Что хочет автор. Литературные конкурсы

Прошлое - это родина души! Часто вспоминаю детство. На уборку урожая к нам приехали демобилизованные матросы и солдаты. Я тогда был первоклассником, смотрел на них снизу вверх, они казались здоровенными дядьками. Мужественными, сильными, красивыми. Мы, пацаны, бегали за ними по пятам, выпрашивая звёздочку, значок, бескозырку или пилотку. Мы завидовали им и мечтали быть такими же. Сейчас, когда я смотрю на современных солдатиков, мне кажется, Боже мой, какие это дети! Разве они что-то смогут сделать против матёрых мужиков? Мы - другое дело! Мы были патриотами и романтиками. Мы хотели служить в армии, хотели отдать долг Родине, хотя взаймы, вроде, ничего не брали. Но, как в песне поётся: «Пред Родиной вечно в долгу!».

Меня призвали в армию осенью, в ноябре. Рано утром, в восемь часов, всех призывников построили, сделали перекличку, отобрали паспорта, выдали по военному билету, заставили выучить наизусть его номер, посадили в автобусы и повезли на сборный пункт в Княж-погост. В армию я хотел, но уйти намеревался тайно, чтобы даже мать не знала. Не хотел её слёз и расходов на проводы. Жалел её и денег которые она так тяжело зарабатывала. Поэтому никому не показывал повестку, но всё равно всё выплыло наружу. На проводах я не пил ни капли спиртного, вообще не пил. Даже родня хором за столом не смогла переубедить и обижалась. В Княж-погосте - знаменитый перевалочный пункт призывников и… заключённых. Высокий забор с колючей проволокой, часовые… Огромные ворота закрылись за нами на три года. В больших грязных комнатах - деревянные двухъярусные замасленные нары без ничего. Голые доски. Всё исписано ножами. Тысячи людей кантовались здесь. Мы заняли места компаниями. Пришёл начальник, сказал, что всем надо постричься налысо, но в парикмахерскую, где это удовольствие стоит 15 копеек, идти нельзя. Парикмахер будет стричь здесь - приготовьте по рублю. Он стриг нас быстро: лежали мы на нарах головой к проходу, в руке держали рубль. Парикмахер, седой еврей, был добр и ласков. Ногой он подвигал старый таз, куда падали наши кудри, деньги исчезали в оттопыренных карманах. Через час мы не узнавали друг друга. Все были, как колобки.

После этого – строем в баню. Тазов не хватало, набаловавшись и облившись водой, куряки стали собираться на улице. Когда остальные подтянулись, нас вернули на нары. Питаться пришлось из своих запасов. Утром приехали «покупатели». Всех построили во дворе. Офицеры стояли в красивой военной форме. Были и морские, но я любил авиацию и не сводил глаз с голубых погон. Каждый из них имел список, и они выкрикивали фамилии. Названный становился за его спиной. Меня и всю нашу компанию забрал к себе летчик. Новобранцев, теперь уже рассортированных по родам войск, развели в разные стороны, а потом - на вокзал, посадили в вагоны и повезли. Куда - военная тайна. Начался бардак, появились первые пьяные новобранцы, офицеры тоже были навеселе - все делилось поровну из котомок призывников.

Наконец, ночью прикатили в Ленинград. Нас высадили и, несмотря на слякотную погоду, держали в строю, чтоб не разбежались. Под утро подали другой состав, снова погрузили. Тайна сохранялась до самого Новгорода, но тут вдруг раскрылась: везут в деревню Новоселицы - в ШМАС, школу младших авиаспециалистов. Там завели в огромный спортивный зал, построили в один ряд, содержимое рюкзаков и карманов велели разложить перед собой на полу, как на базаре. Явились сержанты и старослужащие. Тёплое бельё, ножи, интересные вещички забрали себе – «Не положено!». Возмутившийся получал наряд вне очереди и шёл мыть туалет. Остатки скарба теоретически можно было бы отправить домой, но как это сделать, никто не знал. Да и одежда у большинства - старьё, выбрасывать не жалко. Но были и богатые.

Затем, наконец, солдатская столовая: дали овсяную кашу – шпаклёвку. До чего же вкусно показалось после недельной сухомятки. В столовой стояла мёртвая тишина, только ложки стучали об алюминиевые миски. После обеда ещё одна баня. Все сразу не поместились и ждали на улице. Перед строением на снегу развели огромный костёр. Ребята затеяли возню, боролись, рвали одежду друг на друге без жалости - рукава, воротники, карманы - всё, что можно было оторвать. Ну, прямо бандиты, шпана. Наконец, вышла первая партия новоиспечённых солдат. Никого не узнать: погоны без знаков отличия, форма и «причёски» - одинаковые. Старую гражданскую одежду кидали в костёр вместе со своим прошлым.

В армии всё по трафарету. Подъём в 6 утра, отбой в 22.30, и весь день волчком. Нас учили всему. Раздеваться и засыпать за минуту. Одеваться за 45 секунд, пока горит спичка. Потом зарядка: спортивная форма – трусы, сапоги. Три круга вокруг стадиона - это полтора километра плюс физические упражнения. По воскресеньям выбивали на заборе собственный матрас солдатским ремнём. Били его, как последнего гада. Тумбочки, табуретки, кровати в казарме выравнивали по ниточке, на заправленных одеялах наводили острые кантики. По ночам с Маруськой натирали в казарме полы мастикой. Маруська - это швабра. На всё, что нравилось и не нравилось, отвечали «есть!». Ходили строевым шагом и козыряли всем встречным-поперечным. Политическая и строевая подготовки были каждый день. Изучали радиодело и оружие массового поражения. На стрельбище палили из автоматов: у всех был свой «Калашников», его номер зазубривали наизусть. С утра до вечера, до тошноты, стучали азбуку Морзе - приём и передача. Четверг был назначен «химднём», значит, весь день находились в противогазах. В любое время суток - учебная тревога. И тогда - в поле, в глубокий снег. А там команда: «Противник слева, ложись!». В грязь или лужу падали, как подкошенные. Побрезгаешь - загоняют ночью к Маруське в коридор. Местные бабы утирали слёзы и кричали нашим старшим: «Что вы издеваетесь над ними!» А мы - грязные, потные и красные,- тяжело дыша, носились между двумя командирами до изнеможения. В столовой, не наевшись, заскакивали в хлеборезку выпросить пару кусков хлеба и, сунув их за пазуху, бежали строиться. И тогда старшина звучным голосом подавал команду:

- Расстегнуть ремни…

Хлеб падал из–под гимнастерки на снег.

- Заправиться. Ровняйсь! Смирно! С песней шагом марш!

И строй в 200 человек двигался, наступая на хлеб сотнями сапог. В порошок стирали, затаптывали, а съесть не давали. В столовой счастливчику в день рождения вместо овсяной каши за отдельный праздничный стол подавали жареную картошку, и все ему завидовали. Самым большим лакомством была сгущёнка. В банке пробивали две дырочки и в один прием высасывали содержимое. Ещё у каждого в кармане прятался кусочек сахара, конфеты были нам не по карману.

Здесь мы не видели ни одной юбки, одни погоны. Если и приезжали к кому-то родные, - мать, сестра, невеста, - а мы шли по улице навстречу строем, сразу следовала команда:

- Строй, смирно! Равнение направо! Парадным шагом марш!

Мы, прижимая руки по швам, вытягивая носки сапог, чеканя шаг, горланя песню, поворачивали головы в противоположную от гостей сторону и проходили мимо, как на параде, так ничего и не увидев. Но каждый мечтал о своей девчонке. О верной и нежной. Своей суженой. И завидовали тем, у кого она уже была. И летали в воздухе любовные стихи и песни под гитару о той, которая ждёт.

Наша воинская часть стояла среди болот на реке Мста. Казарма построена ещё при Екатерине второй: трёхэтажное здание в форме буквы Е, толщина стен - три метра. Раньше в подвалах размещались конюшни императорских гусар, сейчас - умывальники и склады. Во время Великой Отечественной здесь располагался армейский госпиталь. На братском кладбище, где покоятся две с половиной тысячи советских воинов, высится мемориал.

Самое почётное поощрение по службе-это встать на пост номер один - охранять знамя полка, а как наказание – ночной наряд вне очереди на кухню. Огромная столовая кормила 6000 человек каждый день. Нас загоняли в погреб. Через окно по жёлобу высыпали целый самосвал картошки, которая к завтраку должна быть почищена. Мы рассаживались вокруг картофельной горы. Часто, чтобы не уснуть, на вершину сажали гармониста, и он играл всю ночь. Мы пели песни, а когда музыкант засыпал, в него летели, как снежки, чищеные и нечищеные клубни. Он просыпался и играл ещё громче. К рассвету картошка была готова, и мы шли спать, когда другие только встали.

Утром, после подъёма, в казарме дышать затхлым испарением портянок просто нельзя - в одной комнате спала рота, 180 человек. Но и открывать окна было опасно: летом в помещение набивалась туча комаров. Они зудели, пили нашу кровь и не давали уснуть. Напившись, пузатые насекомые, как двухмоторные бомбардировщики, надрывно гудели и тяжело несли свой кровавый груз в сторону окон, на которые дневальные каждое утро натягивали новые белые полотна из марли, а старые, чёрные от нависших на них с обеих сторон мучителей наших, бросали в разведённый костер. И трещали в нём комары, и пахло в воздухе горелым мясом и нашей кровью.

КБО

(Комбинат бытовых услуг)

На разводе майор Мельников записывал личные данные, происхождение, благонадежность, положение родителей. Спросил меня, где работает мать? Я ответил:- «В КБО". Майор вытянулся и отдал мне честь. Пошел к следующему, потом вернулся и спросил, что это КБО? Я сказал. Он улыбнулся и ушел. Всю жизнь, прожив за забором военного городка, он не ориентировался в гражданской жизни, не знал ее. Принял КБО за созвучное КГБ, сразу показал свою преданность режиму.

ПРИСЯГА

«Я, гражданин Союза Советских Социалистических Республик, вступая в ряды Вооружённых сил, принимаю присягу и торжественно клянусь…»

В торжественной обстановке воинская часть выстроилась на широком плацу. С оружием. У знамени. С оркестром. Каждый курсант, держа автомат в положении «на грудь», читал вслух текст Присяги. После клятвы каждый собственноручно расписывался в специальном формуляре и вновь занимал своё место. После оркестр исполнил Государственный гимн, и часть прошла перед трибуной торжественным маршем.

И покатили напряжённые будни. Как исключение вспоминается единственный день демократии - день выборов. Тогда в казарме не объявили подъём. Все валялись в кроватях до самого завтрака. В столовую топали без строя, толпой, но за ворота не выпускали. Было смешно и необычно. Не армия, а цыганский табор. Потом каждый сам по себе шёл в клуб, а там концерт художественной самодеятельности местного медучилища. В заключение - кино. После выборов и кино праздник кончился. Назад маршировали с песней, чеканя шаг. Кстати, песенник солдатский у меня до сих пор живой.

Мы знали тогда много песен, любили стихи и писали сами, для души и на заказ. Письма нам приходили по всякому - кому по два в день, кому - раз в месяц и ещё реже. Постоянно писали только мамы. Они знали о нас всё, а мы секретничали. Мы писали, что одеваемся тепло, кормимся хорошо, много занимаемся спортом. В берёзовом лесу бегаем на лыжах с полной боевой выкладкой. А сами в мороз носились по части в одних гимнастёрках без шапок: форсили. Однажды пожилой подполковник пожурил:

- Наденьте шинели, здоровье не купишь, им можно только расплачиваться. Оно вам отомстит за невнимание. Я тоже молодой был - всё нипочём. В гражданскую войну, когда штурмовали Крым, мы обеспечивали связь. В заливе телеграфных столбов не было, и нам приказали телефонный провод держать на весу. Всего одну ночь простояли - кто по грудь, кто по пояс в воде, - а всю жизнь теперь суставы крутит, покоя нет, сна - тем более. Лучше оденьтесь потеплее, жар костей не ломит…

На всю жизнь его слова запомнились. Фронтовики - они совсем другие, они опытные и мудрые. Война и мир живут рядышком, их граница - время. Тогда, в нашей молодости, неспокойно было в мире, шла холодная война. Китайцам стало вдруг тесно на Востоке, в армии было тревожно. Мы спали в казармах, обняв, как невест, свои автоматы, прямо в гимнастёрках и галифе. Разрешали снять только ремень и сапоги. Китайские события - остров Даманский - был на слуху у всей страны. Родина в опасности! Мы были готовы на случай тревоги.

ТРЕВОГА

- А помнишь тревогу? Сколько нам тогда было лет? Девятнадцать? Да! Нам было по 19...

В морозную январскую ночь дежурный по роте сорвал нас с неуютных солдатских коек: «Рота! Подъём! Тревога!». Через пять минут мы стояли на плацу в колонне по три, одетые по форме: автомат, подсумки с магазинами и гранатами, противогаз, вещмешок, в котором вместе с котелком, полотенцем и мылом лежали два конверта с домашним адресом на случай, если тревога окажется не учебной, если, решившись, не добежишь до неумолкающего пулемёта.

«Газы!» - прокатилось с правого фланга. Рывком вскрыли клапаны противогазных сумок, шапки между ног - и настывшая белая резина противно обтянула головы. Следующая команда доносится глухо: «Правое плечо вперёд! Бегом марш!». Триста метров бегом, сто - шагом. Это чертовски трудно - бежать сквозь зимнюю ночь в запотевшем противогазе. Казалось, этому не будет конца. Я никогда не видел столько военных сразу. Колонна, растянувшись по дороге, впереди уходила за горизонт, сзади – терялась вдали. Иногда нас обгонял медицинский вездеход, в который закидывали выпавших из колонны - обессилевших, обмороженных или потерявших сознание солдат. Их грузили, как дрова. В лесу мы долбили саперными лопатками мёрзлую, как бетон, землю под окопы для стрельбы с колена. Жизнь казалось безмерно дорога и любима.

В казармы вернулись утром. Жестко стучали одна о другую обледеневшие полы шинелей, свинцом давило плечи снаряжение, смертельно хотелось спать. Но начинался новый день, и мы шли в умывальник мыть свои противогазы, которые в лесу, вспотев, примерзали к лицу и по команде «отбой» на привале срывались вместе с кожей. Теперь это месиво надо было отмыть. Выглядели мы, как мясники на бойне. Но новая команда не давала опомниться и гнала нас на плац, навстречу зарождающемуся дню - на митинг. Потом в радиоклассе командир раздал всем чистые тетрадные листочки:

- Все пишут заявления на имя командира полка: «Я, такой-то, прошу отправить меня добровольцем на фронт, на остров Даманский, чтобы с оружием в руках защищать своё Социалистическое Отечество».

Мы притихли, задумались: вроде охота отвагу показать и честь большая - постоять за Родину. А вдруг убьют? Я ж ещё не целовался ни разу.

- Не бойтесь,- сказал командир. - Если надо, вас пошлют и не спросят. Просто стоит наверху показать наш боевой дух.

…С этим духом и раскидало нас, курсантов, по действующим боевым частям и дальним точкам СССР. Там всё было настоящее. Мы привезли знания о новейшей технике, о которой ещё никто не ведал. Технический прогресс рвался вперёд, технари еле поспевали за ним. На военных аэродромах висели памятки. «Болтун-находка для шпиона!», «Механик, помни: если самолёт не сядет - сядешь ты!».

Как мы жили – государственная тайна. Армия - школа жизни. Что в армии, что в зоне - главное терпение. Время было тревожное, но интересное. В армии проводились реформы. Появилась новая униформа, отвечающая ведению современного боя. Гимнастёрка в радиоактивной пыли себя изжила. В новой парадной форме присутствовали брюки клёш, рубаха с галстуком и пиджак, шинель и фуражка-мичманка. Более образованные призывники быстрее осваивали военную технику, и срок службы, правительство решило сократить. На земле - с 3 до 2-х, на море - с 5 до 3 лет.

Часто в казарме мы слушали концерты для военнослужащих по радио. Нам нравилась такая популярная песня:

«Были мы вчера сугубо штатские, провожали девушек домой.

А сегодня с песнями солдатскими мимо них идём по мостовой.

Время незаметно пролетит - года три...»

Если пели «года два» - все радовались: новости, значит, правдивы. Но иногда радио пело по старинке: «года три…». И тогда в репродуктор, как в мишень, летели десятки кирзовых сапог. Подбитая тарелка срывалась с гвоздя, обрывала шнур и замолкала. Старшина, обнаружив сломанное радио, удивлялся - что случилось?

- А что оно про три года поёт, - огрызались старики.

В субботу, перед увольнением, старослужащие надевали новенькую форму молодых солдат. Отпускники не ужинали, особенно не ели селёдку, отдавали соседям по столу: мало ли, на танцах пахнуть будешь, а вдруг поцелуют... Молодёжь вслух считала, сколько котелков каши и сколько метров селёдки осталось съесть «деду» до приказа. Дедовщина - хроническая болезнь армии. Кроме званий были должности по сроку службы. Первые полгода солдат назывался – «молодой» или «салага», вторые – «сынок», потом – «помазок» и, наконец, «дед», а уж после приказа - «дембель». Оставшийся на сверхсрочную назывался «сундук» «Сундуки» шутили: чтобы избавиться от дедовщины, надо увеличить срок службы в два раза, тогда всех дедов забьют прадеды. Или ввести наставничество: каждый дед в ответе за молодого. В его обязанность входит научить и защитить! Дружбу надо узаконить. Песню Высоцкого о дружбе тогда знали все.

«Нам бы мудрости набраться, научиться бы терпеть, нам бы волюшки дождаться, и домой бы улететь», - мечтали мы. Все считали дни до демобилизации: - и старослужащие, и только что призванные новички. Сколько самострелов было! Не все могли выдержать. Старики выделывали всякие штучки с молодыми. Прапорщики и сверхсрочники вечно ссорились и подгаживали друг другу. В то время у меня появилась скромная мечта - на гражданке стать лесничим. Жить со своим семейством где-нибудь на далёкой заимке, наслаждаться природой, не видеть людей и их козни.

Но у жизни свои планы. Мы старались не уронить честь, не замарать совесть и честно служили. И вот она закончилась, служба, наступил долгожданный дембель. Домой! Упакован чемодан, выглажена форма, начищены сапоги. На выходе из казармы ребята постелили чистое полотенце. Командир, не забудь вытереть ноги - традиция! Я наступил на полотенце, вытер ноги и оставил все трудности позади. Налетела толпа ребят, обнимались, целовались – понимали: никогда больше не увидимся. Тяжело и радостно на душе. Домой! Уже тогда в мозгу вспыхнула идея написать книгу о жизни. Но я ещё стеснялся быть откровенным – вдруг засмеют.

А дома счастливая мама при гостях просила меня спеть полюбившуюся ей модную песню, но с другими, своими словами. И я спел:

Топ. Топ. Посмотри на строй:

Кто стоит разутый, кто босой,

У кого портянок нет совсем,

Кухня улыбается нам всем.

Топ. Топ. Очень не легки

До отбоя наши сапоги.

Старшина кричит: «Скорее в строй!»

А солдату хочется домой.

Топ. Топ. С плаца мы идём,

Еле-еле ноги волокём.

«Выше ногу!»- нам кричит комбат.