Мне, товарищи,

хочется жить

не хуже,

чем жили господа.

Я вам, товарищи,

не дрозд

и не синица,

мне

и без этого

делов массу.

Я, товарищи,

хочу возноситься,

как подобает

господствующему классу.

(«Даешь материальную базу!», Маяковский, 1929 г)

 

Полет

 

Служащая паспортного контроля аэропорта испепелила натренированным огненным взором. Под прицелом этого крейсера «Аврора» мы ступили на борт зарубежного авиалайнера, следующего рейсом «Москва-Женева». Железная птица уносила все дальше от Москвы. За окном иллюминатора широта небесного простора и снежные вершины гор-облаков. Мы не летим, а плавно скользим и неторопливо скатываемся с горных склонов и запорошенных холмов. На белоснежной равнине хочу парить, вытянувшись в полный рост, расправить руки-крылья, но, мешает, с одной стороны - плечо мужа, с другой стороны - плечо сына.

Стюард принес напиток, который все называли «кофе». Я согласилась с таким названием и даже сделала несколько глотков. Хорошее настроение ничто не могло испортить. Вдобавок ко всему, в сумочке лежали розовые очки, а также мои любимые духи с «увертюрой к кофе» и «нотами розы». Под воздействием ароматов наши воспоминания оживляются. Я вдохнула чудный микс из роз и кофе, надела розовые очки и бездумно уставилась в экран, дабы коллективно насладиться старой новогодней комедией.

«Когда все видится в розовом цвете, а пахнет розами и кофе, какая разница, есть ли жизнь на Марсе»!

Я мечтала…

Впереди - три дня в Женеве! Прогулки по Гранд рю с ее антикварными лавками и картинными галереями, площадь Бург-де-Фур, собор Святого Петра. Его стены помнят голос проповедника неприхотливой скромности Жана Кальвина. А потом целый месяц во французских Альпах! Затеряться среди величественных гор, почувствовать свою ничтожность и малость, испытать страх физической ограниченности и одиночества, смирившись с долей, выбранной по собственной воле за кругленькую сумму. Стать отшельником, усталым путником в горах. Днем парить на высоте птичьего полета, наслаждаясь скоростью спусков, а вечером найти приют в уютном ресторанчике-шале, потягивая ароматный глинтвейн. Согреться у камина, укутавшись в пелерину вальсирующих звуков черного рояля, подаренных кем-то из путников.

 

Город-замок

 

Немного формальностей в женевском аэропорту, и вот, мы уже быстренько оформили договор аренды автомобиля и едем в гостиницу.

Туман и вечер еще не окутали Старый город, и из окна гостиничного номера можно было любоваться видами.

В холодной Роне отражаются огни Женевы, от того кажется, что великая река несет в своих водах частички ледника Лепонтинских Альп. Широкий мост, соединивший левый и правый берега, Старую и «международную» Женеву, уютно освещен, и в воду то тут то там ниспадают теплые лучи света, в которых греются утки. Любуюсь архитектурой дома напротив. Мощные стены, узкие окна, полуциркульная арка - черты храма романского стиля с его благородной суровой красотой. Богато украшенный фасад, яркие витражи, башенка со шпилем - похоже на готику. В тумане пытаюсь разглядеть вычурный рисунок ограждения балкончика: пышные завитки, праздничные гирлянды из цветов и фруктов - барокко.

Кто живет в этом сказочном доме, соединившем стили, эпохи, столетия? Едва слышны звуки рыцарственно-героической оперы Вагнера «Лоэнгрин». Противопоставление света и тьмы, добра и зла. Слышу дуэт Лоэнгрина и Эльзы.

«Узнайте же все! Имя моё - Лоэнгрин. Отец мой — Парсифаль, король Монсальвата. Служат ему самые благородные в мире рыцари, защитники угнетённых и обиженных. Высоко в горах стоит замок Монсальват. Нет у него сторожевых башен и толстых стен, как у ваших замков. Всегда гостеприимно опущен подъёмный мост. Настежь распахнуты ворота. Каждый путник там желанный гость. Но не часто раздаются шаги на мосту Монсальвата. Тёмные мысли мешают человеку увидеть волшебный замок. Злые дела не дают к нему подняться.

Перед замком на высоком столбе висит колокол. Если творится несправедливость, если кто-то нуждается в помощи, сам собой, без руки звонаря, начинает колокол звонить. Тогда один из рыцарей Монсальвата снаряжается в путь. Если спасёт он прекрасную девушку, и они полюбят друг друга, может остаться с ней рыцарь Монсальвата, и будут они счастливы до конца своих дней. Но та, которую он спас, должна дать клятву, что никогда не спросит о его имени. Она должна довериться ему без тени сомнения и страха. Если же она нарушит клятву и спросит: «Кто ты?» — тогда рыцарь должен вернуться в свой далёкий замок Монсальват». (Поэма «Парсифаль», Вольфрам фон Эшенбах, 1170г-1220г).

Раскрыв свою тайну, рыцарь исчезает. Он - один из рыцарей хранителей Грааля. Обезумев от горя разлуки с любимым, Эльза умирает.

В кадках на балкончике - алая герань, и чрез плотные гардины окон, погруженных в полумрак, чуть проникает мягкий свет. Я понимаю, что в доме зажгли камин и свечи. А где-то далеко в тумане над Женевой и Роной виднеется вершина Монблан.

 

Утро на Гранд рю

 

Утро. Аромат крепкого кофе. Холодный туман вьется прочь из города. Лучи зимнего солнца вяло стекаются к окнам витрин антикварных лавок Гранд рю. Я бреду по еще сонной улице, вдыхаю аромат теплых булочек с корицей и ванилью, смешанный с фруктово-ягодным шлейфом парфюма кого-то из таких же, как я, полусонных прохожих. Мой рассеянный взгляд касается окна картинной галереи.

-Бонжур, мадам, - ко мне подходит хозяин галереи. - Это автопортрет неизвестного художника. Не правда ли, эти глаза прекрасны?! В них целый мир! Это полотно нравится всем. Всем, без исключения, но не продается.

-Простите, что Вы сказали? – спрашиваю я.

-Эта картина не продается никогда, никому. Она должна быть здесь всегда.

-Но почему?- удивляюсь я.

Хозяин лавки улыбается и вдруг начинает говорить на рэто-романском. Я не понимаю рэто-романского, я только догадываюсь, о чем говорит собеседник, но наслаждаюсь звуками и интонацией. Интуиция подсказывает, что рассказывает он таинственную историю из далекого прошлого. Как прекрасны звуковые узоры рето-романского! А художник смотрит на нас из глубины веков. Я заворожена его проницательным взглядом, и этот взгляд теперь уже навсегда останется со мной, а мои глаза станут глазами художника. Теперь он сможет видеть и чувствовать то, что и я, что увидит и почувствует любой другой, кто однажды, вот также, встретится с этим магическим взглядом.

-Мадам, Вы не задумывались, зачем художники пишут автопортреты?

Рядом со мной стояла девочка лет десяти.

-Думаю, чтобы жить вечно, - ответила я,- созерцать из глубины веков и научить нас любить.

-Любить?- удивилась девочка.

-Да, любить. Любить жизнь. Посмотри, сколько в этом взоре жажды жизни, стремлений, но он ограничен рамками полотна и другого мира, а мы не ограничены

ничем. Мы можем сделать все. Буквально все. Мы можем принести пользу обществу, в котором живем, совершить великое открытие, спасти человечество от болезней и воин, а он уже никогда этого сделать не сможет.

-Да, но он всю жизнь лишь рисовал и не был ни ученым, ни политиком, он не совершил великого открытия, иначе мы бы знали его имя, он не спас человечество от бед и воин. Он просто рисовал. И может быть лишь для собственного удовольствия. А еще он был одинок.

-Откуда ты это знаешь? Ведь это автопортрет ...неизвестного... художника.

-Как же! Посмотрите в его глаза! Вы же видите этот одинокий, тоскующий взгляд!

-Но он оставил после себя свои картины, - удивилась я. – И перед нами ведь только одна из них! Как знать, быть может сейчас он видит нас. Посмотри! Его глаза полны радости, что жизнь продолжается, что, как много веков назад, на земле живут люди, они рождаются, чувствуют, мечтают, любят.

-Нет,- сказала девочка,- он радовался в мой день рождения, а сегодня он не радуется. Сегодня он тоскует. Мои родители улетели в Париж, а я осталась в Женеве. У моих подруг в Рождество будут мама, папа, подарки, а я с няней. Мне грустно и одиноко.

Девочка заплакала.

Я посмотрела на картину. И, правда, глаза художника казались печальными.

-Не плачь, - сказала я ,- наверное, если родители оставили тебя одну в Рождество и не взяли с собой, на то есть причины.

-Есть причина, - захныкала девочка,- но о ней никому не скажу, потому что это очень личные дела.

 

Мутье

 

Три дня в Женеве пролетели как сон. И вот, следуя указателям автобана, мы благополучно добрались до Франции, а точнее до небольшого городка Мутье – главных врат Куршевеля, Мерибеля, Ле Менюира и Валь Торена. Мутье не отпускал нас, а потому у меня разболелся зуб. В поисках дантиста я подошла к подъезду самого красивого дома в центре главной площади города. Я была убеждена, что в доме, так похожем на музей Мармоттен, обязательно ведет приемы… дантист. Другого повода попасть в этот изящный дом просто не находилось!

Старинная кованная лестница с деревянными перилами приятно поскрипывала, приветствуя меня, и рассказывала многовековую историю дома, города Мутье и его обитателей.

«Также, Дева и ее последователи, сделали осаду против города Сен-Пьер-ле-Мутье и указали начать штурм. И те, кто был там, старались взять эту крепость. Но, из-за большого числа людей в городе, большой силы этой крепости и также большого сопротивления, французы были вынуждены отступить. И тогда, я был ранен выстрелом в пятку, так, что без опоры не мог стоять или идти. Я заметил, что Деву сопровождали очень немногие из ее собственных людей, и я, опасаясь, что неприятность последует там, оседлал коня, и пошел немедленно ей на помощь, спрашивая ее, что она делает там одна и почему не отступает подобно другим. Жанна же, после того, как сняла шлем с головы, ответила, что она не одна, но что она имеет с собой всё еще пятьдесят тысяч из ее людей, и что она не уедет, пока не возьмет город.

И я утверждаю, что, независимо от того, что она имела ввиду – вокруг нее было не больше чем четыре или пять солдат, и это я знаю точно, и многие другие также, кто в подобной манере видели ее. По каковой причине я сказал ей снова, что она должна оставить сие место и удалиться, как то сделали другие. И затем она сказала мне брать вязанки и доски, принесенные, чтобы делать мост через рвы города, дабы мы смогли приблизиться к нему вплотную. И как только она сказала мне эти слова, то закричала громким голосом: "Все к вязанкам и доскам, чтобы делать мост! ", который был немедленно после сделан и готов. В этом бое сделано было много чудес. Поелику немедленно город был взят штурмом, без значительного сопротивления».(Жан де Олон)

Дантист принимал приглашенных в каминном зале. Старинный французский дух источал антикварный камин последнего «королевского стиля». Дантист восседал в кресле в позе Людовика XVI, имел аристократичную фамилию и белоснежную кожу лица. Он что-то говорил о плане лечения, а я слышала другое:

«Сегодня, шестнадцатого февраля тысяча семьсот девяностого года, в десять часов утра, члены Муниципалитета и Нотабли, составляющие вместе генеральный совет коммуны Сен-Пьер-ле-Мутье, были созваны на чрезвычайное совещание в Ратушу, дабы обсудить дела коммуны».

- Прикройте рот,- попросил дантист.

 

Дом

 

Мы, наконец, продолжили свой путь.

«Где-то, куда никто не знает дороги, находится высокая гора Монсальват. На ее вершине стоит замок из белого мрамора. В этом замке живут рыцари – хранители чудесной чаши Грааль. Рыцари появляются время от времени там, где нужно защищать слабых и обиженных». (Поэма «Парсифаль», Вольфрам фон Эшенбах, 1170г-1220г ).

Куршевель 1450 – нет снега, Куршевель 1650- нет снега, Куршевель 1850- медленно кружат белые хлопья, ели укрыты теплыми шалями, запорошило козырьки крыш шале.

 

Где-то в горах стоит наш заброшенный дом. Там еще не горит камин, пуст праздничный стол, не поскрипывают от случайного сквозняка старые двери, а воздух на улице не пахнет дымком из камина и ароматами рождественских сладостей. Наш дом одинок и пуст. Но скоро Рождество и все преобразится! Отогреются старые стены, дом наполнится запахами каштанов и какао, корицей, шампанским «Сотерн». На столе фуа-гра, «фондю-о-резан» с изюмом, тулузский гусь, бюш-де-ноэль в шоколадной глазури. И конечно, посреди большого зала - рождественская ель, украшенная снежинками, миниатюрными замками, в которых, как известно, живут сказочные рыцари и дамы.

 

Горы

 

Горы. Шальная скорость. Я лечу. Парю в поднебесье. Я - птица, взмывающая вверх и камнем падающая вниз. Я потеряла ощущение времени и пространства. Я ослеплена сияющей белизной, игрой солнечных бликов в разряженном, полном едва заметных льдинок воздухе. Мысленно я выкладываю из этих льдинок слово «ВЕЧНОСТЬ». Только небо, только снег, только облака. Все слилось в единой палитре. На подсохший холодный лег теплый тон и я понимаю, каким горячим может быть снег и как обманчиво тепло зимнего солнца. У меня замерзли пальцы рук, и я натираю их снегом. Какой он горячий! Я согреваюсь снегом. Вокруг только небо, облака и снег. Вот здесь, совсем рядом, в прошлом году разбился на смерть турист из Германии. Я одна в горах. Сумерки. Подъемники уже не работают.

Горы шепчут: «Останься. Здесь красота и вечность».

Я боюсь тумана и вечера. Я хочу к людям, в тепло, к камину. Я хочу согреться. Я так сильно хочу жить, как никогда еще не хотела. Оказывается, самое главное счастье для меня – просто ЖИТЬ.

Сквозь густой туман и акварельные сумерки виднеются завитушки дыма. Еще метров пятьсот и вот, полной грудью вдыхаю аромат каминной гари.

«Люди! Я здесь! Такое счастье!»

Предо мной, вдруг, появился старик.

-Па,адон, мсье, не будете ли так любезны, подсказать, как я могу проехать в Куршевель 1850?

-О! Вы далеко уехали! Это Ла Танья!

-Простите? Что вы сказали? Ла Танья? Но где это? Как мне добраться до Куршевеля? Я заблудилась в горах.

-Как вы могли заблудиться, мадам? Везде расставлены макеты карты трех долин! Вы не видели карту?

-Я забылась. Мне было так хорошо! Никого вокруг! Так хорошо и так страшно одновременно. Я была под гипнозом. Под гипнозом гор.

-Да я вижу, вы замерзли. Здесь недалеко есть ресторан с камином, выпьете глинтвейна, отведаете фондю, а потом вам вызовут такси.

-Такси! Да вы что? Неужели я так далеко от дома?

-Мадам, на пороге ночь. Ночь в горах наступает так быстро, что боюсь, если вам даже просто потребовалось бы совершить недолгий спуск, вы не смогли бы сделать этого. Но скажу вам также, что Ла Танья находится на высоте 1350 , а вы живете гораздо выше, а подъемники давно не работают. Теперь вы меня понимаете?

-Мерси, мсье. А как проехать к ресторанчику, о котором вы мне говорили?

 

Музыкант

 

Я открываю тяжелую дверь, снимаю лыжные ботинки и прохожу в зал ресторана. Как приятно озябшим ногам ступить на мягкий теплый ковер. В центре зала - камин. Дабы окончательно согреться, я присаживаюсь за столик поближе к огню и заказываю глинтвейн. В трех столиках - черный лакированный рояль. За клавишами – такой же, как и я, усталый путник. Его густые волосы касаются плеч, он сед. Его ноги босы. Звучит «Песня Сольвейг». О чем? О ком тоскует пианист? О любимой? О Родине? О доме? О том, что уже никогда не вернуть? Зал замер. Слушатели во власти музыки. В душе разгорелось пламя. Огонь жаждет вырваться из оков этикета и, не дожидаясь последнего звука, взорвать мелодию аплодисментами. Но до последней ноты - лишь «Песня Сольвейг», слушатели будут сдержаны и только их глаза, наполнившись светлой грустью, вдруг выплеснут взглядом счастье преображения мелодии в чувства, а незатухающий огонь камина нарушит тишину едва слышным шепотом прогорающих дров.

«Все это уже было когда-то! Я чувствовала это раньше! Или во сне, или наяву, или в прошлой жизни! Я помню это тепло».

Домой я вернулась за полночь. После долгих объяснений с домочадцами и клятвы больше не кататься так поздно в горах одной, я безмятежно уснула.

Утро. В лыжной школе карапузы старательно, но неловко повторяют за инструктором движения. Смотреть на них забавно.

Смотрю на часы.

-Я проспала сегодня свои горы! Уже два часа дня!

Варю кофе и заглядываю в программку мероприятий Куршевеля. Так, в 16.00 иду на музыкальный спектакль. Шансон...

 

Боль

 

Я поднялась две остановки на подъемнике и, пройдя несколько метров, оказалась в фойе отеля.

-Мадам, вы позволите нарисовать алой помадой на вашей левой ладони сердце?- спросил администратор.

-Да, конечно, пожалуйста.

Лица зрителей грустны и печальны. И зал и сцена декорированы только с использованием алого и черного. Горят свечи.

Гитара тосковала о тех, кого не вернуть. Вместе с профессиональными артистами в спектакле принимали участие и те, кому он был посвящен -больные лейкемией. Искусство взывало к взаимной любви и состраданию. Сопереживая, зрители учились любить. Любить жизнь, человека, Бога.

Катарсис. Эстетический, нравственно очищающий. Как пифагорейцы утверждали очищение души посредством музыки, как Аристотель узрел очищающую силу трагедии, как Фрейд катарсисом называл один из методов психотерапии, так и зрители спектакля прикоснулись к искусству не гедонистическому, не к искусству ради удовольствия, а к искусству исцеляющему! К искусству врачу! К искусству всепрощающему, воскресающему доброе и милосердное, что есть в душе. Больные лейкемией исцеляли нас, здоровых и счастливых сегодня, покоривших свои вершины, празднующих Рождество и прошлые и предстоящие победы на высоте Альпийских вершин. Как слово Всевышнего услышано каждым: «Не превозносись!» Как исцеление последовала адресная помощь нуждающимся.

 

Рождество

 

За окном Рождество. Снег укрыл, запорошил, приодел. Украшены сосульками скаты шале. С французским шармом гирлянды прозрачного льда разбросаны по козырькам крыш. Отражаются в застывшей глади цвета праздника. Снежинки наполнили воздух, от того он густ и бел. Снежинки липнут к ресницам, стайками пытаются запорхнуть в карманы пальто, перелететь на ворот, присесть на шарф. Фантазия мороза диктует моду узоров. Кутюрье - зима вышивает гладью. Обледеневшие травы, застывшие соцветья белой акации и черемухи, алмазные бусинки.

Прохожие, как косолапые медведи, неуклюжие, утопают в сугробах, чуть ступив с дороги, проваливаются в снег и под ликование друзей и компаний, падают, словно нельзя удержать равновесие. Летят снежки и слышится звонкий смех. Нет дома без Рождества! Нет стола без свечей, праздничной скатерти и сладостей. Рождество пришло в дома и души, наполняя любовью, светом!

 

Вы нас не ждали, а мы опять приперлись!

 

Наш самолет благополучно совершил посадку. Мы вновь на Родине и снова предстоит пройти паспортный контроль. Напомаженные «Авроры» идентифицируют лица прибывших с фотографиями в «дубликатах бесценного груза». Пожилая парочка в розовых панамах, фотомодель Барби, студенты унисекс, упитанный босс в пиджаке и галстуке с веником из эвкалипта, добродушный Кинг-Конг в полном расцвете сил. Попробуй, узнай в развеселых, свободных от дел и забот граждан, тех безликих соотечественников, что запечатлены на фотографиях в паспортах. Парень трехметрового роста, плечи, как столешница, душа наружу, все, что обнажено в наколках- завитушках от барокко до «Не забуду мать родную». Кинг-Конг жаждет вернуться домой. Запеленговав нестандартного туриста, «Аврора» метнула огненным взором и замерла. В связи с непохожестью на среднестатистического соотечественника, парень заподозрен во всех смертных грехах. Кинг-Конг тычет здоровенным пальцем в фотографию в паспорте и утверждает, что это он и есть. Несколько раз нахмурился, попросил сверить такое несчастливое выражение лица с фотографией в «дубликате бесценного груза». Когда Кинг-Конга попросили в двадцать пятый раз расписаться на чистом листе, дабы сверить подпись с подписью в паспорте, кто-то из очереди не сдержался и выдал «Авроре»: «Да расстреляй ты его на месте! Что церемониться?»

Кинг-Конг сморщил лоб:

«Эй! Мокрая, будто ее облизали, толпа. Прокисший воздух плесенью веет. Эй! Россия, нельзя ли чего поновее? Сорвем ерунду пиджаков и манжет, крахмальные груди раскрасим под панцирь, загнем рукоять на столовом ноже и будем все хоть на день, да испанцы».

-Так Вы поэт? – изумилась «Аврора» и звезды на ее погонах улыбнулись.

-В душе,- ответил Кинг-Конг.

-Проходите.

Очередь ликовала и аплодировала завершению противостояния. Каждый вопросительно вглядывался в свою фотографию в паспорте, сравнивая, соответствует ли его облик облику среднестатистического туриста. Некоторые вспоминали на всякий случай стихи известных поэтов, а кто-то даже пробовал сочинить наскоро собственные. Парочка в розовых панамах, размахивая пакетами с недопитым виски из дьюти фри, разучивала «Гопака», а босс с веником из эвкалипта распевался в тональности до- мажор и даже твердо брал ноту «ФА». Ну, мало ли, вдруг облик не подходящий или лицом в «дубликате» не вышел, а «в душе танцоров» и « в душе певцов», как и «в душе поэтов», тоже на Родину пустят!