Был ясный теплый день. Весна в том году пришла удивительно рано, на деревьях уже появились листья, и в воздухе витал слабый аромат весны, приятная смесь прохладного ветра, зимней влаги и чистого весеннего неба. Город теперь уже стал ленивым, шумным и пыльным. Дождей не было. Мы уехали в деревню.

Было это как раз после Пасхи. Прошло то ли две недели, то ли одна. Не помню.

Поля вокруг деревни уже обгорели. Засушливая весна хоть и радовала землевладельцев, но принесла с собой большие проблемы пожарным. Тут и там вспыхивали пожары. Кто-то поджигал траву и оставлял гореть без присмотра, огонь расходился далеко вокруг, угрожая перекинуться на дома.

С озера дул мягкий прохладный ветерок. Гудели провода. Вдали шумели кладбищенские деревья. Мы шли на кладбище, красить оградки. Эти удивительные старые оградки с причудливыми завитками, тоненькими столбиками теперь сменялись другими, низкими, черными и правильных форм, без каких-либо вычуров.

Но наши три могилки все еще были ограждены старыми оградками, кресты также были сплошь завитушки. Красить их было очень неудобно, кисточка, хоть и была самой тоненькой в магазине, для тонких нитей оградки была слишком велика. Краска был плохая и потому очень сильно пахла ацетоном.

А у меня вообще аллергия на краску, долго красить я не смогла. Быстро закончив свою часть работы, я решила побродить между огражденных могилок давно ушедших людей. На некоторых памятниках были старые, коричневые выцветшие фотокарточки, некоторые даже стали безымянными за вереницею лет. Я ходила долго, наслаждаясь этой грустной тишиной кладбища, этим удивительным чувством необратимого конца нашей жизни, бренного существования, этой сумасшедшей мыслью, что однажды и ты ляжешь под тяжесть гранитного памятника...

А потом с диким удовольствием, бешено колотящимся сердцем, цинично понимаешь, что ты жив и вся твоя жизнь еще впереди, и что тлен не берет еще твои кости...

Я наслаждалась игрой адреналина в крови, потому что моя суеверная душа жутковато ощущала себя среди могил. Удивительно, на этих старых надгробиях лица изображены такими спокойными, серьезными и умиротворенными. А нынешние... Как будто снимали в предсмертном ужасе.

И еще все фотографии на этом старом кладбище были в цветах...

Я ходила по малюсеньким переходам между оградками, полная каких-то непонятных, освященных чувств. Я вглядывалась в лица умерших людей и пыталась разгадать, прочесть их жизни, их судьбы... Там была могила одной женщины. У нее было такое красивое, удивительно привлекательное лицо. Ее звали Леда Корнилова. Умерла она, если верить надписям, в 34 года, в 57 году. Меня дико она заинтересовала... Странное имя для здешних мест.

Я смотрела на нее долго и внимательно и чем больше разглядывала, тем больше понимала, что она правда не здешняя. Вечером, усевшись у стояка, в котором тихонько потрескивали угли, я стала расспрашивать деда, кто же такая была эта женщина. Вот, собственно то, что я услышала.

Родилась Леда весной 1923 года, всю жизнь прожила в городе в семье интеллигентной и образованной, мать у нее была учительницей, а кем был отец, никто толком не знал. Жила Леда не то в Литве, не то в Латвии, а некоторые вообще говорили, что она была из Белоруссии. Ну, врать не буду. В войну семью ее убило, отца убили на фронте, а мать умерла под обстрелом города. Красивая девушка осталась совершенно одна.

Вобщем, совершенно не удивительно, что когда молодой солдат из новгородской глуши предложил ей выйти за него замуж и после окончания войны переехать к нему, она, не раздумывая, согласилась, надеясь, наверно, что теперь ее жизнь как-то изменится к лучшему, будет, кому решать за нее ее проблемы.

Приехав с молодой женой в родное село, Степан Корнилов, как и многие молодые люди, после войны тяжело запил. И Леда, чтобы не умереть с голоду пошла работать в местный колхоз. Женщины ее не любили – больно уж та была красива и статна, больно интеллигентна по сравнению с ними.

Да к тому же местные мужики каждый по-своему пытались за ней приударить. Да и почему бы не приударить?! Леда была высокая, статная, волосы были пышные, темные, всегда заплетенные в две тяжелые косы, глаза голубые-голубые, чистые, словно вода в ручье. И Степан начал ревновать.

В молодой семье начались ссоры, которые на время прекратились, когда Леда родила ребеночка, в точности похожего на Степана. Гордость переполняла отца, он даже бросил пить и начал усиленно трудиться. Но время шло, соблазны становились сильнее, и вот он опять запил, опять стал ругаться на жену, которой теперь нужно было думать не только о том, как прокормить себя, но и о том, как накормить и одеть малыша.

Говаривали, что Леда обладала чудесным голосом, что пела она красивые простые песни, и люди заслушивались этим голосом. В 49-ом женщина опять родила, на этот раз дочку, с такими же голубыми-голубыми глазами… Но на Степана она была никак не похожа, вышла вся в мать. И горькое подозрение, что дочка не его, начали донимать молодого супруга. Понятно, что девочку он не любил, всячески пытался унизить, держал в черном теле, нагружал работой по дому, когда как старший сын в буквальном смысле валялся на печи. Леде было жаль свою родимую доченьку, ни за что ненавидимую отцом, ведь у молодой женщины и в мыслях не было, что мужу можно изменить. Да по ней и изменять-то было не с кем. Выпивохи, колхозники, рыбаки…А ведь она привыкла к городским людям, городским ухажерам, приходившим к ним в дом с цветами, сквозь тонкую занавеску заглядывавшим в ее маленькую светлую комнату. Там она ходила в красивых туфлях, цветастых летних платьях, в черной бархатистой шубке, которую отец подарил ей на именины, давно еще, до войны. Иногда она садилась у печки, уставшей рукой помешивая угли, и думала о городе, о войне, о своем безрадостном настоящем. Несколько раз Степан даже просил ее рассказать что-нибудь о своей старой жизни, но, увидев ее мечтательное лицо, он мрачно отворачивался, сплевывал на пол и без слов уходил спать. А иногда было хуже. В пьяном угаре, заметив, что жена опять что-то вспоминает такое радужное, такое далекое, то чего он никогда бы не смог ей дать, он зверел и с кулаками бросался на слабую женщину, колотил ее, пока вдруг не замечал, что она лежит ничком на полу, из ссадин течет кровь, а молочная кожа покрылась темными синими пятнами… Тогда он боялся сам себя, бросал ненадолго пить, ухаживал за женой…

К 53 году у Леды было уже 4 детей. Муж от ревности не давал ей и шагу ступить. Хотя к тому времени женщина за тяжелой работой и постоянными избиениями мужа, уже теряла свою красоту, свой чудесный голос. Все реже и реже слышали в деревне, как Леда что-то напевает, сидя на крылечке у дома.

Ей стало казаться, что она уже не женщина, а какой-то колхозный трактор, что нет в ее жизни ничего прекрасного, ничего хорошего, что туфельки и цветастые платья никогда и не принадлежали ей, что и молодость ее никогда ей не принадлежала. Леде казалось, что она просто дуреет от нападок мужа, от его ревности, от его отношения к детям… Куда-то делся тот светловолосый солдатик, который так благородно вез ее в новую жизнь, спасая от ужаса войны и смерти.

В 55-ом в колхозе появился новый председатель, молодой, из города, падкий на красивых женщин. Его опытный взгляд сразу заприметил в Леде женщину необыкновенной, редкой для этих мест красоты. Он даже попытался поухаживать за ней, но только пьяный Степан вечно вставал на его пути, угрюмо сжимая кулаки. Молодой председатель от этого только внимательнее следил за каждым движением красавицы.

А ее это мало занимало, с работы она бежала домой, чтоб успеть накормить детей, прибраться да расчистить от сорняков свой маленький полисадик перед домом. Муж стал бить ее чаще, выискивая признаки ее неверности, какого-то чувства к молодому начальству. Его гнев даже переходил на детей, особенно на дочь, которая чем старше становилась, тем больше походила на мать. В 57 году Леда и забеременела в последний раз. Что-то в ней проснулось, очнулось в это время, красота вернулась. Женщине стало казаться, что не так и плоха ее жизнь, только бы Степан не пил.

В это время и привез председатель фотографа, который сделал несколько фотокарточек людей из села, в том числе и Леды. Ох, как отлупасил ее муж за эту фотокарточку. Но ей было все равно, там она была красивая, там она себе нравилась. Она смотрела на эту фотокарточку и вспоминала отца, дарившего ей шубку, мать, читающую вслух красивые книги…

А в один из вечеров Леда припозднилась на работе и пришла домой затемно. Степан, озверевший, бил ее весь вечер… Ребеночка она потеряла.

И что-то прекрасное в ней оборвалось, растворилось в бездне отчаянья. Она как будто опять превратилась в трактор, послушно выполняющий свою работу. Ну а молодой председатель устал ждать благосклонности какой-то колхозницы, решил получить свое силой…

Так и нашел Степан свою жену в сарае за конюшнями, оборванную, избитую, истекающую кровью. Даже пьяный он сразу сообразил, что к чему. Сел на колени, хотел было утешить, прикоснулся к ее темным волосам и… С диким криком схватил вилы и вонзал их в тело своей красавицы жены, пока не стихла ее смертная агония…

После похорон никто не видел, чтоб Степан пил. Конечно, никто толком не знал, он ли убил свою жену… Дочку он сразу принял, стал относиться к ней, как и ко всем остальным детям, не женился больше никогда, а фотокарточку оставил в могильном кресте среди цветов.

Такая вот история. На следующий день я снова вернулась к последнему пристанищу молодой красавицы Леды Корниловой. И жуткое омерзительное чувство счастья, что я живу и что мне хорошо, черной поволокой затянуло всю мою душу.