Пиво

 

Поскакали, побежали по ступенькам вниз, отшвыривая опешивших первокурсников, мимо осовелой вахтерши, встрепенувшейся от пронесшегося мимо вихря. Выскочили на улицу и помчались по бугристой наледи прочь от общаги, дворами, скашивая путь к заветному ларьку с названием «Хмель».

Через полчаса две ледяные трехлитровые банки были осторожно извлечены из сумок и поставлены на стол. Пиво было бурое, почти в тон полированному столу.

Юра побежал мыть кружки. Виталику не терпелось открыть капроновую крышку. Это было непросто. Капроновая крышка крепко присосалась к стеклу.

- А ну дай я.

- Да погоди, сейчас.

Наконец с чмокающим звуком Виталик оторвал крышку от банки. Вернулся Юра с тремя мокрыми кружками и бахнул их на стол.

- Тише, полировку разобьешь, - упрекнул Виталик.

- Разбивать нечего, - махнул рукой Юра.

Стол и впрямь был изрядно исцарапан и истерзан многими поколениями живших в этой комнате студентов. Виталик разлил пиво по кружкам. Мы выпили за сессию, крякая и ухая.

Пиво было ледяное и какое-то особенно крепкое. Я очень быстро почувствовал, как хмель добрался до самого центра головы.

Виталик, к счастью, продолжал выполнять роль наливальщика, хотя тоже пьянел на глазах. Юра, как всегда, выглядел самым трезвым.

К нам заглянули две старшекурсницы – девахи в нескромных халатах. Мы налили и им. Они были довольно милы внешне, но несли такую чушь, что мы сразу поскучнели, и они скоро ушли.

После них ворвался Маслов - комендант общаги. Стал нас упрекать в пьянстве, грозить. Не старый, но уже лысый гнусняк. Пришлось налить и ему пару кружек. Так мы прикончили первую трехлитроовку.

Принялись за вторую. Мочевой пузырь отчаянно расперло. Я встал и каким-то чудом удивительно прямо зашагал к двери. Правда, на выходе все же задел косяк, но зато уверенно преодолел длинный коридор и благополучно вписался в вираж туалета. Даже помню деталь: все время, пока из меня бесконечно долго вытекала светло-бурая жидкость, рядом кто-то долго и упорно тужился, пыжился и почти хрипел. Так и хотелось сказать ему, этому неведомому бедняге в соседней кабинке, что-то подбадривающее, но слова не находились, и я всего лишь дружески просвистел какую-то добрую мелодию. В ответ он лишь застонал, заскрипел зубами и, мне показалось, даже заплакал. Я горестно вышел из туалета, но тут же взбодрился, вспомнив, что в комнате меня ждут двое приятелей и пиво.

Вторая банка давалась нам гораздо тяжелее, ох тяжелее. Язык еле ворочался. Грузно дыша, мы молча булькали животами. Снова зашли давешние старшекурсницы. От них отвратительно пахло водкой, и они вели себя развязно. Сев на наши кровати, они принялись на них прыгать и хохотать, задирая ноги. Вскоре Юру и Виталика это так раззадорило, что они тоже шмякнулись на кровати и начали прыгать с девахами и хохотать. Потом они все вместе ушли, оставив меня одного. Потом вернулись за сигаретами. Снова ушли. Пришла какая-то новая деваха, с мордой, изрешеченной прыщами, которые были грубо замазаны жирным кремом. Ее лоснящееся лицо так близко замаячило рядом с пивной банкой, что я предложил ей налить. Она кисло засмеялась и сказала: «А, наливай». Потом села ко мне на кровать и стала болтать ногами и махать руками. Вдруг запела: «Ты ж мене пидманула…» Пела она фальшиво. Я поморщился и налил себе пива, выпил и посмотрел на деваху. Она спала, рухнув на мою подушку. Я подумал, пусть спит. Прикрыл ее шерстяным одеялом.

Немного подождал Виталика и Юру. Немного выпил еще. Но пить одному было неинтересно и тоскливо. Почувствовав, что соловею, я стал стелиться: поставил три стула к стене спинками наружу. Погасил свет и полез на стулья, лег боком.

Спать на стульях боком удобней всего, проверено. Я умостился на трех точках опоры – левом плече, бедре и щиколотке. Хорошо. Я покойно вздохнул и уплыл.

 

Спал я крепко-крепко. Но раза два просыпался от дикой распертости мочевого пузыря. Избавиться от лишней жидкости хотелось оглушительно, но туалет в конце коридора казался совершенно недостижимым. Сползая со стульев, я звериным чутьем нащупывал во тьме опорожненную трехлитровую банку и облегчался в нее. Дул долго, со звоном и журчанием, полусонно поглядывая на деваху, сопящую на моей кровати. В этот момент я тихо радовался физиологическому преимуществу мужчин, позволяющему делать из банки все, что заблагорассудится. Спасенный, я с ехидством задвигал банку под кровать с девахой, снова забирался на стулья и блаженно засыпал на противоположном боку.

А засыпая, вдруг прозревал истину, по которой мужской род в конце концов был признан сильным полом. Это же так очевидно, так очевидно, улыбался я, прижимаясь скулой к ладони, подсунутой под щеку, чтобы стул не давил. Женщина так беспомощна и беззащитна в отправлении своих естественных надобностей. Мужчина, даже впопыхах справляющий нужду, остается чрезвычайно опасен – он может вертеться вокруг своей оси с копьем, камнем, пистолетом в руке. Его так просто голыми руками не возьмешь! А женщина? В сидячем положении человек страшно уязвим со спины – на корточках не шибко повертишься. Кто знает, сколько амазонок полегло от рук врагов вот в такие неловкие моменты…

Говорят, что мужская моча гораздо противнее и ядовитее женской. Отсюда – более резкий запах. Аммиак-с. Может быть. Пару раз я по ошибке забредал в женские туалеты – там действительно пахло мягче, не так оглушающее. Получается, мужская моча как оружие – куда эффективнее женской. А теперь представьте: амазонки штурмуют вражескую крепость, и вдруг сверху – бабах! ведра мерзкой, разъедающей мерзости.

Вспоминаю, как в однажды летом подростком ездил к родственникам в Ростов. Это милое и хлебосольное семейство проживало в большом частном доме, с массой дверей и закутков. При этом туалет, как и положено таким домикам, находился во дворе. Он прятался где-то в глубине двора, за сараем и прочими подсобными постройками. Это был уютный деревянный домик с козырьком и дыркой внутри (гирлянды паутины над головой и стопка пожелтелых газетных нарезок в коробке). К уборной вел хитроумный, извилистый путь задами и огородами, почти теряющийся в кустах и зарослях. Мне показали этот путь перед сном. В осоловении я прошагал по нему до туалета и обратно и тут же позабыл дорогу. А под утро проснулся от адского желания сходить туда. Мочевой пузырь болел так сильно, что было трудно двигаться. Я выполз в трусах в предрассветную дымку и вдруг с ужасом понял, что не знаю, куда идти. Я отчаянно вертел головой, пытаясь вспомнить, за какими именно кустами прячется нужная тропа. Терпеть уже просто не было мочи – начинало мутиться в голове. Я схватил с крыльца первую попавшуюся кружку и обрушился в нее. Кружка была огромная, но я с ужасом смотрел, как быстро она наполняется. Водоворот кружился уже у краев, а струя била с прежним напором. И не было совершенно никакой возможности остановить бешеную струю или хотя бы задержать ее в себе. Это было похоже на пивную пену, неудержимо рвущуюся за края. Несколько секунд, и все хлынуло наружу, и половик у крыльца вмиг стал мокрым.

Что мне оставалось делать? Закончив свое позорное излияние (к счастью, никто этого не видел), я брезгливо выплеснул содержимое кружки под грушу, а половик просто перевернул вверх изнанкой. Мне провезло – с обеих сторон он был одинаковым, так что никто ничего не заметил…

Через год пожилая родственница из Ростова прислала нам убористое письмо, которое мама читала вслух. В письме родственница подробно описывала, что Аля с Игорем наконец поженились, Стасик вернулся из армии, а Антонина Петровна до сих пор лежит и не встает. Кроме того, она скорбно писала, что ее любимая груша в этом году почему-то не зацвела и стала чахнуть. Потом мама обстоятельно прочитала, что у них там выросло в огороде и как Степа (муж) латал крышу. А под конец тетка жаловалась на невыносимую вонь, которую в последнее время стал издавать коврик на крыльце. «Принюхалась – чуть не стошнило. Кто-то насикал. Я грешу на соседского кота, который стал ходить к нашей Мурке, - досадовала бедная родствнница. - С соседкой поругалась. Я ей сколько раз говорила – не давай своему Ваське к нам через забор прыгать – как об стенку горох. Мало ли где он там лазит, еще заразит Мурку, а в доме ж дети…»

Письмо продолжалось, мамин голос еще звучал, но смысл слов уже не доходил до меня (словно соседские голоса за стенкой). Мне было ужасно стыдно. Казалось, сейчас все поймут, что это я натворил, и изумятся, и возмутятся, и расстроятся. Поэтому, стараясь не краснеть, я вжимался в угол дивана все сильнее и сильнее, пока не затекла шея.

К счастью, никто так и не догадался. Ведь кружку я тщательно вымыл.

 

Несмотря на утреннюю головную боль, я стоически поднялся, растолкал и выпроводил из комнаты сонную деваху, собрался и поехал на вокзал. Нужно было успеть на поезд домой. Как ни славно было в общаге, я рвался покинуть эту клопиную нору. Тем более что накануне звонил родителям, предупредив, что буду. Я не мог допустить, чтобы они волновались. Жаль, не простился с Юрой и Виталиком. Но это не страшно. Последний раз, что ли, виделись?

Трехнедельные каникулы промчались незаметно. Я куда-то ходил, с кем-то встречался, порой забывая побриться.

Возвращаться в ободранную общагу не хотелось, но деваться некуда – пришлось. Поднимаясь по вонючей лестнице, я представлял себе Юру с Виталиком, сидящих за столом, заваленным объедками, аппетитными и не очень. Я представлял полкруга домашнего сыра, который наверняка прихватил с собой Юрец, и жареную курицу размером с индюка, которую припер из своей деревни Виталик. Естественно, куски сала и колбасы, порубанные толстыми шматами, словно топором. И соленые огурчики, и моченые яблочки. И венец всего, конечно, самогон – терпкий, остро пахнущий, настоянный черт знает на каких травах, проникающий во все поры и открывающий все шлюзы задраенного восприятия.

Я открыл дверь и остановился. Подумал, что ошибся комнатой и шагнул назад. Но коснулся рукой знакомой ободранной ручки, скользнул взглядом по плакату АС/DC, по мумифицированной черной кляксе (труп жирной мухи, впечатанный в стену тапком Виталика еще в октябре).

Да нет, наша комната. Родная. Я поставил сумку на пол и удивленно стал озираться. Да, родная. Но какая-то другая. Через всю комнату тянулась веревка с сохнущим бельем – штанами, майкой, линялой рубашкой, с которых капала вода. Не успел я как следует удивиться, как из-под мокрой рубашки высунулось азиатское лицо. Затем вынырнул и весь человек. Он был в одних трусах.

- А я здесь ситирку затеял, - смущенно улыбнувшись, с восточным акцентом протянул он.

Через десять минут все стало ясно. Юра и Виталик уже здесь не живут. Виталик был позорно отчислен за хвосты, Юрка в последний момент перепрыгнул на заочку, но тоже лишился права на общагу. На освобожденное место ушлый комендант вопхнул моего нового знакомца Му… Черт, я даже не сразу запомнил, как его зовут – в голове все вертелись какие-то Мухтары, Махмуды и Мухтарбеки…

Мурат был студентом, но никакого отношения к университету не имел. Он числился в каком-то малоизвестном техникуме, в который никогда не ходил (в итоге он его окончил по специальности «электрик» и уехал к себе домой в Душанбе, так что его дальнейшие приключения мне неизвестны).

Мы жили душа в душу. Он готовил изумительно, из самых простых продуктов типа макарон и морковки мог смастерить кулинарный шедевр. Он каждый день до блеска мыл нашу комнату и, кроме того, на ночь развлекал меня рассказами про свою неординарную любовь к 40-летней женщине, маме двоих детей по имени Алена из клуба любителей бега, в котором он пропадал по выходным. Я засыпал, а он все бубнил и бубнил, сверяя со мной свое неловкое чувство. «Я ей скажу: Алена, тысяся извинений, выходи за меня замуж», - в тысячный раз бормотал он, и это убаюкивало лучше маминых сказок…

Однажды он пришел с пробежки мрачный, с целой канистрой пива. В этот день он наконец признался Алене в любви. Прямо на бегу. Поравнявшись с ней, прохрипел: «Тисяся извинений…» Она расхохоталась и больше уже не могла бежать. Он тоже. Порывался ее проводить, но она отдернула руку так, словно он сунул ей в ладонь горячий утюг.

Мы пили пиво, я его утешал. Желваки ходили на его насупившемся самурайском лице. Мне даже было не по себе, и я все подливал, подливал. Он с трудом оттаивал.

-Что я сделал не так? Как мне нужно было сделать? – твердил он, пил пиво, но не пьянел.

-Хорошее пиво, - проговорил я, чтобы как-то его подзадорить.

Он вяло кивнул.

-Что я сделал не так? Чем обидел Алену? – угрюмо твердил он.

-Да ты пей, пей.

Он тупо смотрел на кружку и морщился.

-Хватит. Противно пить. Вспомнил старое пифо. Тут в комнате, в банке. Фу, не хочу.

-Что за старое пиво?

Он стал угрюмо рассказывать про какую-то банку с пивом, я с трудом улавливал. Наконец врубился.

Поселившись в моей комнате, Мурат с первых же дней почувствовал специфическую вонь. «Пифо, - решил он. – Где-то разлили пифо». Он вымыл комнату с мылом. Вонь не исчезла, а стал еще острее.

Мурат монотонно бубнил, как целыми днями проветривал комнату, как мерз по ночам, но вонь «старого пифа» преследовала его, как зуд – больного чесоткой. У него стала болеть голова, он перестал спать.

Поначалу я слушал его вполуха, сочувствуя и пожимая плечами. И вдруг он дошел до главного:

-Наконец я нашел ее. Банку с пифом.

-И где она была?

-Под твоей кроватью.

-Да? – удивился я.

И тут меня осенило. Боже мой, это же не…

Тут я все вспомнил – безудержное пивное застолье с Юрой и Виталиком, пьяных девиц, мой ночлег на стульях и… банку. В которую я обильно «ходил» ночью. А потом забыл вылить, спеша на поезд.

Я чуть не поперхнулся в истерике, вспомнив, как отчаянно колотилась в эту несчастную трехлитровку моя ночная струя.

Мурат продолжал рассказывать, с наивным простодушием заново переживая этот кошмар. Но я уже не мог ему сочувствовать. Меня распирало безумство, которое я, как мог, сдерживал.

-А сколько… там было… в банке? – трясущимися губами спросил я.

-Да вот столько, - он провел по стоящей на столе трехлитрушке примерно на уровне трети.

«Ого!» - изумился я.

-А ты уверен, что это было пиво?

-Пифо, пифо! – энергично закивал головой Мурат. – Я отнес его на кухню, хотел вылить, да забыл. А потом смотрю – вахтер Петрович внизу сидит и пьет его прямо из банка.

- Что?! Пил?

-Э, что ты удивляеся. Петрович пьет все подряд. Не знал?

-Да знал, знал, но… С ним потом ничего не было?

-Да что ему будет? Ему хоть мочу дай – выпьет.

Мое лицо перекосилось от нервического спазма.

Между тем он продолжал рассказывать. Как выяснилось, приключения «пива» продолжались. Кастелянша (и по совместительству уборщица) Тамара упросила Петровича отлить себе немного пивка из банки. «Для пирога и старое пиво сгодится. Покупать не надо». Она испекла пирог, которым потом угощала полобщаги, и все девчата его хвалили и удивлялись, какое вкусное тесто получилось. Красномордая Тамара важно хмыкала. В остатках чудодейственного «пивка» эта почтенная дама размочила в банке сухари и раскидала уличным кошкам, которых подкармливала по доброте души. Говорят, в ту ночь у этих кошек не было отбоя от усатых кавалеров, сбежавшихся к ним со всей округи.

Рассказывали, что остатки из банки Тамара добавила в воду для мытья полов, и первый этаж потом еще долго сиял идеальной чистотой, хотя и пованивал. Слушая Мурата, я думал о занятных переплетениях событий. Сначала - забытая в комнате банка. Потом - химическая трансформация настоявшейся жидкости. Наконец - охранник, забредший на кухню и унюхавший «пиво»…

Я задумался о странностях судьбы, потягивая из стакана и начиная ощущать в животе тягучий позыв. Круговорот пива в природе не прекращался ни на секунду. Пиво лишь меняло форму, но не суть. Суть оставалась та же. В чем же суть? Да вот в чем: ОНО ПОСТОЯННО КУДА-ТО РВАЛОСЬ.

Да-да, этой пенистой субстанции никогда не сиделось не месте, какую бы емкость она не занимала – будь то пышущая газом бочка, пузыристая бутылка или подскакивающее человеческое тело.

ОНО ЖИВОЕ - вот в чем, оказывается, было дело. Оно жило в нас и снаружи, как воздух, и потому никуда не исчезало.

И куда бы вы не зашли – оно всегда было рядом. Его запах, его следы витали и растекались в вагонах электричек и на ступеньках парадных подъездов, в салонах самолетов и в коридорах гостиниц, на вершинах пиков, в глубоких шахтах и даже в космосе.

А если его не было там, то, безусловно, оно было где-то рядом. В виде узорчатых следов на снегу, в мареве аммиачного смрада под аркой, в тонком журчании театрального туалета, и, наконец, в куске льда на площади Трех вокзалов, в котором причудливо смерзлись осколки «Клинского» и остатки чужого бесстыдства.