Найти костыль. Перед тем, как подняться с постели, нужно найти свой бадик. Темно. Ночь? Ах да, открыть глаза. Корой задубевшей кожи веки тянут вниз. Мышцы лица сами по себе, тунеядцы, разбаловались, не хотят работать. Призвать их к порядку! Вызвать на подмогу лоб. От усердия он покрылся волнами морщин. Свет между ресниц. Открыть глаза!

День за окном. Кто это? Ах, да, больные на кроватях вдоль стен. Руку на костыль. Пусть вместе трясутся, это ничего. Тапочки рядом – отлично. Остаток завтрака на тумбочке вызывает отвращение. Нет, у него более важное дело. Он должен идти. «Я пошел» - слов не разобрать, утробный звук изнутри. Да и не надо никому понимать. «Пойду».

Все силы на ноги и руки на костыле. Дрожат от напряжения. Подняться. За плечами мешок с песком, мешает. Почему последнее время груз привязан к ногам, рукам, векам? Где былая легкость и свобода? Вернется ли?

Встал. Повис на бадике. Перевести дух. Сделать шаг. Ноги забыли это движение. Подождать, вспомнить. Чуть вперед, не отрываясь от пола. Хорошо, еще раз! Шур-шур – войлочная подошва по ветхому линолеуму. Шур-шур. Черные точки в глазах стаями птиц, шумят, хлопают крыльями. Клюют в голову. Тянут вниз. Стул впереди. Дойти: Шур-шур. Кыш, негодные, облепили! Рука к стулу, палка упала. Дошел. Опустился.

Дыхание со свистом. Глаза закрыты.

- Куда Вы, дедушка? Кто разрешил подняться? Пойдемте в палату!

- Подожди дочка, здесь посижу, отдохну. Я сам.

- Что он там лопочет?

- Вроде, сам, говорит…

 

…На стене ходики водят кошачьими глазами туда-сюда «тик-так, тик-так». В углу этажерка, накрытая белой салфеткой, бабушка вышивала, с его учебниками. У окна мамина швейная машинка «Зингер». Фотография отца в военной форме. Это он в сорок первом. Отец на фронте, А они: мама, маленькая сестренка Машка и он, Генька, здесь, в Сталинграде.

Машка маленькая совсем. Генька ходил во второй класс всего два месяца. Потом начались бомбежки. В школе разместили госпиталь после того, как в городскую больницу попала бомба.

Генька читает книжку «Приключения Тома Сойера». Ждет маму. Что-то долго ее нет. Ушла утром карточки отоваривать. Очередь, наверное. Они с Машкой позавтракали отварной картошкой, поиграли. Потом сестренка захныкала, сморилась и уснула.

Генька прислушивается. Вроде еще тихо, но уже слышно. Гул за городом. Через несколько минут немецкие самолеты будут здесь. Ну где же ты, мама? Спящая Машка сопит в кроватке. Генька мечется от окна к ходикам. Еще несколько мгновений, отсчитанных кошачьими глазами, и будет поздно. Ну и что, что много раз мама оставляла спящую Машку в доме, перекрестив («Чему быть, того не миновать, как Бог даст. Пусть ребенок спит»). Можно, как прежде, укрыть Машку ватным одеялом, спрятаться в погреб и ждать маму. Но тревога нарастала с гулом самолетов и гнала Геньку к кроватке. Нет, он не оставит сестренку одну. Вдруг она проснется, а рядом никого нет? Испугается, будет плакать? Он смотрел на чумазое детское личико, умиротворенное во сне.

- Машка, Машка, вставай! Да просыпайся ты, скорее!

Он трясет спящую девочку.. Силится поднять, вытащить из кроватки. Та как ватная. Хнычет только.

- Господи, да у нее жар!

Брат тащит Машку через бортик кроватки. Высоко, тяжело, не поднять! Самолеты уже близко. Падают первые снаряды на соседней улице. Звенят и лопаются стекла. Закладывает уши.

- Мама! Мамочка! Где же ты, помоги!

Генька под мышки вытаскивает сестру из кроватки. Тянет к двери. Ножки волочатся по полу. Шур-шур! Шаг, еще шаг!. Дети миновали входную дверь, спустились с крыльца. Теперь к погребу. Крышка тяжелая, не открывается. Сейчас, еще немного. Руки дрожат, сил не хватает. Еще чуть-чуть! Есть, погреб открыт. Генька одной рукой придерживает Машку на плече, другой закрывает подвал. В темноте они скатываются по ступенькам вниз. Прямо над ними раздается грохот, сливается с детским криком.

 

Мать, растрепанная, с безумными глазами на краю дымящейся воронки. Здесь был ее дом. Ходики с выпученными кошачьими глазами отбросило далеко в сторону. Тлеет страничка из «Тома Сойера». Догорает фотография отца. Осколки чугунного «Зингера» у ворот. Женщина силится закричать, но, как рыба, выброшенная на берег, только бесшумно открывает рот. Она контужена.

Крышка погреба приходит в движение. В темноте угадываются две пары детских глаз…

 

- Дедушка! Геннадий Трофимович! Проводить Вас в палату?

- Нет. Я сам. Пойду.

Старик сидит. Лицо - кожа старого животного. Морщины тянут вниз. Веки закрыты. Кренится в сторону, вот-вот упадет. Надо идти. Все с начала: открыть глаза, поднять костыль. Собраться с силами. Встать. Шаги, не отрываясь от стертого линолеума: Шур-шур. Шаг, еще шаг. Там дверь. Свобода. Выход. Там ждет его она.

- Геннадий! Господи, да как ты встал!

- Вот и бабушка пришла, жена Ваша.

- А я ждал. Очень ждал. Так соскучился, что пришел встретить тебя, моя мамочка! А Машка жива, только жар у нее.

- Что говорит, не разобрать.

- Я поняла, спасибо Вам. Мы сами дойдем до палаты. Пойдем, мой любимый…