Инферно

 

роман-пасквиль

 

Все, происходящее здесь, – вымысел.

Настоящее гораздо хуже.

 

Гл.гл 26 – 27

 

26.

Слово Попарабля

 

Собрание было, кажется, вполне разношерстным и разномастным, трудно было уловить здесь какую-то иерархию или классификацию, но ведь были же здесь какие-нибудь иерархия и классификация, как в любом человеческом (и не только человеческом) сообществе, не могло же не быть?! Ведь у нас там, где двое, там – иерархия; природа человеческая, природа звериная и природа ангельская – в неравенстве да в амбициях беспримерных. У каждой вошки да блошки – свои амбиции, свои тщеславия и свой расчет. И не в смирении, но в смятении; в смятении, да в великой тоске – даже не избавление, но только лишь шанс на такое избавление. И довольно об этом!

 

Но один здесь все-таки, казалось, главенствовал. Да он был и старше остальных, старше всех присутствующих; да что, собственно, старше? он был старик! Он стоял у пыльной стены и говорил; или нет, не говорил – держал речь. Еще двое светили на него карманными фонарями, жесткими, безжалостными лучиками, чтобы его было удобнее слушать, прочие же слушали. И вот среди остальных не замечалось никакой иерархии; все они казались равными. Но ведь есть же среди собравшихся организаторы, распорядители, секретари и прочие функционеры? Может ли быть, чтобы не было? Не может, наверное. Должно быть, и были все они, функционеры и распорядители, но, если так, если были здесь функционеры и распорядители, то существовали они тогда все, вероятно, на основаниях равенства. Кажется, так.

 

Слушавшие его были, в основном, молоды – юноши и девушки; может, студенты, а может, и не только студенты, может, молодые юристы, ученые и предприниматели, но и студенты там были наверняка. Они сидели и стояли несколькими закругленными шеренгами вблизи от оратора. Он говорил медленно, отдыхал почти после всякой фразы. Молодые люди, при всем их природном скепсисе, при всей заносчивости юношества, слушали тихо и были будто зачарованными.

 

– Мы знаем, наши ряды растут, – говорил он тяжелым и словно надтреснутым голосом, – но их тоже становится все больше и больше. Иногда кажется, что их гораздо больше, чем нас. Может, так и есть, на самом деле. У кого-то из нас оттого опускаются руки. Кто-то впадает в отчаяние, – он помолчал, и следующее слово долго собиралось в нем, будто капля под карнизом. – Пусть – отчаяние! Пусть будет отчаяние! – трудно проговорил он. – Но да будет оно беспредельным! Как и смысл наш беспределен, как и души наши бескрайни, – сказал еще старик.

 

Он немного помялся и потоптался горлом, он даже прикрыл глаза, словно задремывая. Но если это была и дремота, так слушатели его молодые слушали и дремоту его. Но не была это дремота, это была перемена дыхания, это была короткая передышка содержания его.

 

– Всякий из вас избрал уже свой путь, – сказал старик. – И мне не сбить вас с них, не сбить с ваших путей. Я и не хочу делать того. Человек – это и есть путь. Которым проходит некто неведомый и непознаваемый, не оставляя, впрочем, следов своего хождения... или небытия тоже. Я лишь расскажу вам о некоторых опасностях, о которых мне нашептывает мой опыт человека, изрядно пожившего.

 

Слушатели понимающе переглянулись, и будто легкий гул прокатился пониже кирпичных сводов подвала. Будто трепет был в лицах, в крыльях и одеждах молодых слушателей.

 

– Беда только в том, что осталось слишком мало времени! – сказал старик. – О, если б времени было чуть-чуть больше! Не у меня. У нас всех. Раньше время было упругим и прочным, как натянутая струна. Потом оно стало пробуксовывать. Потом превратилось в колтун. Безнадежный, неразрешимый… Время – колтун, ныне данный нам в употребление. Я торопился, как мог, но силы мои ничтожны. Они всегда были ничтожны, но сейчас в особенности. Я был один, и чувствовал, что не успеваю. Горе времени, если оно без стержня. Горе времени предтеч, не знающем Спасителя. Горе времени, остановившемуся на полдороге. Кто знает, где половина дороги времени? Я попытался организовать школу спасителей. Если я буду говорить со многими, думал я, возможно, встречу хоть Одного. Слишком мало времени осталось у всех нас; быть может, день или два. А возможно, в конце дня сего закончится и время. Вскроется великий нарыв! Мы раньше могли прислушиваться к своим снам, угадывая в густом настое сновидений отдельные зерна истины или целесообразности.

 

Старик снова помолчал и постоял с головою, поникшею в торжественной строгости. Фонарщики – Мирон и Савва – даже осторожно приблизились к старику и опасливо заглянули в его лицо. Был воздух здесь спертым и монотонным, и быть может, им показалось, что тому плохо, что ему дурно и он едва ли не падает в обморок, их почтенный учитель Попарабль, Евгений Николаевич Попарабль. Но если так, опасения их были напрасны.

 

– Сегодня утром я встал, и тревога была в сердце моем, – говорил старый оратор. – Но было ли мне жаль погибающего человека? Погибающего мира? Наверное, все-таки нет. Что образуется и что утвердится на развалинах их? Плесень? Крысы? Тина? Гады? Муравьи? Ангелы? Может быть, то, что мы не пока еще не знаем и не можем себе вообразить. А быть может, это все еще зависит от нас. Поверите ли вы в это? – он еще помолчал. – Услышьте же тихие голоса интуитивистов, созерцателей и визионеров, – попросил старик молодых слушателей своих. И продолжил:

 

– Смысл мой – смысл последнего дня. Меня лишь беспокоит то, что слишком много проблем навалилось на нас. Вот все мы разбрелись на секты. Отчего мы разбрелись на секты? Что такое – эти наши новые секты? Есть превратившиеся. Есть бегуны. Есть праведные повстанцы. Есть теоретики малых дел. Есть православные террористы, и их все больше. Есть надмирные снайперы, бестелесные истребители. Есть охранители-традиционалисты. Есть сторонники охранного модернизма. Господи, так просто можно запутаться, так просто смешать одно с другим. Стратификация зачастую весьма условна. Тщеславие владело нами, тщеславие вело нас, тщеславие было больше нас. Мы сами – и были тщеславием. Потом мы, кажется, нащупали новые пути, но вот от нас вдруг стали отпадать наши братья. Отпавший от нас прибивается к ним или не прибивается ни к кому, или бродит в тяжелой горчичной тоске своей, да в жгучем перечном смятении. Но можем ли мы сказать, что мы – воинство добра и противостоят нам полчища зла и безобразия. Нет, я не сторонник категорического. Мы сами из племени отпавших, и наше новое происхождение едва ли украшает нас. Едва ли очищает нас и облагораживает, не станем на сей счет обольщаться. Импульсы наши спонтанны и разнообразны, и это тоже одна из наших бед. Мы не бьем в одну точку. Кто-то стремится вернуться и прильнуть к утраченному лону, но не все, отнюдь не все. Иные стараются снискать себе славу на ниве мироненавистничества. Но самая залихватская слава все же не вознаградит самого тихого служения. Не правда ли? А вот еще слово разделило с нами все наши проблемы, слово само стало проблемой, и мы стали проблемой слова. И еще мы оделись во многие беды, которых не хотели, которые явились непрошенными.

 

Молодые слушатели слегка пошумели крыльями, это был шум приятия, это был шум одобрения. Мирон и Савва светили прямо в лицо старику, в лицо с закрытыми глазами, в лицо полное неживых, послушных морщин – борозд пройденного и позабытого.

 

– Мы производили некие риторические инновации, лишь преодолевая свой великий опыт уклончивости, – старик говорил. – Но тесны были для нас территории новой определенности. И вот ныне говорю вам, что я устал, что я слагаю с себя миссию первопроходца и зачинщика. Остаток дней своих я посвящаю частной жизни. Именно ей я посвящаю дней или минут своих жалкий клочок.

 

В помещении появился еще кто-то, на мгновение подвал осветился тусклым рассеянным светом. Вновь прибывший на цыпочках приблизился к двоим фонарщикам и что-то прошептал на ухо Савве. Потом, словно выполнив миссию, беззвучно отступил назад и присоединился к слушателям. Мирон и Савва переглянулись. Савва погасил свой фонарь и, приблизившись к Попараблю, хотел передать тому шепотом сообщение вестника.

 

– Я слышал! – резко сказал старик, опередив своего молодого помощника.

 

– Наблюдатели заметили странное движение снаружи, – сказал Савва.

 

– На то они и наблюдатели, чтобы видеть движение, – отвечал Попарабль.

 

– Нас предупреждают об опасности, – вмешался Мирон.

 

– Да, – возразил старик, – но две-три минуты у нас все равно есть.

 

– Конечно-конечно, – поспешно согласился Савва.

 

– И вот еще скажите мне, – задумался старый оратор, – скажите, отчего власть преследует нас? Не потому ли, что они проникли и во власть. Сатанинские зародыши проросли во власти, производя отравленный смертоносный чертополох. Не то плохо, что во власти коррупционеры, а то нехорошо, что лукавый контролирует власть. Нет власти не от лукавого! Он завладел властными этажами, порогами и карнизами, он духом своим нечистым, безжизненным во власти повсюду. Меня критикуют за политизированность, меня из-за того считают старомодным. Так, должно быть, и есть: ведь я старик! Я бы и вовсе не держался за свою правоту или неправедность, лишь бы это не противоречило столь волнующей и великолепной идее зыбкости и хрупкости. Ну все, все! – одернул сам себя старик. – Отчего вы не прервете меня? Нам надо уходить, и немедленно, а вы позволяете мне болтать!

 

Старик умолк.

 

Собравшиеся взволновались. Все заканчивалось весьма необычно, молодые подпольщики хотели было поаплодировать оратору, но сами почувствовали неуместность аплодисментов в такой обстановке.

 

– По одному! – тихо скомандовал Мирон. – Кто-то проходным двором на другую линию, остальные по улице в разные стороны!

 

– Не ударить ли мечом? – спросил кто-то из слушателей. В шутку спросил, конечно, но шутника одернули, на него зашикали, да он и сам сообразил, что шутка неудачна и не к месту.

 

– Помогите мне кто-нибудь! – тихо попросил старик.

 

– Мы здесь, – сказал Савва. – Мы с Мироном проводим вас, Евгений Николаевич.

 

– Благослови вас Господь, – сказал Попарабль. – Вы оба – хорошие мальчики.

 

– Вот только домой вам, Евгений Николаевич, – сказал Мирон, – нельзя возвращаться.

 

27.

Русский Вертер

 

Очнулся он только возле цирка. Обнаружил вдруг, что стоит у цирка, пялится в афишу и не может понять, что вообще видит такое, не может прочитать ни одной буквы на красочном полотне. Понятно, что он как-то пришел сюда, понятно даже, как он сюда пришел; выбор маршрутов был, собственно, не так уж и велик. Но он совершенно не запомнил, как он шел, что видел, о чем думал.

 

Цирк! Что это вообще такое? Цирк – дом потехи. Теперь стало много домов потехи, нет совсем домов сосредоточенности, нет домов вдумчивости. Вам что, совсем не нужны дома вдумчивости? Вы обходиться готовы без домов вдумчивости? И после этого вы согласны еще себя за людей считать? О, племя безумное и заносчивое! Он, Сумароков, не намерен одобрять ни нравы ваши, ни традиции, если не нужны вам дома вдумчивости!

 

Ну хорошо, а зачем и куда он идет, зачем он вообще сегодня куда-то там шел? Фряликов! А что Фряликов? Что такое Фряликов? Деньги! Фряликов и деньги? Странно, очень странно, ничего более странного и быть не может! Может, Фряликов куда-то его ведет, куда-то его тащит? Как Фряликов может тащить его, Сумарокова? А вот видно – может. Но ничего, он еще все-таки освободится, он ему скажет!

 

– Ипполит, отпусти меня! – с угрозою крикнул Павел Васильевич. – Куда ты меня тащишь?! Отпусти! Не тащи меня! – попросил еще он. – Дай я пойду! Позволь мне пойти куда-нибудь! Позволь мне пойти домой, просто пойти домой, чтобы писать «Вертера»!

 

Но «Вертер» давно уже написан, вспомнил Павел Васильевич, и настроение его оттого еще более ухудшилось. Почему «Вертер» уже написан? почему не подождали его, Сумарокова? разве он написал бы хуже? нет, он написал бы, может быть, даже еще лучше! ведь был же у него талант когда-то? И может даже, и теперь еще не совсем пропал, кто ж это знает?! Черт, как это вообще так поторопились с «Вертером»!

 

Нет, он бы, Сумароков, написал другого «Вертера», он бы написал нашего «Вертера», русского «Вертера». Какой он, собственно, наш Вертер? Во-первых, он не юн, он далеко уже не юн. Может, он даже и стар, ничего в этом нет страшного. Во-вторых, он отнюдь не идеалист, он раньше был идеалистом, это верно, но сейчас-то в нем ни капли идеализма не сохранилось. В-третьих... любит ли он? Да, любит. Кого он любит? Да вот страну хотя бы свою любит. Но и ненавидит ее, и презирает, и смеется над ней, и тошнит его от нее! А страна-то сама любит ли его? Предположим, да. Но она также любит и другого. Кто этот другой? Да, вот над этим следовало бы еще подумать! Крепко следовало бы подумать! Но он, Сумароков, справится с этою мыслью!

 

Цирк раздражал Сумарокова, цирк его обижал, унижал, ущемлял его достоинство. Следовало бы бежать скорее отсюда, бежать далеко, бежать поскорее, но вам никогда больше уже не увидеть, как Сумароков от кого-то улепетывает.

 

– Тьфу! – плюнул Сумароков на смазливую гадкую афишу. – Тьфу! – плюнул Сумароков и на сам цирк, который есть дом потехи и никогда не будет домом вдумчивости.

 

Павел Васильевич сделал шаг, другой, обернулся, взглянул на дело гневного рта своего и остался доволен им. Плевки он посчитал заслуженными.

 

– Ипполит, – сказал он, – твоею ли волей делаю сии шаги или своею собственной, свободной, непринужденною волей?

 

Ответа Павлу Васильевичу не было, хотя он и ждал ответа. Ну ничего, когда-нибудь он еще спросит со всех и за все! А пока можно и подождать немного, время у него есть. Вот только воля его – свободна ли? Нет, с этим, конечно, следовало бы разобраться! Точно!

 

Да, решено: Вертер – это немолодой русский писатель, некогда знаменитый, которого любили его читатели, и можно было приехать в какой-нибудь Тамбов или Мелитополь, и набивался полный зал в местном дворце культуры. И были мухи в гостинице, и вода ржавая текла из крана, но зато какая была любовь! Да, раньше все это было, раньше были дворцы культуры! А сейчас этот писатель растоптан и унижен, он просит милостыню. У нуворишей, у валютных проституток обоих полов, у этих ничтожеств! Да, точно, он будет просить милостыню! Кто ему запретит просить милостыню? Ему, писателю земли русской!..

 

О да, это будет настоящая история! История современного Вертера! Он сочинит раскаленную историю (сочинять вообще нужно одни раскаленные истории, орудовать нужно только расплавленным словом). А с магмою бессодержательности... да-да, с магмою бессодержательности пусть имеют дело только концептуалисты, бездари, выскочки и прочие педерасты! Гадальщики гнуси! Рекруты падали! Он, Сумароков, будет иметь дело только с магмою великого содержания! Да-да, именно так!

 

Павел Васильевич постоял немного, потом горделивым своим шагом, шагом, соответствующим великому его замыслу, медленно пошел по Инженерной улице. Вот и он, Сумароков, тоже, как говорится, инженер человеческих душ, он – инженер слова, прораб замысла, модельер фабулы. Это и в честь него названа улица, в ознаменование нынешнего его, Сумарокова, шествия по ней. Инженерная улица...

 

И вместе с тем он унижен, страшно унижен. Никто не знал такого унижения! Чтобы писателя земли русской спустить с лестницы!.. И кто? Кто? Тот, кто и мизинца его с ногтем покусанным совершенно не стоит! Да тут земля должна расколоться, и небо содрогнуться! Скажете не так, что ли?! А вот ничего же: не раскалывается, не содрогается!

 

– Тьфу! – яростно плюнул Сумароков на Инженерную улицу. На эту землю, которая не раскалывается!

 

Кажется, Ипполит все же куда-то тащил Сумарокова. Ипполит-безумец, Ипполит-страдалец, Ипполит-липучка, Ипполит-мученик!.. Кем же еще был хормейстер? Писатель сопротивлялся, умолял Ипполита, угрожал ему, запугивал его, но тот не отпускал, и вот уж Сумароков дошел до Садовой. Плюнул и на Садовую. Плюнул густо, жирно, но как-то уже устало. Слюна его стала уставать без подкрепления.

 

Потом Сумароков стал переходить через Садовую, шел царственным своим шагом, не замечая автомобилей, не дожидаясь, покуда те остановятся. Он смерил их лишь своим презрительным взглядом. Шапки долой, сволочи! И – о, чудо! – те остановились, пропустили писателя земли русской. Он остановился посреди проезжей части и еще раз плюнул на Садовую. Чтоб не забывала Садовая! Остановился на тротуаре, на другой стороне, обернулся к Садовой и снова плюнул. Вот так-то!

 

Что такое есть душа русская? Чем она с душами иных земель разнится, лучше она или хуже всех прочих? Каковы ее, души, природные вековые позывы и предначертания? Верно ли, что душа сия – загадка, и есть ли вообще тогда загадка гаже? Все нации заселяют отпущенные им угодья и территории без зазора, без пустот и слабин; одни лишь мы будто в великой прорехе обитаем, будто в доме без стен, без стропил и кровли ютимся. Дом наш домом неустройства наречется. В этом доме не экономят, но живут с разнузданностью сердец своих и прочих нетрезвых конечностей. Сговорились! Запад с Востоком сговорились уморить, извести нашу бедную родину, стиснуть, раздавить, но уж не тут-то было, конечно! С нас и нашей, русской пищи довольно, и не надо, вовсе не надо нам этих ваших лживых пищевых добавок! До чего ведь дошли? Блевотину Запада принимаем за деликатесы!

 

Вот и он, Сумароков, ощущал себя стоящим в какой-то прорехе, в какой-то прорве. Вроде и мостят и благоустраивают эту прорву, но прорва все равно остается прорвой, и тщетны все наши усилия. Павел Васильевич стоял на тротуарной плитке, на шашечках, но те как будто продавливались под ним, уходили из-под ног, будто зыбучие пески. Жиденькая грязца выступала между жалких легкомысленных шашечек. Что-нибудь у них, может быть, с канализацией? – подумал Сумароков. Где-нибудь у них прохудилась труба? Сумароков сделал шаг в сторону, но там было то же самое. Черт, какие неровные у них тут тротуары! Да и не тротуары это вообще, а колдобины на колдобинах, колдобины под ногами, колдобины в душе, истинные колдобины града сего!.. Как люди по ним еще передвигаются? как не проваливаются на месте, не уходят в преисподнюю вместе с потрохами своими и одеждами, с амбициями своими и предрассудками? Потроха человеческие – самое лучшее, что есть в нем, в человеке, ибо мысли его и душа его, самые благородные, самые возвышенные, все равно хуже. Об этом тоже, пожалуй, следовало бы подумать. Но уж не сейчас, разумеется!

 

Сумароков опасливо сделал еще шаг и чуть было не упал. Хотелось даже опуститься на четвереньки и передвигаться далее так, сей способ казался надежнее, но он отверг это трусливое соображение. Он видел, что и у прочих человечишек также проблемы с прямохождением, многие, как и он, также перемещались с трудом. Почва, предательница-почва, изменница-земля, все дело было в ней! Но все-таки он шел. Опасливо и царственно. С царственной опасливостью шел Павел Васильевич. Сильные мира сего вообще помешаны на предосторожностях, сказал себе Сумароков. Но вот же и другие смотрели на него с удивлением, замечал он. Все смотрели на него с какою-то странностью. Значит чем-то он выделялся из остальной заурядной массы? Что-то в нем было особенное? Ведь так? И нужно было как-то еще укрепиться, утвердиться, снова обрести уверенность! Нужно было снова как-то научиться стоять на двух ногах на этой зыбкой, обманчивой почве. Как же возможно было сделать это? Как это вообще возможно? Может, следовало бы выпить еще немного водки, но только совсем чуть-чуть!

 

Он перешел Итальянскую, пустую, помпезную Итальянскую, и тут же магазинчик ему подвернулся, будто вырос из-под земли. Стоило ему только подумать, и вот уж он тут как тут! С магазинами всегда так бывает; будто сам черт нам их под ноги подкладывает в наших смятенных шествиях.

 

Сумароков зашел. Он хотел убедиться, что осталось еще что-то устойчивое, недвусмысленное, определенное. В магазине почти никого не было, будто специально к приходу писателя земли русской было подготовлено это эксклюзивное запустение; и Сумароков спросил у оживившейся от его появления юной продавщицы водки, причем самой дорогой водки, и к тому же целый литр. Зачем? куда ему столько? – этого он, пожалуй, не знал и сам.

 

Продавщица подала бутылку и назвала цену. Сумароков пошарил по карманам и достал какую-то мелочь, все, что у него было.

 

– Здесь мало, – тихо сказала девушка.

 

– Мало, – тихо повторил Сумароков.

 

– Не хватает, – объяснила еще та.

 

– Вам мало?! – загремел Сумароков. – Вам всем мало?! Вам всем денег подавай? А слава человеческая уже ничего не стоит? А душа бессмертная уже и за копейку не идет?

 

– Здесь только на пиво хватит, – со спасительною находчивостью предложила продавщица.

 

Сумароков страдал. Он и сам видел свою неправоту. Он же не сумасшедший, он видит, когда не прав, но только ничего не может с собою поделать, он уж очень горяч! А как, скажите, быть холодным, как быть равнодушным, когда вокруг творится такое?!

 

– Откройте! – крикнул он грубо и повелительно.

 

Девушка мигом спрятала дорогую водку, выбросила на прилавок пиво и быстро содрала с бутылки головной убор при помощи казенной своей открывашки на бечевочке.

 

Сумароков помедлил. Потом взял бутылку и важно стал удаляться. Мелочь вся осталась на прилавке.

 

– Сдачу! – крикнула девушка.

 

– Я еще вернусь! – пообещал он от порога. – И я с деньгами вернусь. Что, не ожидали этого? Не верите? Неужели же слава великой литературы нашей ничего не стоит? Гнусны мы, но не настолько же? – предположил Павел Васильевич. – Вернусь, – сказал он, – и всех вас тогда здесь куплю! Куплю! – пригрозил еще Сумароков.

 

Девушка смотрела на него с недоумением.

 

Нужно было наконец решаться. На улице он выпил сразу почти половину бутылки, тяжело выпустил воздух из себя и плюнул. Вот теперь все в порядке, вот теперь слюна его была снова хороша!

 

Транспорт по Садовой шел медленно и осторожно, то и дело застревая в ямах в продавленном асфальте, где собирались грязные мутные лужи. Подземная авария, должно быть, была велика, во всю Садовую. Здесь, должно быть, под асфальтом проходили трубы, и вот все они разом лопнули...

 

Сумароков презирал деньги, но они были ему нужны. Но главное же – ему нужно было объясниться, ему нужно было быть выслушанным. Он вышел на угол Невского и Садовой, где упругими своими походками сновали бесчисленные и непонятные пешеходы. Павел Васильевич прошел еще немного и остановился возле покатого спуска в подземный переход. Здесь он плюнул под ноги всей этой тротуарной сволочи, что снует взад-вперед будто бы по определенной надобности (хотя какая надобность у этой сволочи? нет никакой надобности!), одним залпом допил пиво и опустился на колени. Бутылку он поставил перед собой, но та упала и покатилась вниз, в переход. Догонять бутылку Сумароков, разумеется, не стал, пусть ее догоняет кто хочет, он же не будет; вместо этого только плюнул еще раз.

 

Невский! Он царил здесь над всем, дух его был вездесущ. Невский всегда прав, Невский всегда в выигрыше, он мот и мошенник. Он забияка и шулер! Он будто на возвышении и оттого виден отовсюду. Все стремится к нему; куда ни пойдешь, обязательно окажешься на нем, в его свите, в его шайке, в сфере его притяжения. Невский тиранит и притесняет все прочие улицы Петербурга, он забирает на себя все внимание. Он аферист и насильник! Что за пределами Невского, то глухая безнадежная провинция, то жалкий отшиб, или того будто и вовсе не существует. Иногда же, бывает, Невский подкрадывается осторожно и незаметно, зато уж потом сразу обрушивается всею тяжестью, всей массой на зазевавшегося обывателя, на его скудные пожитки, наследие и накопления. И даже все окрестные улицы боятся Невского, переулки пред ним раболепствуют; они бы и рады были бежать от него, да когда-то намертво были приращены к Невскому их безвестными устроителями, и остается им его только терпеть, лишь вынашивая в душах и в сердцах своих хитроумные планы реванша, безрассудные, безнадежные.

 

Павел Васильевич постоял на коленях немного, подумал, рванул на себе ворот рубах, так только – чуть-чуть, на всякий случай, кажется... Чтоб видели все: мается человек! И, черт побери, кто вообще проложил, прорубил все эти улицы так несправедливо и нелогично?!

 

– Я – старый, старый русский писатель! – вдруг во всеуслышанье сказал он. – Но только не Вертер! Или – нет: Вертер, конечно, но это должно быть не сразу понятно. А вот угадайте, кто моя Лотта? – хитро сощурился Павел Васильевич. – Что? Трудная задача? Вот и не можете угадать! – удовлетворенно сказал еще он. – Лотта... – стал подсказывать Сумароков. – Ну?.. Лотта... ее не существует. Лотты никакой нет. Лотта – старая шлюха! – тут же опроверг он сам себя. – И вообще это не женщина. Совершенно не женщина. Больше пока сказать не могу. А то читать будет не интересно. Мне вот пока еще не очень понятен мой соперник, – признался прохожим Павел Васильевич. – Но я справлюсь с этой задачей. Это не так уж трудно! Может, даже прямо и сегодня. У Вертера должен быть соперник, иначе он не Вертер. Не правда ли? Даже, если его зовут Вертером, все равно он не Вертер! А уж Сумарокова-то Вертером даже и не зовут! Сумароков это я! – пояснил Павел Васильевич для самых непонятливых. А такими были все.

 

Что-то он все-таки делал не так! Разве он пришел сюда, чтобы рассуждать о Вертере? Зачем он пришел сюда? – стал вспоминать Сумароков. Ах да, он пришел, чтобы чашу унижения испить до дна. Чашу горькую, чашу неупиваемую. Но испить обязательно. Павел Васильевич затосковал. Почему только его бутылка укатилась вниз?

 

– Эй! – крикнул Сумароков. – Принесите кто-нибудь мне мою бутылку!

 

Бутылку ему действительно принесли; какой-то парень, идущий по переходу наверх, захватил с собой бутылку и поставил ее рядом с Сумароковым. Это и есть, что ли, его чаша унижения? Нет, это плохая чаша унижения, совершенно не убедительная, совершенно не натуральная!

 

– Вот, – сказал Сумароков, указывая на бутылку. – А разве много мне нужно в жизни? Свежевыстиранная сорочка? Нет, не сорочка. Сорочка была нужна Маяковскому. Мне нужна бутылка или две... красного полусладкого вина и на закуску – болгарский сладкий перец и несколько охотничьих колбасок! И чтобы с них капал жир. Разве это много?! – крикнул Сумароков. – Бутылка вина, перец и колбаски! Мне не надо ваших лимузинов, ваших особняков. Мне не надо ваших лазурных берегов, куда летают одни только банкирские бляди! Я – писатель, я писать должен! Я по лесу нашему северному пройдусь – мне уже хорошо! Душа моя уже бальзамом тончайшим зальется!

 

Нет, он все же никак не мог ухватить главного: вино и колбаски – это тоже не главное. Про Лазурный берег он и вовсе сказал напрасно. А что главное? Ах да, унижение! Именно потому он стоит на коленях посреди мира, там, где толпы самые невообразимые и равнодушные, а люди проходят мимо него, косятся, фыркают, принимают за сумасшедшего.

 

Сумароков плюнул перед собой. Потом протянул руку.

 

– Люди! – сказал он. – Вот он перед вами стоит – униженный и оплеванный писатель земли русской Сумароков Павел! Не слышали о таком? А вот он я, собственной оскорбленною персоной! Миром и добром прошу: подайте копеечку! Только копеечку! Не на вино с колбасками прошу! Хотя, сознаюсь честно, люблю вино и колбаски! Слаб человек! А на труды, да на страдание прошу! Свято место пусто, в греховном месте толпы несметные бродят! Копеечку! Копеечку! От души пострадаю за скудное приношение ваше! Сторицею великой душевной работы воздам за каждую скудную копеечку вашу! – протягивал руку Павел Васильевич к женщинам, проходившим мимо, к мужчинам, к старикам, детям...

 

Кто-то положил пять рублей в ладонь Павла Васильевича. Сумароков не глядел в лица прохожих и потому не знал, кто дал ему деньги.

 

– Вот! – закричал он, потрясая над головой серебристой монеткой. – Копеечка, доброю душою данная! Это дороже всех ваших особняков, ваших «мерседесов»! В доброте человеческой спасение нашей несчастной родины! Милосердием одним и спасемся! А не спасемся, так тогда, можно сказать, и хер с нами! Тьфу! – плюнул еще Сумароков.

 

С протянутою рукой стоять было ему неудобно: рука уставала. Ни шапки, ни даже кепки у него с собою не было. Павел Васильевич пошарил в карманах и отыскал там только полиэтиленовый пакет. Он распластал пакет на асфальте и положил пятерку посередине пакета, на видном месте. Он еще некоторое время гордо смотрел на монетку; это была победа, это была его небольшая победа над этим бездушным миром. Он сумел обжечь, опалить мир своим незаурядным словом. Он теперь всегда будет делать так! Столько времени потрачено на ненужное, на случайное, когда вот оно, истинное, оно совсем рядом! А книги... книги – это херня! Он будет приходить сюда и говорить с людьми, а люди будут давать ему деньги, как дают их ему сейчас. Отныне он, кажется, наконец нашел себя, нашел предназначение свое!

 

Ему бросили в пакет еще рубль, потом целую горстку желтоватой потертой мелочи, по десять копеек. Маленькая девочка, шедшая с мамой, положила ему в пакет конфету в потрепанном фантике, отчего Сумароков даже на мгновение умилился. Быть униженным и оплеванным оказалось не так уж страшно, и даже, пожалуй, почти приятно. Вот же и дети жалеют его. Впрочем, он, Сумароков, не имеет права расслабляться, не должен размягчаться сердцем, он должен говорить правду, как бы горька или сурова она ни была, сказал себе Павел Васильевич и стиснул зубы до хруста.

 

Ветер вдруг налетел, стремительный, неожиданный, стал рвать одежды прохожих и одежду Павла Васильевича, рекламные щиты задрожали, троллейбусные провода и даже фонари затряслись. Стало вдруг холодно, страшно и неуютно.

 

– Правильно! – громко сказал Сумароков. – Пусть ветер! Пусть непогода! Пусть все испытания зараз на наши головы!

 

Но с ним не были согласны. Это Сумароков один готов был терпеть, он теперь был богатырь, хотя и с подрезанными жилами; прочим же – так лучше бы не было непогоды. Люди ускоряли шаг, опасливо смотрели в небо, где уже собирались жуткие, грифельного цвета тучи, поднимали воротники. К писателю земли русской, на коленях стоявшему посреди людского потока, стали уже, как будто, привыкать. Он здесь словно бы примелькался. Это не понравилось Сумарокову.

 

– Проходите, проходите! – раздраженно сказал он. – Не хотите даже копеечки подать, так и идите себе восвояси! А ежели подали, вот и смотрите себе на здоровье, смотрите на унижение писателя земли русской! Это вам не ток-шоу, здесь, пожалуй, поинтереснее будет! А? – закончил он уж вполне миролюбиво.

 

Но, черт побери, где же наконец его правда? Его тяжелая, многострадальная правда! Его тысячепудовая и монолитная правда! Сумароков себя самого старался подстегивать, он на себя даже негодовал. Кто, кроме него, может высказать гневное слово? Кто обожжет ленивые и оскуделые сердца обывателей? Кто может швырнуть слово правды и содрогания в эти глумливые или равнодушные лица?!

 

– Россия! – сказал Сумароков. Да, вот оно, точное слово! Именно о России должен говорить он. Он, Сумароков, ничто пред лицом его несчастной, униженной родины, он и забудет о себе и станет говорить только о России, нравится это кому-нибудь или нет! – Россия, – еще раз сказал он, – татарами покоренная и поруганная! Ужели попадешь ты теперь в полон кавказский? В иго чужеземное опять попадешь ты? Ужели снова покоришься ты? Ужели сыновей своих растратишь ты и позволишь телу своему быть подточенным черною юго-восточною ржавчиной? Умирает нас и так уже больше, чем рождается, а им все мало этого, мало! Им бы, хоть все мы вымерли, так только обрадуются они! У, супостаты! – погрозил кому-то кулаком Сумароков. – Духа славянского супостаты! Ужели, Россия, и своим врагам нутряным попустишь восторжествовать над собою? Всем приватизаторам, постмодернистам, лицемерам, политиканам и прочим комсомольцам! А уж мусульмане-то!.. Мусульмане! – истошно взвизгнул вдруг Сумароков, завидев вдруг издали какого-то азиата, вполне, кажется, мирного, а скорее даже какого-то пришибленного. – Мусульмане, опомнитесь! Отступитесь от русского тела! Не ждите, не ищите нашего русского гнева, который сметет вас с лица земли! Возделывайте свои нивы! Пасите своих коз! Кройте свои сакли! Удобряйте свои бахчи! Дайте нам жить с нашей правдою в мире, в согласии и процветании!

 

А ведь во всем Пушкин виноват, вдруг отчего-то сказал себе Сумароков. Тот, бронзовый Пушкин, который стоит здесь неподалеку на пьедестале. Это с него все пошло. Дружба народов, братство племен и сословий, и прочее, прочее... Зачем он про друга степей калмыка сказал? Не надо было говорить ему про калмыка! Что ему вдруг так сдался этот друг степей?! А про тунгуса, да финна? А «паситесь, мирные народы!» – не Пушкин разве сказал?! Пушкин! Пушкин! Но на самом деле это ведь не Пушкин, а Фряликов. А вы-то как думали?! Просто прикидывается Пушкиным. Но он-то, Сумароков, выведет теперь на чистую воду Ипполита. Покажет истинное лицо, вывернет душу наизнанку! Даже у памятника душу вывернет наизнанку, если потребуется! Что – памятник? Тот же человек, только из бронзы!

 

– Пушкина! – крикнул Павел Васильевич. – Пушкина, инородца, на пьедестал возвели! Нашли кого возводить! Христа еврейства его исконного лишили, а Пушкина русскостью какой-то немыслимой наградили! Чудеса! – удивился Сумароков. – Чудеса, да и только! Да что вы там себе, с ума все посходили? Россия! – сказал еще Сумароков. – Россия! Лотта моя! – сказал он. Да и вправду: Лотта она была или не Лотта? Россия-то!.. Значит Россия – немка, что ли? Или Лотта – русская и только притворяется немкой? Кто бы мог ответить ему теперь?

 

В голове у него звенело. И никто ему не отвечал. Не знали ответа или жалели для него слова? Может, и не было у них никаких слов? Правильно, все слова у него, у Сумарокова, все слова он подгреб под себя и может теперь раздавать их по одному, сирым и страждущим. Подходите к нему, к писателю земли русской, все сирые и страждущие! А он слова будет отпускать вам, скупо и экономно, или щедро да размашисто – это уж как получится.

 

Сумароков вздохнул.

 

– Европа! – тяжело сказал он. – какие такие откровения ты приготовила для нас на сатанинской своей кухне?! Не нужно нам твоих квелых откровений! Не надо нам огня твоего холодящего, пресного! Кладбищенского пламени! Пресмыкаешься ты пред заморскою соперницей твоей, а мы пресмыкаться не хотим!

 

– Эй! – сказали ему сзади.

 

Сумароков обернулся. Сзади стояла цыганка неопределенных лет, в трех платках и в цветастом таджикском халате, и двое босых чумазых цыганят отирались рядом. Дохнуло вдруг холодом, будто бы сам дьявол прошелся поблизости.

 

– Что еще? – говорил Сумароков.

 

– Ты зачем здесь? – сказала цыганка. – Это наша территория. Мы здесь просим. Понял?

 

Цыганята, такие, что и соплей их перешибить можно, смотрели на писателя земли русской тоже весьма недружелюбно.

 

– Э-э, – сказал один из них, лет восьми, не более. – Наше место здесь! Наше место...

 

– Блядь! – заорал Сумароков, и лицо его побагровело. – Блядь! Блядь! – орал еще он и больше ничего выговорить не мог. Куда девалось его пресловутое безграничное русское слово? Не было у него пресловутого безграничного русского слова! Не было! Сгинуло оно в недрах ярости его безбрежной, безудержной!

 

– Уходи, – хладнокровно сказала цыганка, – если жить хочешь.

 

Ветер затих на мгновение, будто и не было его вовсе, а потом вдруг рванул с новою силой. На восток дул этот проклятый ветер, на восток, на восток!.. Асфальт продавился под Сумароковым. Теперь все менее было возможно доверять своей почве.