ЗАКАТНАЯ ОХОТА.

 

Слегка качнулась ветка, нависавшая над тропинкой, едва заметной под слоем обломанных сучьев, листьев и хвои - следов недавнего предзакатного мини-торнадо. Какое-то время Краин, вжав тело в поверхность валуна, выпятившего из осыпи склона свой, обкатанный ледником тысячи лет назад, бок, оставался неподвижным. Неподвижным и готовым ко всему. Всё когда-нибудь случается. Всегда и ко всему нужно быть готовым на охоте. Ты думаешь, что сейчас ты – охотник, но кто-то может думать по-другому. В шаге от него ручей, чуть всплескивая на камнях, обегал маленькую группу из трех склонённых в разные стороны берез, тянувшихся из одного корня, и пересекал тропинку под естественным мостом, в прошлом - стволом сосны, что росла на одном из берегов, а теперь соединяла их оба. Теперь сосны плохо растут здесь, на холмах. Их осталось совсем немного, да и у них верхушки крон напоминают обожженные головешки – вокруг все больше березы: почва меняется, да и дожди, приносимые ветром от побережья, от погибших городов, делают свое дело.

Отец Краина помнил эту сосну, когда она ещё стояла у ручья, вознося ввысь зелено-голубую, почти невидимую в цвете утреннего неба хвою, венчающую прямой, коричнево-красный на закате, ствол. А, значит, помнил и он.

…Ни намека на какое-либо движение не было в окружающем пространстве, ни звука, кроме плеска ручья. Краин, скользнув тенью от камня, уже покрытого первыми каплями росы, двинулся вверх по тропинке, плавно раскачиваясь из стороны в сторону и стараясь не потревожить неловким шагом подвешенную на тонкой невидимой ниточке напряженно-встревоженную тишину. Туда, где гребень холма, свободный от деревьев, отчётливо проступил на фоне постепенно разгоравшегося заката.

 

Уперев затылок в покрытые мягким мхом камни, Краин оглядывал небо. Едва заметная точка, в стороне от заходящего солнца, привлекла его внимание. Потянувшись к ней и почувствовав первое прикосновение, он слил свое существо с парящим в конвекционных токах воздуха грифом. Неважная добыча, но сегодня сойдет и она – кругом пусто, кроликов не слышно, боровая дичь тоже, как назло, не подает признаков жизни, а более крупные звери – это пока не его охота.

…Какое-то время Краин просто смотрел вниз. Потом – в сторону расцвеченного закатом горизонта, где несколько наложенных друг на друга облачных покрывал - от бледно-розового до ярко-оранжевого - постепенно теряли яркость и контрасность окраски. Затем – снова вниз.

Наметив точку контакта, Краин-гриф слегка изменил положение перьев хвостового оперения, резко расправил крылья и сделал сильный взмах. И, убрав их, уже не нужные, плотно прижав к туловищу, устремился к земле…

 

…теперь не было необходимости. Оставалось только подготовить распластанную на камнях, с неправдоподобно далеко откинутым в сторону переломанным крылом, недвижную тушу грифа к транспортировке вниз по склону. Далее – до речного притока, где в кустах боярышника была спрятана легкая волокуша, а еще дальше, на отмели, лодка-сплавка из коры, скрепленной ивовыми прутьями и проконопаченная мхом. Задача непростая, учитывая тот факт, что Краин ненамного превосходил свою добычу в размерах. И нужно было поторапливаться: солнце уже почти зашло, а сумерки, сгущающиеся все более, несли непонятную тревогу.

Понятие времени, как реки, которая несёт свои воды из прошедшего в будущее мимо островка «сейчас», где и сосредоточено всё, что непосредственно происходит, и что и есть жизнь, ничего не значило для Краина и его народа. Было только ТО, что уже было, и ТО, чего пока не было, неразделимые и существующие одновременно - здесь, ныне, везде и всегда. Оба понятия можно было ощущать, но чем далее от единственного момента, который ЕСТЬ – тем менее ясно. А сейчас Краин не чувствовал ничего – ничего впереди, дальше нескольких шагов и мгновений, где что-то уже совершалось, а, может, и совершилось. И был вопрос: а что дальше? И не было ответа… Ощущение пустоты несло в себе угрозу, неясную, не имеющую права быть, потому что она ни на чем не основывалась, и существовала сама по себе, отдельно от всего остального.

 

…стук камня, покатившегося вниз по склону. Краин оставил горку из перьев, костей и стынущей плоти, бессмысленной кучей сваленных на увлажнённом кровью мху и, настороженно пригнувшись, двинулся в направлении звука.

Тихонько, если не сказать – нежно, потянулся сознанием туда, где должно было быть что-то, или кто-то, ставшее причиной возникшей тревоги. И отпрянул… быстро, не задумываясь, как только его сущность соприкоснулась с запретным.

НЕЛЬЗЯ! Родовая память цепко удерживала от непозволительной ошибки. «ТЕ, кто были, и были вместе, но ушли другой дорогой…» - иначе невозможно воспроизвести возникшее в сознании Краина узнавание – не могли быть объектом охоты. И объектом контакта – тоже. Они были чужие: когда-то родственники и друзья, потом враги, и всегда – другие. И всегда – табу.

Этот «другой» был первым, встреченным Краином за его пока недолгую жизнь. Но ранее множество встреч с такими же, как этот и ему подобные, имели место и навсегда остались в ТОМ, что уже было. И это знание с рождения являлось неотъемлемым свойством сознания Краина – маленькой частичке некогда большого, позднее почти вымершего, а теперь – вновь возрождающегося народа. Знание принадлежало всем и всё: и заключавшее в себе ТО, что уже было, и несшее ТО, чего пока не было. Некоторые могли заходить по пути, лежащем в обе стороны, дальше остальных, для кого-то путь ограничивался несколькими восходами и закатами солнца. Это было именно знание, в чистом виде, без привязки к какой-либо системе отсчета или какому-то идентификационному признаку. Не конкретные факты, события и ситуации, свершившиеся или еще нет, а их сущность, отношение к ним, указание на правильный выбор действий.

А тут было что-то не так… Краин словно стоял на дороге, где, оглянувшись, можно было увидеть всё – насколько хватало силы зрения. Но впереди – впереди был даже не туман, там просто ничего не было. Он впервые не понимал возможного пути следования событий и впервые не мог принять единственно нужного решения…

 

…и не чувствовал того, что произойдет здесь и сейчас, и уже происходит, и становится ТЕМ, что уже было. Толстая арбалетная стрела с тяжелым наконечником, выточенным из стальной полосы, бывшей некогда автомобильной рессорой, перебила ему гортань и, пройдя дальше, сломала шейные позвонки в вытянутой навстречу так и не угаданной беде, шее. Умер он мгновенно, не успев что-либо ощутить и понять.

 

Закатного солнца уже не было видно, хотя в небе бродили еще какие-то случайные сполохи, и тьма вокруг не стала непроглядной, да и бледный, но с каждым мгновением все более интенсивный, свет восходящей луны позволял видеть даже глазам, не приспособленным к темноте.

Охотник вышел на открытое место, закинул за плечо разряженный арбалет и, мягко ступая в кожаных чулках без подошв по камням, покрывшимся влагой с наступлением ночи, приблизился к недвижному бесформенному комку, в котором с трудом угадывались очертания скрюченного тельца.

Существо чем-то неприятно напоминало человека, гротескно повторяя знакомые черты: туловище с впалой грудной клеткой, покатыми плечами и широкими костями таза, отчего выглядело одновременно устойчивым и каким-то незавершённым, короткие нижние и очень длинные верхние конечности, с четырьмя широко расставленными пальцами без признаков противостоящего большого. Вероятно, когда оно стояло на своих «ногах», голова его была вровень с верхом бедра или поясом охотника. Голова была непропорционально крупной, на худой жилистой шее, с очень тонкими, более похожими на пух, волосками, покрывавшими затылочную и височные части. Тело тоже было покрыто пухом, но более коротким.

Аккуратно, чтобы не испачкать ногу в крови, все еще сочащейся из раны на шее, из-под древка стрелы с коротким чёрным оперением, охотник носком, обтянутым кожей, подтолкнул закинутую голову в висок так, чтобы можно было рассмотреть лицевую часть. И, сплюнув, выругался:

- Гоблин проклятый! Мразь протухшая, дерьмо откинутое!

Теперь закатную охоту можно было считать законченной. Такая встреча и то, чем она обернулась, сулила не просто неудачу, но, возможно, и несчастье.

Случалось уже такое, рассказывали некоторые охотники, и не было причин им не верить. Находили останки животных, птиц, еще теплые, погибших непонятно и необъяснимо. Были и свидетели, видевшие, как все происходило. Вот недавно, вернувшийся с долгой охоты, от Упавших столбов, Шептун рассказывал, как своими глазами видел медведя, которому ни с того, ни с сего надумалось сигануть вниз с обрыва, где нормальному косолапому и делать-то нечего:

- И ты не поверишь, а я тогда и вовсе обомлел: прет на меня бурый хрен, лапы болтаются, как на веревочках, привязанные к тулову, и глаза навыкате, куда-то в сторону. Меня оторопь взяла: нечего здесь ему делать, никогда такие сюда не забредают – не первый год по лесам и холмам, знаю. А он, лапами цепляя, мимо куста, где я схоронился, и прямиком к обрыву. И еще постоял, будто раздумывая. А потом – вниз… А я, как спустился, рядом с тушей – этот хрен, падальщик, морда зеленорылая, что развелись в холмах за последнее время. Шуганул я его, и к туше…

…Тяжело возвращался с этой охоты Шептун. И ногу умудрился повредить, вертанувшись на ровном месте, чтобы взглянуть, что это там позади вдруг нехорошо почудилось, и лодка перевернулась на перекате, еле сам спасся, а уж туша медвежья – тю, тю…

И еще были случаи и рассказы… И почти всегда фигурировали в них твари с бледно-зелеными мордами-лицами, чем-то по облику напоминающие людей. Да и то – немало развелось за годы после Последнего дня непонятного и ранее, если верить рассказам стариков, не встречавшегося.

Давно уже бродило в сознании охотника смутное подозрение. Вот потому и бросился он сегодня, не раздумывая, к месту падения птицы, когда, наблюдая за парящим в небе грифом, увидел то, чего быть не должно было. И в шаге от примеченного места увидел, точнее – угадал, скрытую сумерками, склонившуюся над мертвым уже грифом тень...

 

Сплюнув еще раз и пнув ногой лежащее тело, даже не выдернув торчащей из горла стрелы, охотник, не оглядываясь, двинулся вниз по склону.

Зеленовато-серое в свете луны, лицо с длинным крючковатым носом, сведенными, будто в усмешке, тонкими губами и полуоткрытыми, стянутыми к переносице, глазами смотрело ему вслед…

 

…теперь вой доносился от соседнего холма. Трудно было понять: от вершины, или подножия - эхо и ночная сырость путали звуки, меняя, казалось, само пространство.

Слишком много перемен… Многое меняется, и, порой, слишком быстро – не успеваешь приспособиться. Уже при жизни нынешнего поколения, еще два-три года назад, волки не заходили в холмы, предпочитая для охоты речную долину и широкие пространства брошенных полей. И не сбивались в стаи до наступления холодов, и не было в их стаях диких собак – более свирепых, а, главное, более умных, чем волки.

Охотник перешел на быстрый шаг, а вскоре, когда вой стаи вдруг резко поменял тональность, уйдя ввысь, к темному небу, что говорило о том, что стая вышла на след, побежал. Он хорошо бегал, лучше всех в поселке. Он бежал не раскачиваясь, на слегка согнутых ногах, стараясь нести центр тяжести параллельно земле, что позволяло экономить силы. Бежал быстро, зная, что впереди, до спасительных огней поселка, еще будет довольно крутой спуск с каменной осыпью, и два ручья с болотистыми, заросшими осокой берегами, и неширокое, но кочковатое поле… Зная, что волки тоже бегут быстро…