Он шел вдоль шоссе, по которому сумасшедшие проносились автомобили, грузовики и редко автобусы. Стоптанные от многих и многих километров штиблеты шаркали по длинной серой ленте растрескивавшегося асфальта.

Впереди был город. И в это раннее летнее утро он больше был похож на мираж, чем на реальность. Большое табло справа у дороги указало его название. Довольно странное для города.

 

Добро пожаловать в

М А Р Е Н И Н С К –Г О Р У!

 

Человек, поправил тяжелый рюкзак, что оттягивал плечи, и постучал по трубе-столбу табло с пятнами ржавчины в местах, где облупилась краска.

У него не было карты, но он уверенно ориентируясь по солнцу, шел на юг. Туда, где не было зимних стуж.

Прошлая ночь была очень теплой, что предвещало жаркий день. Но сейчас было приятно – дул юго-восточный освежающий ветерок, приносивший время от времени неизвестно откуда ароматный запах копченостей. В желудке заурчало. Ему показалось, что он не ел целую вечность.

– Ладно, не ворчи. Потерпишь еще пол-вечности.

Он привык разговаривать сам с собой (как в анекдоте: почему бы мне не поговорить с интересным человеком?) и в особенности с желудком.

Он достал из бокового кармана рюкзака помятую и видавшую виды флягу. Воды было наполовину. Он сболтнул флягу, отвинтил колпачок и сделал глоток. Вода приятно смочила горло. Он сделал еще глоток. Маленький. Нужно было экономить, он не знал когда сможет пополнить свой запас в городе. В Мар-как-ее-там-Горе. В желудке снова забурчало, но теперь уже с оттенком протеста. Свело скулы. Человек сплюнул вязкую слюну и… отскочил в сторону от испуга, вызванного клаксоном промчавшейся мимо иномарки.

Он убрал флягу, подтянул постоянно сползающие штаны и зашаркал дальше в сторону города.

Июнь. Жаль, что июнь… Вот был бы август! Лучше конец августа. А еще лучше начало сентября. Вот тогда! Тогда и картошечку можно раздобыть, за грибами сходить, по ягоды… А еще яблоки, груши, огурцы, помидоры! Да мало ли чего выращивают люди. Когда-то и он выращивал, когда-то и ему «помогали» урожаи собирать. Но безбожно «помогали», варварски. Он же не такой, не варвар. В этот век-Мамай вандалов и варваров и так хватает.

А сейчас июнь. Приходится довольствоваться малым. А подчас и вовсе не приходится…

Интересно, в этой Горе есть какая-нибудь речка? Рыбку бы половить, постираться да самому искупаться. Он провел рукой по волосам, забывшим, что такое shampoo. Солома… Он посмотрел на руку – между пальцами торчали волоски.

Человек вздохнул, привычно передернул плечами, поправляя рюкзак, вглядываясь покрасневшими, обветренными глазами в ряд домов, показавшихся из-за последнего поворота долгого шоссе.

– Ну, Марин-Гора, принимай гостя нежданного, – иронически пробормотал он, прекрасно зная наперед, что никто даже не заметит его появления, а если вдруг! и заметят, то посмотрят, как на пустое место или шарахнутся, как от прокаженного – все едино… Он привык. Уже привык. Человек способен привыкнуть ко всему, даже к тому, о чем раньше думал с содроганием, а потом удивлялся, как такая мысль закралась в его светлую голову.

Он вошел в город и сразу же свернул с трассы на более спокойную улицу, под сень деревьев. В такую рань все улицы спокойны. Люду мало. Детвора пока спит после бурного вчерашнего дня. Он вдруг подумал, какая же лафа быть ребенком. Ни забот, всегда накормлен, одет, обут, а во время каникул мама разрешает гулять допоздна. Он посмотрел на часы. Что-что, а часы у него были! Механические. Командирские. Как бы тяжело ни было, а расставаться с ними он не собирался. Не мог он без часов. Просто не мог. 11:26. И тут он вспомнил, что давненько их не заводил.

Он тряханул их и поднес к уху. Тикают! Слава Богу! Хорошо. Начал заводить и тут на ум пришла до чего же глупая поговорка: счастливые часов не наблюдают. Он встречал многих таких, как он – бомжей – и только у единиц были часы, но почему-то от этого счастливее они не становились… Парадокс?

– Чушь собачья! – пробормотал он, продолжая шаркать вдоль пятиэтажек.

Желудок вновь требовательно заурчал. Нутро скрутило, будто кто невидимый залез туда и сжал в кулак все, что там попалось в руку. Он остановился, судорожно глотая слюну. Сунул руку в карман, сгреб мелочь в ладонь, прекрасно зная, сколько там, снова пересчитал. Но чуда не случилось – это были все те же 3 рубля 64 копейки. Ни больше, ни меньше. Меньше-то, конечно, будет, а вот больше… Оглядел дорогу. Пусто. Ни копеечки. Он отправился на поиски магазина. На полбуханки хлеба хватало. Увидел с боку од-ной четырехэтажки крыльцо круглосуточного магазинчика. Подойдя ближе, он усмехнулся. У магазинчика было странноватое название: «Интеллект». Он даже из-за этого прошел мимо, но в последний момент заметил, ниже, под названием нужное ему слово: «продукты».

…Он расположился на скамейке у подъезда этого же дома, отрезая горбушку от еще мягкого хлеба. Запах ударил в нос, обильное слюноотделение дало желудку лишний повод к возмущению.

– Сейчас, сейчас, – он похлопал себя по животу, одновременно доставая флягу и соль. – Сейчас попируешь.

Жуя свой скудный завтрак, он оглядел двор. Обычный двор – ничего особенного: горка-ракета, пара песочниц, три качели, две из которых поломаны юными шварцнеггерами, и выбивалка. А со всех четырех сторон четырехэтажные «хрущебы». Двор пустовал. Только изредка хлопали подъездные двери, выпуская из своих темных зевов не выспавшихся и раздраженных работников-строителей «светлого будущего».

Тут его внимание привлекла шайка собак, выбежавших из-за угла дома. Среди них он сразу выделил вожака – немецкого овчара. И не из-за его породистости, а по тому, как тот внимательно осматривал окрестность, пока остальные псы тщетно пытались взгромоздиться на единственную в шайке сучку. Последние же сомнения о главенстве овчара у него развеялись тогда, когда овчар, ухватив за шкирку зубами одного из псов, отшвырнул его, а тот принял это, как должное и отошел.

Когда собаки пробегали рядом, он окликнул овчара:

– Эй! Хочешь хлеба, а? – отломил кусок и бросил к ногам вожака. – На, ешь.

Овчар посмотрел внимательно на человека, в его глазах читалась настороженность, смешанная с… удивлением? Впрочем, не важно, потому что овчар лишь понюхал брошенный кусок и снова посмотрел на человека.

– Что смотришь? Не хочешь? Я и сам не хочу… Чем богат, тому и…

Договорить ему не дала открывающаяся дверь соседнего подъезда, от-куда вывалились двое – здоровенный эрдельтерьер и его щуплый хозяин в больших роговых очках. Эрдель сходу облаял всю собачью шайку и, если бы не металлическая цепь, он уже, наверно, провел бы не мало боев со всеми приблудными псами округи. Но…

– Фу, Геракл, фу! Фу, я тебе сказал! – Но слово хозяина – закон.

Шайка, замерев, наблюдала, за усмирением эрделя. Потом пес, что был ближе от остальных к хозяйскому псу, начал глухо рычать, обнажая желтые клыки. Но тут овчар издал один единственный «рыф!» и вся шайка в миг забыв про беспокойную парочку, двинулась дальше на поиски лучшей пищи, чем отломленный странным человеком хлеб.

Пока он смотрел вслед удаляющимся псам, двор вновь опустел. На душе почему-то стало тоскливо. Он тяжко вздохнул и отправил остатки горбушки в рот. Стал жевать и тут неожиданно икнул. Икота… Черт бы ее побрал! Он ее не просто не любил – она его раздражала до ужаса. И чтобы быстрее прервать безобразие он хлебнул воды. Большо-о-ой глоток. Не помогло. Раздражение начало захлестывать, поднимаясь из глубин его естества. Он задержал дыхание. Икота прошла. Человек, сидевший на скамейке во дворе неизвестного ему города в выгоревшей рубахе и потертых джинсах, улыбнулся самой обаятельной улыбкой, на какую был способен. И если бы кто-нибудь проходил мимо, то очень бы удивился, как такой нимрод, живя собачьей жизнью, может улыбаться. Но прохожих не было, а улыбка не задержалась надолго на усталом лице. Икота перебила желание кушать. Он повел желваками, раздумывая, стоит ли есть через силу. Решил – не стоит. Для чего себя неволить? Будет охота – будет дичь.

Он встал. Потянулся так, что хрустнули позвонки; убрал хлеб, флягу, соль в рюкзак, застегнул оный и водрузил снова на свои плечи.

Город оживал. Просыпался, наполняясь привычными городскими звуками ревущих моторов, сигналами клаксонов, криками и смехом появившейся во дворах ребятни, стрижиным писком в чистом небе цвета ультрамарин, сиренами милицейских «бобиков» и медицинских карет, лаем собак и еще множеством трудно определимого гама.

Обычная суета, напоминающая аттракцион «Белка в колесе», из которого он, человек со стертыми штиблетами и старым рюкзаком за плечами, однажды выпал неожиданно для самого себя. Он стал не нужным элементом этого аттракциона под названием ЖИЗНЬ. Он стал предметом грязной подноготной цивилизованного «демократического» общества. Он стал бомжом.

И он шел на юг.

– Простите, вы не подскажете…

– Поше-о-ел ты!!!

Наверно мужчина торопился. Лучше думать так, чем иначе. Просто закрыться от подобных выпадов кирпичной стеной, коя становится все выше и шире с каждым кирпичиком-словом, словом-плевком. Он так и сделал – про-сто закрылся. С годами это получалось у него все лучше. Кто-то из них – аутсайдеров – становился из-за такого вот уничтожающего достоинство обращения черствее; кто-то не выдерживал и кончал жизнь под колесами мчавшейся иномарки, чтобы хоть этим насолить зажравшимся и потерявшим последние крупицы человеколюбия толстосумам; кто-то шел на убийство и не ради наживы, но наказания за красивую жизнь, которой лишены они; кто-то искал иной способ выхода или мести, а он закрывался стеной. Когда-то он преподавал философию в университете, и теперь она помогала ему выкладывать эту стену. Стену, оберегающую его ЧСД (чувство собственного достоинства) от подобных выпадов и сохраняющую его МДО (морально-духовный облик) в целостности и относительной сохранности.

– Что хотел, а? Слышь, а? Мужик-с!

Он оглянулся на зов, удивившись, что кто-то снизошел до общения с ним, но все стало ясно, когда он увидел этого кого-то. Женщина. Скорее жалкое ее подобие. Еще один нимрод, пока что державшийся повыше планки с гнусным названием «БОМЖ».

– Что уставился, как баран на ворота? Спрашивай, что хотел. Все скажу! Все знаю! – она была пьяна, т.е. в своем обычном состоянии.

– Я хотел узнать. Не подскажете, здесь… за городом есть речка?

– Речка? Ты что, не местный?

– Не местный.

– Во, тля! Откуда ж принесло, а?

– Издалека… Долгая история.

Тут женщина заулыбалась, обнажая ровный ряд здоровых! зубов, и сделала несколько нетвердых шагов к нему, протягивая руку.

– А я люблю долгие истории… Особенно под этим делом, – она подмигнула и щелкнула пальцами по горлу. – Как?

– Откуда у меня деньги?!

– Не-е, мужик, ты понял. С меня (щелчок!), с тебя – история. Понял?

Теперь уже улыбнулся он.

– Понял. Будет тебе история.

– Вот и ладненько! Я Люся. А тебя как?

– Виктор, – его улыбка стала шире. Давно никто не спрашивал его имени. Стало приятно.

Она повела его домой, предварительно купив бутылку.

– Слышь, а на кой черт тебе речка, а?

– Помыться хотел… постираться.

– А-а! А я все думаю, думаю: на кой черт ему речка?.. У меня дома помоешься. Понял?

– Это хорошо.

– Еще б!

– А ты со всеми такая добрая?

Она резко остановилась так, что ее пришлось подхватить, не то бы она упала.

–Убери грабли, дур-рак!!! Ты что, обидеть меня хочешь, а? Что я слепая хочешь сказать? Что я не вижу шоль, что ты нормальный мужик, а?… Хоть и дурак! – она оттолкнула его, сделав обиженное лицо, побрела дальше.

– Люсь! Людмила, извини, пожалуйста, я не хотел обидеть!

Она остановилась. Повернулась. На лице опять светилась улыбка. Ей шла улыбка.

«Наверно в молодости она была красива», – подумалось ему.

– Людмила?! Меня давно никто не называл Людмилой! Виктор, ты классный мужик! Пошли!

– Пошли… Людмила. Меня тоже давно никто не называл по имени.

 

– Чичас я шо-нибудь сварганю… закусон, типа… А ты иди мойся. Воняет от тебя, черт! Стой хотя, хотя стой. Я щас, – она ушла в соседнюю комнату, а он стоял потерянный посреди зала, не зная что и делать. Огляделся. Квартира, как он и предполагал, была Клоакой с большой буквы «К». Старый шифоньер, одна дверца которого давно слетела с петель и была просто прислонена, закрывая вешалки с зимней одеждой. Стол, облупленный в местах, где на него ставили горячее; на столе мятая газета с обглоданной чехонью, кучка шелухи от семечек, два стакана, кричащих, чтобы их промыли содой, тарелка с недоеденной картошкой и завершение натюрморта – три пустые бутылки с этикеткой «Столичная». У стены диван, заправлявшийся в последний раз, в годы перестройки. Под потолком запыленная лампочка, а на полу замызганный палас.

 

– На вот… Тебе должно полезть. – Люда вышла из комнаты, держа в одной руке аккуратно сложенные трико и рубашку, а в другой – черный костюм и лакированные туфли. – От мужа осталось. Померь.

– Людмила, ты что? Не надо…

Она скорчила гримасу:

– Слушай, не беси, а! Мерь говорю!.. Хотя нет. Иди, мойся, потом померишь… И спасибо потом скажешь. Иди!

Он решил не спорить больше. Только кивнул в знак признательности и зашел в ванную.

… Время было ближе к трем, когда они за душевной беседой «уговорили» бутылку и она уже успела сбегать за второй. Он старался не пить много, но на сухом пайке все-таки повело. Он рассказал о том, как с ним однажды случилась Беда и как он, потеряв все: работу, жену, детей и квартиру, оказался на улице, предоставленный всем четырем сторонам света. Умолчал он лишь о том, что причиной этого была его благоверная, которая вкупе со своим «новым русским» любовником сделала… Сделала то, что сделала.

Люда же поведала о своем муже, которого зарезали малолетние отморозки, когда тот возвращался поздно с работы домой. Как в реанимации для него не нашлось лишней капельницы и как она, обегав все больницы и аптеки нашла-таки эту драную капельницу… но было поздно. Она кричала, но было поздно, она проклинала всех врачей, но было поздно, она подавала (безрезультатно) в суд, но было поздно. Слишком поздно! Его было не вернуть. С тех пор все пошло не так. Наступила черная полоса, которая не кончается до сих пор. Она потеряла работу, перестала общаться с подругами, дочь отбилась от рук, стала все чаще ночевать «у подруг», а последние два месяца вообще о ней ничего не слышно. Ушла, выкрикнув, что ненавидит ее. Ей ведь невдомек, что у матери на душе и почему она решила найти забвение на дне бутылки. Шесть лет она безумно катится к чертям на сковородку. И ничего не может с этим (и с собой!) поделать…

Дальше ее язык сильно заплелся, бормотание стало невнятным. Она так и уснула, уткнувшись носом в стол, даже во сне оплакивая мужа, себя, дочь и «свою никчемную жизнь».

Он перенес ее на диван, укрыл одеялом. Посмотрел в окно, за которым вечерело. Потом пошел на кухню, вымыл посуду, прибрал со стола, поднял с пола листок тетрадной бумаги (на удивление чистый) и написал на нем следующее:

Никто не видел меня, уходящим отсюда.

Никто меня не встречал, приходящим туда.

Я, как тень ухожу от людских пересудов,

Я пытаюсь сбежать от судьбы в никуда.

Я стараюсь держаться, найти смысл жизни,

Я хочу походить на нормальных людей.

Но глядя на меня, у всех одна только мысль:

Как похожи бомжи на вонючих свиней.

А ведь были у многих и жены и дети,

Но судьба отвернулась от них в те года.

И я, как они попал в эти сети,

И в прежнюю жизнь не вернусь никогда.

Не вернусь, потому что не нужен я людям,

Не помогут они и руки не дадут.

Мы для них, как и раньше, лишь свиньями будем,

Нас они никогда ни за что не поймут.

 

Завязывай со спиртным. И верни дочь. Она тебя любит, и ты это знаешь! У тебя еще все может наладиться, если ты этого захочешь. Сильно захочешь! Я в это верю.

Спасибо за все, Людмила.

В.

 

Перечитал. Кивнул головой, удовлетворившись написанным, и поставил на угол листа бутылку «Столичной». Прошел в зал. Разделся и лег на диван, на котором посапывала Люда. Она была в одном халате и он, почувствовав тепло ее тела (женского тела!), вдруг остро захотел овладеть ей. Он провел рукой по груди, ощутив твердость ее соска, и… резко отвернулся. Ему стало противно. Не из-за нее, нет. Из-за себя, из-за своей мерзопакостной похоти и неблагодарности. Он глубоко задышал, усмиряя бешеный скач сердца и пульсацию в паху.

Спустя некоторое время сон поглотил его, как махонькую лодку морской водоворот.

Проснулся он с первыми лучами солнца, когда Людмила еще спала, свернувшись калачиком. Тихо оделся, перекусил тем, что осталось с вчера, еще раз перечитал свое послание и отправился продолжать свой неблизкий путь.

Путь на юг.