- Наадяа!

 

Старый осипший будильник на несколько секунд перестает существовать. На те самые несколько секунд, пока она зовет сестру. Но вот опять. Тик-тик-тик-тик-тик…

 

- Надяаа! – Люба растягивает слово плаксиво, раздраженно. – Где ты? Наадяааа…

- Что опять? Сейчас иду, минуту!

Минута кажется бесконечной. Безжалостное тиканье рядом с постелью сводит с ума. Если бы она могла протянуть руку, схватить…

- Надя!

В дверном проеме комнаты, тяжело опираясь на палку, показалась Надя:

- Что случилось?

- Чего ты не идешь? Я зову, зову…

- Любаша, иду. Но мне надо время, чтобы дойти…

Молчание.

- Так что ты меня звала?

- Чего ты не шла?

- Я пришла. Что ты хочешь?

В ответ лишь будильник отчаянно спорит с тишиной, ржаво, сипло отсчитывая секунды.

Тик-тик-тик-тик-тик...

Надя, вытянув шею, всматривается в сумеречные очертания. Видимо, Люба уже и забыла о ней. Или уснула. В последнее время она может заснуть неожиданно, посреди разговора. Иногда на час, а порой всего на пять минут. Потом просыпается и зовет. Надя всегда мчится на зов сестры, хоть это становится все труднее. «Чего доброго, первая на кладбище… Что с ней будет?..» Эти мысли все чаще не дают Наде покоя.

Она уже повернулась, чтобы уйти, но услышала за спиной:

- Мне будильник мешает.

- Так давай уберем его, зачем он тут? Часы есть, и радио включаем постоянно. Давно говорю: давай выбросим!

- Нет. Он всегда тут стоял, пусть стоит, пока не помру. После меня - что хотите делайте.

- Ну и не жалуйся, раз так. Ты есть хочешь?

- Не хочу. Я ничего не хочу. Помереть бы только.

- Не начинай.

Надин взгляд задержался на сильно исхудавшем лице старшей сестры. Непривычно маленькое, словно игрушечное. В молодости Любаша была пышной, статной красавицей. Всегда уверенной, даже слегка надменной. Сейчас в этих застывших глазах нет ни надменности, ни уверенности. Пожалуй, у лица нет вовсе никакого выражения. Стеклянность какая-то. Хотя нет, вот эта обиженная складка меж бровями – она всегда здесь была. Да-да, только и осталось из прежнего - обиженность. Или Наде всегда лишь казалось? Наверное, из-за вот этой складки.

 

Тик-тик-тик-тик-тик…

 

- Люба, так я пойду?

- Нет! …Надя, сколько мне лет?

- Восемьдесят. Мы же юбилей твой отмечали, не помнишь?

- Какой сейчас год?

- 2009 заканчивается. Через день 2010 начнется.

- Так скоро Новый год?

- Да, Любаша. Еще год прожили. – Надя прошаркала к стулу возле Любиной кровати, присела, поправила сестре подушку. – Так лучше?

 

Тик-тик-тик-тик-тик…

 

- Я никому не нужна. Зачем я живу? – старушечий голос задрожал и на последнем слове сорвался сильно вверх.

- Ну-у, опять слёзы… Любаша, мы же договорились. Если б не была нужна, меня бы здесь не было. Разве я не рядом?

- Убей. Отрави. Зачем я мучаюсь? За что? Кому это надо?

- Люба, прекрати! На эту тему я уже все сказала, хватит. Сколько надо будет, столько и будем мучиться. А грех на душу не возьму, не уговаривай.

Надя здоровой рукой достала из кармана полинялого халата носовой платок и отерла сестре мокрые глаза, нос.

- Чего у тебя рука висит, Надя? Специально это делаешь, чтоб показать, как тебе трудно.

- Ага, как же. Перед тобой красуюсь. Любаша, рука не работает, только пальцы немного. Уж и не знаю, восстановится ли…

 

Люба отвернулась, уставилась на стену.

- Ох, Любаша...

 

Уже больше года, как Надя оставила свою семью и поселилась у окончательно слегшей сестры. Та наотрез отказалась от переезда в Надину квартиру: «Хочу помереть дома». На все уговоры твердила: «Нет. Зачем мне чужие стены. У вас там шумно. И Валентин курит. Никуда я не поеду. Вас много, досмОтрите»… Валентин, и правда, курит. Надя не стала спорить. Может, Любаша долго и не протянет, так пусть уж доживает в родных стенах, тем более, что своих стеснять-то не хочется. Лена, Надина дочка – учительница, устает в школе очень. Оксане, внучке, к поступлению в институт пора готовиться. А неудобства никому не нужны.

 

Тик-тик-тик-тик-тик…

 

- Любаша! Я хотела спросить… Ты почему Лене говорила, что я тебя кормлю плохо?

- Я не говорила.

- Люба! Лена сказала, ты жаловалась вчера, когда она тут была… Пока я по рынку искала творог, какой ты любишь.

- Вот уже и попрекаешь.

- Не попрекаю, а спрашиваю: почему ты всем говоришь, что я за тобой плохо смотрю? Может, мне уйти? Зови кого хочешь, может, другие тебе лучше угодят.

- Нет! Кого я позову? Вера не придет. А детей у меня нет, ты же знаешь.

- Конечно, Вера не придет. Во-первых, она тебя уже не поднимет, не повернет, сама еле ходит. Во-вторых, ты ж ее обидела. И чего вы ругались вечно? – Надя досадливо покачала головой. Их средняя сестра Вера жила недалеко от Любы, но не ладили они. Еще с детства повелось: что бы Вера ни сказала, ни сделала, Люба в спор, в крик. Младшая Надя всегда между ними, как меж двумя берегами, мосты выстраивала. Что в детстве, что в старости. А как-то не сдержалась: «Две седые бабки, жизнь прожили, а общий язык находить не научились. Да ну вас. Как хотите, так и миритесь сами».

 

- Нормально она ходит, пусть не притворяется. Она крепкая, здоровая.

- Любаша, когда это было – крепкая… Ей семьдесят восемь. Два инсульта, ноги больные, сердце больное…

- Да? Я не знала.

 

Люба стала плакать. Тихонько выть, почти в унисон с бездушно тикающим будильником – давним свидетелем всего, что случалось в этой комнате. Тик-тик-тик-тик-тик… Словно все, что здесь было и есть, он упрямо наматывает на невидимую записывающую ленту. И прокручивает все записанное, как телетайп. Это тиканье безучастно и неумолимо. Словно у него какая-то особая, неведомая миссия.

 

Надя задумалась, застыла как-то по-птичьи, полубоком, ссутулясь. Окутали, унесли в прошлое невеселые мысли. Когда-то вот на этой самой кровати лежала их мама. Худенькая, немощная. Люба за ней приглядывала. Ходить мама уже не могла, но сознание оставалось вполне ясным до того самого дня, когда она вдруг оказалась спящей. В мусорном ведре - пустая упаковка от снотворного. Кто ей дал те таблетки? Мама заснула и спала неделю, то тихо, словно неживая, а то тревожно вскрикивая, хрипя, мыча. Так и умерла, не проснувшись. Люба сказала, что не давала, что соседи могли дать, пока она на работе была. У них ведь ключи, на случай чего. Мама иногда звонила им и просила зайти, что-то помочь – воды, лекарства подать… А может, мама и сама. На кого тут думать? Кто знает. И кто станет разбираться? Она свое отжила, так чего уж…

 

Тик-тик-тик-тик-тик…

 

- За что мне все это, за что мучаюсь? – Любины всхлипы прервали тишину, вернули в настоящее.

- Каждому свое, Любаша, каждому свое… Почем нам знать, что, кому и за что… - медленно, словно продолжая воспоминания, произнесла Надя.

 

Люба начала что-то отвечать, но на полуслове разревелась, точно ребенок. Надя тоже.

 

За вечерними окнами вдруг стали раздаваться залпы взрывающейся пиротехники, потом радостные крики. В полутемной комнате, на несколько мгновений озаренной отблесками предновогоднего заоконного мира, беспомощно плакали две сестры. Каждая о своем.

 

Тик-тик-тик-тик-тик.......

 

ххх

 

- Теть Люба, давайте памперс менять, пролежни смазывать, - Лена сдернула одеяло, склонилась над теткой.

- Не трогай меня, не хочу! – Люба нахмурилась, поджала губы.

- Надо, теть Люба, не капризничайте. Ну-ка, повернемся! В субботу Оксана приедет, выкупаем вас, – Лена, по обыкновению, старалась не молчать, развлекая тетю, а скорее себя. Так неприятная процедура казалась веселее. – Воот, молодчина, красавица, еще немного, а я сейчас быстренько…

- Накрой, мне холодно!

- Нуу, теть Люба, еще немножко потерпите! – Лена обработала пролежни, закрепила чистый памперс, накинула и подоткнула одеяло. – Вот и все, справились. Ну, до вечера, теть Люба.

- Леночка, не уходи. Я не хочу одна. Когда ж я уже помру…

- Не начинайте. Мне на работу.

- Какой сейчас год?

- Четырнадцатый. Две тысячи четырнадцатый. Май. День Победы вот был.

- Да? А Где Иван? Я его не поздравила.

- Теть Люба, Иван давно помер, двадцать лет назад. Я побегу.

- Чего меня никто не поздравил?

- Что же вы, теть Люба, ничего-то не помните? А мы с вами отмечали, пирожные кушали. Все, не скучайте, убегаю!

- За что мне это? За что мне такое? Когда я помру? – Люба стеклянно уставилась на стену, готовясь к еще одному длинному дню.

В прихожей захлопнулась дверь.

 

Тик-тик-тик-тик-тик…