Инферно

 

роман-пасквиль

 

Все, происходящее здесь, – вымысел.

Настоящее гораздо хуже.

 

Гл.гл. 32 - 34

 

32.

Нападение

 

Да, но куда его все же влекло? отчего он не мог остановиться? отчего ему не упасть прямо тут, на месте, не упасть обессиленному? разве не был он обессиленным? Да нет же, обессиленным он был, был точно. Однако вот же не падал на месте, а все стремился куда-то, все куда-то бежал! Голоден он уже не был, а если бы и был, то ему ничего не стоило бы удовлетворить свое чувство голода, почти не сходя с места. Пьян теперь он был тоже лишь слегка, но и это не следовало считать его, Фряликова, проблемой. Тогда что же? Ответ прост: он искал Сумарокова! Может, он хотел получить от Сумарокова деньги? Да-да, долг, долг, старый долг, долг платежом красен, как говорится (или, может быть, зелен); его собственные деньги, которые Павлик, Павел Васильевич взял у него давным-давно и до сих пор не вернул. Нет, деньги теперь у Фряликова были у самого, острой нужды он сейчас не знал; на несколько дней их бы хватило, конечно, а там уж видно будет. Надолго вперед Фряликов никогда не заглядывал.

 

Но нет, Сумароков нужен был ему собственной персоной, сам Сумароков, а не его деньги. Он давно замечал, что у Павлика тяжелый и какой-то немыслимый язык, но чтобы тот мог вдруг сыграть с хормейстером такую дурную шутку?! Черт побери!

 

Если бы он встретил Павлика, он бы поговорил с ним, он бы уговорил его снять заклятие, или как это там еще называется! Ну там, может быть, гипноз или порча... Должен Сумароков его понять! Он, Фряликов, не давал согласия быть бабой, или хотя бы гермафродитом, можете даже и вообще забыть обо всем этом!

 

А если Сумароков откажется, тогда – суд! Да-да, именно суд, пускай там разбираются, как это сумел Сумароков за один день превратить Фряликова неизвестно во что! Суд, прокурор, свидетели, присяжные заседатели, судебные приставы и – что там еще?!

 

– Слышишь? – крикнул Фряликов плетущемуся за ним поодаль ангелу Олегу. – А если я на него в суд подам?

 

– На кого? – спросил тот. Машинально спросил он, должно быть, ибо знал все мысли Фряликова, он и сам был теперь мыслью Фряликова, или, может быть, чем-то большим, чем мысль.

 

– Как на кого? – сердито крикнул Фряликов. – Что ты из себя дурака строишь? На Сумарокова, конечно!

 

– Нет, – покачал головой ангел. – Павлик здесь ни при чем.

 

– А кто причем? Много понимаешь! – отмахнулся Фряликов.

 

– Мы сами готовы ко всему, – тихо сказал Олег. – И наша готовность – она же и наша вина.

 

– Интересно, – буркнул Ипполит Глебович, – за какую-такую вину я в гермафродита превращаюсь?

 

– Это ничего, – сказал ангел, – это близкая болезнь. Если б не она... если б она не проступила... другая хуже была б! Не нужно бы худшей болезни! – покачал еще головой ангел.

 

– Ну и ладно, – досадливо крикнул Фряликов. – А на Сумарокова все равно в суд подать надо.

 

– Простить надо, – сказал Олег.

 

– Хочешь – сам и прощай! – махнул рукой бывший хормейстер.

 

– Мне не за что прощать его, – возразил тот.

 

Что ж такое? У всех ангелы как ангелы, а ему одному идиот достался! Просто невезение какое-то!

 

В Мучном переулке была привычная толчея. Фряликов вышел на Екатерининский канал и здесь повернул направо, в сторону Казанского собора. Прямой путь!.. Возможно ли было выдержать его без того, чтобы не отступить хоть на шаг, на один блудливый, беспорядочный шаг в сторону?! Должно быть, и вовсе невозможно выдержать его. Да и нет прямых путей в этом городе; а то, что кажется здесь прямыми путями... впрочем, это лучше даже не обсуждать!

 

– Насчет врагов я уже понял, – сказал хормейстер, на которого напал вдруг внезапный стих сообщничества, – а друзья-то у тебя хоть есть?

 

– Мне нравился Мирон, – сказал ангел.

 

– Какой еще Мирон?

 

– Есть один такой...

 

– А чем он примечателен?

 

– Нет, – покачал головой ангел. – Его не знает никто.

 

– Понятно, – буркнул Фряликов.

 

– Еще мне нравится Савва.

 

– Тоже никто не знает?

 

– Это так, – согласился ангел. – Но у нас с ними теперь разное. И они молоды.

 

– Что разное?

 

– Все.

 

– Да, ты красноречив, конечно, – съязвил Ипполит Глебович.

 

– Мы все одиноки, – сказал ангел.

 

– Вы сами это выбрали.

 

– Нет, – возразил ангел. – Выбирают нас.

 

– И что, не можете отказаться?

 

– Нет, – сказал ангел. – Не можем.

 

По одному из ближайших мостов хормейстер перебежал через канал на другую его сторону. Ангел его умолк и будто даже приотстал немного. Может, он ушел в свои мысли или в свою тоску. Конечно, если бы Фряликов позвал его, он бы приблизился, он бы оказался рядом и был бы готов поддержать и ободрить хормейстера. Но Фряликов не звал ангела, и тот по своей воле Фряликову не докучал.

 

Вдруг тревога охватила Фряликова; набережные канала были безлюдными. Ни сзади, ни спереди не было ни души. А ведь всегда же здесь бывал народ, всегда здесь было немало праздношатающихся, и незадачливые рыбаки облепляли берега канала, и можно было встретить девицу, возвращающуюся от любовника, и студента, прогулявшего лекции, и пузатого банкира за рулем его блистательного лимузина, да и вообще: здесь можно было встретить кого душе угодно, или – напротив: от кого с души воротит! Все они бывали здесь, но теперь же не было никого.

 

Хормейстер слышал одинокие шаги свои. А что же шаги ангела его? Нет, шагов его не было слышно, шагал тот бесшумно и где-то поодаль.

 

И вдруг был вскрик, Фряликов обернулся, и сердце его похолодело. Он увидел серый клубок, клубок сей клокотал, содрогался, шерсть и перья вылетали из клубка и становились добычею ветра. Ангел, бедный ангел его! Дюжина волков набросилась на Олега и рвала и трепала надмирного бойца. Тот отбивался как мог; маленькие управляемые молнии сверкали из дымчатых и ныне свирепых глаз его, молнии палили волков, но не убивали, а животные тоже были сильны, они были хитры и коварны, и когти их были титановыми, и в каждой их клеточке, в каждой шерстинке застыла ярость. Может, нужно было помочь Олегу? Фряликов сделал движение... Но чем же он мог помочь? Его враз, пожалуй, и задерут. Тут такие силы схлестнулись, неземные силы сошлись в битве! Лучше уж ноги уносить, пока не поздно, пока о нем не вспомнили. Фряликов сделал шаг, другой... Потом побежал. Гадко побежал, вприпрыжку, да и к тому же петляя, как заяц. Обернулся еще лишь раз; Олега, кажется, одолевали, но, может, он еще и выкрутится, сказал себе хормейстер. Ангелы, бывает, только прикидываются слабыми, отчего-то подумал он, а на самом деле они сильны и выносливы. Откуда он мог это знать? Да ниоткуда, собственно; так – подумалось ему вдруг просто... Хотя тут и миру невозможно доверять, а уж разве можно доверять миру своей интуиции?!

 

И вдруг оглушительный выстрел рассек воздух. Фряликов присел испуганно, потом подскочил и помчался по набережной. В кого стреляли? Не в него ли стреляли? Но нет, стреляли все-таки не в него. И снова был выстрел, но хормейстер бежал и не оборачивался. И потому он не видел, как один серый хищник завертелся молодым волчком, заскулил, завыл и пал на тротуар. Потом другой зверь с перебитою лапой выпал из схватки. Потом были три выстрела подряд. И вот уж рассеялись волки, отскочили на несколько метров, припали к асфальту – то ли хотели снова ринуться в схватку, то ли наутек пуститься. Блестящие ангельские перья разлетелись по дороге, ветер сбрасывал их в воду, отчего и та начинала как будто светиться. На тротуаре лежал юноша окровавленный и, казалось, бездыханный, пунцовая пена сходила с губ его. Будто стон его болезненный облаком застыл в воздухе возле него, говорить он не мог, двигаться тоже, лишь веки и губы его слабо подрагивали. Кровь его была, пожалуй, обычною, красной и лишь немного отливала перламутром. Или, может быть, тихим блеском лунного камня. Но это можно было разглядеть только вблизи.

 

33.

Глаза

 

– Все, – глухо сказал Попарабль, – шутки с миром закончены! Раньше их еще можно было себе позволить, но не теперь. Причем, вопрос жизни и смерти – это не самый главный из вопросов. Есть и поважнее вопросы.

 

– Например? – спросил Мирон, молодой человек или молодой двуногий, шедший рядом со стариком, помогавший идти старику. И Савва, вездесущий Савва был здесь, эти двое были неизменными провожатыми Попарабля, ныне должность их была – провожатые.

 

– Вопрос раздела имущества, – только отрезал старик. – Вопрос духовного наследия. Если уж происходящее или близкое неизбежно, не лучше ль подумать о том, что оставишь?!

 

– Разве забота о сохранении имени или памяти отменяют тот первый вопрос? – спросил и Савва.

 

– Вы оба молоды, заносчивы и оттого не поймете и меж собою разойдетесь, – сказал Евгений Николаевич и остановился на минуту, чтоб отдышаться. Но нигде здесь нельзя было отдышаться; упругий стремительный воздух препятствовал повсюду тому.

 

– Почему мы разойдемся? – уточнил Мирон.

 

– Потому что будете по разные стороны жизни и смерти, – сказал старик.

 

– Говоря откровенно, я стал бы с небольшой охотой исполнять функцию потустороннего предводительства, – сказал Савва.

 

– И я тоже, – добавил Мирон.

 

– А я вам этого и не обещал, – сказал Евгений Николаевич.

 

Троица вышла на Малый проспект. Ветер сбивал их с ног, рвал, трепал, не давал опомниться. Доставалось старику, но доставалось и молодым ученикам его. Мирон и Савва поддерживали Евгения Николаевича с двух сторон, и все вместе жались они к стенам домов.

 

Прохожих на улицах почти не было. Куда делись прохожие? Прохожие засели в своих логовах, лишь уповая, что пронесет Господь мимо них чашу сей внезапной непогоды. Что крепки и надежны их логова, что воцарится назавтра вёдро, покой и благоденствие. Ну и пусть, впрочем, уповают; они даже от самого небытия готовы ожидать милости. Чуден человек, странен человек, гадок и жалок человек, если вдуматься.

 

– Вы думаете, это простой ветер? – крикнул Евгений Николаевич.

 

– Не знаем, – отвечал Савва.

 

И Мирон тоже пожал плечами. Не сказав ничего.

 

– Нет, это не простой ветер, – сказал старик. – Простой ветер не таков. На самом деле, уже началось...

 

– Что началось, Евгений Николаевич? – спросил Мирон.

 

– То, о чем мы говорили всегда.

 

– Что ж... – сказал Мирон. Хотел он добавить и еще что-то, крепкое и недвусмысленное, быть может, хотел обозначить решимость свою, но удержался все-таки, и его бесцельное «что ж» ветер с собою унес, свирепый и безжалостный, унес и в невскую воду швырнул.

 

– Кто-то считает и нас сектантами, но ведь у нас лишь новая форма бытия и ощущений, не правда ли? – глухо сказал Попарабль. Он будто недосказал чего-то недавно и теперь спешил возместить недостачу; он и сам знал бесполезность слова и все ж таки не выдерживал будто. Что ж еще останется, кроме слова? Ничего. Чем еще мир полнится, кроме слов, долгожданных и непрошенных, гладких и шероховатых, скупых и витиеватых?! Старик будто боролся с собою, но проигрывал схватку.

 

С высоты, из-под крыши, должно быть, упала вдруг птица, мертвая птица, голубь, упала под ноги пешеходов. Мирон увидел мертвую птицу, и сердце его сжалось тревогою. Дрожь охватила его руку, которой он придерживал Попарабля. Старик, может, что-то почувствовал, он всегда все чувствовал, но только этого обычно не говорил. И вот уж ветер потащил пернатую тушку по тротуару, и тащил, пока она не скрылась из глаз.

 

– Вы хорошо умеете стрелять? – неожиданно спросил Евгений Николаевич.

 

– Я плохо, – сказал Савва.

 

– Я хорошо умею грести, – сказал Мирон. – Я занимался греблей.

 

– Да, он занимался, – подтвердил и Савва.

 

– Это может пригодиться, – кивнул старик. – Не растрачивай свое уменье.

 

– Да-да, конечно, – сказал Мирон.

 

Как будто кто-то незримый и всемогущий на небе или в преисподней теперь подбрасывал монетку вверх, чтобы из них двоих выбрать только одного для своих таинственных целей. Выбор тоже – всегда есть творение, способ творения. Возможно, Его выбор есть продолжение некоего соперничества, давнего, подспудного, необъяснимого, неизбывного...

 

– У меня глаза болят от предчувствий, – сказал старик.

 

– У меня дома есть прекрасные капли для глаз, – сказал Савва.

 

– Я знал, что ты это скажешь, – пробормотал старик.

 

– Но если это правда, – пожал плечами тот.

 

– Ваш дом уже рядом, Евгений Николаевич, – сказал Мирон. – Но вам не следует туда идти.

 

– Но больше мне иди некуда, – сказал Попарабль.

 

– Можно ко мне, – сказал Савва. В голосе его была укоризна. – Это близко.

 

– Мой дом тоже в двух шагах, – сказал и Мирон.

 

– Опять нужно выбирать, – вздохнул старик.

 

– Не так уж это и сложно, – сказал Мирон.

 

Попарабль ушел в свои мысли. Ветер рванул снова, и провожатые старика, чтобы удержаться на ногах, ухватились за что-то, быть может, за трубу водосточную ухватились они.

 

– Осторожнее! – крикнул Савва.

 

– Держитесь! – воскликнул молодой товарищ его.

 

– Сюда! – прохрипел Савва, буквально втягивая старика и Мирона во двор, где было немного потише, где ветер был не так свиреп. В сущности, не было другого выхода.

 

– Ну хорошо, идем к тебе! – сдался наконец Мирон. – Здесь живет Савва, – объяснил он Евгению Николаевичу.

 

Хлопнула дверь, и они трое стали подниматься по лестнице. За окном стемнело от непогоды, и в парадной не было видно ни зги, один лишь ветер глухо гудел, ворвавшийся чрез выдавленные стекла.

 

– У меня полные глаза песка, – сказал Мирон.

 

– Глазных капель и на твою долю хватит, – весело говорил товарищ его.

 

– Какой этаж? – тихо спросил старик.

 

– Последний, – сказал Савва.

 

Они прошли еще один этаж.

 

Будто шорох какой-то был сзади.

 

– Вы не устали? – спросил старик.

 

– Нет, – сказал Мирон.

 

– Нет, – повторил Савва.

 

Вдруг метнулась какая-то тень, они почему-то ждали прежде и опасались этой тени, и кто-то сильный расшвырял их в стороны. Старик упал на ступени. Мирон сунул в карман руку, будто желая достать оттуда какое-то оружие, но не успел, толстое, короткое шило вонзилось ему в грудь, прямо в сердце вонзилось оно. Мирон от боли застыл и остановился, теперь он мог рассмотреть своего противника, тот был бородат и высок, и рядом с тем был еще бородатый. Хотелось увидеть что-то еще, но взор Мирона стал мутиться, поплыли белесые облака, заметались сизые искры, и вот Мирон замертво сполз по стенке.

 

– Греби! – сказал один из бородатых.

 

– Секунда, и ты будешь там же! – сказали еще бородатые Савве.

 

Юноша дрожал.

 

– Хочешь? – спросил седобородый.

 

– Нет! Нет! – шептал Савва. – Не хочу!

 

– Точно не хочешь? – снова спросили Савву.

 

– Не хочу! Не хочу! – умолял он. Всего мгновений несколько было у него, чтобы разжалобить бородатых. Ужом свернуться, в мышь скукожиться готов был Савва, если бы это могло только подействовать.

 

– Пойдешь с нами?

 

– Пойду! Пойду! – слезы текли из глаз Саввы.

 

– Вот тебе инструмент, друг, – сказал младший из бородатых. – Докажи!

 

Савва с ужасом и восторгом принял из рук того блестящую двузубую вилку с закругленными концами. Остры и угрожающи были концы «вилки».

 

Бородатые подняли старика, крепко они держали того. А седобородый потянулся к лицу Попарабля и жилистыми своими пальцами раздвинул веки Евгения Николаевича.

 

Глухо, по-звериному завыл Попарабль.

 

– Давай! – сказал младший из бородатых.

 

Савва больше не рассуждал. Он завел концы «вилки» за правый глаз учителя, прямо под растянутые веки, потом засунул ее еще глубже и, коротко простонав, с силою рванул инструмент на себя.

 

Седобородый подхватил вырванный глаз и сжал его в кулаке как драгоценную добычу.

 

– Еще! – сказал он Савве.

 

Обратной дороги не было. Вот и второй глаз старика достался седобородому. И тогда лишь бородатые отпустили Попарабля, будто утратили интерес к тому. Евгений Николаевич, визжа от боли и зажимая окровавленное лицо ладонью, лицо с пустыми глазницами, сделал неуверенный шаг. Ткнулся в перила, застыл.

 

– Туда, туда! – сказал старший из бородатых и слегка подтолкнул Попарабля.

 

Евгений Николаевич перевалился от толчка через перила, хотел было ухватиться за них другою, свободной рукой, но не успел...

 

– Справедливо, справедливо! – сказал седобородый, одобрительно глядя на Савву. Вниз, куда упал Попарабль, они не смотрели.

 

Бородатые закивали головами, и Савва восторженно и жалко кивал головой вместе с ними. Отныне он будет с бородатыми, отныне он будет таким же.

 

34.

Бронза

 

Проще говоря, Фряликов улепетывал. Он добежал уж до Казанского собора, но даже обогнув его колоннаду, не почувствовал себя в безопасности. Выстрелы прекратились. Но ветер, проклятый ветер, бросался на него сзади и сбоку и едва не сбивал с ног. Возле Невского он спрятал голову в воротник и длинным кашне своим замотал и лицо по самые глаза. Во-первых, конечно, от ветра, а во-вторых еще... во-вторых, и от всей той сволочи, что еще толклась на проспекте, невзирая даже на внезапную непогоду. Что, быть может, они не боялись непогоды? Ну, ничего, та еще за себя непременно отомстит.

 

– Слышали? – крикнул какой-то мужик на углу (Фряликов даже шарахнулся от того мужика). – Колонна рухнула!

 

– Что? – спросил хормейстер.

 

– Колонна, говорю, упала.

 

– Какая?

 

– Александрийская.

 

– Когда?

 

– Только что.

 

– И хорошо! – сказал хормейстер. – Так им и надо! Я давно говорил, что это случится!

 

– Во-во, – сказал мужик. – По радио еще не передали, по телевизору тоже нет, а в интернет-новостях, говорят, уже появилось. Они как будто знали заранее!

 

– Конечно, знали, – убежденно сказал Фряликов. – Не могли не знать. Они всегда все знают первыми.

 

– Как это так? – крикнул встречный. – Как это им удается?

 

– А вот так! Они сами новости делают! – крикнул и Фряликов и побежал дальше, через Невский, по набережной канала.

 

Вода поднялась, заметно поднялась, она уже волновалась неподалеку от основания парапета. Ветер гудел и завывал, запертый меж стен домов, будто бы на судьбу свою жалуясь, будто гигант-горемыка, чьи немыслимые габариты лишь ужасают его близких. Фряликов мчался по набережной, и ветер все норовил сбросить его в воду.

 

– Господи, – говорил себе бывший хормейстер, – хоть бы только глаза мои не лопнули!

 

Да с чего бы, впрочем, лопаться его глазам? Вроде бы, нет особенной причины! А без причины разве глаза лопаются?

 

Летние рестораны по правую руку его... впрочем, их не было теперь. Они все были потрепаны и порушены разгулявшимся ветром.

 

Ипполит Глебович свернул в Итальянскую; здесь было потише, ветер не так свирепствовал, был он здесь покладист и терпелив и не слишком изводил обывателя. Да вот он, собственно, почти и стих. На минуту, должно быть, не более. Фряликов выскочил на Михайловскую площадь, прежде была она площадью Искусств. Ее устроили здесь давно, еще когда земли в городе не жалели; так просто устраивать город или только площади в нем, когда не надо жалеть земли, когда не надо беречь и мужиков, эту землю обустраивающих. Жалость претит градостроительству и природному дизайну, жалость – утеха для бедных, жалость хороша для раболепных взглядов снизу вверх, для гнутых спин, для дрожащих поджилок. Жалость – поэзия посредственностей и сумятица горделивых и заносчивых, никто с жалостью не желает жить бок о бок, что, впрочем, несомненно, даже и к лучшему.

 

Ангела теперь не было рядом с Фряликовым, но от отсутствия того Фряликов особенно не страдал. Вот разве что некоторая пустота... Но, впрочем, с кем из нас рядом не бродит и пустота такая же точно?!

 

На углу был вход в «Бродячую собаку», несколько ступенек вниз, и возле входа Фряликов увидел одинокую фигуру вечно моложавого Сережи Завьялова, поэта, переводчика и... кем он там еще был – черт его разберет! Сережа с другой стороны улицы наблюдал за несущимся Фряликовым, узнавал он того или нет – непонятно было, но Фряликов-то Завьялова узнал несомненно. Делать было нечего. Фряликов перебежал улицу.

 

– Здравствуй, Сережа, – сказал он.

 

– Вы... вы... Ипполит? – пробормотал Завьялов.

 

– Что, узнать меня стало непросто? – недобро усмехнулся Фряликов и немного сдвинул кашне со своих глаз.

 

– Ну... как-то так... – смутился Завьялов.

 

– Ты там был? – спросил хормейстер, указывая на вход в «Собаку».

 

– Да, – сказал Сережа.

 

– А Павлика Сумарокова там нет?

 

– Не видел, – сказал Завьялов.

 

– А такого... – спросил хормейстер, – высокого, темнокожего? Мулата, что ли?

 

Завьялов попунцовел.

 

– Был... – сказал он. – Но сейчас нет.

 

– Точно нет? – недоверчиво говорил хормейстер.

 

– Кажется. А что?

 

– Ничего! – крикнул Фряликов и ринулся внутрь арт-кафе.

 

Он пробежал гардеробный зальчик, где не было никого. Далее, в кафе кое-кто сидел за столиками, потягивали напитки и вели беседы, мирные и неспешные.

 

– Кофеек попиваете, коньячок!.. – крикнул Фряликов. – А там волки в городе! И колонна, говорят, рухнула!

 

Некоторые с удивлением посмотрели на полоумную тетку в китайской куртке и черном кашне. Фряликов только рукою махнул и побежал дальше. Он проскочил в следующий зал, где обычно бывали всевозможные поэтические выступления. Полуголые тетки здесь, кажется, что-то репетировали. Пузатый бородатый хлыщ (быть может, режиссер) нещадно ругал теток, поминутно подскакивал к ним, брызгал слюной, что-то показывал теткам, потом возвращался на место, тетки что-то читали нараспев, а их руководитель в ужасе и в негодовании закатывал глаза. Потом история повторялась.

 

Хлыщ нашумел и на Фряликова, хормейстер огрызнулся, но стушевался все же, по стеночке хотел было пройти далее, но не решился и стал возвращаться. Понятно было, что Сумарокова здесь действительно нет.

 

– Там волки! – только упавшим голосом крикнул Фряликов. – А вы тут...

 

Бессмысленность своей фразы Фряликов и сам хорошо видел. Что ж теперь всем нужно идти туда, где волки, или, напротив, всем нужно бросить свои дела, забиться в угол и предаваться сетованиям по поводу волков? Нет, конечно! Но и то, чем занимаются теперь тетки с хлыщом, Фряликов тоже делом не считал. Что бы из всего этого ни получилось в дальнейшем!

 

Ипполит Глебович стал потихоньку сматываться. Кофейная богема из соседнего зала снова посмотрела на него с недоумением. Фряликов чертыхнулся и бросился вон. Пророк Исаия из него решительно не получался.

 

Сережи Завьялова на улице не было; впрочем, он и не ушел далеко. Фряликов увидел того за углом, на площади.

 

– Ну как? – спросил Завьялов.

 

А что, собственно, «ну как»? Что он имеет в виду?

 

– Слышал? – крикнул Фряликов. – Волки в городе!

– Ну, – снисходительно улыбнулся Сережа, – это еще смотря что понимать под этим словом...

 

– Черт! – крикнул Фряликов. – И еще колонна рухнула. Я сам не видел, но мне сказали совершенно точно!

 

– Какая колонна?

 

– Та самая! На Дворцовой!

 

– Вряд ли! – усомнился Завьялов. – Скорее всего здесь какая-то метафора. Может, здесь что-то совсем другое имелось в виду.

 

– Да что с тобой говорить! – махнул рукой хормейстер и побежал вперед.

 

Площадь была пустынной, редкие прохожие, противоборствуя новому ветру, брели в разных частях ее, и, казалось, все стремились поскорее убраться отсюда восвояси. Фряликов не знал толком, куда ему податься далее и направился к скверу в центре площади. Посреди сквера возвышался бронзовый Пушкин на постаменте, с поэтической задумчивостью на лице, и смотрел куда-то в сторону – хотя и не прямо – Невского проспекта. Или нет – на театр Музыкальной комедии, скорее, смотрел он. Так и все мы – живые и мертвые – любим музыку да веселье, веселье да музыку, вот и он тоже любил их. Позади Пушкина заносчиво разлетелся Русский музей (прежде – музей Александра III) с его помпезным классицистским фасадом, подсвеченный прожекторами. Неподалеку от Пушкина на коленях стоял старик в растерзанной одежде, и ветер трепал его седые космы. Старик будто бормотал что-то про себя, потом вдруг плюнул пред собою и снова стал бормотать нечто, ему одному известное. Может, молитву бормотал старик, может, проклятья извергал вполголоса, это можно было понять, лишь приблизившись к старику, стоящему на коленях. Фряликов подошел чуть ближе и даже ахнул. Сей старик был Сумароков.

 

Фряликов на цыпочках приблизился еще к Павлу Васильевичу.

 

– Павлик, – тихо позвал он.

 

– Тссс!.. – предостерегающе сказал Сумароков, но сам не стал оборачиваться.

 

– Что? – прошептал Фряликов.

 

– Услышать может.

 

– Кто?

 

– Пушкин, – сказал Павел Васильевич и усмехнулся хитровато.

 

– Он бронзовый, – сказал хормейстер.

 

– Неважно, – возразил Сумароков. – Это только кажется. – Потом помолчал немного. – У тебя тараканы дома есть? – еще спросил он.

 

– Нет, у меня клопы.

 

– Вот, – сказал Павел Васильевич и погрозил кому-то пальцем. Может, Фряликову; может, бронзовым ботинкам Пушкина. – А у меня тараканы.

 

– Клопы меньше, – подумав сказал хормейстер. – Их почти не видно. Но пакость такая, что хуже тараканов.

 

– Ничего нет хуже тараканов, – тихо, будто раскрывая какую-то страшную тайну, сказал Сумароков.

 

– Почему нет? – сказал Фряликов. – Клопы хуже.

 

– Тебе бы только поспорить.

 

– А по-твоему, если ты писатель, все тебе должны всегда поддакивать? Согласись, что это странно.

 

– Какой ты все-таки циник, Ипполит! – сказал Павел Васильевич.

 

– А я вот, видишь, превращаюсь... – сказал Фряликов тоскливо. – Может, оттого и циник.

 

– В кого? – спросил Сумароков, не оборачиваясь на хормейстера.

 

– Как ты и говорил, – сказал Фряликов. – В гермафродита. Или в бабу. Сам черт не разберет!

 

– Разберет, – возразил Сумароков. – Этот все разберет.

 

– Черт?

 

– Пушкин, – торжественно сказал Павел Васильевич. И указал на монумент, с бессмысленной поэтической задумчивостью пялившийся неизвестно куда. Ах да, на музыку да на веселье поодаль пялился он, их обоих и жаждал он, бронзовый...

 

– Причем здесь Пушкин? – стал уже сердиться Фряликов.

 

– Притом!

 

– Идиотство какое-то! – сказал Фряликов.

 

– А я вот тут на коленях стою, – сказал Сумароков. – Подаяние прошу. Унижен и наг. Мне подаяние подадут, а я потом тебе его и отдам. Со всем нашим смирением, можно сказать. Сумароков долгов не забывает.

 

– У Пушкина просишь, что ли?

 

– На Невском просил, но был изгнан. На Садовой просил, но был не понят. На Моховой просил, но был с лестницы спущен, – сказал Сумароков, писатель земли русской. – Врагами великой нашей литературы был беспардонно и безжалостно с лестницы спущен!

 

– Не надо, – тихо сказал Фряликов, хормейстер. Что он имел в виду, он, пожалуй, и сам не знал. Просто что-то не надо было делать, вот об этом только и просил Фряликов.

 

– Надо, – сказал Павел Васильевич. – По-твоему, он на Черную речку для чего ездил? – спросил еще он.

 

– Пушкин?

 

– Кто ж еще? – сказал Сумароков.

 

– Не знаю. Стреляться, наверное.

 

– Нет, – торжествующе сказал Сумароков. – В памятник хотел превратиться. Для того и ездил.

 

– Павлик, – тихо сказал Фряликов. – У меня сейчас есть немного денег... Но вот... возьми, пожалуйста... – хормейстер нашарил в кармане тысячерублевую купюру и протянул ее Сумарокову.

 

Павел Васильевич впервые теперь посмотрел на Фряликова.

 

– Да, – сказал он. – Ты действительно стал другой.

 

– Возьми, пожалуйста. Павлик, возьми. Тебе нужнее.

 

– Мне? – сказал Сумароков. – Мне деньги?

 

– Прошу тебя!.. – сказал Фряликов.

 

– Ну, давай, что ли, – сказал Сумароков.

 

Хормейстер сунул деньги Сумарокову. Писатель земли русской посмотрел на них удивленно.

 

– Это мне? – спросил Павел Васильевич.

 

– Тебе, – сказал Фряликов.

 

– Уверен, что мне? Точно уверен?

 

– Что за вопрос?! – сказал Фряликов.

 

– Не пожалеешь? – сказал Сумароков.

 

– Зачем же так говорить? – сказал Фряликов.

 

Сумароков медленно поднес купюру к лицу, словно желая ее рассмотреть получше. Некоторое время он смотрел на бледненькую купюру с удивлением, будто впервые в жизни видел нечто подобное. Потом вдруг плюнул в нее всею слюной своей, собравшейся в эту минуту во рту его. Смял деньги и равнодушно бросил их на землю в сторону хормейстера.

 

– Меня, – тихо сказал Сумароков, – меня... литературу нашу великую... подачками унижать? Тьфу! – тихо сказал еще Сумароков.

 

– Павлик! Павлик! – залепетал Фряликов.

 

– Тьфу! – с угрозою сказал Сумароков.

 

– Павлик, я не хотел... ты не понял... я с чистым сердцем... – бормотал еще Ипполит Глебович.

 

– Литературу!!! Литературу унижать! – что было сил заорал Сумароков, и лицо его побагровело. – Не позволю! Блядь! Не позволю! Великую литературу!.. Тьфу! Тьфу! Ты самый худший из всех! Ты в душу мне, в душу с ногами грязными!.. Тьфу!

 

Фряликов отшатнулся. Он попятился от Сумарокова, споткнулся, едва не упал и бросился бежать со всех ног от разгневанного Павла Васильевича Сумарокова, писателя земли русской.

 

– В суд! В суд! К прокурору пойду! – заорал он тоже на бегу, сотрясая руками. – Меня!.. Меня – в гермафродиты! Я тебя в тюрьме сгною! – кричал Фряликов.

 

– Подачками!.. Подачками унизить захотел! Нет, вы видели?! Да вы смотрите, смотрите на него! Не отворачивайтесь! Тьфу! – сказал еще Сумароков. Он плюнул вслед убегающему хормейстеру, трусливо и сердито убегающему хормейстеру, он плюнул и на Пушкина. Впрочем, поэзия его эпохи разве была лучше? Сумароков плюнул и на поэзию пушкинской эпохи. Смысл такой вложил он в свой гневный плевок. Потом подумал и плюнул на всю литературу, отечественную и зарубежную. На зарубежную, пожалуй, в особенности. Плюнул на литературу прошедших веков, особенного, эксклюзивного плевка удостоилась литература нынешняя, и его собственные, сумароковские, труды удостоились отдельного плевка, горького, тоскливого и язвительного...

 

Потянуло вдруг холодом. Сумароков поежился. Из-за постамента вышел кто-то и медленно стал приближаться к Павлу Васильевичу, высокий, статный, темнокожий... Сумароков с ужасом смотрел на приближавшегося темнокожего гиганта. А почему он смотрел с ужасом и сам не знал, ужас его был необъясним.

 

– А, – неуверенно рассмеялся Павел Васильевич, – и ты, призрак, здесь! Заждались тебя!

 

«Призраком» был двухметрового роста мулат, красивый, спортивный, с голым черепом, и лишь обводка подбритых усиков и бородки была вокруг рта мулата.

 

Мулат спокойно смотрел на Сумарокова.

 

– Абиссинец, – сказал темнокожий пришелец. – Он, как и я, абиссинец.

 

Павел Васильевич обреченно посмотрел на памятник Пушкину.

 

– А я русский, – тихо сказал он.

 

– Деньги, – вдруг с легким удивлением сказал мулат, разглядев валявшуюся на земле смятую купюру. – Здесь деньги. Не мои ли это деньги?

 

– Твои, – сказал Сумароков. – Твои, враг рода человечьего!

 

– Разве это я враг? – еще удивился мулат. – Разве не ты враг?

 

– Я любил человека, – тихо сказал Сумароков.

 

– Я тоже, – сказал мулат.

 

– Лучше бы не любил.

 

– Почему же? Это ведь все равно.

 

– Что, – еще тише сказал Павел Васильевич, – угнетать русский мир пришел? Угнетай! Вас теперь много, угнетателей!

 

– Ну что ты! – весело удивился мулат. – Я здесь на отдыхе.

 

– Знаю я твой отдых, – собравшись с духом, сказал Павел Васильевич.

 

– Не знаешь, – сказал мулат. – Но узнаешь.

 

– Возможно, – сказал Сумароков.

 

Он опустил голову и плюнул прямо перед собой.

 

– Еще! – потребовал мулат.

 

Сумароков снова плюнул, на сей раз уверенней. Но не только потому, что ему разрешили. В новом плевке Павла Васильевича была его гордость, было его достоинство. А другого достоинства у него не было.

 

– Продолжай! – холодно сказал мулат. Будто тень легла на его смуглое, красивое лицо. – Продолжай! Всегда делай так!

 

Сумароков плюнул еще и еще раз, ярость, ярость охватывала его, тяжелая русская ярость, прежде дремавшая в нем, все более охватывала Павла Васильевича. Лицо его вдруг покрылась бисеринками пота, но какого-то странного, золотистого пота. Такой же «пот» проступил вдруг и на руках его и на одежде. Все тело Сумарокова было в золотистом поту, потом вдруг бисеринки превратились в золотистые же чешуйки, ужас охватил Сумарокова, ужас и тоска. Тело старого писателя вдруг оцепенело, он почувствовал, будто страшный обруч стиснул его члены. Он попытался разорвать сей страшный обруч, но уже не мог. Чешуйки разглаживались и утолщались на глазах; бронзовыми, бронзовыми были эти проклятые чешуйки. Павел Васильевич задыхался, он не мог более пошевелиться, грудь его не расширялась более, он мог только плевать, только плевать, плевать на все и на всех, плевать и на мир, его окружавший... Слюна истекала изо рта Павла Васильевича и бронзовела на воздухе, бронзовела кожа, забронзовели глаза Сумарокова и его седые космы. И вот он замер и застыл навсегда, бронзовым истуканом застыл Павел Васильевич Сумароков, писатель земли русской.

 

Так и стояли они втроем: потемневший от времени бронзовый Пушкин на пьедестале, сверкающий молодой бронзой Сумароков на коленях и высокий темнокожий человек, также застывший на несколько мгновений пред двумя монументами.

 

Из-за памятника Пушкину выдвинулся еще человечек, моложавый, румянолицый, коренастенький. Преданною походкой он обошел сей скульптурный триумвират и остановился за спиною мулата в некотором почтительном отдалении.

 

– Сережа, – сказал темнокожий гигант, как будто очнувшийся из своей задумчивости, – как тебе нравится эта наша новая скульптура?

 

– О-о!.. – с тихим восторгом сказал Завьялов. – Превосходно! Весьма достойная работа!

 

Он опасливо осмотрел бронзовую фигуру Сумарокова, из приоткрытого яростного рта которого как будто истекала пенистая бронзовая слюна.

 

– Как же мы ее назовем? – спросил мулат.

 

Завьялов задумался лишь на мгновенье, а думать дольше он позволить себе не мог. Просто не решился бы.

 

– Памятник Писателю Сумарокову, Плюющему На Мир, – сказал он.

 

– Пожалуй, – спокойно согласился иноземец. – Это хорошее название.

 

Завьялов вздохнул с облегчением. Он даже почти гордился собой.