Большую часть своего детства я провел в маленьком уездном городке Воронежской области со скромным названием «Поворино». По крайней мере, именно эту часть детства я особенно хорошо помню. Следует отметить, что в раннем детстве я был довольно озорным мальчиком. Я прыгал с балкона второго этажа, чтобы поиграть в мяч, сбегал из детского сада, дрался на поле со старшими и носился по стоящим во дворе гаражам, закидывая камнями, снегом и прочим хламом тех детей, которые в силу своих физических или психологических особенностей не могли себе позволить веселую прогулку по искрящимся на солнце металлическим крышам. Я искренне обожал все эти занятия и рос самым хулиганистым хулиганом и потенциальным двоечником, пока мой отец в порыве необоснованно-жестокой ярости за мелкую провинность не всунул мне в руки какую-то книгу в качестве наказания. На удивление, сие наказание мне показалось довольно увлекательным занятием. И с этого момента моя жизнь в большом городе превратилась в одну большую прогулку школа-библиотека-дом. В общем, я подсел на книги как на какой-нибудь наркотик и ловил непомерный кайф, рисуя в своей детской фантазии все новые и новые прочитанные сюжеты. И только в Поворино я моментально соскакивал с этой иглы и жил как обычный мальчик малых лет – бегая, играя, лазая по деревьям и откровенно дурачась в компании своего воронежского друга Юрика. В редкие периоды грусти той поры я возвращался к книгам и погружался вновь в свои фантазии, но это было всего лишь мерой необходимости убить время плохой погоды или одиночества.

Два дня в году были для меня особенно важны в те годы. Первый день заключался в приезде в уездный город. Когда после долгого скитания по полке купе вагона поезда оказываешься в этом маленьком городишке на восемнадцать тысяч заявленных жителей – ты король. За первый вечер в нем можно отдать всё, что было в карманах и детских тайниках. Ведь именно этот вечер давал понять, что большой город с его ограниченным маршрутом школа-библиотека-дом остался где-то в небытие, забрав с собою непонятных друзей и однотипные серые будни. Только в этот вечер крайне необходимо было гулять до самой поздней ночи, а лучше до раннего утра. Ведь именно в этот вечер Луна и звезды сверкали особенно ярко. Настолько ярко, что отключенные фонари нисколько не меняли очертания маленьких домов, тихой улицы и огромных тополей. Именно в этот вечер особенно ярко пахли шпалы железнодорожных путей, и их запах витал в воздухе так плотно, что, казалось, заполнял все легкие, проникал в мозг и кричал громко «свобода». И только в этот вечер разговоры железнодорожников по громкой связи казались самой сладкой музыкой на свете. И даже долетающие издали фразы типа «Ваня, тридцатый на шестом» или «слесари где? Ёпт, на пятый, быстро!» казались поистине прекрасным и волшебным заклинанием.

Как только заходило Солнце, ко всем этим прелестям присоединялись цикады. Мелкие такие насекомые, о существовании которых в том возрасте я не знал и думал, что это кузнечики, притаившись в траве, стрекочут о своих дневных делах. Поутру из-за моего невежества кузнечикам сильно доставалось. Чисто в экспериментальных целях я отлавливал их в зеленой траве и исследовал в поисках источника недавнего вечернего звука. Но сколько я не ломал им лапок и не крутил в руках, петь они отказывались. И лишь по вечерам опять затягивали стрекотню, нахально издеваясь надо мной.

В это вечер я вдыхал теплый от дневного жара воздух полной грудью. В последующие дни и вечера, поворинский воздух не был столь красочен и ярок, как в этот вечер. Он приобретал новый вкус, он становился будничным. И поэтому именно сейчас я пытался им напиться, именно сегодня, в первый день и вечер за все долгие месяцы голодания на год на два вперед. Как же сильно я любил этот вечер и те огромные тополя-исполины, что украшали улицу!

Второй особенный день был всегда в день отъезда. Точнее, это тоже был особенно волшебный вечер. Распрощавшись с кузнечиками, вдыхая будничные шпалы, только в этот вечер можно было увидеть небо необычайно красивого цвета. Я не знаю почему, не знаю как, но именно в последний вечер перед отъездом небо приобретало удивительный красный цвет. Оно было мягким, не раздражающим глаз, но в тоже время абсолютно красным. Иначе объяснить этот цвет не возможно. Оно завораживало своим ровным цветом, отсутствием облаков и тем холодом, который мог излучать горячий красный цвет, прощаясь с маленьким мальчиком, отправляющимся в большой город.

Когда последнее поворинское Солнце скрывалось за крышами маленьких домов, на небе появлялись дымчатые облака. Они были чуть светлее неба и напоминали взбитое воздушное молоко, пролитое на прощальную красную простынь. Красоте момента мог позавидовать любой оператор и монтажер рекламных роликов «Манон». Но их тогда еще не было, а был вечер прощания и, если поезд был поздно ночью (а обычно так и было), то обязательно в ночь ударял дождь, и огромные тополя начинали петь новую, непривычную для других дней песню. Большей частью уезжать обратно мне не хотелось, но летние каникулы уже подходили к концу, и необходимо было возвращаться к прежнему маршруту школа-библиотека-дом. И так до следующего года в ожидании шпал, криков громкоговорителя и вечерней стрекотни.

Другой особенностью поворинского детства был дед. Не было замечательнее момента, чем проснуться, выглянуть в окно и, увидев яркий солнечный день, метнуться на улицу. Открывая входную дверь и ступая на крыльцо, первым делом обязательно нужно было оглянуться направо. Там, у курятника, дед Владимир сидел на старой табуретке и желтыми от никотина, потрескавшимися пальцами скручивал очередную цигарку. Улыбаясь во весь рот, он приветствовал тебя какой-нибудь смешной фразой с обязательным прицоканьем и неописуемо-веселым местным говором. Обычно смысл фразы заключался в том, что я опять плохо умылся, протерев только глаза (хотя обычно я даже и не умывался – слишком хорошие дни стояли на улице, чтобы хоть минуту потратить на это занятие). И так, открыл дверь, ступил на крыльцо, взглянул направо. Дед на месте – день удался.

Дед никогда не сидел без дела. И даже поутру, раскуривая цигарку, он держал перед собой либо перевернутый велосипед с инструментом, либо нож для нарезки травы курицам, либо ведро яблок для нарезки и сушки, либо еще что-нибудь. И в любом случае, как только ты подойдешь к нему, он обязательно даст тебе ему помочь. И пускай ты не разбираешься в велосипеде и легко можешь его испортить, прикрепив деталь не так и не туда, и пускай нож острый и ты можешь порезаться, но ты обязательно ему поможешь. И не было приятнее труда, чем работать с дедом. Дед терпеливо объяснял, что он делает, зачем он это делает, как работает, то, что он чинит и никогда не говорил, что ты еще мал, глуп, чтобы это делать. Он всегда давал попробовать. И, если ты что-то делал не правильно, он никогда не применял силу, не кричал. Максимум, что он позволял – это цыкнуть на тебя с наигранной серьезностью и укором, а потом объяснить, что к чему и как исправить. И исправлял не он, а ты под его чутким руководством. Это были замечательные моменты. Это был замечательный дед.

Дед не позволял себе ругаться, даже когда ты и сам откровенно чувствовал свою вину и знал, что за эту провинность тебя не то что отругать, тебя и отлупить можно. Но дед в такие моменты хоть и вскипал, но вида не подавал и только хмурился и уходил куда-нибудь подальше от твоих глаз. Что он там делал, никто не знал. Теперь уже и не узнает никогда, но эффект был очень действенный.

Следует отметить, что зимой Поворино не было столь замечательным местом, которым представлялось летом. Правда, зимой я там был один или два раза (не помню точно). Занесенные снегом поворинские улицы, голые деревья и белое поле огорода всегда наводили угнетающее чувство. Зимой лучше было проводить время в другой месте – деревне Кротовка, что в Кинель-черкасском районе Самарской области. Но о том не в этой главе.

И так, зимние каникулы в Поворино были просто детским кошмаром. Отсутствие больших горок, санок, лыж еще больше усугубляли положение. А детская ассоциация Поворино с летом, зеленью, горячим Солнцем и велосипедами никак не могла принять зимний уездный город.

Велосипед в Поворино, кстати, являлся основным средством передвижения. За 3-4 часа кручения педалей мне, маленькому пацану, удавалось объехать весь город. При этом я с большим удовольствием заезжал и в район за переездом, куда обычно путь был закрыт запретом старших. Но запреты на то и даны, чтобы их нарушать. Правда, за переездом было не столь интересно, как «перед» ним.

Когда-то, когда дед увидел, как мои коленки бьются о руль маленького трех колесного велосипедика, а колеса железного конька прогибаются под моим весом, он решил пересадить меня на огромный взрослый двухколесный монстр. Обучение езде на велосипеде проходило в ускоренном режиме. Дед сажал меня на железного монстра, тащил метра два-три и толкал. После толчка я сразу падал. Дед тогда кричал: «крути педали, педали крути!». От шока я именно это и забывал делать и почти моментально падал на асфальт, разбивая коленки и руки. Дед цокал, внутренне посмеивался и снова повторял весь процесс. На исходе третье попытки я неожиданно закрутил педали и поехал.

Ощущение первой поездки на двухколесном монстре было сравнимо полету птицы. Хотелось отпустить руки и взлететь вместе с летящими по асфальту ласточками в небо и парить там долго-долго. Это ощущение длилось ровно до моста, ибо дед закричал: «поворачивай, назад ехай!». Тогда то и пришло осознание того, что тормозить на этом монстре тоже надо уметь… Попытка поворота обернулась падением. Именно таким способом в дальнейшем в течение недели я и останавливался. А, если нужно было повернуть, падал, вставал, брал велосипед, разворачивал его и ехал дальше. Благо машин по улице почти не ездило. Поворино – город-рай для велосипедиста.

Все взрослые велосипеды у деда были мужскими, т.е. рама велосипеда представляла собой форм треугольника. Даже если опустить у такого монстра седло, ноги до педалей не доставали. В итоге приходилось выбирать: либо ездить поверх рамы, брякая о железную трубу мужским достоинством, либо строить из себя девочку и ехать под рамой. Второй вариант меня не устраивал чисто по идеологическим принципам… Так что на третий день катания поверх рамы я ощутил, что, похоже, немного вырос, ибо рама велосипеда больше не напоминает о себе. Но до седла еще было далеко.

Теперь утро имело шикарное продолжение. Открыл дверь, ступил на крыльцо, взглянул направо. Дед на месте, велосипед готов к работе – день удался. Какой завтрак, какой обед, когда целый день можно было летать как птица? Правда, ужин пропускать не стоило. На ужин могло быть наивкуснейшее блюдо детства – жаренная на сале картошка. Это лучшее кулинарное произведение тех лет, которое даже мать не могла повторить. Почуяв запах жаренной картошки, следовала сразу нестись домой.

После ужина мы с дедом пасли курей. Именно курей, а не кур или куриц, если говорить на поворинском диалекте. Дед срезал с дерева длинную тонкую ветку, садился на лавку и закуривал цигарку. Пока куры гуляли по травке и клевали всякую живность, дед очищал ветку от лишних листьев, оставляя только парочку зеленявых шуршунчиков на конце хворостины. Куры были ученые и знали, что далеко заходить не стоит, а может просто остерегались более плотного знакомства с дедовской веткой.

Еще одна детская ассоциация уездного города заключалась в речке. Речка находилась не далеко от дома, минут 10-15 езды на велосипеде. Обычная такая речка, если не считать, что оба её берега вдоль пляжа были обрывистыми. С одной стороны речки находился лес. В лесу, даже в самую жару, всегда было полно комаров. На другом берегу, где находился пляж, расположилась огромная гора из песка и глины. На вершине горы в маленьких, но глубоких норках жили ласточки. Именно здесь я и научился плавать по ускоренной программе деда. Программа обучения длилась пару дней, но в итоге к окончанию программы можно было принимать участие в соревнованиях по плаванию. Суть программы заключалась в том, чтобы вытащить обучающегося в глубокое для него место, заставить плавать на руках обучающего и убрать руки. Так как я научился нырять и плавать под водой много ранее, чем над водой, то ко мне дед применил особый подход – просто выкидывал меня в середину реки и отходил… Деваться было некуда. Так я научился плавать над водой. К концу плавательного периода я спокойно мог менять стили и переплывать на другой берег и обратно как над водой, так и под.