких торжеств, какими сопровождалось совершеннолетие моих братьев.

Отвлечемся на мгновение от рассказа Калигулы и разъясним кое-что заинтригованному читателю. Да и Мануил Чингизович Шумякишев, всемирно известный художник, тоже на «вневременилёте» (в Петербурге есть филиал тур-агенства «Машина времени») прибыл в эпоху цезарей, дабы, следуя всеобщему поветрию в художественной среде, писать их портреты. Как помнит читатель, мы расстались с нашим героем не в лучшие минуты его бурной жизни (длительный запой, связанные с ним безобразия, потеря поста директора Эрмитажа и принудительное лечение). Помним, что и верный Бухарин отшатнулся от своего барина, с горя, подавшись в Москву. По дороге шпионил как в младые годы, но попутчики-америкашки оказались слишком стары. Поэтому на Голубянке добытые сведения не оценили. Покрутившись, повертевшись в Белокаменной, но, так и не сделав карьеры, снова вернулся в Питер. К тому времени и художника выпустили из клиники посвежевшим, помолодевшим, полным сил и творческих планов. Тут и командировочку эту заманчивую подкинули доброжелатели, жизни прожигатели… Он и согласись. Плохо ли за казенный счет смотаться на 2000 лет назад и там набраться новых впечатлений? Это вам не Майами, взятое с боями, какое-нибудь. И не Канары, где дырявые нары. Тут поднимай выше! Мануил счастлив – и сабля, и Николай Иваныч при нем – только работай. Он и работает, не щадя сил, только вот курит по-прежнему много. Но зато с выпивкой завязал. И клянется, что навсегда!

- Однако уже тогда не мог я обуздать свою природную свирепость и порочность, - продолжал, защищенный от мух римлянин. – Я с жадным любопытством присутствовал при пытках и казнях истязаемых, по ночам в накладных волосах и длинном платье бродил по кабакам и притонам, с великим удовольствием плясал и пел на сцене. Тиберий это охотно допускал, надеясь этим укротить мой лютый нрав. Проницательный старик видел меня насквозь и не раз предсказывал, что Гай, мол, живет на погибель и себе, и всем, и что во мне он вскармливает ехидну для римского народа…

- Ох, как мы с вами похожи, Гай Степаныч, - в сердцах художник затоптал тысячный окурок и засмолил новую сигарету. – Продолжайте! Извините, что перебил.

- Немного позже я женился на Юнии Клавдилле, дочери Марка Силана, одного из знатнейших римлян. Затем я был назначен авгуром на место своего брата Друза, но еще до посвящения возведен в сан понтифика. Это было важным знаком признания…

* * *

Завершая очередную инспекционную командировку в Москву, свита Воланда и сам Маэстро по обыкновению на прощанье собралась на крыше знаменитого дома Пашкова, дабы перед отлетом полюбоваться Белокаменной.

- Сколько башенок нафигачили, а квартирный вопрос так и не решён, - желчно заметил Азазелло, грозно сверкнув желтым как у филина глазом в сторону ближайшего новостроя.

- А кто на сей раз ведает снесением храмов и строительством вообще? – подставляя Гелле для массажа колено, спросил Воланд. – По-прежнему Лазарь Каганович?

- Нет. Сейчас Ресин и сам мэр, - пояснил Коровьев, сверкнув треснутым пенсне.

- Зачем им столько башенок? Не пойму, какой в них прок? – продолжал интересоваться главный инспектор.

- Да, чтоб голубей там разводить, - пояснил, охочий до пернатых, Бегемот. – Мэр в млады годы вместо уроков всё голубей гонял, вот и теперь решил молодость вспомнить…

- Ну, тогда понятно. Голубь – символ мира, как утверждает художник Пикассонов. – Воланд повернул голову влево, и посмотрел в сторону Брюсовского, где живет великий живописец. – А что это за дым там, в районе Красной. Фагот, вновь твои проделки?

- Никак нет-с, Ваше Всемогущество! Мы с Бегемотом не причем-с!

- Тут причина не в примусе, а в трубке! – хитро мяукнул кот.

- В какой трубке?

- В курительной.

- От трубки пожар? Кто же так неаккуратно покурил?

- Сам Сталин. Повторно дуба дал, а горящий прибор из руки и выпади, да на ковер, а тот специальным легковоспламеняющимся средством демократы пропитали. Он и вспыхни.

- Сколько раз я предупреждал клиентов, - кому-то погрозил Воланд. – Не курите в гробу! Устроите крематорий. Значит, это Мавзолей пылает?

- Как есть он самый! – ответила свита дружным хором.

- Так и Хрупский тоже сгорит? – погрустнел Главный, тайно уважая Вождя Мировой Революции (Сатана сатане глаз не выклюет!).

- Наконец-то разрешится дилемма: хоронить – не хоронить, - весело заметил Коровьев. - А то коммунисты задолбали: если, мол, тронете тело – восстание поднимем? На «Авроре» уже и пушку даже починили…

- Так им, так им! – забормотал плюхнувшийся на площадку сухонький старичок в пенсне с топориком в черепе.

- Товарищ Троцкий! – обрадовался Воланд. – Наконец-то вы отмщены.

- Да! На все сто, товарищ Воланд. Один меня все «проституткой» дразнил, хотя я бы ему ни за какие тугрики не отдался, а другой топориком саданул ни за что. Видите ли профиль ему мой не нравился… Горите теперь синим пламенем!

И создатель Красной Армии, заложив большие пальцы за жилетку, стал отплясывать «семь сорок».

- Очень быстро говорит,

А во лбу топор горит, - замурлыкал бегемот в такт.

- Вы веселый дядя Троцкий,

А смогли бы сбацать флотский? – подпел Азазелло.

Лев Давыдыч без лишних уговоров перешел на «Яблочко». Откуда-то снизу, наверное, из помещения читального зала натурально грянули хор и оркестр. И вся компания пошла вприсядку. Один лишь Воланд не участвовал (колено не гнется), но весело хлопал в такт.

(Очень обрадовался и, живущий на дне Чудского, бывший император, когда ему донесли, что «шалаш» сгорел вместе с обитателями).

Глава 18 Божественный Клавдий. Кончина высокого чина.

- Отцом моим был Друз, сначала носивший имя Децима, а потом – Нерона.

«Знаем, знаем такого, - подумал Глазуньин, работая над портретом очередного цезаря. – Ваш батюшка хорошую память оставил о себе».

- Ливия была мной беременна, когда выходила замуж за Августа, и родила меня три месяца спустя. Поэтому подозревали, что прижит я от прелюбодеяния с отчимом. Во всяком случае, об этом был пущен стишок, что везучие родят на третьем месяце.

«Ай да народец эти древние римляне! Сплошной разврат и прелюбодеяния!» - кисть художника возмущенно прыгала по холсту, но на качестве работы это не отражалось.

- Этот Друз в сане квестора и претора был полководцем в ретийской и потом германской войне, первым из римских военачальников совершил плаванье по северному Океану и прорыл за Рейном каналы для кораблей – огромное сооружение, до сих пор носящее его имя.

- Товарищ Клавдий, вы больше о себе рассказывайте, - наскучило художнику про Друза. - Поменьше о других. А то не уложитесь в отведенное время сеанса.

- Извините, увлекся! О себе, так о себе… Я равно любил и воинскую славу и гражданскую свободу. Не раз в победах над врагом я добывал знатнейшую добычу, с великой опасностью гонясь за германскими вождями сквозь гущу боя, и всегда открыто говорил о своем намерении при первой возможности восстановить прежний государственный строй…

- Да хватит про германцев! Мы тоже от них натерпелись. О своем детстве валяйте!

- Я родился в консульство Юла Антония и Фабия Африкана, в календы августа, в Лугдуне, в тот самый день, когда там впервые был освящен жертвенник Августу… В младенчестве я потерял отца, в течение всего детства и юности страдал долгими и затяжными болезнями, от которых так ослабел умом и телом, что в совершенных летах считался не способным ни к каким общественным и частным делам.

-Оно и видно, - съязвил Глазуньин, изрядно устав от болтовни натурщика. – По-моему, до сих пор так и не оправились…

Неожиданно поблизости раздался женский хохот и две подруги в сопровождении Пикассонова показались из-за угла ближайшего здания.

- Смотри-ка, он уже нового малюет! – заорала Спиртнова, указывая длинной сигарой на Глазуньина. – Вот проворный какой! Вирус, он тебя обгоняет.

- Куда спешить в жару такую? – спокойно отмахнулся Пикассонов. – Привет, коллега! Кого пишешь?

- Клавдия, - опустил руки Мануил, понимая, что работать не дадут.

- А много их еще? – поинтересовалась Толстикова, тоже размахивая сигарой.

- Нерона уже Шумякишев пишет, - стал загибать пальцы Глазуньин.

- Я завтра приступлю к Гальбе, - сообщил Вирус. Сушилов принялся за Отона. А еще?

- Виттелий, Веспасиан, Божественный Тит и… Домициан, - заглянул в записную книжку Глазуньин. – Кажись, все!

- Тринадцатым будет сам Ёсь Давыдыч! Свой портрет доверяет писать лишь другу семьи Гураму Цинандали, - завистливо добавил Пикассонов.

- Вы откуда путь держите? – сменил «компакт-диск» Мануил, не переносивший упоминания фамилии этого преуспевающего во всех жанрах конкурента.

- Мы из Колизея! Бой гладиаторов смотрели, - сообщила Спиртнова. – Красота!

- Ну и как вам? – отложил палитру Глазуньин и махнул натурщику, чтобы тот проваливал.

- Бой? – уточнила Толстикова.

- Само здание понравилось?

- Да, совсем новенький, никаких трещин и развалин. Не то, во что он теперь превратился.

- А бой как?

- Такой шум-гам как в боях без правил. Все орут: «Шайбу, шайбу!»

- Мы хором запели: «Трус не играет в хоккей!» Вобщем красотища!

Дамы продолжали наперебой делиться впечатлением, даже забыв о сигарах, которые плавно догорали, превращаясь в столбики пепла. А Мануил вдруг вспомнил о далекой Родине и как Штирлиц пустил внутреннюю слезу. «Где-то далеко, где-то далеко идут грибные дожди…» - зазвучал в глубинах не до конца очерствевшей души Кобзон. Сердце ёкнуло и часто забилось…

* * *

- Как сгорел? Дотла? – телефонная трубка в руке Ёсь Дывыдыча стала выделывать несвойственные ей танцевальные па. – Вместе с обитателями? И с Лениным, и со Ста…

Царь-батюшка-генсек стал заваливаться на бок, и как-то странно запыхтел. Трубка, выпав из руки, повисла на шнуре. Хорошо, что не курительная. А то второй пожар нам ни к чему.

- Ну, вот и цианистый не понадобился, - тихо сказала Стародворская, еще до конца не уверенная в бесповоротности случившегося. Помнила, как члены ЦК во главе с Никитой наклали в штаны, когда лежавший на полу вождь-тиран открыл один глаз…

Достав из сумочки клей «Цемент» (из Франции от самой Шанель- Манель-Диор привозят), смазала губы. Перед экраном компьютера поправила прическу. «А что, я еще ничего! Может, кто и посватается?» И стала, не спеша, набирать «03».

Итак, господа-читатели, тема наша, как говорится, исчерпана. Что будет дальше, время покажет. А пока «пойдём на посадку», завершая на этом полёт нашей необузданной фантазии. Кстати, о полёте. Вас интересует судьба улетевших в прошлое? Вы справедливо предполагаете, что аппарат сломался и из рейса не вернулся. Родственники невозвращенцев, конечно, кинулись в офис тур-агенства «Машина времени». Но им ответили, что по этому адресу никакая подобная фирма и не располагалась, а было здесь не то модельное агентство, не то тайное казино, которых тоже давно след простыл. А сейчас там прачечная. Так что страна потеряла и известнейших живописцев, и популярных телеведущих. Передачу прикрыли. Как говорится, баба с возу… а тут даже две бабы! Обезглавленная «Академия дурака валяния и сводничества» плавно закрылась. Мастерскую Глазуньина подгребло духовенство. Благо, что она супротив храма. Сушиловскую отдали под сиротский дом с уклоном в инвалидность. Исчезновению буяна Шумякишева и его шаловливой сабли в Питере очень обрадовались, и даже лишний раз стрельнули из пушки Петропавловской крепости, отчего жители перевели часы, но потом все разъяснилось.

Сомнительное издательство «Грозный-пресс» таинственно исчезло, как будто бы и не было никаких чтений, редакторских заседаний, пыток, дыбы и прочего непотребства. Все писатели остались целы и невредимы, а лишь испытали некоторый творческий кризис, который каждый интерпретировал в меру своей буйной фантазии как пытки и четвертования. Исторический музей по-прежнему функционирует, и никакого ряженого стрельца, похожего на Ивана Грозного, там не стоит. Прогуливается обычный мент.

По личной просьбе мэра и всех телезрителей на месте сгоревшего мемориала решено было воздвигнуть новый, персонально для незабвенного Ёсь Давыдыча. Спроектировать взялся, конечно, сам Гурам Шалвович Цинандали, оказавшийся также и прирождённым архитектором в душе.

Ну вот, кажется, и всё… да не совсем. Осталась еще необезвреженной мадам Угорелик, мечтавшая, как помним, стать царицей. Так что, дорогой читатель, потерпи - может и продолжение будет. И еще! Чуть не забыли о главном! Сенсация!! Моисей Борисов женился. На ком? Неизвестно… Но главное, что на свадьбе гости кричали не «горько», а «Борька».

Конец.

10.03.2010 Георг Альба.

ДАТА ПУБЛИКАЦИИ: 10.03.2010 16:10

Зарегистрируйтесь, чтобы оставить рецензию или проголосовать.