У ЧЕРТЫ ЗАКАТА

 

повесть

 

«Тик-так, тик-так»,- отстукивают часы стремительно уходящее от нас время. Громоздкие, в деревянном корпусе, они инкрустированы перламутровыми резными пластинами, которые кое-где потрескались, а то и совсем отвалились. Именно поэтому нарушился классический орнамент, задуманный некогда мастером. Стоят старинные часы на низенькой тумбочке, приобретенной ещё в шестидесятые годы специально для черно-белого телевизора «Рекорд», стоят и тикают. И телевизор тот давно уже отжил свой век и выброшен за ненадобностью, а часы все тикают, идут точно, ритмично, без сбоев, без устали, безжалостно укорачивая отмерянное каждому Богом время, словно режут по живому.

Точно так же они отсчитывали жизнь наших предков, а вот теперь и за нас взялись. Не видел бы, казалось, как движутся по пожелтевшему от времени циферблату ажурные стрелки, не слышал бы, как щелкает отлаженный на века механизм, не поселялись бы, возможно, в душе уныние и печаль от осознания скоротечности человеческой жизни и бренности всего живого. И чувствуешь свое бессилие, понимая, что не дал тебе Всевышний сил, чтобы, если не остановить, то хотя бы замедлить этот неудержимый бег времени.

Задумываешься об этом тогда, когда большая часть твоего земного пути уже пройдена, когда вдруг примчит к тебе нежданно-негаданно людская, серебряная с проседью осень, в отличие от осени природной – роскошной и златокудрой.

В молодые лета несешься по жизни вскачь, будто проносишься мимо маленьких радостей, мелких ссор, больших удач и горестных поражений, мимо встреч и расставаний. Но вот однажды вместе с порывами осеннего ветра нахлынет всё, мимо чего ты когда-то прошел, воспоминаниями, разбередит, растревожит, словно окунет в омут некогда пережитого, но забытого, и понесет тебя бурным потоком прочь до поворота, за которым скрылась полнокровная река человеческой жизни. И ты вдруг воочию увидишь, ощутишь, почувствуешь, как ты то легко и свободно плывёшь, покачиваясь на волнах, то вдруг напрягаешься каждым мускулом своего тела, сопротивляясь что есть мочи, чтобы не угодить в водоворот. Вот тогда-то и заноет ещё сильнее прежнего натруженное сердце, загнанное в борьбе со стремниной жизни. Проходят мгновения, и ты начинаешь понимать, что боль эта уже не отпустит никогда…

 

ГЛАВА ПЕРВАЯ

 

«Тик-так, тик-так»,- звонко тикают старинные часы, словно вторя каплям воды, срывающимся с носика электрического самовара и падающим в специально подставленный стакан. Достались эти часы Смолянинову Матвею Игнатьевичу от его деда, потомственного казака, некогда жившего на Дону под городом Царицыным. Пожалуй, это была единственная памятная и дорогая вещь, перешедшая к нему по наследству, сохранившаяся в семье, из того ушедшего в небытие времени.

Так уж сложилось, что никто из родни так и не уехал далеко от своей станицы, и расселились они все между двумя великими реками – Волгой и Доном. Южнее и дальше других оказался Матвей, который, как приехал сюда, на самый юг области, после ремесленного училища по распределению, так и прожил тут всю свою жизнь до выхода на пенсию.

Как это часто бывает у людей, немало повидавших на своем веку, с возрастом Игнатий Фомич частенько стал вспоминать свое детство и годы, проведенные с родителями в станице. А недавно, то ли во сне, то ли как эпизод, выуженный памятью из далекого прошлого бессонными ночами, привиделся ему отец – Игнатий Фомич, до войны работавший кузнецом на кузне, некогда принадлежавшей семейству потомственных кузнецов Смоляниновых в станице Степная Балка. Правда, потом отошла она колхозу, да только работали на ней все больше казаки – продолжатели того же роду-племени. Вот почему кузню так и называли в округе Смоляниновской – и никак иначе. Здоровенный, крепкий, говорили станичники, был казак Игнатий Фомич – рукой подкову гнул. Но таким его сын никогда не видел, а потому и вспомнить его таким тоже не мог, потому как был ему всего лишь год от роду, когда ушел отец добровольцем на фронт. А когда вернулся он в отчие края в конце сорок четвертого после тяжелого ранения, был он уже совсем не таким: обросший, бородатый, кисть правой руки ампутирована. И стал он, со слов матери, вроде даже ниже ростом, по крайней мере, вся довоенная одежда на нем как с чужого плеча смотрелась.

«Какой же он мне отец, таких отцов не бывает. Он больше на старика-лесовика похож»,- думал пацаненок, с испугом рассматривая совершенно чужого ему человека, как снег на голову, свалившегося к ним в дом. «А ведь было отцу моему тогда,- вспоминал Матвей Игнатьевич,- чуть больше тридцати». Получив осколочное ранение мягких тканей лица, Игнатий Фомич так до конца дней своих не брился, скрывая за густой белёсой бородой многочисленные глубокие шрамы. Лишь однажды в бане, когда отец попросил сынишку окатить его голову водой из шайки, Матвей углядел под мокрой бородой многочисленные вмятины с пролысинами, на которых никогда не росли волосы. Они имели устрашающий вид и напоминали проковыренные на щеках и подбородке рытвины с неровными краями.

-Батя, а твои дырочки все ещё болят? - осмелился тогда мальчик спросить отца, нежной детской рукой осторожно потрогав одну из них.

- Болят, сынок, особливо ночью. Ноют, ажно мочи нет. И руку, вот, оторвало вроде, и нету её вовсе, и рана уж давно затянулась и зажила, а все болит, чертяка, будто живая.

- А ты потерпи маленько,- неожиданно для Игната тихо, жалобно проговорил сын,- потерпи, можа и пройдет когда-нето. Я, вона, когда коленку, али локоть расшибу, мамка всегда говорит, чтобы не ревел, а терпел. Потом и взаправду болеть перестаёт.

С той самой банной помывки перестал мальчишка отца бояться. Сам собой как-то страх прошел, и проснулось в растущем человечке доселе не знакомое ему чувство жалости к родному взрослому человеку, которое пронес он через всю свою жизнь. То не была жалость сильного человека к человеку слабому. То было чувство возвышенное, благородное, побуждавшее к стремлению помочь, а позже, и уберечь любого, пережившего на себе тяготы войны.

- Никакой он вам не старик, батя мой. Он фронтовик раненый, самый что ни на есть герой, ясно вам?- вступился он как-то за отца перед мальчишками, подравшись с десятилетним соседом Колькой, когда тот назвал Игнатия Фомича стариком и калекой.

С пяти лет стал Матвей с отцом на кузню ходить. Одной рукой, притом левой, понятное дело, на первых порах трудно было бывшему кузнецу самостоятельно в кузнице работать. Вот и стал он себе смену растить, всему мальца обучал, как некогда его самого дед с отцом в ремесло посвящали. А сам тем временем все свою здоровую левую руку тренировал. Через год он ею не хуже, чем раньше правой орудовал, даже подкову гнул, как прежде, до войны. На кузницу стали частенько станичники захаживать. То нужно было лошадь подковать, то кому оградку на кладбище выковать. А Матвей перед дружками и мальчишками соседскими хвастался, вот, де, какой сильный да ловкий у него батя, испытывая настоящую гордость за своего героического отца.

Казаков к тому времени в станицу вернулось ещё немного, так что, даже покалеченный, Игнат был, как говорится, нарасхват. Работал не только в кузнице, но и так, кто попросит из женщин, никому не отказывал. Одним крыльцо сладит, другим крышу подправит. А уж гвозди он забивал так, что порой на это поистине интересное зрелище из соседних дворов сбегались, чтобы посмотреть. Он брал гвоздь в зубы, наклонялся, прилаживал его так, чтобы тот стоял, а потом левой рукой одним точным и сильным ударом молотка вбивал гвоздь по самую шляпку. Клавдия, мать Матвея, нарадоваться на мужа не могла – до того работящий хозяин в дом вернулся. Ко всякому домашнему труду он стал и сына с молодых ногтей приучать, хотя тот ещё и в школу не ходил, и ростом был маловат, однако, помахав в кузнице молотком, нередко демонстрировал отцу с матерью свои упругие мышцы, смешно тужась и сгибая в локтях обе руки.

Тут и войне конец пришел. Стали потихоньку казаки в родную станицу возвращаться – не всех проклятая сгубила. «Что ни говори, казаки – народ справный и живучий, да и вояками во все времена были удалыми, оттого, видимо, и выдюжили, и выстояли»,- такие слова услышали фронтовики на митинге, специально устроенном правлением колхоза в честь вернувшихся на родину победителей.

Только Игнатий с вернувшимися не очень-то сходился. Ему казалось, что в них после войны многое изменилось: пить стали много, все больше по улицам станицы вечерами с пьяными песнями допоздна колобродили. Ругаться срамно начали, чего раньше за станичниками не водилось, да и к привычной для сельского жителя довоенной работе они, похоже, приступать не торопились – будто кто их подменил, пока воевали. Так, или примерно так рассуждал Смолянинов, приглядываясь к фронтовикам. Он прекрасно помнил, какими справными хозяевами были станичники, сколько скотины держали, как с лошадьми управлялись, считай, в каждом дворе лошадь была. А тут, один за другим стали потихоньку покидать станицу, кто один - вроде, как на заработки, кто целыми семьями, собрав пожитки и заколотив дома, не то до лучших времен, не то – навсегда.

Смоляниновы же продолжали жить так, как некогда жили их родители, не бросавшие родной земли даже в самое лихое время, а оно не единожды приходило в станицу на их веку.

Через год у них дочь родилась - Дашутка, а ещё через два – сын Василёк, ставший последним, а потому и самым любимым ребенком, которого, сами того не замечая, баловали не только родители, но и старшие дети. Выросла семья изрядно. После смерти мужа перебралась к ним на постоянное жительство и мать Игната Наталья Григорьевна. Она, как могла, помогала хозяйке – и по дому, и управляться с ребятишками, за которыми глаз да глаз нужен был. Стали они дом подстраивать. Летнюю кухню поставили – колхоз семье искалеченного на фронте станичника лес привез - все помощь. Потом кое-какую живность купили: поросенка, да с десяток кур – на большее не замахивались, потому что туго с кормежкой было, а из Игната какой косарь? Косить – не гвозди забивать, тут особая сноровка нужна. Словом, работы в доме хватало всем. Мать с отцом на своего старшенького налюбоваться не могли: учительница в школе хвалила, дома мальчик лучше иной няньки был, и отцу во всех мужских делах другого такого помощника сыскать нельзя было. Игнатию Фомичу, наконец-то, в областной больнице приладили протез. Теперь его правая кисть все время была в черной кожаной перчатке – и зимой, и летом. Правда, это было сделано больше для красоты, так как протез был неподвижен. За несколько послевоенных лет Смолянинов почти перестал себя ощущать инвалидом и так наловчился орудовать левой рукой, что с любой работой справлялся не хуже, чем до войны. Тем не менее, Игнатий Фомич не торопился идти в колхоз работать, все больше в доме или в кузнице чем-нибудь занимался, хотя не раз его звали и в учетчики и в правление бухгалтером или счетоводом, а он все время отказывался, ссылаясь на свою инвалидность. Он видел, какие смехотворные трудодни зарабатывает жена, поэтому и не помышлял связываться с колхозом, в котором сколько ни работай, ничего толком не заработаешь. Все у Смоляниновых было ладно в семье, вот только катастрофически не хватало денег на то, чтобы прокормить семью и, тем более, одеть растущих ребятишек – о себе взрослые даже и не думали. Если наскребали на какую-нибудь одежонку, то обязательно детям обновку покупали. Клавдия уже и припомнить не могла, когда последний раз что-либо из одежды себе покупала. О том, что это было до войны, говорили штопка на легких летних вещах да заплатки – на теплых.

Как-то раз, вспоминая те годы, Матвей Игнатьевич отчетливо увидел, как сидели они осенним вечером за большим обеденным столом, занимавшим чуть ли не половину горницы. Вся семья была в сборе: и взрослые и дети. Васютку, и того к тому времени уже стали приучать к большому столу. Правда, он все ещё никак не мог справиться с ложкой, которая вечно у него в кулачке переворачивалась, и пока он нес её ко рту, нередко суп проливался на стол, хотя и ставили перед ним маленькую тарелочку. Обычно мать сажала его поближе к себе, положив на табурет думку, чтобы малыш мог доставать до столешницы, и помогала сыну своей рукой доносить ложку до рта, ни капельки не пролив на стол.

- Ничего, не переживай мать,- говорил тогда отец,- чуть подрастет наш Василек, и все-то у него получаться будет. Верно говорю, младшенький?- обращался он к сынишке, который толком не мог понять, чего от него хотят и о чем спрашивают.

Игнатий очень любил своих детей, и хотя и был с ними строг, никогда не наказывал. «Словом-то, оно вернее воспитаешь, нежели ремнем»,- нередко говаривал отец. Он никогда не кричал сам и не разрешал женщинам на детей голос повышать. Может быть, поэтому и дети в семье разговаривали тихо, спокойно, не устраивали шумных игр, позволяя себе вволю накричаться и набегаться во дворе или за базом, куда прибегали и соседские ребятишки, родители которых всегда ставили им смоляниновских ребят в пример.

В тот самый вечер, когда из общего чугунка щи были доедены до последней капли, отец попросил всех, в том числе и детей, остаться после ужина за столом для серьезного разговора. Как только посуда была убрана и крошки сметены, он начал:

- Садись, Клавдия, хватит, погоди хлопотать, будем совет держать семейный. Вот что, домашние мои, скажу я вам, надобно что-то делать с нашей жизнью. Ты, Клавдея, не обижайся на меня, но на твои трудодни черепков не купишь, не то, что детям одежу. Хорошо, пока все из старого, что в доме было, перешивали – все как-то перебивались, а теперича, как я погляжу, и старого на перешив не осталося – одна моя шинелка, молью побитая, и есть. Зима скоро. Во что детей одевать будем? Или на печи продержим все холода? Матвейке все одно в школу ходить надобно. Не успеешь оглянуться, - Дашутке в первый класс идти. Так что, давайте думать, как будем решать, пока сурьезные холода не приспели.

Отец семейства скрутил самокрутку. Едкий горький дымок начал заполнять горницу. Молчание было долгим и сосредоточенным. Баба Настасья тяжело вздыхала. Клавдия, разнервничавшись после речи мужа и понимая, сколько горькой правды в его словах, покручивала между пальцами подол, всего в штопке, передника. Лица всех, даже младшеньких ребятишек, выглядели не по-детски серьезными и задумчивыми. Затушив о подошву сапога окурок, Игнатий продолжил тогда:

- Ну, раз молчите, тогда я вам свое решение скажу. Придется-таки мне на заработки на железную дорогу пойти – я в этом кое-чего кумекаю, в армии научился, сгожусь, думаю. А то иначе – ну, никак нам не выдюжить. Так что ты, Матвеюшко, за старшего казака в доме остаешься. Думаю, на тебя положиться вполне можно. Будешь матери с бабушкой во всем помогать, считай, заместо меня. Надумал я завтра же и поехать, пока дожди не зарядили.

- Опомнись, Гнат,- чуть ли не прокричала баба Наталья, вскинув кверху руки и с шумом опустив их на колени,- ты жа инвалид, хто жа тебя, калеченого, возьмет?! Да и потом, ты подумал, как мы, как робятишки здеся без отца будут? Одумайся, не делай чад сиротами при живом-то отце!

- Погоди, мать, какими сиротами? Я же не помирать, а работать собрался. Не могу больше без слез смотреть, как дети мои босиком да в рваных ботинках грязь месят, и вместо пальтишек старыми полушалками обвязываются. На Васютку, вон, вообще никакой одежонки нет – все Дашуткино донашивает. Станут другие мальцы над ним потешаться да пальцами показывать – у них не заржавеет – что тогда из обиженного вырастет? Мужиком, тем более, казаком, - точно не воспитаешь, как ни старайся. Так униженным и забитым и вырастет – факт!

А вы без меня как-нибудь пока перебьетесь. Вон, и картохи накопали с делянки, слава Богу, нынче уродилась, и капусты заквасите – с голоду не помрете. Яйца куры несут, да и какую зарубить можно. А я, если к Рождеству вернусь, порося заколем, может, что к тому и заработать смогу. Все, решено. Бояться не надобно, вон, Петровы не побоялись – Семен-то уж который год на стройке в Сталинграде трудится? Так кому от этого хуже стало, скажите мне на милость, а? То-то.

Матвей вспомнил, как тогда запричитала мать. Так обычно причитают бабы по умершим. А ещё, Клавдия так же точно убивалась по мужу, когда отправляла его на фронт. Заплакал навзрыд и Васька, будто чего понял – баба Наталья еле успокоила его, сунув ему в руку кусок сахару.

Вся ночь прошла тревожно. Казалось, никто в доме не спал. Было слышно, как мать с отцом до самого утра шептались, лежа в постели. На утро, в армейских латаных сапогах, в сохранившейся кое-как с фронта шинели отец стоял у стола, за которым всего несколько часов назад дружно ужинала вся семья. Мать в это время собирала ему узелок с немудреными пожитками: сменой нательного белья, свежевыстиранной гимнастеркой, домашним белым караваем, сушеной морковью вместо чая, да с вязанкой мелкой вяленой рыбешки, которую летом наловил Матвей. Пока она завязывала на узел тряпицу, проснулись дети, со двора, покормив кур и поросенка, вернулась баба Наталья. Хозяин семейства велел всем, раз уж проснулись, присесть « на дорожку». Когда все поднялись со своих мест, Игнатий Фомич подошел к каждому, расцеловал по очереди, взял узелок из рук жены, повернулся и вышел. Спустившись по ступенькам недавно отремонтированного им крыльца, он сделал несколько шагов вперед, потом развернулся и поклонился отчему дому в пояс и, ускоряя шаг, направился дворами к проселочной дороге, ведшей прямо к большаку, по которому до ближайшего железнодорожного узла было не больше двадцать верст.

 

ГЛАВА ВТОРАЯ

 

Жить без хозяина в доме стало совсем трудно. Народу в колхозе поубавилось – остались всё больше старики да старухи, а ещё – вдовы с детьми. Молодые же – кто с войны не вернулся, кто, вернувшись, в город подался – всё больше на стройки, потому что в рабочих руках на стройплощадках теперь нуждались везде. Страна начинала подниматься из руин, и строители были всюду нарасхват. В селах же из мужиков остались только те, что постарше, у которых сил для того, чтобы начать новую жизнь в городе попросту не было. Остальные - покалеченные войной фронтовики или совсем непутевые, которые, хоть в колхозе, хоть на стройке или ещё где в городе, все равно никакой бы пользы не принесли, потому как, вернувшись с фронта, запили, и из пьяного угару редко выходили, да и то лишь затем, чтобы, отдохнув, снова взяться за бутылку.

Осенью, ещё не уехал Игнат, Клавдию Федоровну назначили бригадиром у овощеводов. План в тот год по сдаче очень большой дали, правда, и на урожай было грех жаловаться – только бы убрать все, что вырастили, только бы управиться до первых заморозков, чтобы не загубить на корню то, на что столько сил и времени положили. Детвора, вот уж который день, в школу не ходила. Все помогали в поле овощи убирать, даже школьники. Ни яслей, ни детского сада в станице не было, а поскольку время уборочное и стариков в поле выгнало, некому стало с малыми детьми дома оставаться. Вот и собрали всех малышей в одном месте – в фельдшерском пункте, под опеку фельдшерицы бабы Стеши. Остальные же, кто постарше, отправились с родителями свеклу да морковь убирать. Картошку, ту уже неделя прошла, как выкопали. Хорошо, что полуторки из Арчеды приехать до распутицы успели. Все, что накопали, в район вывезли - с планом по поставке картошки справились. Себе оставили только то, что на откорм скотине зимой пойдет. Лишь до своих делянок у большинства колхозников руки не доходили – так и продолжала собственная картошка в землице сидеть, хоть и ботва уже изрядно подсохла и пожухла. А все оттого, что возвращались с работы затемно - не под луной же копать. Женщины, вздыхая, говорили: «Вот, ужо, колхозное всё пособирываем – тогда и к своему урожаю приступим», хотя произносили это с грустью и неуверенностью, понимая, что до морозов могут не успеть. А как тогда семью без картошки зиму кормить…, когда она самая, что ни на есть первая еда на крестьянском столе?

Матвей помнил, какая крупная и сочная морковь уродилась в том году – не зря мать по весне по старым дворам для колхозного поля семена собирала, помня, у кого в предыдущие годы корнеплоды хорошие уродились. А тут дожди зарядили. Вот уже несколько дней кряду шли, холодные и косые, казалось, вот-вот и превратятся они на глазах в мокрый снег. Поэтому и не стали пережидать, пока они закончатся. Да и потом, неблагодарное это дело: в здешних местах ближе к концу октября ждать окончания дождей – уж коль заладили, лить им до первых морозов, пока лужи замерзать не станут, а дождинки на лету в ледяные колючки превращаться. Ноги у всех на поле разъезжались, скользили, ватники, хоть и крытые рогожей, все равно от воды так набухли, словно гири пудовые за спиной висели. Одно хорошо: во время такого дождя копать не нужно. Стоит покрепче взяться за изумрудную лохматую ботву, дернуть посильнее, и морковь выдергивалась из земли, словно пробка из бутылки.

Матвей трудился наряду со взрослыми, и так часто, как остальные дети, под тентом не отдыхал. После каждой опорожненной корзины он снова на рядок отправлялся. Учетчица, записывая очередную принесенную им корзину, похваливала мальчика, но, тем не менее, каждый раз предлагала ему хоть немножечко передохнуть, не надрываться так. К полудню даже взрослые буквально валились с ног, но работу никто не бросал.

Жалко Клавдии Федоровне и женщин, и стариков, и, тем более, детей, за то, что те, словно каторжные, без отдыха, мешки да корзины полнёхонькие таскали, да только чувство долга было сильнее жалости. Того и гляди, морозец ударит – тогда урожай не спасти. Вот, думала, управимся, тогда и отдохнем.

Тем временем дошёл Матвейка по своей полосе до края поля. Дождь хлещет как из ведра - в двух шагах ничего не разглядеть. Остановился, споткнувшись обо что-то мягкое. Наклонился – а это баба Наталья в меже, уткнувшись в землю лицом, ничком лежит. Присмотрелся мальчик: рядом мешок, наполненный до самого верху морковью, который, даже упав, она из рук не выпустила. «Слишком тяжёл мешок, потому и упала бабушка»,- подумал внук, пытаясь помочь ей подняться. Однако, как он ни старался, как ни уговаривал бабу Наталью подняться, она никак не реагировала – лежит, не шелохнувшись. Испугался мальчик – прочь побежал, падая и роняя по пути корзину, из которой посыпалась морковь, вонзаясь острыми кончиками в мягкую земляную жижу. Он бежал, что было мочи, спотыкаясь и падая, вновь вставал и бежал дальше. Казалось, полю конца-края не было. Наконец-то замаячил в двадцати шагах с трудом различимый из-за сплошной стены дождя натянутый над морковью тент. На укрытой от дождя площадке копошились фигурки людей, отрывавшие ботву и фасовавшие морковь по ящикам. Матвей ещё издали истошно закричал, испугавшись своего голоса:

-Ма-а-мка, ма-а-мка, баба Наталья та-а-м, на краю поля лежит, как мертвая!

Все разом, опрометью бросились, меся грязь, в ту сторону, куда указывала мокрая, грязная рука испуганного мальчика. У него самого сил бежать уже не было, и он рухнул, едва сделав первый шаг, оказавшись на коленях, не чувствуя, как увязают ноги в жирную, разбухшую от дождя землю.

Когда женщины добежали до края поля, баба Наталья уже не дышала. С трудом освободив успевшую закоченеть руку старушки от мешка, высыпали из него морковь и, как на носилки, уложив на него тело, попеременно понесли его под навес. Несмотря на то, что баба Наталья была сухонькой маленькой женщиной, нести её было тяжело, так как ватник на ней насквозь пропитался дождём, продолжавшим лить нескончаемым потоком, наполняя провисший под тяжестью тела мешок водой. Казалось, будто свекровь бригадира лежала в луже, что делало зрелище ещё более удручающим и противоестественным. То и дело сменяя одна другую, так как удерживать скользкую мешковину в мокрых руках сколько-нибудь длительное время было попросту невозможно, женщины наконец-то добрались до навеса и опустили тело.

- Эх, Клавдя, Клавдя, загнала свекровь, что старую клячу,- услышал Матвей за спиной чей-то укоризненный голос. Клавдия Федоровна опустилась на колени, прямо в грязь, расстегнула ватник бабы Натальи и прильнула ухом к груди старушки, надеясь услышать стук сердца, а потом как закричит:

-Ну, же, ну, кто-нибудь…Матвейка, сынок, беги скорей к Степаниде, пусть поспешает, может ещё что сделать можно… Ба-а-тюшки-и! Что я Игнату скажу!?

Народ все не расступался, несмотря на непрекращающийся ливень. Клавдия же продолжала стоять на коленях, вскидывая руки к спрятавшемуся за тучи небу, бессвязно шепча что-то, отдаленно напоминавшее молитву. Завязанный на узел платок сполз на шею, дождь стал струями затекать за шиворот, чего она, казалось, не чувствовала, впрочем, она уже не чувствовала ничего кроме охватившего ее ужаса. Время словно остановилось. Клавдия по-прежнему стояла коленопреклоненной во все увеличивавшейся в размерах луже до тех пор, пока какая-то из сердобольных бабенок не подошла к ней со спины, взяв за плечи и попытавшись помочь ей подняться с колен, уговаривая:

- Полно, Клавдя, вставай, не ровен час, сама простынешь, захвораешь, не дай Бог, дождь-то, он вона, какой холоднющий. Ты уж и так вся промокла наскрозь. О себе не думаешь, о детях своих подумай. Помрешь,- на кого теперя останутся?

Похоже, убитая горем женщина не слышала слов успокоения, продолжая причитать шёпотом. Тут кто-то из толпы, видимо, решив по-своему поддержать Клавдию, произнес:

- Послушай, что тебе Матрёна говорит, поднимайся, тебе о детях думать надобно – больша некому. Твой-та неведомо наскольки укатил, чёрт бородатый, не сиделось ему, калеке, на месте. На бабу свою, бесстыжий мужик, и мать старую, и детей, и хозяйство оставил. О чем тольки думал, окаяннай?

Смолянинова, услышав столь обидные слова, словно очнулась, перестала причитать, резко, решительно поднялась на ноги, повернулась лицом к говорившей, и зло выпалила:

- А ты моего Гната не стыди! Его осуждать не за что. Вы на своих казаков посмотрите. Эко, помощничков нашли! Вы, вона, горбатитесь под дождем, в холоду да в грязи, а казаки ваши где? Водку трескают да баклуши бьют, в дому хоронятся от тяжелой работы, мол, не казачье это дело - бабам на поле помогать!? Вот и не троньте моего Гната! Ясно?!- И столько в её металлическом голосе было угрожающей силы, а в словах – горькой и ужасающей правды, что все бабы разом отпрянули, потупив глаза долу, так до прихода фельдшерицы и не проронив больше ни слова.

 

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

 

Мальчик бежал, не чувствуя под собой земли, словно не бежал, а летел, не ощущая ливня, забыв про усталость. В два шага поднявшись по ступенькам высокого крыльца, он постучал в дверь. На стук вышла баба Стеша, раскрасневшаяся и возбужденная, видимо, оттого, что не было у нее привычки общаться с детьми, тем более, с таким их количеством, а, может быть, оттого, что в приемной надышали тридцать пять ребятишек, и попросту стало жарко и непривычно душно. Выслушав тревожную новость, она тотчас же начала собираться: упаковала свой медицинский саквояж, хранившийся в фельдшерском пункте лет пятьдесят – никак не меньше, оставшийся от старого фельдшера, служившего здесь ещё до революции, не забыв положить в него металлическую коробочку с простерилизованным шприцем и несколько упаковок с лекарством в ампулах. Затем Степанида накинула поверх белого халата своё всесезонное пальтишко, повязала голову платком, сверху накинула рогожу и, перед тем, как закрыть за собой дверь, повернулась к Матвею и наказала:

- Ты уж, Матвейка, гляди тут за детьми – не больно-то разрешай им озоровать, чай справишься, знамо, ты малец смышленый и сурьезный.

Первыми из приёмного покоя выбежали Дашутка и Васёк, заслышав голос старшего брата:

- Матюша, ты никак описался?- спросила удивленным голосом сестренка, заметив, что брат стоит в большой желтой луже, которая всё увеличивалась и увеличивалась по мере того, как вода просачивалась сквозь толстый слой ваты, которым была выстегана повидавшая на своем веку телогрейка.

Старший брат ничуть не обиделся на сестрицу, но, тем не менее, строгим голосом прикрикнул:

- А ну-ка, пострелята-проказники, живо вернулись в приёмный покой, пока я раздеваться буду! И чтобы у меня – ни гу-гу! Ясно?

Он закрыл за ними двери поплотнее и стал снимать промокшую донельзя одежду. Оставшись лишь в трусах и в майке, которые тоже были скорее мокрыми, чем влажными, Матвей распахнул дверь в приёмный покой. Едва дети завидели его в проеме, как тридцать пять ртов открылись разом, и все дружно и громко расхохотались, продолжая гоготать, что стадо гусей, долгие минут десять - такое сильное впечатление произвел на малышей раздетый чуть ли не донага мальчик. Смеялись даже самые маленькие, кому едва исполнился год от роду, хотя и не понимали, над чем, делая это потому, что столь заразителен был гогот не на шутку развеселившихся ребятишек. Среди тепло одетых детей Матвей Смолянинов действительно выглядел смешно и даже чудаковато: из-под длинных тёмно-синих трусов торчали костлявые, в синяках, коленки. На долговязой фигуре его нелепо сидела короткая, выцветшая, некогда ярко-голубая, майка, из которой он давно уже вырос, отчего она обнажала пупок. Дети обступили столь неожиданно появившегося в фельдшерском пункте мальчика со всех сторон. Оказавшись у него за спиной, некоторые их мальчишек пытались подпрыгнуть и коснуться острых, выпиравших, словно крылышки промокшего ангелочка, лопаток Матвейки. Ребятишки продолжали заразительно смеяться, так что сам Матвей едва сдерживался от улыбки, однако собравшись с волей, как можно более строго и по-взрослому, он скомандовал:

- А ну, все быстрехонько замолчали!- он старался перекричать ребятню, для чего набирал побольше воздуха и тогда произносил слова протяжно, как бы нараспев,- слушай мою команду: раз-де-вайсь!

Тут мгновенно все словно опешили, в одночасье перестали хохотать и почему-то сразу же стали раздеваться сами и помогать маленьким, не трогали только тех, кто пока ещё плохо ходил, однако и с них тоже сняли теплые кофты и развязали шали да платки, вытерев ими вспотевшие от чрезмерного тепла головы малышей.

- Аккуратно складываем одёжу!- продолжал командовать Матвей, но уже значительно спокойнее и тише, так как никого уже не нужно было перекрикивать,- будем физзарядку делать, а то засиделися тут! – мальчик старался, подавая команды, копировать свою школьную учительницу, год как приехавшую в станицу. Это она ввела урок физкультуры, до этого в школе такого урока вообще не было, может быть, поэтому он школьникам так нравился. - Эх, жалко, что здеся мячика нет, а то бы мы и с мячом позанимались,- уже больше с собой, чем с малышами рассуждал Матвей. – На месте ш-а-агом ма-а-рш!

Ребята шумно, нестройно затопали ногами, а Матвей тем временем продолжал:

-Стой! Ать- два! Руки вверх! Сжали кулаки - разжали кулаки – ать-два!

Школьник сам выполнял упражнения, следуя собственным командам, а малыши изо всех сил старались повторять все точь-в-точь. Хотя и выходило это у всех смешно, а порой и неуклюже, всем им казалось, что они заняты серьезным делом, отчего лица детей были сосредоточенными – куда только улыбки подевались. По всему было видно, что зарядка детям понравилась, а командира в лице Матвея все, как один, приняли, иногда кое-кто из них обращался к старшему мальчику, спрашивая, правильно ли он выполняет то или иное упражнение.

Матвей Смолянинов же, сам ещё будучи ребёнком – ему едва исполнилось десять лет - словно на время забыл, зачем и при каких обстоятельствах он появился здесь, и с удовольствием включился в игру, представляя себя то учителем, то красным командиром. Заметив, что ребятишки изрядно подустали, он даже немного обрадовался, так как в его арсенале все известные ему упражнения были исчерпаны. И тогда Матвей предложил всем удобно усесться – кому на кушетки, кому – на стулья, а тем, что постарше – прямо на пол, подстелив, в несколько слоев, домотканые дорожки, которыми были устланы полы в другой комнате, на дверях которой крупными буквами были написаны незнакомые Матвею слова «Карантинный бокс».

- Ну, все удобно расселись? Тогда слушайте – буду вам сказку рассказывать.

Матвей начал рассказывать русскую народную сказку «Колобок», которую знал наизусть. Детвора слушала его, затаив дыхание.

Вернувшаяся к этому времени на пункт фельдшерица подошла к двери, приставила ухо, удивившись тому, что в комнате царит такая тишина. « Как это ему удалось усыпить детвору? - подумала, было, она, однако, услышав голос Матвея, поняла, что он читает сказку,- и где это он книжку-то взял, может, кто из родителей с детьми передал, а мне сказать забыли?»-промелькнуло в голове у бабы Стеши, и она решила дать возможность дочитать сказку, тем более, что сюжет двигался к концу. Едва Матвей замолчал, фельдшерица вошла в приёмный покой и увидев раздетых детей, закричала:

- Батюшки святы! Вы что же это рассупонились? А ты куда, Матвейка, смотрел?

- Да ведь жарко, баба Стеша, они взмокли в одёже-то, потом на улицу выходить, глядишь, простудятся, а так – оденутся, когда выходить будут, все будет в порядке. Нас мамка никогда в доме жарко не одевает.

Степанида не ожидала от ребенка такой рассудительности, но вынуждена была с ним согласиться:

- Ты прав, сынок, прав, конечно. А сам-то давай, поспешай. И младшеньких ваших одевай. Вас дома мать дожидается… Горе-то какое, какое горе!..

Проводив Смоляниновых до крыльца, баба Стеша вернулась в приемный покой, начала помогать детям одеваться, приговаривая: «Слава Богу, дождь прошёл, будто отплакался по Наталье, царствие ей небесное».

Через несколько минут стали возвращаться за своими чадами родители. Они молча брали их за руки и так же молча уходили, едва успев поблагодарить фельдшерицу за пригляд за детьми.

Бабушку схоронили на третий день, как раз перед первым заморозком. Сын на похороны матери не приехал – откуда ему было знать, если никто не сообщил, да и адреса его Клавдия не знала. «А если бы и знала, то по такой непогоде, да при таких дорогах, по которым и трактору-то не просто пройти, разве б успел Игнат к похоронам?»- находила себе слабое утешение и оправдание Клавдия Смолянинова, возвращаясь с похорон в окружении детей и соседок, которые, как ни ворчали, что загоняла их бригадир, а все же не могли оставить её одну в горе.

 

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

 

« Тик-так, тик-так»,- слышалось Матвею Игнатьевичу сквозь дрему тиканье дедовских часов. И не то во сне ему привиделось, не то просто всплыло в памяти, как вернулся в станицу перед самым Рождеством отец, выполнив обещание, привез всем гостинцы: детям – одежду, а жене и матери – по цветастой нарядной шали. Матвей отчетливо видел, словно выплывшее из небытия, лицо отца, он будто воочию слышал, как тот плакал, уткнувшись в подушку, на которой ещё совсем недавно спала баба Наталья. Две недели пробыл тогда хозяин дома, а потом снова уехал и не возвращался три с половиной года, объяснив домашним, что подрядился в какую-то артель на Север. Затем, словно фрагменты из старой кинохроники побежали кадр за кадром, на которых мелькало лицо на глазах старевшей матери, изменившейся до неузнаваемости за годы отсутствия отца. Казалось бы, всего три с небольшим года, разве это много? Но изнурительный крестьянский труд, хлопоты по дому, свалившиеся на её хрупкие плечи, сделали своё дело: опустились плечи, изменилась осанка, осунулось лицо, а в волосах стали поблескивать седые прядочки, рано украсившие голову по сути все ещё нестарой женщины. И если бы не помощь старшего сына, которому исполнилось тринадцать, вряд ли Клавдия Фёдоровна могла справиться со всем.

Полулежа в кресле с закрытыми глазами, Смолянинов продолжал перелистывать в памяти страницу за страницей из своего детства. Вдруг он нервно зашевелил ноздрями, будто пытаясь поглубже вдохнуть знакомый аромат. Ему вспомнился тот яркий весенний воскресный день перед майскими праздниками, когда они наконец-то дождались возвращения отца…

- Ну, вот я и вернулся! Больше никуда не поеду – наездился, хватит, пора навсегда к родному дому прибиваться.- с порога начал отец, пуская в горницу густой запах пашни и нежный, едва уловимый аромат начавшего зацветать абрикосового дерева, посаженного в первый год после войны у самого крыльца.- Сначала банька с дороги, а потом все остальное! Пошли-ка, Матвей, по-нашенски попаримся, или мы не казаки?!

Пока отец с сыном топили баньку да парились, Клавдия хлопотала у печи, а Даша с Васьком сидели на широкой лавке у окна и тихонечко, чтобы не услышала мать, переговаривались:

- Дашутка, а ты этого дядьку с бородой помнишь?

- А то как. Это тятька наш,- отвечала сестра, которая хоть и пошла в школу, была мелкой, хрупкой девчушкой, не в пример братцу, который и ростом, да и весом её уже догнал и выглядел маленьким богатырем, несмотря на то, что был последышем,- а никакой не дядька. Он нас любит, поди, и подарки привез. Видел в сенях чумодан, да коробок большой стоят у стенки?

- Коли подарки привез, чего ж сразу не отдал?

- После баньки с Матвейкой придёт – тогда и даст.

- А если не даст подарков, значит, что никакой он не тятька, а так и есть чужой мужик. Ты погляди, его и мамка наша боится. Вона, у Петровых дядька Семен завсегда к нам в баню со своей теткой Степанидой ходит, потому как муж с женой, поняла? Может он нам и тятька, а мамке и не муж вовсе, раз поврозь в баню ходют.

- Так не бывает, дурак ты, Васька!

-Сама ты дура. Много ты понимаешь – девчонка! Лучше пойдем, мать спросим.

- А ну, о чем вы там шушукаетесь, и почто друг дружку срамными словами обзываете? Нехорошо это. Вы давайте-ка, поостепенитесь, а то отец из бани придет, что скажет, мол, плохо мать детей воспитала – не срамите меня перед отцом-то.

Только успела мать отчитать младших детей, как в дом вошли распаренные, пахнущие горячим березовым листом Игнат Фомич с сыном. Стол был уже накрыт, и отец сразу же, по-хозяйски, сел на табурет, лицом к двери, где и полагалось сидеть хозяину. Матвей опустился на стул, слева от отца. Остальные домочадцы все переминались с ноги на ногу, словно не понимая, как теперь следует себя вести.

Вдруг Клавдия поспешила в чулан, откуда буквально через минуту вернулась, держа в руке бутылку портвейна, другой рукой тщательно протирая стекло подолом передника.

- Вот,- сказала она, ставя бутылку с вином перед Игнатом,- по поводу твоего приезда не грех и выпить, да тем более, после баньки. Приберегла аж с прошлой зимы, когда перед Новым годом автолавка с агитбригадой из города приезжала концерт станичникам показывать.

И снова в горнице воцарилась тишина. Матвей с отцом переглянулись – они-то сразу общий язык нашли, будто и не расставались вовсе. Оба понимали, что нужно что-то делать, чтобы разрядить обстановку.

- Давай-ко, выручай, сынок,- шепнул отец на ухо сыну. Тот встал и громогласно, торжественно объявил:

- Ну, и долго вы вот так друг на друга, как чужие, глядеть будете? Отец родной в дом вернулся через три с лишним года, а тебе он, мама, между прочим, мужем доводится, а вы все молчите – слова доброго вымолвить не можете. Садитесь-ка все дружно за стол – праздновать возвращение тяти будем. Батя, я сбегаю за подарками в сени, а?

- Вот дурья башка, ей Богу, запамятовал совсем. Неси все в избу скорей!

- Ну, что я тебе говорила?- шепнула Даша младшему братцу. А ты говорил, подарков не привёз!

Первым делом Игнат разрезал толстые веревки, связывавшие коробку, и достал оттуда маленькую беличью шубку для дочери.

- Иди-ко ко мне, дочь, будем шубку мерить.

Дашутка робко подошла к отцу, повернулась спиной и просунула тоненькие худенькие ручки в рукава. Буквально утонув в обновке, она захихикала, начав размахивать руками, как крыльями, бегая кругами по комнате.

- Молодец, Игнатушка, правильно сделал, что навырост купил – шубу на год али два не приобретают, а рукава-то мы подошьем. А шубейка какая красивая, тебе понравилась, чо молчишь, Даша, почему отцу «спасибо» не говоришь, али я тебя не учила?

- Ладно, Клавдея, стесняется дочка. Не привыкла. Вот пообвыкнет, все без стеснения говорить станет, верно говорю, доча? Ты не журись, мать, - потом, если захочет, «спасибо» скажет. Если честно, я думал, Дашутка у нас больше выросла, а она все такая же, как кнопочка – поэтому и великовата шубейка на неё оказалась, но ничего, непременно подрастет к зиме. А теперя ты, сынок, подходи. Тут и для тебя обнова есть. Вот тебе костюмчик с начесом и сапоги меховые – унты называются. На Севере все в таких ходят: и взрослые, и дети, потому как там ух и лютые морозы зимой бывают, что без таких сапог ноги отморозить можно.

Костюмчик пришелся Ваську в самый раз, а унты чуть великоваты. Почувствовав на себе обновки, с одной стороны, и всеобщее внимание – с другой, малыш заважничал и стал смешно маршировать по комнате, подражая не то спортсмену, не то – солдату. Не в пример сестре, он, вволю нашагавшись, забрался к отцу на колени, потеряв с ноги один сапожок, потеребил его за бороду, после чего громко чмокнул в лохматую, все еще мокрую щёку. Игнат от умиления даже прослезился.

- Батя, а чего же ты матери-то ничего не даришь, неужто не привез подарка?- шепнул Матвей отцу на ухо.

- Шалишь, браток. А вот это маме нашей. Одной рукой он достал из коробки завернутый в шуршащую прозрачную бумагу яркий шёлковый халат, а в другой руке протянул Клавдии флакон духов «Красная Москва», упакованные в красочную картонную коробочку, покрытую глянцем.

Клавдия Федоровна раскраснелась так, будто и сама только что вернулась из парилки, и засмущалась, как девчонка, отчего на щеках её появился пунцовый румянец.

- Батюшки, красотища-то какая! Ну, удивил, отец, право. Только куда я в такие шелка наряжаться буду? Блестит, ажно глаза слепит. В таких нарядах, поди, по театрам да ресторанам ходить, а у нас где их взять? Нам приезда артистов долгонько ждать придется. Те, что из Сталинграда, приезжают, всё чаще, к уборочной страде, а из клубу районного – к Новому году, чтоб детей порадовать.

- Скажешь тоже, Клавдеюшка. Это же халат, просто домашний халат, будешь у нас по дому нарядной ходить, да глаз радовать.

- Ну и учудил! Значит, встану с кровати, наряжусь, и давай золу из печи выгребать, а потом в этом же наряде, да во двор, али в хлев – Борьку кормить, да кур,- она захохотала, вслед за ней захихикала детвора.

- Мамку в таком наряде наш Петрович не признает: враз кинется – он у нас петух боевой, точно говорю, Дашка?

- Ничего-то вы не понимаете. Женщина в доме нарядной да красивой должна быть, а не всё в лохмотьях с утра до вечера горбатиться. Я приехал, стану матери помогать. Обещаю на себя всю грязную работу взять. Так что не откладывай ты, мать, халат в сундук, а вешай куда поближе, чтоб скорее взять можно было, а, ну, как теперь обряжайся – то-то посмотрим да полюбуемся на тебя.

- Полно, Гнат, как-нибудь потом примерю.

- Ну, потом, так потом. А что до красоты, то я хочу, чтобы у нас в дому не только детки да мамка наша нарядными были, но чтобы в горнице все красотой сверкало. Вот, ужо, ковер на стенку купим да повесим, дорожки настоящие на пол застелем.

- Почто дорожки-то, вон у нас весь пол устелен. Баба Наталья, царствие ей небесное, из своего дома к нам принесла. Да и денег на такое баловство не напасешься – есть поважнее вещи, которые в дом купить бы надо. Вон, Васютка давно уже из люльки вырос – ноги из неё до самых, что ни на есть, колен высовываются. Ему, знамо, кроватку бы прикупить, да мало ли ещё чего надобно…

- Всё теперь купим, мать. А домотканые дорожки, вон, в самый раз, в сени постелим - все о матери моей память будет, оно конечно, о стариках никак забывать нельзя. Вон, к примеру, дедовы часы, что сохранились в лихое время только потому, что неисправные были, сколько уж десятков лет в дому стоят? Я их подремонтировал, смазал как следует – ещё перед войной дело было, тикают себе без устали, и каждым своим ударом нам моего деда вспоминать велят. Так, Клавдеюшка и после нас с тобой, если что хорошее останется, нашим внукам и правнукам о нас памятью станет.

Игнат задумался и тяжело вздохнул, вспомнив про мать, которую без него схоронили.

- Завтрева все обязательно на могилку сходим – давненько я у матери не был, да и отцову могилу тоже, поди, подправить надобно.

Не хотелось Игнату омрачать встречу с семьей грустными и печальными воспоминаниями. Поэтому, вздохнув еще раз, он оглядел ребятишек, улыбнулся, глаза его засветились радостью от осознания того, что не на пустое место вернулся, а в дом, где его помнили и ждали, ждали всегда.

- Матвей,- обратился он к сыну уже совсем иным голосом – весело и с хитринкой,- а ты что же про подарок для себя не спрашиваешь? Неужто думаешь, что я про тебя забыл?

- Да я вроде уже и не маленький, чтобы подарков-то ждать, это, вон, Дашутка с Васьком - тем, ясное дело, подарки - так они, что игрушки, али пряники с конфетами. Дети, они и есть дети, чего с них взять!

- Нет, сынок, ты чемодан открой, да доставай, что там в газетах завернуто.

Сын, громко щелкнув застежками, открыл крышку большого, неподъёмного чемодана с металлическими блестящими уголками. Он взял лежавший с самого верху бумажный свёрток с чем-то мягким внутри, собрался, было, подняться с колен, однако, не смог, а так и оставался стоять, согнувшись над чемоданом, со свертком в руке.

- Ну, же, сынок,- торопил его отец,- показывай матери, что там отец старшенькому привёз.

Мальчик не торопился разворачивать газеты, даже поднявшись на ноги, и продолжал находиться в состоянии оцепенения.

- Матвейка, сынок, что случилось?- встревожилась мать.

Мальчик положил сверток на стол, так и не развернув его, и, указывая пальцем в сторону лежавшего на полу чемодана, робко, чуть ли не испуганно, о чем красноречиво говорил его задрожавший голос, едва слышно спросил:

- А это откуда?

Игнат наклонился, достал из чемодана две пачки денег, запакованные в крест-накрест склеенные полосатые полоски бумаги, взял по пачке в каждую руку. Затем он хлопнул ими одна об другую, точно так же, как хлопают в ладоши, когда аплодируют и, протягивая их сыну, спросил:

-Ты, что, сынка, вот этого испугался? Денег пугаться не надо, они не чудо-юдо какое-то.

Присоединив к двум пачкам денег ещё две, выуженные им со дна чемодана, он положил их на краешек стола и, ласково поглаживая их и улыбаясь, торжественно объявил:

- Вот они, дорогушечки. За чем ездил, то и привез. Тут, значит, в них, - и пот мой соленый, и слезы горькие, и тоска по дому, и многое ещё всякого, о чём я тебе, Матвейка, как-нибудь найду время, чтобы рассказать, непременно найду. Этих денег, думаю, нам надолго хватить должно, правильно, мать?

Клавдия не чувствовала себя готовой отвечать мужу тотчас, немедленно – так ошарашило её увиденное, поэтому, немного помявшись, она предложила: - А давайте-ка все вопросы после обеда порешаем, а то уже, вон, всё на столе стынет, а ребятишки в обновках запарились. Снимайте всё быстрёхонько, да за стол. Есть будем, а разговоры на голодный живот что разговаривать? И ты, Матвей, сверток-то со стола убери, опосля посмотришь. Ты как, Гнатушка, ничего супротив не имеешь?

- И то верно, давайте-ка поедим, а после наговориться успеем, все ты верно, как всегда, мать, предлагаешь, чего на пустой желудок…

Ели медленно, долго. За обедом практически не разговаривали, и лишь Игнат, вкушая домашнюю стряпню, по которой за своё долгое отсутствие успел отвыкнуть, всё нахваливал то щи из квашеной капусты, то рассыпчатую картошку, хорошо сохранившуюся до поздней весны. А когда мать поставила на стол большую миску с солеными арбузами, он радовался им, словно маленький ребенок при виде сластей, которые можно есть не думая, что кто-то сейчас запретит или отнимет. Терпкий сладко-соленый сок с рассолом капали с бороды и усов Игната, но он их не вытирал, а продолжал жадно поедать красно-бурую мякоть, которая, по его словам, частенько снилась ему, когда он жил на Севере, вдали от семьи.

 

ГЛАВА ПЯТАЯ

 

- Гнат, а работать-то в колхоз пойдешь, али как? Надо бы в правление показаться, да доложить, что прибыл, а то уж председатель, и тот скольки раз спрашивал, пишешь ли, не насовсем ли от нас сбёг? Я уже о бабах не говорю – те давно меня вдовой считают, а детей сиротами. Я им, правда, рты-то затыкаю, но ты же наших баб знаешь – им палец в рот не клади...

Матвей продолжал стоять рядом с отцом, пытаясь вникнуть во все то, о чем говорили теперь между собой родители. Он впервые отметил, как не походит отец на того, прежнего, и, прежде всего, говором – он стал как-то иначе разговаривать, совсем не так, как говорила мать и остальные станичники. Кроме того, мальчик обратил внимание на то, что изменились интонация и скорость, с которой в здешних местах обычно проговаривают отдельные слова и целые предложения. Речь у станичников певучая, но в то же время очень быстрая, скоропалительная, так что порой приезжие не сразу разбирают, кто что сказал, и смешно переспрашивают каждый раз, когда вступают в разговор, особенно с казачками. Матвей вспомнил, как пыталась переучивать своих первоклашек его любимая первая учительница Екатерина Георгиевна, но все оказалось тщетным. Потом, выйдя замуж за местного казака, она через несколько лет в речи своей уже мало отличалась от станичников. «Пообживётся наш батя малёхо, и опять нашенским станет, своим, значит»,- промелькнуло у Матвея в голове. Из раздумий о своём Матвея вывел вдруг ставший очень громким голос отца:

- Ну, уж нет! По документам я, как-никак, инвалид. И не уговаривай, в колхоз не пойду ни при каких обстоятельствах – хоть на аркане тащи. В доме работу найду. Вот, надумал я у нас теплицу сладить. Видел я на Севере у одного умного мужика такую. Он все в ней сам смастерил. Чего только в ней круглый год нет: и огурцы, и перец, и помидоры – сам под Новый год у него за столом угощался. Честно скажу, если бы своими глазами этого чуда не увидел, вряд ли поверил бы. А уж если он в лютый холод, зимой, помидоры выращивает, то мы у нас тем более сумеем, я так думаю. Мотоцикл купим – теперь есть на что. Будем в район на колхозный базар ездить, или, ещё того лучше, на вокзале в ресторан сдавать – там и не такие деньжищи дадут. Ну, это если лишки оставаться будут – не сразу, понятное дело. Заживем! Вот увидите, не то, что раньше заживем!

Младшие дети давно уже перестали слушать отца и шушукались о чем-то своем, подогнув под себя ноги и отвернувшись к окну. Похоже, они больше не боялись этого уже подзабытого ими бородатого казака, бывшего для них родным отцом, который, как оказалось, их сильно любил, чему первым доказательством, с точки зрения детей, конечно же, были привезенные каждому подарки.

Матвей же с матерью, хотя и вслушивались в каждое слово Игната, до конца не готовы были ни понять, ни принять того, о чем он с таким пылом рассказывал своим самым родным и дорогим людям, уверенный в том, что они не только поймут, но и одобрят его устремления.

- Ой, смотри, Гнат,- вместо немедленных слов согласия с планами мужа высказала свои опасения Клавдия,- разрешат ли не работать-то?

- А я что, без дела, что ли, сидеть собираюсь? Я на семью трудиться буду – пять ртов как-никак. А потом, у кого мне разрешения спрашивать? Не у вашего ли председателя? Так он мне не начальник и не командир. Мне теперь никто не указ – я свое и отработал, и отвоевал, и бояться мне нечего и некого, я вам так скажу, дорогие мои, и вы за меня ни перед кем не бойтесь и не отчитывайтесь. Я всяких теперь повидал. Дай слабину - не посмотрят, что фронтовик, и что войной покалеченный, оглянуться не успеешь – запрягут и будут пахать, как на больной кляче, пока та не околеет.

- Да что ты, Гнат, такое говоришь? Ты и с одной рукой мастер на все руки – другой с двумя здоровыми не сладит то, что тебе удается.

- Спасибо, конечно тебе, Клавдеюшка, за оценку высокую, только в колхоз меня похвальбой не заманишь и никакими посулами тоже. А если председатель что и спросит, не бойся, так ему и отвечай.

Сказав это, он засучил правый рукав и, словно в доказательство своей правоты, потряс култышкой, с которой перед баней, как снял протез, так и не стал одевать; правда, младшие дети сначала этого даже не заметили под длинным рукавом нательной рубашки.

- А ты, Матвей, что молчишь, или как мать, чего напугался? Ах, это деньги тебя все никак смущают?

- Да нет, просто я столько никогда не видел, чтобы много. Я думал, столько за всю жизнь заработать нельзя, не то, что одному, а даже, если всем вместе работать, и половину заработанного откладывать. Вот ты, мать, скажи, мы что, мало здесь работаем? А что же тогда денег не видим совсем?

- Видишь ли, сын, вроде ты уже и большой, а ещё много не понимаешь. Колхоз – это дело коллективное, тут каждый отдельный человек никогда в достатке жить не будет даже, если сам колхоз будет богатеть.

- Как это?- чуть ли не с вызовом спросил Матвей.

- Ты не ершись, сынок, за одну беседу всего не объяснишь. Я ведь раньше тоже как ты думал, а в войну насмотрелся, как люди жить умеют. Увидел, как те же крестьяне, в Литве, да в Польше, к примеру, или вот сейчас, где небольшими артелями люди на себя работают, тут многое и понял, и вывод для себя сделал: если хочешь хорошо жить, и чтоб семья твоя никогда не бедствовала, работай на себя, а не на чужого дядю.

- Ой, Игнат, что-то мне от твоих речей боязно становится, вроде, как нас всю дорогу другому учили.

-То-то и оно, что «учили», а учиться на своем опыте нужно, потому, если не испробуешь что-нибудь другое, откуда знать, какое оно на самом деле – вот я о чём говорю – смекай!

Что это мы все об одном затеялись говорить, будет время пообсуждать и эти вопросы, не все же в самый первый день. Ну, Матвейка, разворачивай газеты, смотри свой подарок, а то денег он честно заработанных испугался.

Матвей аккуратно распаковал газетный сверток и достал пушистую, лохматую меховую шапку-ушанку.

- Батя, вот это да! В такой шапке никакой мороз не страшен. Дорогая, поди?

- Чего сейчас о дороговизне спрашивать, тем более о подарке – все уже уплочено. Теперь носи на здоровье – не мерзни!

- Матвейка, дай примерить,- сполз Василек со стула и потянулся к ушанке,- а мне такую купите?

- Подрастешь,- обязательно купим, только мамку во всем слушайся,- отец подхватил младшего сына на руки и водрузил ему на голову лохматую шапку, которая достала тому до самого подбородка,- вот видишь, ты пока до такой не дорос,- и он отдал подарок владельцу.

Пока Клавдия убирала со стола, малыши вышли погулять во двор, а отец с Матвеем сели на ступеньки крыльца и продолжили начатый ими в бане разговор о будущем Матвея, каким его видел Игнат. Через полчаса к ним присоединилась Клавдия.

- Ну-ка раздвиньтесь, хочу промеж вас посидеть, почувствовать, что ли, опору с двух сторон. Ты посмотри, Игнат, как наша абрикоска занялась. Вот-вот полопаются бутоны, и будет деревце стоять, словно в розовом дыму – красотища! Дух вон уже сейчас подниматься начал, а как в сторону сеней ветер дунул сегодня, так и в дому, будто кто одеколоном набрызгал – хорошо!

- Хорошо, родные мои, хорошо дома-то, знали бы вы, сколько раз глаза закрою – и представлю вдруг, что вот так на крыльце сидим, сердце кровью обливалось, а на глаза слезы наворачивались. А теперь, наоборот, хочется пошире глаза раскрыть, чтобы все, что снилось, о чем вспоминалось, получше рассмотреть. Послушай-ка, Клавдия, чего мы с Матвеем надумали, вернее, о чем говорили и в бане, и здесь, на крылечке. Мы его будущее обмозговывали, вроде, как сын со мной согласный, правильно говорю, сынок?

Матвей, в знак согласия, кивнул головой.

- Ну, тогда я и матери скажу. Значит, мы так порешили: семилетку заканчивает – и в город. Хоть в техникум, если сдюжит, а нет, так и в ремесленное не худо пойти. Пусть профессию получит нормальную – лучше, если строительную. Сейчас настоящие строители везде нарасхват. Сам видел. Вон как после войны за строительство взялись! Под Сталинградом, слышал, новый город закладывают.

- Не боись, батя. Поступлю я в техникум. У меня ни одной троечки в школе нет.

- Молодец, сын.

- Ой, так я могу направление от колхоза попросить! Я ведь теперь член правления. Хорошему-то ученику, чай, не откажут. Мы и в прошлом году двоим, кто семь классов закончили, давали, а те ребятишки хуже нашего учились. Гордись, Игнат. Я теперь не только бригадир, поднимай выше – выбрали в правление.

- Ну, и что от этого изменилось, али платить больше стали?

- Почему больше? Не больше, зато почет и уважение другие, меня теперь даже бабы, что постарше будут, по отчеству величают, во как.

-Горжусь, конечно, горжусь, Клавдеюшка. Вот только нам никакого правления не надобно.

- Это почему же?- удивилась жена,- раньше я никуда его от себя отпускать не хотела, потому он без тебя вроде как за хозяина в дому был. Собирались на тракториста выучиться – для такой учебы никуда уезжать нет нужды, в МТСе бы и научили всему. Нам в прошлом годе два трактора новых прислали, да и ещё пообещали. Колька Шальнов уж несколько раз давал Матвейке пахать. Говорит, смышленый у нас парень – все на лету схватывает. Ну, техникум-то, он, конечно, лучше, все же образование. Мы ведь, Гнатушка, таких планов и не строили вовсе, вперед не заглядывали. Ты уж прости меня, бабу, думать стала, что вовсе к нам не возвернёшься. Бабы, вон, за спиной, меня давно уже во вдовы определили, а детей в сироты записали. Поэтому и думала, раз такое дело, пусть старший сын за отца в колхозе останется в трактористах, а техникум-то – это хорошо, что ни говори, помнишь, я ведь тоже о техникуме мечтала, да не сбылось, сам знаешь, почему.

Казалось, Игнат не услышал последних слов жены, раздосадованный оттого, что его Клавдия повторила слова своих острых на язычок соседок, назвав себя вдовой.

- Ну, ты, мать, и скажешь. Тоже мне, вдова нашлась, при живом-то муже! А направления от колхоза все равно брать не будем – пусть с ним и поступить легче. Говорят, если на сельские специальности, то вообще без экзаменов берут, лишь бы свидетельство о семилетке было.

- Я что-то не пойму, почему ты так против помощи колхоза?

- А потому и против, что после окончания придется нашему сыну на колхоз твой за «спасибо» горбатиться – коровники да свинарники всю оставшуюся жизнь строить.

- Ну, скажи ты мне, что же в этом плохого, и почему только коровники да свинарники? Зря ты так против колхоза настроен и парнишку на свой лад настраиваешь. Мы, вон, на правлении решили, что и школу-десятилетку со временем строить будем, чтобы молодежь как раз не уезжала. Во вторую очередь клуб и больницу надумали построить.

- Вы решать-то горазды. А на какие деньги строить станете? Всей вашей прибыли на это не хватит. Опять же, одного кирпичу сколько понадобится, а цементу, а железа кровельного! А строителей нанимать, - опять же деньги нужны. Своих-то строителей нет, это не избу деревянную строить, а здание кирпичное – тут другие умения нужны.

- То-то и оно. Поэтому и надо, чтобы свои строители были. Кто, как не наши дети должны будут этим заняться?

- Ну-ну, выучите вы своих строителей, вернутся они специалистами домой - им чем платить будете? Трудоднями своими? Нет, нам такое не подходит. Пусть учится и в городу устраивается – там для молодых совсем житье другое. Там и театры, и концерты, и жилье - не то, что наше. Ничего, на первых порах в общежитии поживет, а там, глядишь, и квартиру в новом дому получит, с водой, туалетом, ванной. Хоть человеком себя почувствует.

- Ох, и круто ты. По-твоему мы здесь все не по-человечески живем, значит, вроде, как и не люди вовсе?

- Не обижайся ты на меня, Христа ради. Просто те, кто здесь живет, другой жизни не знают, вот и довольны всем. А ты посмотри, многие из тех, кто уехали, назад вернулись? - и, не дожидаясь, пока на его вопрос хоть как-то отреагируют, сам же ответил,- то-то и оно, что никто не вернулся! – значит, в городе больше жить понравилось. Представляете, устроится Матвейка, потом к нему, если все сладится, как надо, младшенькие подтянутся, а мы с тобой, Клавдеюшка, будем их в гости ждать, да сами к ним ездить – с внуками нянчиться.

- Батя, ты чо, с какими внуками?

- О, сынок, и глазом моргнуть не успеешь, как семьёй обзаведешься, а там и детки пойдут. Время-то, оно, бежит, и чем дальше, - все быстрее и быстрее. Я хоть и калеченый, родные мои, а из ума пока не выжил, знаю, что говорю, и о жизни, и о том, что на будущее загадываю. Это мы с матерью никуда отсюда не поедем – силы уже не те, да и младшеньких ещё на ноги ставить нужно, а как оперятся - и их в полет выпустим, к самостоятельной жизни, чтобы она у них счастливее нашей была. Вы подумайте сами, я когда ошибался? Вот, к примеру, что на заработки уезжал? Не с пустыми ведь руками домой воротился – семье не стыдно в глаза поглядеть.

- Да что говорить, батя у нас молодец, верно, Матвейка?

- Конечно, отец у нас что надо. Может и вправду надо в город перебираться. Вон, когда кинопередвижка приезжает, кино смотрим про город, сразу видно, там жизнь интереснее, особенно для молодых. Думаю, мам, нужно попробовать. А если что, завсегда вернуться можно, из родного дома ведь не выгонют, правда?

- Правильно все говоришь, сынок. До конца учебного года месяцок остался, так что старайся, чтобы все отметки хорошими были. А про трактор пока забудь. Учеба – дело серьёзное. Мама-то твоя семилетку на одни пятёрочки закончила – лучшей в классе была, хоть и ходили тогда до школы больше пяти верст. У нас здесь только начальные классы были. Многие поэтому так неучами и остались, что не стали такую даль в школу ходить. Кому просто ходить не в чем было, кто дома оставался, потому что кроме детей по дому больше некому помогать было, а те, кто продолжали в семилетке учиться, почитай, на целый день уходили, так что по возвращении какие из них работники были – вот какое дело, понимаешь. Кстати, ты у матери спроси, чтоб такие отметки получать, сколько времени она должна была уроки делать?

- Ма, неужели даже четверок не было? А что же ты это от меня скрывала, никогда не рассказывала?

- А чего рассказывать, чем гордиться, если дальше учиться с таким свидетельством не стала?

- Ну, и почему дальше учиться не пошла?

- Эх, сыночек, какое там «дальше учиться»? Скажи «спасибо», что дали в седьмой доходить. Мне столько, сколько тебе сейчас, в тридцать третьем было. Моих-то родителей тогда в подкулачники записали. Хорошо ещё отец, царствие ему небесное, все пожитки, скотину и хлебушко сам отдал, да матери, бабушке твоей в голос кричать и плакать не разрешал, а то бы не знамо, что бы могло быть. Теперь ясно? Да что о нас с отцом говорить, - мы свое пожили, теперь ваша очередь. Правильно все ты, Игнатушка, говоришь, дети и внуки должны лучше нас свою жизнь прожить, иначе зачем вообще роду людскому продолжаться? И чтобы войны на их веку не было – вот о чем думать надобно. Война – самое большое зло на земле. Закончишь учебу и поезжай в Сталинград – он после Москвы, почитай, самый главный город будет. То-то его немцы так уничтожить хотели, чтобы с лица земли стереть - никак не меньше. Вот ведь, хоть и девять лет уж, как война закончилась, а никак до конца отстроить не могут – сколько всего поразрушили фашисты проклятые. Знамо, молодым его отстраивать надо, а мы здесь будем стараться, чтобы было чем вас накормить, строителей наших. Вот опять и получится, что все поврозь, а все равно, будто одно дело делаем: мы – тут, вы – там. Правильно я мыслю?

- Все верно, Клавдеюшка, все верно.

- Мам, ты так здорово про войну и про то, как отстраивать надо, сказала, как агитатор, что ко Дню победы приезжал из района. И даже лучше, честное слово, сразу видно, что отличницей была, и как я этого раньше не понял?

 

ГЛАВА ШЕСТАЯ

 

« Господи, - в полудреме, продолжая полулежать в кресле, вдруг услышав бой часов, подумал Матвей Игнатьевич,- Господи, ведь когда мать напутствовала меня, ей было всего тридцать пять, а они с отцом уже себя стариками считали, или почти что стариками. По крайней мере, им казалось, что жизнь уже прожита, и пришло время о себе не думать, а стараться сделать все от них возможное, чтобы у детей жизнь сложилась. Что же тогда нам с Верой говорить, когда мне стукнуло шестьдесят, да и Верочка далеко не ушла?»

И он снова провалился в сон, неглубокий и тревожный – так обычно спят после сильного нервного перевозбуждения или переживаний. Другое дело - усталость физическая: натрудился до седьмого пота – и спи, как убитый. Пушкой не разбудишь, не то, что боем часов. Здесь же не было ни того, ни другого, хотя, как знать?.. Просто неделю тому назад Матвей Игнатьевич Смолянинов закончил свою трудовую деятельность. Ни на один день не остался он на производстве – как отрубил: собрался и ушёл с работы, чем немало удивил и своих подчиненных, и коллег, и друзей. Его поступок, столь решительный и необъяснимый, не одобряло и руководство в Главке: во-первых, не видя ему достойной замены, а во-вторых, недоумевая, почему он не счел необходимым заранее оповестить их о своём неординарном решении – как правило, с руководящих должностей подобным образом, по их уразумению, уходить не пристало.

Около тридцати лет проруководил Матвей своим детищем – кирпичным заводом, на который пришёл в 1970 году на нулевом цикле, сумел поднять его до солидного, крупного предприятия, обеспечивавшего кирпичом всю округу, в том числе и приграничные районы соседней области. Чего только он ни перевспоминал и ни передумал за эту странную, без привычных забот и без размеренного ритма неделю!

«А если так дальше пойдет, неужели только и буду лежать в кресле, придавленный воспоминаниями о пережитом, что могильной плитой, неужели дальше, впереди, ничего больше нет?»- все глубже проваливаясь в сон, как отголоском сознания пришла к нему прозрением тяжелая, гнетущая мысль.

В комнату на цыпочках вошла жена Смолянинова Вера Ивановна, стараясь ступать неслышно, чтобы не потревожить спящего супруга. Она машинально бросила взгляд на часы. Было четыре часа пополудни – то время, когда она обычно пила чай или кофе, как правило, в одиночестве, так как Матвей Игнатьевич никогда раньше восьми вечера домой с завода не возвращался. Поэтому и ужинать они садились поздно, хотя Валентине это не очень нравилось – она считала, что это вредит пищеварению, а есть на ночь – это вообще преступление против здоровья; но, увы, понимала, что заведённый порядок, прежде всего, зависел от мужа и его работы, посему вынуждена была смириться. Однако для себя хозяйка старалась приготовить что-нибудь менее калорийное, на что муж, всегда отличавшийся здоровым аппетитом и не менее здоровым чувством юмора, частенько замечал: «Пора заводить «грибного человека», чтобы он до меня все пробовал, а то вдруг моя женушка меня отравить задумала?», на что та ему неизменно отвечала:

«Успокойтесь, государь. Пока я для вас еду готовила, напробовалась вволю. И, как видите, жива-здорова, так что ешьте спокойно, заодно и на «грибном человеке» сэкономите - казну сбережете».

Но вот уже неделя, как все прежние распорядки и привычки в доме в одночасье рухнули, и воцарился некий хаос, вселявший тревогу, непонимание, а в конечном итоге, нервозность и многочасовое молчание, во время которого казалось, что дом был пуст или даже необитаем. Лишь изредка, да и то, скорее фоном тишины, начинал звучать кем-то машинально включенный телевизор, который, в сущности, никто не смотрел и не слушал.

Вера Ивановна понимала, что у мужа начался нелегкий период адаптации к новой жизни - жизни пенсионера. Она сама пережила подобное пять лет тому назад, и хорошо помнила, как непривычно ощущала себя в новом качестве. Она не только понимала, но и глубоко сочувствовала Матвею ещё и потому, что кроме работы, у него, в сущности, не было никаких увлечений, если не считать преферанса, которому он некогда отдавал предпочтение. Правда, вот уже года два, как он перестал навещать своего давнишнего друга Петра Звягина, в доме которого они обычно собирались по пятницам, в конце рабочей недели не реже двух раз в месяц и просиживали за картами допоздна, иногда завершая игру лишь к утру. Вера уже не могла вспомнить, когда и по какой причине они вдруг резко перестали встречаться. Первое время они ещё изредка, по-приятельски перезванивались. Но, как-то незаметно, начали звонить друг другу всё реже, а телефонные разговоры становились все короче, потом и это телефонное общение само собой прекратилось. Матвей объяснил жене, когда она поинтересовалась переменами, что на заводе началась реконструкция, которая поглотила его всецело, а это, де, игра ещё более захватывающая, нежели преферанс. Валентина понимала, что такой ответ мог содержать лишь долю правды. Несомненно, о реконструкции он думал постоянно: и на работе, и по вечерам, возвращаясь позже обычного домой, принимаясь за бесконечные расчеты и чертежи сразу же после ужина. Он мог часами, до ряби в глазах, просиживать за компьютером. Однако мудрая, бесконечно уважавшая и всю жизнь любившая своего Матвея Валя догадывалась, что дело было не только в этом. Она была убеждена, что муж её находился в состоянии, которое природа переживает поздней осенью – в предзимье. А вызвано это было тем, что замаячил на горизонте тот рубеж, когда предстоит попрощаться с заводом и выйти на пенсию. Хотя муж с женой никогда не задевали этой темы в разговорах, но кто как не жена должна была каким-то седьмым чувством ощутить, что супруг намеревается, что называется, скоропостижно покинуть завод, едва стукнет шестьдесят. То ли она каким-то чудом осязала груз усталости, повисшей над Матвеем, то ли ещё по каким-то, едва уловимым, признакам, но она предчувствовала подобный финал.

Именно в такие периоды жизни нередко работа до изнеможения становится панацеей от горестных мыслей. Матвея, словно гигантской волной, захлестнула реконструкция, и он бросился в неё, как в омут, не то - во спасение, не то - на погибель.

Вера Ивановна о своих предположениях, догадках и подозрениях мужу не говорила. Она лишь всячески старалась поддержать его, помочь, как и чем могла, чтобы ему легче было одолевать бешеный, им собой выбранный ритм жизни, Сама она, достигнув пенсионного возраста, проработала в родной школе всего два года, да и то только потому, что обещала своим ученикам довести их до выпускных экзаменов. Обычно педагоги остаются в школе, что называется, до гробовой доски, не мысля себя без уроков, планов, тетрадей и учеников. Вера же Ивановна после выпускного вечера простилась со школой без особого сожаления и надрыва души. Впрочем, это произошло так, а не иначе не потому, что она не любила свою педагогическую работу, своих воспитанников, которые в ней души не чаяли, наконец, свой предмет – русский язык и литературу, в которых она была большая дока, причина крылась в другом. Это произошло как-то вдруг, неожиданно, так случается порой: загремят громы, когда на небе ни облачка, и ничто не предвещает грозы, и тогда из-за высоток или из-за тополиной посадки вынырнут, словно из небытия, сизо-черные тучи, подхваченные вихрем ветра, – и придёт ненастье, хорошо, если не затяжное. Вернувшись домой после экзамена, она почувствовала, что сил хватило лишь на то, чтобы преодолеть расстояние от школы до квартиры, а дальше… всё перед глазами закружилось, завертелось, понеслось. Хорошо ещё, что не успела она захлопнуть за собой дверь, и проходившая мимо соседка, заметив лежавшую на полу в прихожей женщину, вовремя вызвала скорую. Придя в себя после инъекций, Вера Ивановна в категорической форме отказалась ехать в клинику, а, проводив врача, попросила соседку ни в коем случае не рассказывать о случившемся Матвею. Именно тогда она для себя твердо решила: «Всё. Это первый звоночек. Силы иссякли. Работа, хоть и в радость, отнимает время, которое должно использоваться на полноценный отдых и сон. Решено – больше в школе не работаю. Завтра же кладу заявление на стол директора». Так она и сделала, чем немало удивила супруга. Оставаясь после совместного завтрака в доме одна, она редко сидела, а, уж тем более, лежала на диване без дела. Наконец-то досыта выспавшись в первую неделю своего пребывания в бессрочном отпуске, Вера Ивановна занялась рукоделием – вязанием, вышивкой и шитьём, в коих она была большая мастерица ещё со времен девичества. Оказалось, что руки не забыли того, чем некогда владели мастерски. Сколько раз мечтала она, что когда-нибудь непременно займется этими приятными, милыми женскими «штучками», как называл их Матвей. Чтобы не чувствовать себя не у дел, она взяла репетиторство по русскому языку. Это отнимало всего девять часов в неделю, но зато давало весьма приличную прибавку к пенсии, чего она и предположить не могла, так как, трудясь в школе, о репетиторстве даже не помышляла, чего никак не могли понять другие, особенно более молодые учителя, которые не гнушались дополнительного заработка. Вера Ивановна и не одобряла, и не порицала их, однако считала, что, имея чуть больше ставки, на прочие занятия просто не должно хватать времени, если выполнять все то, что положено по своему предмету, включая внеклассную работу, хотя бы просто добросовестно.

Взяв в гостиной корзинку с вязанием, она, решив не беспокоить своим присутствием Матвея, все так же неслышно направилась в спальню, где намеревалась, включив маленький телевизор, сесть довязывать свитер, который мечтала довести до ума, пока не отступили холода. Прежде, чем закрыть дверь, по-хозяйски окинула взглядом комнату. Она по праву ею гордилась: ну, надо же, как преобразилась за последний год благодаря её усилиям! Собственно, ремонта в квартире они никогда не делали, так как получили её сравнительно недавно, и на первых порах их в ней всё устраивало. Не в пример прошлой, эта квартира в новом доме была большой и очень просторной, с раздвигающимися дверями и широкими коридорами. У них никогда раньше не было такой чудесной лоджии, напоминавшей веранду в загородном доме. И сдавался дом не аврально, как это случалось во времена плановой экономики социализма, поэтому новоселам доделывать, а тем более, переделывать было практически ничего не нужно. Но за пять лет, прошедших после вселения, уже кое-где выгорели обои, кроме того, хотелось внести что-то своё, отличное от первоначального замысла строителей и дизайнеров. Именно поэтому Вера Ивановна решила-таки сделать косметический ремонт, на первых порах ограничившись единственной комнатой. Она пригласила на помощь единственную подругу, ничуть не пожалев, что впервые в жизни истратила так много денег на то, до чего никогда раньше не доходили руки из-за занятости на работе. Теперь, обклеенная элегантными обоями, украшенная лепными карнизами, полуколоннами и занавесками с ручной вышивкой, комната выглядела красивой, нарядной и уютной одновременно. А без традиционных ковров, паласов и прочих атрибутов «советского уюта» комната стала казаться более просторной и светлой. Правда, на новую, современную мебель, которая более бы соответствовала изменившемуся дизайну, средств пока не наскребли. Но хозяйка и тут нашла компромиссный выход: она просто-напросто вынесла громоздкие шкафы и секции. Без них, оказывается, вполне можно было обойтись, разместив в навесных шкафчиках на кухне некогда красовавшийся в них хрусталь и многочисленные сервизы, которые чаще дарились, чем покупались самими хозяевами, не отличавшимися вещизмом и накопительством.

Матвей же относился к сим новшествам всего лишь терпимо, сам, однако, не принимая ни в чем участия. «Ну, если жене так хочется,- думал он,- пусть преображает быт, если это доставляет ей удовольствие». Кроме того, он привык безоговорочно соглашаться с Верой, доверяя её вкусу. И даже если он с чем-то не был согласен, как например с тем, чтобы выбросить старый дубовый комод, который он помнил ещё с подросткового возраста, когда родители приобрели его по возвращении отца, противиться желаниям жены Матвей не стал. Он даже помог вывезти его на дачу к подруге Веры, выслав для этих целей машину с завода.

« Да, хорошо у нас стало»,- подумала хозяйка, закрывая дверь и бесшумно покидая комнату, где по-прежнему дремал супруг.

Вязала Вера вслепую, то есть не глядя на вязание, поэтому могла при этом ещё и читать, положив книгу рядом на подушку. Пробыв в спальне около двух часов и связав изрядный кусок рукава, она услышала, как часы пробили шесть вечера. Затем она встала и решительно направилась в комнату. Вылив воду из стакана, что под носиком самовара успел наполниться до краев, в горшок с геранью, она снова включила шнур самовара в сеть, а когда тот загудел, стала будить супруга:

- Матвей, а Матвей, просыпайся давай! А то снова продремлешь в неудобной позе, тело затечёт, - ночью спать не сможешь и вновь проворочаешься до самого утра. И вот ещё что, Матвеюшка,- продолжила она, увидев, как муж открыл глаза,- давай мы с тобой изменим режим. Не дело так весь день проводить, иначе обоим до нервного срыва недалеко. Будем вместе новую жизнь начинать. И поверь мне, в этом не нужно искать никакой трагедии. Я, если честно, вообще не понимаю,- старалась говорить она как можно увереннее,- какая может быть трагедия в том, что у тебя появилось столько свободного времени? Нужно просто постараться быстрее привыкнуть к новому состоянию вполне свободного человека. Давай сегодня же и начнем, ты не против?

Вера так и не могла понять, слушает ли её Матвей, так как он смотрел куда-то мимо или сквозь неё. Тем не менее, она продолжила, надеясь, что хоть что-то из сказанного да осядет у него в сознании, а на первых порах и это было уже кое-что:

- Начнем с того, что ужинать станем до пяти вечера, а раз сейчас уже шесть, будем считать, что ужин свой мы уже проспали. Так что давай ограничимся чайком с мятой. А потом отправимся на прогулку. Посмотри в окно, какой дивный вечер выдался, весной пахнет, и солнышко ещё достаточно высоко. Дойдем до парка, свернем на набережную, надышимся свежим воздухом, и как только солнце начнет опускаться в Волгу, повернем к дому. Представляешь, какой у нас будет потом спокойный сон. Ты за последнюю неделю вообще ни разу из дома не вышел. Ну, нельзя же так! Взбодрись, родной!

Матвей тяжело поднялся с кресла, молча, шаркая по полу шлепанцами, направился в ванную. Умывался медленно, словно нехотя, надеясь, тем не менее, с помощью холодной воды смыть с себя усталость и прогнать дрему. И тут вдруг, машинально, он взглянул на себя в зеркало… На него смотрело все ещё мужественное, без отеков и одутловатостей, свойственных полным мужчинам его возраста, респектабельное лицо человека, на котором выделялись полные яркие губы, вернее, нижняя губа, так как верхняя была прикрыта аккуратно подстриженными небольшими усами, все ещё не тронутыми сединой. « Видимо, я и впрямь в деда пошел – тот до шестидесяти не седел»,- подумал он. Из-под густых бровей, словно уголья, блестели тёмные, почти чёрные глаза. Тем неестественней были его, все ещё роскошные, цвета пшеницы волосы, едва подернутые сединой, которые, как он ни зачесывал их смолоду наверх, несколькими короткими волнистыми прядями все равно ниспадали на высокий лоб.

Пристально рассмотрев себя как бы со стороны, Матвей невольно улыбнулся впервые за последнюю неделю, хотя всегда до этого отличался веселым нравом, и, возвращаясь в комнату, где продолжал гудеть самовар, остановился в проеме двери, приосанился, характерным движением ладони коснулся усов и молодцевато произнес, как продекламировал, неожиданно для стоявшей возле окна жены:

- Веруня! Ну, погляди, чем не казак! Умница ты у меня, просто умница, женушка моя дорогая! Все ты правильно говоришь! Начнем жить заново, дадим отпор надвигающейся старости, не пустим её в наш дом – нечего ей здесь делать: мы её в гости к себе не приглашали! Давай свой чаек с мятой, да пойдем-ка гулять, как в молодости.

Для Веры Ивановны столь разительные, а главное, мгновенные перемены, произошедшие в муже за те несколько минут, которые он отсутствовал, находясь в ванной, оказались такой неожиданностью, что она крепко вцепилась рукой в занавеску, чтобы не упасть. Будь рядом стул, она непременно в него бы рухнула. Простояв несколько секунд в оцепенении, она широко улыбнулась и пошла разливать чай, поближе к Матвею пододвинув сухарницу с галетами. Только сев на мягкий стул напротив, она сказала, словно выдохнув с облегчением:

-Ну, вот и слава Богу. А я уж и не знала, с какого боку к тебе ещё подходить нужно, чтобы такую глыбищу, как ты, с места сдвинуть, а оказалось…. Все так просто. Да и потом, какие же мы с тобой старики, если до сих пор не дед с бабкой.

-Ой, Верочка, только этого разговора не затевай, прошу тебя. Давай сегодня этой темы не касаться. Закончим день на оптимистической ноте, собственно, как ты и намеревалась.

 

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

 

Допив чай, они вышли на улицу и, минуя парк, свернули на набережную Волги. Ещё совсем недавно, переполненная ледяным крошевом, она бурлила, поднимаясь до самого края бетонной дамбы, словно языком, зализывая волнами краешек бордюра, выступавшего над дамбой. Дойдя до моста, они остановились, чтобы понаблюдать за парнишками и несколькими стариками, ловившими рыбу. Рыбаки делали это без помощи удилищ, держа леску между пальцами, то и дело ловко поддергивая её, едва чувствовалась поклёвка. Однако чаще поклёвки были пустыми: червяк оказывался стянутым или откусанным, отчего крючок обнажался, а рыбешка сходила. Но были среди стоявших на мосту рыбаков и настоящие «везунчики», которым время от времени удавалось вытащить наверх серебристую, шершавую воблину, которую, освободив от крючка, они тут же отпускали в ведро с водой.

- Матвей, я давно хотела тебя спросить, почему ты так и не пристрастился к рыбалке? Ведь здесь, у живущих на берегу Волги, рядом с плотиной, рыбная ловля – это увлечение номер один. Кто-то на водохранилище ловит, другие, как видишь, прямо здесь, а, вон, Ольгины мужчины, те крупные спецы по озёрной рыбалке. Причём, заметь, никогда, или почти никогда, домой без улова не возвращаются.

- Ты знаешь, сам иногда удивляюсь. Помнишь, я даже как-то и спиннинг, и удочки поплавочные купил, и даже съездил парочку раз с мужиками на ночь, чтобы порыбачить в пойме. Но вот ведь, не зацепило это меня ничуть – и все тут. Как потом ни соблазняли меня, я все время отказывался – ну, не моё это дело. Может, это оттого, что в детстве никогда не видел, чтобы отец или дед, или кто-то из соседей удили. К рыбалке, по-моему, только с малолетства приучиться можно, а иначе – это так, просто баловство или же поездка за компанию, чтобы от работы, да от семьи с мужиками отдохнуть. Да и потом, такое увлечение много времени отнимает, а я, как себя помню, всю жизнь страдал от нехватки времени. Ты вспомни, Валюша, когда мы с тобой здесь жить начали, какой ритм нас захлестнул.

Матвей, продолжая наблюдать за рыбаками, вдруг замолчал, видимо, погружаясь в воспоминания, потом вздохнул, обнял жену за плечо, придвинув её к себе, и продолжил свои воспоминания уже вслух:

- А ты помнишь, когда мы в бараке жили, считай, почти что на территории стройплощадки?

- Конечно, помню. Мне часто те времена стали во сне сниться. Трудно жили, а сны все равно какие-то светлые, радостные,- поддержала Вера мужа, довольная тем, что тот наконец-то разговорился, а то молчал всю неделю. Она даже стала опасаться, не привело бы такое душевное состояние к полной апатии и потере вкуса к жизни.

- Слушай, Верунь, а ведь у меня, если не ошибаюсь, тогда даже выходных не было?

- Точно. Работал, как каторжный. Что и говорить, тогда всё на голом энтузиазме держалось. Казалось, особо и о заработках не думали, у всех была единая цель: построить и пустить завод, хотя, сейчас думаю, может, это нам только казалось, может уже тогда у людей разные мечтания и цели были, а мы этого просто не замечали?

- Эх, Верочка, некогда тогда было все замечать, некогда. И уж тогда-то о рыбалке или ещё о каком-либо увлечении да развлечении и не помышлялось. Вот ты тут о своих снах сказала, что, де, они у тебя радужные, светлые. Представляешь, всю эту неделю, стоит только зажмуриться, всё время перед глазами завод встает. То вдруг вижу корпуса в строительных лесах, то отправку первой партии кирпича, когда целая колонна грузовиков, украшенных флагами и транспарантами, покидает территорию, а все рабочие вышли их провожать и машут им вслед руками, пока те не исчезнут из виду.

- Я тоже этот день помню. Мы тогда с ребятами из школы приходили к вам на митинг с пионерскими и комсомольскими поздравлениями. А ведь здорово было?!

- Здорово - оно, конечно, здорово. Но, как говорится, знать бы, где упасть, соломки бы подстелил. Тогда еще нужно было все на правильные экономические рельсы ставить. Сейчас смешным кажется, что мы кирпич чуть ли не по себестоимости гнали, причем в таких количествах, что если бы с умом распоряжались результатами своего труда, то ничего бы потом не развалилось. Да и людей бы к нормальному пониманию экономики приучили - а то, выходит, что сами насаждали рабскую психологию. Потому и вытравить её из народа очень нелегко. Как тогда не понимали, что раб на истинное творческое созидание не способен – рано или поздно он свернет на путь бунта. Так и произошло.

- Неужели тебя только такие мысли всю эту неделю глодали? Тогда мне понятно, почему ты был таким мрачным и унылым.

- Да ну, нет же. Мне всякое представлялось. Вот вчера, например, привиделось, как Василия нашего после второго курса на лето работать к нам на завод пригласил – я уже тогда главным инженером был. Мы как раз вторую очередь шлакоблочного цеха пускали. А Васёк вместе с бригадой студентов работали на строительстве нового корпуса заводоуправления. И как он тогда, шалопай, на лесах без страховки оказался? Минут десять на тросе мотался маятником. День ещё назло выдался ветреный. Чуть не разбился, стервец. Еле сняли – я в тот раз свой первый выговор за нарушение правил техники безопасности от директора получил.

- Точно. И нагоняй от меня.

-Да уж, обоим нам потом досталось, хотя мне-то за что? У меня дело до сердечного приступа впервые в жизни дошло, а Ваське – чёрту чубатому – всё, как с гуся вода. Бедовый братишка был, что ни говори. Я ведь как боялся, что его за какую-нибудь очередную выходку из института вышибут, хоть и отличником был.

- Не вышибли, слава Богу. Он, вон, тебя переплюнул – в Администрации города капитальным строительством ведает. Кто мог подумать, что из такого сорванца что-то путёвое выйдет!

- Ну, насчет «переплюнул» – это бабушка надвое сказала. Лично я, пока директорствовал, сам себе хозяин был, а у него, как я посмотрю, кругом сплошные хозяева.

- Матвей, у нас не прогулка перед сном, а вечер воспоминаний получается, причем без всякой прогулки – стоим на одном месте. Я даже, если честно, немного замерзла – от воды холодом веет перед закатом, не то, что летом.

- И то верно, застоялись на месте, я согласен на прогулку.

Они, словно молодые, обнявшись, пошли дальше, вдоль по набережной, вдыхая полной грудью свежий, бодрящий душу и тело воздух, идущий с реки - он перестал казаться Валентине холодным и колючим. Казалось, теперь они специально поворачивали разгорячённые от ходьбы лица навстречу ветерку, поднимавшемуся от воды вместе с влагой.

Между тем, солнце начало стремительно скатываться к западу, словно погружаясь в Волгу, уже разлившуюся через края правого пологого берега. Еще несколько погожих теплых дней – и заполонит вешняя вода величественной русской реки, переполненной притоками, всю правобережную пойму до самой линии горизонта.

- Давай-ка, муженёк, возвращаться домой. Видишь, солнце уже совсем низко над линией горизонта. Не успеешь оглянуться,- стемнеет. Мы сегодня, для первого раза, и так далековато забрели.

- А мне кажется, в самый раз. И вообще мы большие молодцы. Давненько мы так чудесно не прогуливались.

Они, словно по команде, развернулись и пошли по направлению к дому, взявшись под руку.

- Ты сказал «давненько», я не ослышалась? А ты хоть помнишь, когда это «давненько» было на самом деле в последний раз, чтобы вот так, никуда не торопясь, ни о чем не тревожась, бесцельно, если хочешь?

- А ведь точно, не могу вспомнить, Валюша. С Валеркой в коляске, помню, много гулял, в том числе и по набережной, а чтобы потом…

- Вот-вот. А Валерику нашему, слава Богу, скоро тридцать восемь стукнет. Кстати, пока ты вчера дремал, он звонил.

- Ну, и сколько на сей раз просил?

- Матвей, я тебя умоляю, не надо быть таким жестоким. Ты ведь на самом деле не такой. Да и потом, тебе ли не знать, как ему сейчас нелегко, как несладко одному мыкаться, притом, в чужом городе, без семьи, без поддержки. Подумай трезво, кому нам ещё помогать, если не единственному сыну.

- Зря ты так,- попытался смягчить свою первоначальную реакцию на сообщение о звонке сына Смолянинов,- ничуть я не жестокий. Не нужно делать из меня монстра. А что до семьи, так он сам её потерял. Какая женщина, скажи, этакую неустроенность выдержит? Потому и рожать отказалась. Ты вспомни, Верочка, кто нам с тобой, когда нам по сороковнику стукнуло, помощь оказывал? Наоборот – мы родственникам старались, чем могли, помогать. И родителей не забывали, и братьев с сестрами, что твоих, что моих, разве не так? Ну, что ты молчишь?

- Матюша, не брюзжи, как старик заправский. Сам же сказал, ещё трех часов не прошло, что старость на порог не пустим. И вообще, давай тему на завтра перенесем. Так хочется день на хорошей ноте закончить, и потом, как говорили наши предки, утро вечера мудренее.

- Так-то оно так, против предков не возразишь. Только, если начала, так уж лучше сегодня скажи, сколько просит.

- Много, Матвей, по нашим меркам - много.

- А точнее?

- Хотя бы тысяч двадцать.

- Вот ведь как получается: деньги тратить научился, а зарабатывать, видимо, так и не научится. Раз уж ты мудрость предков вспомнила, не грех и мне к ним обратиться: мы с тобой, дорогая моя, что «сапожники без сапог».

- Это ты о чем?

- Неужели не понятно? Ты – заслуженный учитель. Всю свою жизнь воспитывала в учениках трудолюбие и прочие добродетели. А я, сколько молодежи на заводе воспитал, и, как бы это банально, а может, наоборот, пафосно, ни звучало, скольким несмышленышам, пришедшим на завод после училища, соплякам, в сущности, путёвку в жизнь дал? А своё чадо прошляпили. И не пытайся мне возражать – прошляпили!

- Ну, что ж поделаешь, Матвеюшка, что-то не доглядели – вот и вышло, что вышло. Но тогда, тем более, мы должны ему помогать.

- А деньги-то ему в этот раз зачем? Опять в какую-нибудь авантюру, небось, ввязался? Давно говорил, бросай ты эту Москву к чёртовой бабушке, иди ко мне на завод, помогу на первых порах. Куда там! Самостоятельности, видите ли, захотелось. И что на поверку из этой самой самостоятельности вышло? А мы – тоже два дурака – пошли у него на поводу. Тогда ещё нужно было запретить – и вся недолга. А теперь что? Ни семьи, ни своей квартиры, ни работы стоящей. Так до пенсионного возраста пробегает, а дальше, что? Вроде, как формально, он у нас в квартире прописан, и платим мы за него исправно, а что, как законы переменятся, когда нас не станет?

- Матвей, ну, зачем ты так мрачно? Мы с тобой разве умирать собрались? Многие, вон, вообще считают, что с выходом на пенсию жизнь только начинается.

- Вер, ну, давай правде в глаза смотреть, не конкретизируя времени, а так, в принципе, без нас, кто будет за квартиру платить, если его здесь нет? Тогда и отнимут ее, что называется, в пользу государства. Разве я не прав, скажи? И останется он к концу жизни у разбитого корыта.

- Господи, не рада, что начала, вот вечно у тебя так, как только о Валерике говорить начинаю. И всё ты всегда в мрачных красках рисуешь. Может, все у него наладится, устроится, встанет на ноги. Люди и позже начинают, а многого добиваются. Сказал вчера, что на новую работу устроился, вот и хочет поближе квартиру снять. Нашёл вариант подходящий, а хозяин запросил деньги за полгода вперед. Надо помочь, давай завтра же со счета снимем и пошлем.

- Давно ли снимали? Нам ведь теперь пополнять вклада не придется, сама понимаешь, да и он, лоб, слава Богу, не ребеночек, понимать должен.

- Да полно, Матвей, нам много ли теперь надо. Мне даже на одежду теперь тратиться ни к чему – не в школу же на уроки ходить, да и из крупных вещей покупать нечего, потому что все необходимое у нас есть.

- Ну-ну, а кто мебель обновить собирался после ремонта?

- А с этим и обождать можно. Я вчера, когда ты в кресле дремал, как раз нашу гостиную оглядывала, и знаешь, на что обратила внимание?

- И на что же?

- Как у нас стало уютно и просторно без всякой новой мебели. Вряд ли нам стоит снова пространство захламлять. А то выходит, старые «дрова» выбросили, чтобы на смену им новые водрузить?

- Скажешь тоже, «дрова». Мне до сих пор дедовского комода жалко – он мне детство напоминал.

- Сочиняешь. Никакой он не дедовский, а родительский, забыл? Сам же мне рассказывал, как вы его приобретали на зависть всем соседям, когда отец с заработков вернулся.

- Точно, забыл. Забыл, а не сочиняю. А вот часы – те дедовские, тут уж ты меня в сочинительстве не уличишь – это, почитай, реликвия семейная.

- Ну, вот, мы опять от главного ушли.

- Смотри, Веруня, не вышло бы опять, как тогда.

- Когда это «тогда»?

- Ну, как же, неужели не помнишь, как он нам из армии про всякие небылицы писал: то какой-то прибор сломал, то инструмент потерял, неужели забыла? А мы с тобой всё ему денежки высылали «на возмещение убытков». Так ведь, хитрец, что делал, в письма записочки, якобы, от своего прапорщика вкладывал, чтобы мы всей этой чепухе верили. А как я все-таки потом сам на Урал поехал, после того, как от командира письмо получил, - там-то и узнал правду! Хорошо ещё, что полковник порядочным мужиком оказался. Сказал, найдешь сына, отсидит, мол, на губе положенное, и в части дослужит, как положено. И ведь знал, стервец, что я приехал, потом об этом мне его подружки сообщили, а всё равно скрывался, не шел на контакт – бегал из притона в притон. Ох, мать, и стыдно мне тогда перед этим самым полковником было. Мы ведь с ним одногодки. Он с сотнями солдат и офицеров справлялся, а я одного единственного урезонить не сумел. Да, опозорил нас сынок, да и себе плохую службу сослужил – вот по дурости и пробыл в армии вместо положенных двух лет, аж целых четыре, да и то последние годы в штрафбате. Знаешь, Валюша, я ведь потом, по прошествии времени, много раз пытался начинать с ним откровенно заговаривать об этом, всё почему-то верил, что сам захочет поведать, в чем там была истинная причина, почему все так случилось. Так он не только объяснений, он сколько-нибудь вразумительных слов не удосужился произнести. Мне почему-то думается, что он и уехал от нас подальше, чтобы мы на него не давили, не напрягали, - так он, по-моему, наши с ним разговоры определяет?

- Матвей, как бы мы его ни бранили, каким бы он ни был, - он наш сын. Раз он стал таковым, с нас и спрос: значит, не доглядели. А помочь все равно нужно. Если не на нас, то на кого ему ещё надеяться можно? Так что, давай-ка, завтра все-таки с утра в Сбербанк. Сказал, деньги срочно нужны. Лучше всего сделать перевод электронной почтой, я думаю.

К подъезду подошли, когда уже совсем стемнело. Едва войдя в квартиру и раздевшись, Матвей, изрядно проголодавшись после столь длительной прогулки, спросил:

- Верунь, а может, поужинаем, ну, что себя мучить, а?

- Ну, уж нет! Соку попей – и на этом всё. Ты свой ужин проспал, дорогой. Так что ложимся. Как договорились, на голодный желудок – быстрее заснем. Ты постели, а я в ванную ополоснуться.

Вглядываясь в свое отражение, как это делал три часа тому назад супруг, Вера увидела в зеркале уставшее, хотя и порозовевшее после прогулки, лицо стареющей женщины, сплошь покрытое мелкими морщинками. И даже румянец смотрелся на щеках как-то по-особенному – он выглядел каким-то старческим, что ли, преломляясь в морщинках и глубоких носогубных складках. Особенно выдавала возраст верхняя губа, над которой сеточка морщин была особенно сильно очерчена, тем более, что в каждую трещинку попала растекшаяся губная помада. И даже то, что Вера Ивановна использовала специальный косметический карандаш, чтобы, пусть искусственно, сохранить форму губ, теперь мало помогало. Давно ли она аккуратно, тонким слоем наносила едва заметные тени на веки…Но вот уже год, по-прежнему нанося их машинально, словно по старой привычке, она тут же смывает их тампоном, смоченным жидким кремом, так как видит, что подобный макияж стал придавать лицу не только неопрятность, но и вульгарность, характерную обычно для пьющих молодящихся старушек. Подумав об этом, Смолянинова печально улыбнулась, вспомнив, как часто стали попадаться на улицах такие полупьяные старушки с раскрашенными лицами. «Жалкое зрелище»,- вдруг неожиданно вслух произнесла она, то ли обратив оброненные слова к вспомнившимся старушкам, то ли к своему отражению. Да, как безжалостно время! Но что больше всего удручало Веру Ивановну, так это шея, которая, как ни маскируй, сразу же выдавала истинный возраст своей хозяйки. Именно поэтому она всё чаще стала носить одежду с воротником-стойкой. Среди немногочисленных её подруг и знакомых были, конечно же, и такие женщины, которые даже в таком же, как у неё возрасте, выглядели вполне моложаво. К ним относились, прежде всего, те из них, кто сумел сохранить стройность фигуры. Не склонные к полноте женщины с возрастом, как правило, становятся ещё суше, стройнее, у них сохраняется легкость походки, хорошая осанка и издали их принимают за молодых дам, к которым нередко обращаются «девушка», что заставляет их улыбаться и, конечно же, поднимает настроение. Смолянинова же после сорока набрала не меньше двадцати лишних килограммов, что не только раздражало её и расстраивало, но, как ей казалось, приносило ей физические страдания. У неё все чаще стали болеть ноги и поясница. Однажды, когда у неё сильно отекли ноги, она, не на шутку испугавшись, уж не сердце ли забарахлило, направилась к участковому терапевту, что позволяла себе крайне редко. Заболит что-либо, глотнула таблетку-другую – и порядок. А тут все-таки заставила себя пойти в поликлинику. И хотя отправилась туда, чтобы выяснить, что явилось причиной отека ног, толком ничего не узнала, а домой вернулась с головной и сердечной болью – вот и сходила к врачу.

Высидев большую очередь, она вошла в кабинет врача и объяснила, что заставило её прийти в поликлинику. Молодая врач, даже не осмотрев пациентку, а лишь подняв голову и оторвав глаза от каких-то бумаг, которые продолжала писать всё то время, пока Вера Ивановна излагала свои жалобы, сразу же озвучила диагноз, который был скорее похож на приговор. На подобный безжалостный максимализм способны только молодые, которые почему-то не думают о том, что молодость не вечна, что время скоротечно, и недалек тот день и час, когда и сами они окажутся в таком же положении. Долго тогда звучала и многократно повторялись в ушах и ещё где-то в подсознании Смоляниновой короткая и хлесткая фраза, так неосторожно и необдуманно оброненная врачом: «А чего Вы, собственно, хотите? – возраст!». Поняв, что у врачей помощи искать бесполезно и бессмысленно, она стала пытаться сама как-то помочь себе. Прежде всего, Вера решила во что бы то ни стало похудеть, садясь на всевозможные диеты, но от них не было никакого проку. Зато стала частенько кружиться голова, иногда поташнивало. Тогда она решилась заняться силовой гимнастикой и забросить все диеты, но и это не дало желаемых результатов, лишь учащеннее стало биться сердце, да забарабанили «молоточки» в висках.

Приняв душ, она ещё раз посмотрела на себя в зеркало и произнесла: «Ничего не поделаешь, права оказалась молодая врачиха. Что ж, нужно научиться любить себя такой, какая есть, вернее, какою стала. А любить себя нужно непременно, иначе никто любить не будет – это я точно знаю!»- решила Вера Ивановна и, грустно улыбнувшись, нанесла на всё ещё влажную кожу ночной питательный крем. Затем, промокнув лицо салфеткой и сняв лишний крем, она накинула халат и направилась в спальню.

Балконная дверь была приоткрыта. Занавеска колыхалась, пропуская в комнату порциями свежесть и прохладу. Матвей Игнатьевич, подложив обе ладони под щеку, уже крепко спал, свернувшись калачиком и подогнув ноги, словно маленький, Завидев его в такой позе, жена улыбнулась, вспомнив, что точно так же обычно засыпал, набегавшись, их маленький сынишка, и ей показалось, что это было совсем недавно. «Хоть в чем-то отец с сыном похожи»,- промелькнуло у неё в голове. Вера механически поправила на муже одеяло. И даже не взяв с тумбочки книгу с недочитанной главой, она легла, не закрывая балкона. Укутавшись до подбородка теплым мягким кашемировым одеялом, подаренным ей коллегами по случаю выхода на пенсию, Вера провалилась в глубокий сон, едва закрыв глаза.

 

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

 

Наступило утро. Из гостиной был слышен приглушенный бой часов.

- Матюша, ты проснулся?

- Доброе утро, дорогая. Боже, неужели уже девять? Ну, надо же, спал, как убитый.

- Да нет же. Ты спал, как младенец. Надо было тебя сфотографировать – точно, как маленький Валерик, и даже так же свернулся калачиком.

- Вот что значит вечерняя прогулка. Решено: каждый день будем совершать подобный моцион. Знаешь, Верунь, а я голоден, как волк!

- Представляешь, мне недавно книжица забавная попалась в руки, так вот в ней прослеживается связь между пословицами и поговорками, сохранившимися исторически в языке и характером народа, который этим языком пользуется для общения. Мне запомнился интересный пример. Англоязычные народы, когда голодны, говорят: «Я голоден, как охотник», а русскоязычные – так, как только что сказал ты. Странно, не правда ли?

- Чего ж тут странного, просто мы себя ощущаем ближе к природе и зверью, чем они, а они возомнили себя царями природы. По-моему, в этом объяснение.

- А мне кажется, что истинный смысл кроется намного глубже.

- Вер, а ты мне дай эту самую книжку полистать – вот потом и обсудим её. У меня теперь времени много, так что в самый раз муженька твоего к чтению серьезных книжек приучать, чтобы мы могли на равных общаться.

- Скажешь тоже, «на равных», да и потом не какая это не серьезная книга, а брошюра из серии «Для любознательных».

- Да Бог с ней, с книгой, на данный момент, если честно, моим главным органом является не голова, а желудок – жуть как проголодался, неужели ты есть не хочешь? Ну, что там у нас в холодильнике припасено? Ты ещё полежи, понежься, я сам с завтраком справлюсь. Как только всё будет готово, я тебя приглашу.

Тем не менее, Вера Ивановна не стала залёживаться в постели. Она поднялась, подошла к окну, потянулась и заулыбалась не то ласковому солнышку, давно уже освещавшему спальню, не то тому, что наконец-то, после стольких дней уныния и тревоги, недомолвок и холодности, лед растоплен, и в доме, дай-то Бог, воцарятся прежние радость и взаимопонимание. Едва Смолянинова застелила постели, как с кухни донесся голос мужа:

- Верочка, бегом в ванную – и сюда! Завтрак на столе.

Никто в семье не помнил, когда Матвей последний раз занимался кулинарией – это всегда была прерогатива женщины в их доме. Может быть, именно поэтому его сегодняшнее занятие на кухне больше напоминало священнодействие. Ещё вчера он сам от себя подобного никак не мог ожидать. У него все ладилось, все получалось, все доставляло ему удовольствие – просто-напросто хотелось жить! Он даже успел переодеться к завтраку не по-домашнему, тем самым удивив жену ещё больше.

Вера вошла на кухню и увидела деревянный хохломской поднос на середине стола. На нем лежало десятка два миниатюрных бутербродов с сыром, колбасой, паштетом, жареным яйцом, и с дольками маринованных огурчиков. Сливочное масло было нарезано специальным фигурным ножичком, отчего выглядело маленькими полупрозрачными розочками. Клюковки, вишенки, листочки мяты – все они нашли свое место на крошечных, будто игрушечных, бутербродиках, в каждый из которых было воткнуто по зубочистке, чтобы было легче отправлять их в рот целиком.

- Матюша, ты просто кудесник! Что же это ты так долго свои таланты от меня скрывал? – это, по крайней мере, не честно.

- Вот увидишь, милая, я теперь все буду делать, как волшебник, стоит тебе только загадать желание. Следующим номером нашей программы я, пожалуй, возьмусь за обеды. Всё, как и договорились, хандру объявляю вне закона. Итак, госпожа, прошу к столу!

За завтраком без умолку разговаривали, перебивая друг друга. Строили планы на будущее, решили, что летом непременно съездят на родину, в станицу, так как давно уже не были на могилах близких. На обратном пути спланировали навестить младшего брата Матвея Василия, проживавшего в городе Волжском – тоже давненько не виделись. Наконец, Матвей предложил:

- Послушай, Веруня, знаешь, что я надумал, давай-ка, купим путевку в дом отдыха на пароходе, а то всю жизнь на Волге прожили, а ни на трамвайчике, ни на «Ракете» не катались – это ли не смешно, честное слово. Да и потом, мы с тобой, считай, вообще нигде не были, если не считать нескольких отпусков, проведенных в санаториях, а ведь у нас есть столько мест красивых! Вон, Васек, тот уже и на Байкале, и на Селигере был, и в горы на лыжах кататься ездил, я уже не говорю о том, сколько раз они с женой в Египет да в Турцию мотались, неугомонные души, а мы всё сиднем сидели. И всё-то у нас времени не было. Ну, ничего, сейчас наверстаем. Я вот сяду, планчик нарисую на несколько лет вперед - ещё напутешествуемся с тобой!

- Матвеюшка, всё это, конечно же, красиво звучит. Но, по-моему, попахивает эйфорией. Да и потом, сейчас на несколько лет вперед загадывать неосмотрительно, то одно, то другое начинает неожиданно болеть – сам ведь частенько жалуешься и на сердце, и на желудок, так что, давай сначала загадывать на ближайшую перспективу, дорогой мой. Прежде всего, тебе нужно обязательно придумать, чем заняться. А то после напряжённой работы на заводе от безделья и от скуки помереть можно.

- Ты что это, хобби имеешь в виду?

Почему сразу хобби – я вообще это словечко не очень жалую. Просто неплохо бы было чем-нибудь заняться, чтобы и интересно было, и полезно для души и для тела. Можно, например, дачу купить, - не заметив на лице мужа никакой реакции на своё предложение, она тут же исправилась,- ну, не дачку, так участок. У многих наших знакомых есть, никто из них не бросил этим заниматься. Построим домик – ты у меня как-никак строитель, хотя бы чуть-чуть, раз строительный институт закончил. Неужели тебе моё предложение совсем не интересно? Будем тогда чаще за город выезжать, свежим воздухом дышать. Разобьем садик, если тебе, я так понимаю, идея с огородом не нравится, насажаем цветов. Представляешь, какая будет красотища!

- Нет, дорогая, только не дача, я этого не вынесу. Как хочешь, а это тупиковый ход. Уверен, самому выращивать овощи и фрукты в наших краях просто смешно, когда их все лето, а тем более, ближе к осени на каждом углу столько продается. Поверь, нам пенсий вполне хватит и на помидоры, и на огурцы, и на виноград, наконец. Я, например, даже представить нас не могу ковыряющимися в земле. Давай лучше эту тему закроем – я категорически против сада – огорода.

- Ну, как знаешь. Лично у меня есть чем заняться. У меня и ученики есть, да и будут, пока сил хватает. Кроме того, я вяжу, вышиваю, шью. Как ты сам, наверное, заметил, я без дела не сижу. Если на то пошло, я сейчас даже читать больше стала, хотя и не готовлюсь к урокам. Причем, я занимаюсь только тем, что мне действительно нравится, поэтому у меня и настроение хорошее, да и на самочувствие грех жаловаться. Ведь от безделья в голову могут самые дурацкие мысли пожаловать – это факт. А у тебя даже увлечения никакого нет.

- Не бойся, Верунчик, кажется, с сегодняшнего утра одно такое у меня появилось.

- Какое же?

- А ты не поняла? Стряпать буду – стану кулинаром.

- Тоже мне, нашёл увлечение. Занятие нужно искать для души, а стряпать – это, скорее, для желудка.

- Не скажи! Это как стряпать будешь. Как-то раз в Москве я попал на банкет. Как сейчас помню, вышел, значит, организатор всего этого дела, стильный, в вечернем костюме, чуть ли не во фраке, и представил нам маленького, чудаковатого вида, сухощавого старичка в длинном, ниже колен, несуразном белом фартуке и высоком поварском колпаке. Мол, извольте любить и жаловать, восторгаться и восхищаться - маэстро салатов и закусок, которые, судя по опустошенным тарелкам, вам очень понравились, Роберт Мазманян. Так что, милая, и повара могут быть художниками своего дела и творят от души.

- Ах, вот, оказывается, чем мой дорогой муженек занимался, когда по важным командировкам в столицу ездил – по ресторанам ходил! И, что самое страшное, ни разу ни о каких банкетах жене не поведал, а вечно возвращался уставший и голодный.

- Верочка, да я этому просто значения не придавал – вот и все. А в тот раз нас просто пригласили на ужин по случаю ввода в строй крупного кирпичного завода в Подмосковье. А у тебя сразу какие-то подозрения нехорошие. Я что-то за тобой никогда подобного не замечал. Неужели ты меня ревновала?

- А то как же? Конечно, ревновала. Ты у меня всегда был мужчиной видным, симпатичным, одно слово – казак, но, видать, глупый и неразумный, раз за столько лет не понял, что я тебя только к работе твой ревновала, которая тебя всецело поглощала. Только ведь я не об этом – ты от темы уходишь. А тема, скажу я тебе, в твоем положении очень даже важная.

- В каком таком «моём положении»?

- Ну, Матвей, не притворяйся – сам все понимаешь. Постой-ка, а помнишь, у вас мужская компания была, вы по пятницам собирались играть в преферанс. Я хоть и не очень приветствую азартные игры, но всё-таки, какое-никакое, а развлечение, тем более, насколько я понимаю, тебе эта игра всегда нравилась.

- Нашла, что вспоминать. Обо мне мужики, наверно, и думать забыли – сколько времени утекло! Я как только реконструкцию завода затеял – всех старых друзей растерял, а про карты вообще ни разу не вспомнил с тех пор. Они на меня наверняка обиделись.

- Не думаю. С чего бы это обижаться? Ты бы взял, да позвонил им. Вон, Петро тоже вот-вот на пенсию выйдет.

- Нет, Вер, ты что-то путаешь – он лет на пять меня моложе, не меньше. А что до преферанса, хоть я и сказал, что про карты забыл, это не совсем так. Я ведь иногда на компьютере играю, особенно ночью, когда не спится. Правда, это совсем не то, что с живыми партнёрами, а ещё точнее – совсем не то. Когда видишь глаза своих противников, напряжение и сосредоточенность на их лицах, - вот тогда возникают подлинные интерес и азарт, без коих картёжная игра вообще теряет интригу и всякий смысл, как таковой. Обычно в эту игру играют друзья, или по крайней мере, близкие приятели, так что сам выигрыш здесь далеко не главное, хотя выигрывать всегда приятнее, чем проигрывать, само собой разумеется. А с этой электронной железкой бездушной - кто только программу разрабатывал!- такие расклады напрограммированы, что в реальной жизни таковые крайне редко встречаются. Из-за этого и интерес пропадает. Представляешь, то козыри три – четыре раза подряд четыре на четыре разложатся, то масть таким образом разляжется, что и туз – не взятка. Да что я тебе голову забиваю, тебе это все равно неинтересно, тем более, что ты и правил игры не знаешь.

- Отчего же?

Дальше некоторое время, продолжая рассуждать о преферансе, Матвей продолжал говорить так, будто разговаривает сам с собой, после чего спохватился, вспомнив про собеседницу, и продолжил, обращаясь к ней:

- Ой, Веруня, смотри, после моих рассказов не заразись. Карты, по большому счету – это болезнь. Сколько славных умов в России пережило из-за них трагедию в своей жизни. Не мне тебе напоминать, как часто героями в классической литературе становились люди, преимущественно мужчины, конечно, кто проигрывал целые состояния, влезал в жуткие долги. Даже жизнь самоубийством кончали. Подумай, на что мужа толкаешь,- Матвей улыбнулся в усы. Глаза его при воспоминании о картах загорелись, зашевелились кончики пальцев, словно он привычными движениями перебирал в руках атласную колоду.

- Да полно тебе, Матвей, ты у меня мужчина рассудительный, и, насколько мне известно, совсем не азартный. Хотя, может, я чего не знаю. Вот, например, не знала же я до сегодняшнего времени, что ты по банкетам в Москве хаживал. Вдруг ты и на самом деле азартный картежник? Нет, тогда уж лучше от греха подальше держаться! Давай и вправду для тебя какое-нибудь иное интересное занятие искать. Я, к примеру, как-то в ящике у нас газетку взяла с объявлениями, не поверишь, там о таком количестве различных клубов речь шла. Чего только не понавыдумали: велосипедистов, туристов, разных экстремалов, ветеранов – всего не перечесть.

- Скалолазы, дайверы, парашютисты, дельтапланеристы…Поздно, Верунчик, поздно пристрастия искать. Всем этим или чем-нибудь одним нужно было смолоду увлекаться, а сейчас, представь, сяду я на велосипед, отправлюсь в велопробег, как в последний путь. Да, друг мой, и смешно, и грустно немного.

- Зря ты так печально и грустно обо всем этом. Кстати, велосипед – это совсем недурственно. Я бы и сама с удовольствием по загородным тропкам покаталась, заодно бы и похудела. Кстати, и тебе лишнее сбросить не грех. Ну, а чтобы народ не насмешить, можно бы было сначала дома на тренажёре потренироваться, давай купим. У Кузнецовых, вон, со второго этажа есть такой. Так ты посмотри, какие они все, как один, стройные.

- Ну, ты и примерчик привела. Кузнецовы такие не от тренажёра вовсе – это у них порода такая, наследственность. Ты посмотри, там в семье и бабка с дедом сухощавые, и дети, как былинки – а у нас в роду, да и у вас, насколько я знаю, таких отродясь не было. Так что, сдается мне, пустая это затея, насчет похудеть, да ещё таким образом. А штуку эту, если хочешь, покупай, только я на ней заниматься – пас. Не моё это дело – педали крутить. По мне, так лучше пешие прогулки, вроде нашей вчерашней, кстати, можно будет и подальше маршрут выбрать, но тогда выходить пораньше придется, чтобы ко сну как раз успевать. Впрочем, что гадать, я уже себе занятие выбрал, и давно, вот только никак приступить не могу – то лень, то времени нет. Хочешь, поделюсь?

- Ну, конечно, давай, рассказывай.

- Решил я, Веруня, серьезно нашей библиотекой заняться. Сначала смастерю нормальные полки, потом сделаю настоящий каталог, разберу все по направлениям: художественную литературу отдельно, техническую – отдельно. Со справочной литературой тоже поработаю. Многое на сегодня устарело, поэтому буду безжалостно выкидывать ненужное. Впрочем, у меня по поводу книг много разных задумок есть, я даже как-то все записывал себе в блокнот, нужно будет поискать, куда я его так запрятал, что никак найти не могу. Завтра же и начну, пожалуй, чего тянуть, верно?

- Матвей, это не совсем то, о чем я тебе говорила. С библиотекой домашней, даже если очень тщательно всё делать, можно за неделю управиться. А дальше-то что?

- Потом займусь семейным архивом – там вообще дел невпроворот. Одних фотографий сколько накопилось. А письма? Есть и дореволюционные, и те, что дед в гражданскую домой слал. Сохранились даже те, что отец с фронта и из госпиталя присылал. Сколько писем от родни скопилось - до сих пор на антресолях лежат в коробках. Ты вспомни, как раньше было: что ни неделя, обязательно от кого-нибудь письмо придет, я уже про поздравительные открытки не говорю. Мать ничего не выбрасывала и нам наказывала беречь и документы разные, и письма. Помню, читает письмо от своей школьной подружки, которая сразу после школы замуж вышла и в город уехала, читает, а сама плачет, мол, вот уже и в живых подружки нет, а письма от неё сбереглись, значит и память о ней жива. Мне кажется, мать во многом права, только нельзя, чтобы все эти бумаги лежали как хлам. Необходимо продумать, как все систематизировать, во что сложить, может, файлы для этого использовать, не решил пока, но и до архива, думаю, дело дойдет обязательно. Так что, дорогая моя, у меня есть чем заняться, хватило бы терпения да умения. Если с задуманным до осени управлюсь, начну на лоджии порядок наводить. Потом, ты комнату без меня одна отремонтировала? Теперь настал мой черед спальней заняться. Думаешь, не справлюсь?

- Да что ты, Матвей, ты со всем на свете справишься.

- Ты вспомни, сколько у меня ещё в институте разных дизайнерских идей было. На третьем курсе я даже диплома удостоился за проект этнографического кабачка «Курень». Господи! Какие были планы, прожекты, мечты, а вот жизнь к концу подходит, а мечты так мечтами и остались. Да и вообще, чего достиг?!

- Ну, ты даёшь! Что за пессимизм, Матвей, тебе ли жаловаться на судьбу? Такой махиной руководил!

- Вер, а я знаешь вдруг о чём подумал: а как так случилось, что мы не удосужились на старости лет даже машины себе купить, а? Ездили бы сейчас и в лес по грибы, и в станицу!

- Смешной ты, честное слово. Я тебе этот вопрос множество раз задавала, вернее, предлагала купить хотя бы «Москвич». Не помнишь, что ты мне каждый раз отвечал?

- Ей Богу, не помню.

- Ну, как же, говорил, мол, зачем она нам нужна, и куда мы на ней ездить будем. «Если куда поближе,- так ты мне пытался объяснить ненужность личного транспорта,- вполне можно обходиться городским автобусом. Чтобы куда-то далеко поехать, все равно времени не найти. По делам я на служебной машине езжу». Ну, вспомнил? Ты такое говорил?

- Кажется, припоминаю. Я ведь тогда как думал? Вроде не рыбак, не охотник, а за грибами мы всегда на выходные «пазик» выделяли. Мы с тобой, кстати на нем парочку раз с заводоуправлением на пикник ездили, только тебе почему-то эти вылазки на природу не очень-то нравились.

- Ну, вот, опять в воспоминания ударились. Боюсь, не вспомню, кто, но кто-то из мудрых старцев сказал нечто похожее: «Если жить только воспоминаниями, то настоящее, а тем более, будущее непременно покроются паутиной и плесенью». Матюш, кажется, телефон звонит.

Пока муж ходил в прихожую и разговаривал там по телефону, Вера успела убрать недоеденные бутерброды в холодильник, стерла крошки со стола и даже успела вымыть посуду.

- Вер, а Вер,- закричал Матвей, не отходя от тумбочки с телефоном, продолжая что-то записывать в блокнот,- представляешь, чудеса, да и только. Петр Звягин звонил. Точно, на ловца и зверь бежит, как говорится. Приглашает вечерком на партейку. Ты как?

- А я тут при чем? Иди, конечно.

- Как это, при чем? Ты бы тоже могла со мной пойти. Вы, вроде, с Валентиной раньше дружны были. Она ведь до сих пор в вашей школе работает? Поболтаете о своём, о женском, пока мы пульку расписываем, ну, так как?

- Нет, милый, я, пожалуй, дома останусь. Слава Богу, у меня есть чем заняться. Вон, постирушка скопилась, потом кое-что разобрать в шкафу нужно. А Валентина действительно в нашей школе работает, только это ничего не значит. Она последние пять лет завучем у нас, а ты ведь знаешь, я от всякого начальства всегда старалась подальше находиться. Приятельство, а тем более, дружба с ними, видишь ли, дело весьма хлопотное.

- Да, полно, Веруня, откуда вдруг у тебя и такие комплексы, тем более, что ты уже в школе не работаешь, следовательно, она тебе не начальник, а?

- Нет, Матвей, я не буду менять решения. Кстати, ты не забыл, что тебе сегодня ещё сделать нужно? А то, я смотрю, ты с картами уже не помнишь, о чем мы с тобой вчера вечером договорились.

- А и, правда, что я должен сделать, ей Богу, не припомню.

- Я так и знала, что что-нибудь да найдется, чтобы помешать тебе. Валерке деньги переслать нужно.

- Ах, это. Чует мое сердце, не пойдут ему эти деньги на пользу, но, раз ты настаиваешь, пойду прямо сейчас.

- А к Звягиным-то когда?

- Как и раньше, ровно в пять вечера. Я пока буду в Сбербанк собираться, ты черкни, что на обратном пути купить нужно. Я пообещал тебе кулинарией заняться, так что и на рынок, и в магазин зайду – надо держать свое слово. И вообще, пора мне, наконец, тебе, родная, по дому помогать. Я вспоминаю, как отец матери помогал, хоть у казаков это и не принято было, а он половину всех дел в доме на себя взял. Надо с предков пример брать, ты как, меня в помощники берешь?

- Дождалась на старости лет. Конечно же, согласна, только я так привыкла со всем справляться сама, что наверняка к тебе придираться буду даже по пустякам. Говорят, так всегда бывает, когда на кухне, например, две хозяйки появляются, слава Богу, мне такого испытать не довелось.

- Ты чего-то путаешь. А когда в бараке жили?

- Так там не две, а восемь хозяек на одной кухне были – а это совсем другое дело. Ну, смотри, сам напросился. Как бы потом не пожалел, когда буду заставлять картошку перечищивать или пол по второму разу перемывать,- полушутя - полусерьёзно медленно проговаривала Вера Ивановна, с улыбкой глядя на мужа

- Надеюсь на твое милосердие, жёнушка, - сказал Матвей, целуя Веру в щеку,- списочек я взял, порядок. Ах, да, пакеты забыл. Принеси парочку, а то не хочется разуваться.

Смолянинов, привыкший всегда ходить в строгом костюме, неизменно с галстуком, теперь был одет в свитер, теплую спортивную куртку, отчего его внушительная фигура солидного человека выглядела как-то несуразно, тем более что походка выдавала в нем обстоятельного и весьма серьезного гражданина, явно из начальников. Словно увидев себя со стороны, Матвей улыбнулся и попытался сменить медленный шаг чуть ли не на бег трусцой, однако прыти хватило ненадолго, так как появилась одышка, и он даже почувствовал испарину.

« Да, измениться враз, наверное, невозможно»,- подумал он, переходя на медленный шаг, тем более что на горизонте замаячил Сбербанк.

 

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

 

Матвей на удивление быстро получил деньги. Был бы у сына открыт счет в банке, проблем с переводом не было бы вообще, а так пришлось Смолянинову отправиться в ближайшее почтовое отделение, где он простоял в очереди более часа. Мало того, когда он подошел к кассиру, оказалось, что не все верно заполнено в бланках, и ему снова нужно было всё переписывать. Собственно, не было в этом ничего удивительно. Все те годы, пока он был женат, хозяйством, в том числе и платежами, денежными переводами и прочими делами, так или иначе связанными с домашними делами, всегда занималась жена. Ему и в голову не приходило, что это может быть столь неинтересно, а главное, занимает так много времени. «Надо же, ни разу не пожаловалась,- подумал он,- не попросила в чем-либо помочь. И как она вообще со всем этим справлялась?» Матвея раздражало буквально всё: и то, что так медленно продвигалась очередь, и то, что почему-то работало всего одно окошко, тогда как народ в маленьком операционном зале почтового отделения всё прибавлялся. Наконец, он не мог понять, почему никто не возмущается, и все молча смиренно ждут. Он дважды выходил из помещения на улицу, так как ему было нестерпимо душно, хотелось скорее вдохнуть в себя глоток свежего воздуха. Возмущало его и то, что зал был попросту не оборудован соответствующим образом, как место, куда приходит много клиентов, среди которых, как ему показалось, большинство составляли пожилые и даже совсем старые люди и молодые мамочки с маленькими детьми. Впрочем, не было в этом ничего удивительного, ведь это было утро обычного, будничного рабочего дня, значит, большая часть населения все же на работе, а здесь лишь пенсионеры и мамы, воспитывающие малолетних детей. Он еще раз окинул взглядом всё вокруг и нашел лишь четыре мягких табуретки, стоявших возле столов, за которыми сидели несколько человек, заполнявших бланки. Все же остальные стояли, причем им было даже не на что опереться, потому что в помещении не было стен в привычном понимании: наружная была сплошь застеклена – туда не подойдешь. К так называемой стойке тоже было не прислониться, так как по всей длине её были окошки, за которыми сидели ещё какие-то сотрудницы почты, склонившиеся над писаниной – к ним, правда, тоже изредка подходили клиенты. Одни из них спрашивали о корреспонденции «до востребования», другие оформляли подписку на периодику или покупали поздравительные открытки. Чтобы хоть как-то отвлечься от того, что его так раздражало, Матвей купил газету с кроссвордами, вышел из очереди, положил газету на почтовый ящик, стоявший на одном из столов и занялся разгадыванием. Время, казалось, побежало быстрее. Когда второй кроссворд был разгадан почти наполовину, он оторвал глаза от газеты и увидел, что до желанного окошка осталось в очереди перед ним всего два человека. Смолянинов оставил газету на ящике, решив, что кому-то она наверняка может пригодиться, если тот попадет в такую же длинную очередь. Он с облегчением вздохнул и направился к стойке. Однако не прошло и десяти минут, как его вздохи стали носить совсем иную смысловую окраску. Оказавшись совсем рядом с окошком, он наблюдал, как почтовый работник сначала что-то тщательно записывала, причем в трех экземплярах, проложив между листками традиционную для почты фиолетовую копирку, затем написанное заносила в компьютер. Мало того, не попадая пальцами по нужным клавишам, женщина внимательно изучала набранное ею же самой на мониторе, и лишь после всех этих манипуляций рассчитывалась с клиентом. И все-таки подойдя к окошку и отдав бланки, Матвей не удержался и с нескрываемым раздражением и иронией спросил:

- Простите великодушно, а зачем вам компьютер, если вы всё равно каждую бумажку заполняете вручную - это же лишняя работа?

На свой вопрос он тут же получил ответ, причем нелицеприятный:

- Не отвлекайте, гражданин. Как приказано, так и делаем.

Матвей Игнатьевич не рад был, что задал свой вопрос, так как в спину ему тут же послышались голоса из очереди:

- На самом деле, мужчина, что вы отвлекаете, и так полдня тут стоим, а вы ещё со своими дурацкими вопросами.

Он вышел из помещения почты, словно из парной: во-первых, весь вспотел, и даже с чуба капли падали на щеки и нос. Во-вторых, как ни странно, он почему-то чувствовал себя виноватым пред теми десятками людей, которые оказались с ним в одинаковом положении, выстояв такую длинную очередь и потеряв на этом уйму времени. Прежде чем снова оказаться в помещении, теперь уже магазина, Матвей решил непременно пройтись по свежему воздуху. Он шел, погруженный в свои потаенные мысли о сыне, об оставленной им навсегда работе, о будущем, которое ему не казалось лучезарным. Все эти мысли перемешались в некий крепкий коктейль, который скорее дурманил, нежели пьянил. Пройдя до конца улицы, Смолянинов остановился у большого магазина в некотором недоумении. Ему казалось, нет, он был уверен, что перед ним гастроном, куда они с Верой ходили лишь перед большими праздниками в те годы, когда с продуктами было туговато, и именно сюда выписывали в профкоме талончики для отоваривания так называемых заказов. «Ну, надо же, все переделали на западный манер»,- почему-то вслух произнес он после того, как прочитал вывеску « Универсам», и тут же вошел в магазин. Приобретя всё по списку, составленному женой, он собирался, было, направиться к выходу, но тут вдруг обратил внимание на особняком расположившийся возле ячеек для сумок отдел со странным набором товаров, собственно, он остановил свой взгляд на витрине, где лежало несколько колод карт, а рядом несколько наборов ручек с пастой разного цвета. Он сразу же смекнул, что и то, и другое ему вечером пригодится, поэтому, не раздумывая, сделал и эту покупку.

Вешая в прихожей куртку, он вспомнил о приобретении и достал из внутреннего кармана колоду.

- Давненько я не брал в руки карты,- произнес он переиначенную классическую фразу.

- Ты что-то спросил, Матвей?- услышал он голос Веры.

- Да нет, это я так, о своём. Послушай, как я, оказывается, давно не бывал в магазинах.

- По-моему, ты вообще кроме своего завода последние несколько лет нигде не бывал. Мы даже в кино с тобой последний раз лет пять тому назад ходили, если не больше.

- Да ну? Не может быть, как же я этого не заметил?

- Чего не заметил? – не особо надеясь на ответ, машинально спросила Вера, раскладывая купленные продукты в холодильник.

- Того не заметил, как время стремительно пробежало. А вот вышел, что называется в люди, то есть на улицу, попросту говоря, окунулся в каждодневные дела простых людей, и столько изменений заметил, столько всяких новшеств.

- А я вот каждый день по магазинам хожу, да и так бывает, из дома выхожу по разным делам, так мне кажется, что давно уже всё устаканилось. Это годочков этак семь-восемь назад, что ни день, то чудеса происходили. Вроде вчера проходила мимо – пустырь был, а через день там уже палатки и ларьки стоят. Потом вдруг все стали облицовывать фасады новомодными материалами, затем у каждой торговой точки стали клумбы сажать, оказывается, там какие-то соревнования между предпринимателями власти затеяли. Прямо, как в старые советские времена повального соцсоревнования. Но ничего, зато красиво стало. А ты что там для себя новенького обнаружил, Матюш? Кстати, ты чайку попьешь пока или обеда дождешься?

- А давай по чашечке! За чаем и расскажу о своем походе.

За чаем Матвей словно отчитался перед женой о проделанной работе. Доложил, что отправил деньги, не забыв рассказать о своих злоключениях на почте. Правда, сейчас в его рассказе уже не было и толики раздражительности, наоборот, они вдвоем дружно высмеяли его величество прогресс, вторгнувшийся на почту в лице компьютеров, которые вместо того, чтобы облегчать и ускорять работу с клиентами, на самом деле её стопорят. Похохотал Матвей и над собой, подробно описав, будто рассматривая себя со стороны, как он пытался вразумить почтового работника, а в результате был охаян толпой.

- Верунь, а ты заметила, на гастрономе вывеску сменили.

- Неужели теперь и у нас супермаркет появился?- смешком спросила жена.

- Ну, нет, до этого ещё не дошло – пока только на «универсам» переделались.

- Да эта вывеска уже сто лет висит.

- Странно, а всех-то изменений – что-то вроде камеры хранения для сумок сделали, причем в половине ячеек замки не работают – сам слышал, как бабулька ворчала, да один отдел новый появился с чудным названием «Сопутствующие товары». Я там, кстати, колоду карт купил и ручки. Только в толк никак не возьму, с какого боку продуктам питания сопутствуют детские , низкого пошиба, игрушки, канцтовары, сувениры и прочая ерунда от туалетной бумаги до ведер для мусора.

- Это, друг мой, ты уже просто придираешься. Отличный отдел. И ничего чудного в названии, я считаю, нет. Очень даже удобно. Ты же сам воспользовался, вспомнив, что у тебя сегодня преферанс, а то бы пришлось специально в киоск идти, разве не так?

- Пожалуй, что для кого-то оно может быть и так. Но для меня, что ни говори, лучше, когда котлеты – отдельно, мухи – отдельно. Мне не трудно бы было и до киоска добежать.

- Да уж и так на сегодня набегался. Может, все-таки до обеда соснешь часок?

- Пожалуй, нет. Знаешь, что-то сегодня не хочется.

- Значит, волнуешься. И все-таки зря. Уверена, допоздна засидитесь. Будешь носом за игрой клевать и никакого удовольствия не получишь, да и проиграешь к тому же, тем более что наверняка класс потерял – вон сколько времени практики не было! Кстати, ставки-то у вас большие?

- Да нет, не волнуйся – много даже при желании не проиграть. Скорее всего, после такого большого перерыва установим вист не больше 30 копеек. Да и потом, договорились по телефону, что играть будем «сочинку», а не «классику», так что о проигрыше не волнуйся.

- Я, конечно, не волнуюсь, но помню, как ты за игру пятьсот рублей проиграл, а это тогда, ух какие деньжищи были! – мягкий уголок купить можно было. А ведь скрыл тогда от меня. Я понимаю, расстраивать не хотел. Наверняка, какую-нибудь премию или прогрессивку заначил.

- Подожди, как ты такое можешь помнить, я ведь тебе ни слова не сказал и мальчишек просил, чтобы тебе ни гу-гу, неужели кто-нибудь проболтался?

- Мужики твои перед тобой честны, ты на них не думай. Мне о твоем проигрыше как раз Валентина рассказала. У неё из-за чего-то, помнится, настроение плохое было, вот она и решила сделать так, чтобы не у неё одной – есть у нее такое в характере. Только ничего у Валечки тогда не вышло. А ты догадываешься, почему я и виду не подала, что знаю обо всём?

- Интересно, почему?

- Ну, думаю, раз у мужа от меня тайны есть, пусть и у меня от него будут.

- И как же ты столько лет это в себе держала? Я думал, у женщин такого просто не может быть.

- Но ты ведь тоже никогда мне об этом не рассказывал.

- Я, понятное дело. Потом, не забывай, я потомственный казак, а у казаков слово верное.

- А при чем тут слово?

- Я себе слово дал никогда тебе об этом не рассказывать. Если честно, даже стыдно было. Во-первых, мы не одну пульку расписали, во-вторых, кого-то из наших не было, и мы четвертым посадили гостя заезжего. Был тут у нас один такой в командировке. Он-то и предложил рубль за вист. А мы никогда прежде таких ставок не делали. Наконец, в-третьих, сначала простую игру сыграли, а потом этот наш гость предложил «классику» поиграть, а мы, дураки, ставки не изменили, вот и вышло так, что я на распасах столько набрал, что потом – хоть совсем не играй, да и в темную мизер на шесть взяток залетел.

- Вообще не представляю, как можно на мизере столько нахватать, хоть и в тёмную.

- И ведь представляешь, сколько в жизни ни играл, никогда подобного не случалось – ни до того, ни после того. Подожди-ка, Вер, а что это ты меня так подробно расспрашиваешь, будто и особенности, и правила игры знаешь?

- Так получилось, что теперь знаю. Когда Валентина мне с такой радостью доложила о твоем проигрыше, я решила во что бы то ни стало узнать, что это за игра такая, чтоб не жалеть столько денег проигрывать. Думаю, неужели это может быть так интересно и увлекательно? Пошла в библиотеку – хотела с теорией игры познакомиться. Однако там ничего подходящего не оказалось. Была брошюрка про бридж, да и то только потому, что её выпустили после какого-то чемпионата мира, где и наши участвовали. Я её полистала, поняла, что это не то, а тут мне библиотекарь, молоденькая такая девчушка, и посоветовала на развал книжный сходить. Помнишь, наверное, у нас в городе это был первый частный книжный магазин. Тряпками уже давно торговали, а тут, значит, и книгами коммерсанты стали интересоваться. Тогда, кстати, это весьма прибыльным делом оказалось. Первые, так называемые, бестселлеры начали продаваться. Чейзы, Хейли и прочие модные авторы были нарасхват. Потом и наши отечественные детективы подоспели. Одним словом, торговля шла бойкая. Такой книжки, какая была нужна мне, не было, но у меня приняли заказ на учебник-пособие по русскому преферансу.

- Ну, ты, мать, даёшь!

- Кстати, книжица эта самая до сих пор среди моих учебников на полке стоит, в случае чего, можешь полистать – воскресить в памяти. Интересное, скажу тебе, чтиво. Главное, все доступно, понятно и весьма увлекательно. Рассмотрено огромное множество всевозможных раскладов, в том числе и редко встречающихся, о которых ты мне говорил, когда рассказывал, как ты с компьютером иногда играешь.

- Ну, у меня и жёнушка, ну, и женщина-загадка. Боже правый, с кем живу! Тебя же бояться надо, а я-то, дурак, думаю: «Моя Верочка - ангел во плоти». А в тебе, значит, коварный чертенок сидел всю жизнь!

Матвей пододвинул табурет поближе к жене и обнял её за плечи:

- Вот ты у меня, оказывается, какая. Говоришь, правила выучила. Что же, отлично! Когда на старости лет совсем нечем будет заняться, станем на пару «в гусарика» играть. Мужикам расскажу – не поверят. И все-таки, Верочка, давай вместе пойдем.

- Нет, и ещё раз, нет. Я для себя уже окончательно приняла решение, не уговаривай, договорились. А поиграть я с вами как-нибудь обязательно поиграю, но только на нашей территории.

За разговорами и откровениями время бежало для обоих супругов незаметно. Лишь к трем часам Вера спохватилась, что пора обедать, стала разогревать борщ и жарить котлеты. Матвей-таки попросил столь заинтриговавшую его книжку, оказавшуюся весьма занимательной, и просидел с ней в кресле до тех пор, пока его не позвали к столу.

Сразу же после обеда он начал собираться, решив перед игрой немного пройтись пешком. Уже в прихожей, прощаясь, жена напутствовала мужа:

- Счастливо, Матвей. Только давай договоримся, ты своим мужикам о моем секрете сегодня ничего не говори – не надо, потом как-нибудь расскажешь – это раз. И больше одной пульки для первого раза после перерыва не играй, а то это может затянуться до утра, а я волноваться буду – это два.

- Обещаю, что во всем тебя буду слушаться, мудрая моя женушка. И все равно, мне жаль, что ты со мной не идешь. Мне кажется, что тебе одной целый вечер будет скучно.

- За меня не переживай. Я же говорила, что у меня есть, чем заняться. Кроме того, мне интересную книжку Гаецкого о Тургеневе принесли, давно хотела почитать, и где только Ольга достает эти книжки?!

- Вполне возможно, что все на том же книжном развале, где и ты сыскала свою книжку, кстати, она весьма и весьма достойная – не ожидал,- произнес Матвей последнюю перед уходом фразу, целуя жену.

 

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

 

Когда Матвей пришёл к Звягиным, игроки уже сидели на кухне за столом – именно здесь они раньше и играли после того, как заканчивался семейный ужин. Лист полуватмана был аккуратно расчерчен на четверых, значит, все-таки, верили до последнего, что Смолянинов придет. В углу листа, как и положено, были перечислены условия, которые, собственно, не изменились с прежних времен. Единственное, что отсутствовало, так это цена виста, потому что об этом должны были договариваться в присутствии всех партнёров.

Без лишних слов, поздоровавшись друг с другом за руку, они расселись по привычным для всех местам, будто и не было так надолго затянувшегося перерыва в их регулярных встречах. Раздали на туза. Первым выпало раздавать Юрию, инженеру с водоканала, с которым Матвей познакомился здесь, в доме Петра, в те поры работавшего под непосредственным началом Смолянинова на кирпичном заводе. Это уже потом, значительно позже, когда официально разрешили деятельность кооперативов, тот подался в предприниматели. Четвертого партнера – Виктора, как-то привел с собой Юрка. Оказалось, что они были однокашниками и вместе учились в техникуме. Собственно, кроме преферанса их ничто не связывало, а поиграть часок-другой после трудовой недели любили все. Таким образом они расслаблялись, снимали напряжение будней, да и потом, карты, если к ним подходить не как к источнику дополнительных доходов, - дело весьма увлекательное: развивает память и логику, учит чувствовать партнера.

На сей раз игра оказалась затяжной, несмотря на то, что на посторонние разговоры не отвлекались и были предельно сосредоточены. Кроме шестерных игр Матвею за всю игру так ничего лучшего пока заказать не удавалось, а стоило в руки попасть приличному набору карт, его обязательно перебивали более высокой ставкой, доторговываясь до восьмерных, и даже до девятерных игр. Так что Смолянинов за целый час игры сумел набрать в пульку всего 16 очков, сыграв 8 игр. Первым закрылся Пётр. Как нередко бывает в преферансе, после закрытия фортуна от него отвернулась, и карта совсем не шла, и он довольствовался только вистами. У Юрки же, наоборот, что ни раздача,- то серьезная игра, правда, на гребне удачи его порой заносило, и он не добирал по взятке, а то и по две, садясь в гору. Когда все уже закрылись, наконец-то повезло и Матвею: он сыграл два мизера подряд, таким образом, умудрившись даже списать с горы. Что до выигрышей, то пуля оказалась практически нулевой, хотя и затянулась на целые три часа.

- А накурили-то, накурили, даже кондиционер не помогает, хоть топор вешай,- пожурила игроков Валентина, жена Петра, проходя к плите, чтобы поставить чайник. - Ну, что, игрули, закончили свое срамное дело? Тогда давайте-ка, перебирайтесь в женскую компанию. Говорите, кому какие чашки подавать? Кто будет чай, кто кофе?

-Спасибо, Валюша, я пас,- продолжая использовать, словно по инерции, картежную терминологию, поспешил отказаться Смолянинов,- мне домой надо. Поздно уже, да и потом, я Вере обещал не задерживаться.

- Какое же это поздно,- не унималась хозяйка, всегда отличавшаяся гостеприимностью,- ещё совсем детское время. Или ты своей Верочки боишься? Вот, видишь, Петро, как нужно жен слушаться?! - произнесла она так, будто на самом деле собиралась доказать, что все мужики одинаковые, а послушны лишь на словах.- Нетушки, Матюша, в моём доме я хозяйка, я тут и порядки устанавливаю, следовательно, пока чаем не напою, никуда не отпущу, тем более, что ты у нас сто лет не был. А то, на-ка тебе, засобирался. Ну, хочешь, я твоей Вере позвоню?

- Нет, нет,- словно испугавшись чего-то, поторопился Матвей отговорить хозяйку предупреждать, а тем более, приглашать жену,- звонить не надо, вдруг она прилегла отдохнуть. Я, пожалуй, выпью чайку, и даже с удовольствием, а то после такого количества выкуренного во рту словно эскадрон ночевал, и это притом, что я в последнее время почти не курил, и даже пытался бросить несколько раз.

Смолянинову казалось, нет, он был в том уверен, что Вере будет неприятен звонок Валентины, так как ещё дома он заметил, что между ними как-то в последнее время не складывались отношения, именно на этот счет он отнес нежелание жены идти к Звягиным вместе с ним. Пока закипал чайник, мужчины ставили на место кухонную мебель, задвигали под стол табуретки, а Петр, выбросив окурки в ведро, поторопился вынести его в мусорный контейнер.

- Валюш,- поинтересовался Виктор,- это ты у нас, что ли, женская компания?

- Почему я? Пока вы тут играли, вон, Рита с подружкой на выходные приехали – за своими картами вы даже того не услышали, как мы громко разговаривали и даже хохотали во все горло, когда девчонки свеженькие анекдоты рассказывали.

- Подожди, с какой подружкой? – почему-то решил уточнить, но теперь уже Юрий.

- С Женей, Юра, с той самой Женей,- покачивая головой, нарочито громко, дважды произнесла имя девушки Валентина, словно в назидание входившему в кухню мужу. Она прекрасно помнила, как в прошлый приезд дочериной подруги, выпив лишнего, тот пытался заигрывать с молодой женщиной, за что, само собой разумеется, получил потом настоящий нагоняй. Но, пожалуй, больше всего Звягину насторожило то, что дочь ничего предосудительного в поведении отца не увидела, позволив себе нелицеприятно высказаться о ревности старых или стареющих жен. Валентина же себя к таковым никак не соглашалась причислять и поэтому не на шутку обиделась на дочь. На самом деле, в свои сорок восемь, она прекрасно выглядела, и всё шутила по этому поводу: «Старшеклассницы стареть не дают. С ними нужно ухо востро держать. Попробуй одеться неподобающим образом или причёску старушечью сделать,- сразу же попадешь в «старые клячи» или какие-нибудь «бабуляски». Мало того, ещё и прозвище, соплюхи, придумают – приклеится, потом до скончания века не отлипнет, не дай Бог. Зовут же физичку Беллу Игнатьевну Бабулькой Гнатовной, а она года на три меня моложе».

Не в пример своим коллегам, для которых строгий элегантный стиль считался самым подходящим для школьного учителя, Валентина Аркадьевна пыталась, имея спортивную фигуру, одеваться по-молодежному. Она никогда не носила плащей и пальто, предпочитая различные куртки с множеством молний, заклепок, пряжек и карманов. Стриглась она не просто коротко, а очень коротко, даже не оставляя чёлки, красиво, неярко мелировала волосы, что ей очень шло, делая её моложе на несколько лет. Даже лексика, которую она использовала в своей речи, вне уроков, конечно же, сильно отличала её от коллег. Все это, вместе взятое, порой воспринималось сослуживицами, как вызов, но, увы, такова участь любой ультрамодной женщины в школе. Тем не менее, Звягину уважали в педколлективе за прекрасное знание предмета, а уж как завуч она была в школе просто незаменима, потому как никто не мог так умело руководить учебным процессом, как она. Видимо, поэтому никто никогда своих соображений по поводу её внешнего вида, по крайней мере, вслух, не высказывал.

Будучи настоящим мастером своего дела, она виртуозно, иначе не скажешь, преподавала литературу в старших классах, за что снискала авторитет не только среди учителей-словесников и учеников, которые в ней души не чаяли, считая «своей – в доску», но и в РОНо. Районное руководство, не задумываясь, утвердило её на должность завуча, как только вышла на пенсию одна из самых титулованных и заслуженных учительниц. Однако, при всех замечательных качествах, как это нередко бывает у людей одаренных, она была совершенно нетерпима к чужим успехам на ниве просвещения, если они проявлялись у кого-то в ближайшем окружении, и не могла допустить и намека на соперничество. Собственно, именно это во многом послужило причиной того, что жена Матвея сразу же ушла из школы, едва ей исполнилось 55. Человек тонкой душевной организации, Вера Ивановна сразу же поняла, что, став завучем, Звягина начнет буквально сживать её со свету неоправданными и необоснованными придирками, деланием при прочих учителях замечаний по поводу и без. И как только это стало проявляться, как ни уговаривал её директор остаться и поработать в школе хотя бы на полставки, она первоначального решения не изменила.

Поставив пустое ведро под мойку, Петр тут же, как ни в чем не бывало, включился в разговор так, будто и не было по поводу этой девицы никакой размолвки в семье:

- Опять с этой глазастенькой, значит, дочь пожаловала?

- А то ты не догадался, непонятливый мой,- с глазастенькой.

Как только жена вышла из кухни, закрыв за собой дверь, Звягин потер ладони, причмокнул и произнес:

-Я вам скажу, мужики, та-а-кая девочка – пальчики оближешь! Да ты её видел, Юрка, помнишь?

- Конечно, помню. Но ты, старый дурак, думай, что говоришь, она тебе в дочери годится, да и потом, это же Ритина подружка.

Петр, увидев, как недоуменно смотрит на него Смолянинов, а может, это ему просто показалось, потому что Матвей всегда производил впечатление человека строгих правил, решил тут же реабилитироваться:

- Я чего, я ничего, просто я имею в виду, что девонька классно поет. Наша-то Ритка на фортепианном отделении преподает, а та – на дирижерско-хоровом.

- А где они преподают?- спросил Матвей, поняв, что последняя фраза была произнесена специально для него, потому как Петр даже повернулся к нему лицом, хотя до этого, описывая свои восторги по поводу гостьи, размахивал руками перед Юрием и Виктором.

- Они вместе Саратовскую консерваторию закончили, а потом вместе оказались в Астраханской области в военном городке. Там и работают в музыкальном училище.

- Никак за мужьями девчонки отправились?- вопрошал Виктор, самый моложавый из компании мужчин, хотя и был с Юркой одного возраста.

-Ну, ты и сказанул, Витька! Это что, по-твоему, офицерики – выгодные женихи? Да у них за душой ничего, а на плечи погоны смолоду давят,- удивился Петр,- сейчас любой торгаш на рынке побогаче полковника будет, а молодым офицерам ещё до полковничьих погон дорасти нужно – это не каждому и к концу службы удается, далеко не каждому. Да и потом, какая молодая жена захочет, чтобы её муженёк с первых дней на службе пропадал и в выходные, и по праздникам, и приходил со службы выжатый, как лимон. Что от таких мужиков толку? Сейчас молодым девицам совсем другое нужно. Так что, други мои, девчонок туда по распределению направили, а не сами они вызвались за колючую проволоку ехать.

- Так вроде сейчас уже давно распределений никаких нет – устраивайся, куда хочешь, разве не так?- спросил Матвей.

- Не так я немного выразился. Не по распределению, а по запросу, распределений-то нынче точно нет – это и плохо. Куда бы, к примеру, здесь Рита наша могла устроиться после консерватории? В ларек пирожками торговать? Сегодня в городах все хорошие места заняты, а музыкантов своих девать некуда, не в школу же им с таким-то образованием идти.

- А по мне, так это и хорошо, что нет распределений. Вспомните, как в наше время было: живешь с родителями, в хорошей квартире, а тебя в Тмутаракань куда-нибудь на Север направят, и попробуй только не отработать положенного – ещё и диплом отберут.

- Ну, это ты хватил, Юрка! И тогда можно было устроиться нормально, правда, если прописка была, коли место вакантное подсуетишься и найдешь заранее. И уехать из того места, куда послали, тоже можно было, причем, на вполне законном основании: например, не предоставляют нормальных условий, что для работы, что для жилья. Пиши, что не согласен в нечеловеческих условиях жить и кати на все четыре стороны! Но вот из нашего потока, помнишь, были ребята, кто сам был уехать не прочь, и ведь далеко не все из них вернулись – там остались, значит, понравилось.

- Эй, мужики, - на правах хозяина предложил Петр,- давайте-ка в гостиную, а то нашли, что обсуждать. Наше студенческое время с распределениями и поисками работы в прошлом осталось, да и дети у всех давно уже не студенты, насколько мне известно. Я понимаю, конечно, мы все друг по другу соскучились, и поболтать не прочь, но сдается мне, это лучше продолжить за столом, да и наши дамы наверняка заждались, пошли же,- стал Пётр руками подталкивать друзей к комнате.

- Петь, а ты что же?- чуть ли не хором произнесли все трое.

- А я кондишин выключу и сделаю сквозное проветривание. А то и вправду, пахнет на кухне, как в пепельнице.

 

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

 

Как только мужчины вошли в комнату, Рита Звягина представила им свою подругу Женю, забыв, однако, что дядя Юра был уже с ней знаком. Женя встала из-за стола, словно давая возможность мужчинам хорошенько рассмотреть себя.

Это была настоящая златокудрая красавица, пышногрудая, румяная, яркая, притом удивительно стройная, даже тоненькая, отчего её красивая высокая грудь казалась несколько неестественной. В то же время от неё невозможно было оторвать глаз – так сильно поражало в ней сочетание женского начала, манившего своим совершенством и завершенностью форм, и задорно-мальчишеского, что сквозило в мимике и жестах, и, конечно же, в одежде. На ней были потертые, очень узкие джинсы с множеством лохматившихся дырочек, разноцветных стразов и бусинок в самых, казалось, неподходящих местах. Клетчатая, почти до колен, рубашка была размера два больше, отчего широкий ворот особенно сильно подчеркивал её тонкую, длинную лебяжью шею с маленькой темной родинкой чуть ниже правого уха. Поверх рубашки она носила укороченный кожаный жилет, такой маленький и узкий, что казалось, если попытаться соединить его полы даже на такой изящной фигурке, то это вряд ли удастся.

Во всем облике девушки было что-то неземное, незнакомое, будто кисть мастера-создателя истратила на неё большинство своей палитры, оставив всем остальным землянкам лишь крохи.

Из оцепенения мужчин вывел громкий голос Валентины Аркадьевны, вошедшей в комнату с круглым жостовским подносом:

- Ну, что застыли, словно истуканы, старые мухоморы? Садитесь уже, давайте. Женя, ты тоже садись. А то они совсем головы потеряют от такой красотищи,- Валентина говорила почти скороговоркой, но с достоинством, которое выдавало в ней хозяйку, к тому же, выбрав тон, не то смешливый, не то ироничный, который подчеркивал её превосходство и власть над всеми присутствовавшими, чего, впрочем, никто не собирался оспаривать. - А ты, Петро, шагом марш на кухню. Принеси пирожки – у микроволновки лежат. Юрка, а ты следом за другом – чайник тащи. И рты оба закройте, а то не очень-то смахиваете на нормальных. Похоже, один только Матвей устоял. Кстати, тебе, Матюша, тоже задание есть: там на столе пирожные с печеньем в вазочке – их тоже сюда. А скажите, какая я молодец, как чувствовала, что девчонки приедут - не зря такую уймищу пирожков в школьном буфете купила,- не забыла похвалить себя Звягина.

Тем временем с кухни вернулись мужчины, ступая друг за другом чинно, высоко подняв каждый свою ношу, изображая группу официантов, обслуживавших каких-то важных гостей. Петр водрузил на середину большого круглого стола массивную миску с пирожками. Те были румяными, блестящими и издавали аромат ванили и различных начинок, вызывавших слюноотделение и желание немедленно хоть один из них, да обязательно отправить в рот.

- Петя, ты ни до чего лучшего додуматься не мог, как таз на стол поставить? Ты бы еще корытце какое-нибудь прихватил. Не видишь, что для пирогов поднос принесен? Выкладывай, давай, пирожки, пока я буду кипяток по чашкам разливать. Вот, друзья мои, чайник с заваркой, вот банка с растворимым кофе. Берите, что кому нужно, соответственно и чашки выбирайте. И давайте без церемоний.

- Мам, неужели баба Маня напекла?- удивилась Рита,- я эти знатные пирожки с первого класса помню, если не раньше. Мамуль, ты не обижайся, но ты таких стряпать не умеешь. А ведь баба Маня, помнится, уже тогда старенькая была, неужели всё ещё в школьной столовой работает?

- Все, хорош меня перед людьми стыдить, тоже мне дочь называется! Признаюсь, кулинар я никудышный.

Но не таковой была самолюбивая и гордая Валентина Аркадьевна Звягина, чтобы перед посторонними обнародовать свои недостатки, поэтому она тут же добавила в своё оправдание:

- Но, в конце-то концов, при всех своих достоинствах, могу я себе позволить хоть один малюсенький недостаток? А что до бабы Мани, дочура, то её уже давно в живых нет – теперь это место заняла её внучка Варя. Соплюшка совсем – после кулинарного училища к нам пришла, а готовит ничуть не хуже своей бабули – настоящая мастерица, вы пробуйте, а точнее, ешьте, пока горяченькие.

- Не понял, как горячие, раз из школьного буфета?- удивился Виктор, потянувшись за пирожком.

- Ну, и тёмен же ты, брат Витя, неужели не понятно – я их в микроволновке разогрела – вот и весь секрет. Так что вышли, как говорится, будто « с пылу – с жару».

Матвей машинально посмотрел на часы. Было почти что девять вечера, а он собирался быть дома к программе «Время»…

- Матюша, а ты что это чай пустой пьёшь? Или пироги не впечатляют? А ты посмотри, как мужики челюстями работают. Я, кстати, анекдот вспомнила, так в нем челюсти, по мнению студента-медика, являются главным и самым надежным органом у мужчины, так как не изнашиваются с возрастом, а главное, конструктивно не устаревают с годами, и ни усталости не знают, ни простоя.

Увидев, что жевавшие с аппетитом гости подняли на неё глаза сразу же после произнесенных ею слов, Валентина поторопилась их успокоить:

- Продолжайте жевать, мужики, не обижайтесь. Это я таким макаром хочу вашего старшего друга заставить отведать пирожка, а он все равно – ни в какую.

- Спасибо, конечно, Валюша, только мы вчера с Верой на семейном совете решили больше после пяти вечера не только не ужинать, но и крошки в рот не брать. И каков же я буду, если в первый же день наш уговор нарушу?

- Вот, Петро, учись у старших товарищей, как жену почитать и слушаться!- она говорила это явно с неким подстрекательским подтекстом, словно умаляя мужское достоинство Смолянинова.

- Ну, Петь, у тебя жена и соблазнительница,- широко улыбаясь, произнес Матвей,- нет, честное слово, не удержусь, да простит меня жена, будь, что будет, хоть один, да съем, тем более, что грех от такой вкуснятины отказываться.

- Вот так и Ева во времена оные вкусила яблока, а что из этого вышло, надеюсь, напоминать не нужно?- неожиданно для всех вступила в разговор Женя.

Стало казаться, что девушки вступили в какую-то, только им двоим понятную, словесную игру, когда подругу вдруг поддержала Рита:

- И все-таки не перестаю удивляться, неужели не перевелись зрелые мужчины, которые и в наше время способны, из уважения к жене, отказывать себе в удовольствиях и выполнять данные ей обещания?

- Ритуль, а может, они все же грешны? Правда, греша, возможно, каждый раз они мучаются угрызениями совести, в отсутствие своих благоверных? Однако когда те не видят их, они перестают-таки слушаться женушек, а?- игриво продолжала Женя, красиво и изящно надкусывая пирожок, и как-то дерзко, вызывающе хихикнув, бесцеремонно посмотрела на Смолянинова, широко раскрыв и без того огромные, ярко-синие глаза, после чего часто-часто картинно захлопала умело накрашенными пушистыми ресницами.

Несмотря на свой солидный возраст и весьма респектабельный вид, Матвей, почувствовав, что все, сказанное девушкой, относилось исключительно к нему одному, сильно смутился. Краска мгновенно залила его крупное смуглое лицо, однако, сделав вид, что он этого не заметил, он потянулся за пирожком.

- Ну, всё,- не унималась рыжеволосая бестия. - Вот Вы, Матвей, и согрешили, вкусив запретного плода. И гореть Вам в аду – никак не меньше,- завершила свой вердикт молодая красавица, хитро улыбаясь.

И от последних слов и оттого, что в сущности незнакомая ему молодая женщина назвала его имя без отчества, хоть и на «вы», Смолянинов засмущался ещё больше. Кусок буквально не лез в горло, дыхание перехватило, и он машинально, будто вдруг осознав, что совершает что-то греховное, недозволенное, крамольное, положил пирожок на краешек тарелки, даже не надкусив его

- Женечка, хватит наших дедулек смущать, честное слово. Дай им поесть по-человечески, а то ещё поперхнутся, чего доброго. Они у нас существа хрупкие, как когда-то говаривали, их беречь нужно,- попыталась по-своему разрядить обстановку, ставшую напряженной, хозяйская дочь Маргарита.

- Какие же мы дедули? Обижаешь, дочь! Ты вон нам с мамой никак внуков не хочешь подарить. У Матвея, к твоему сведению, тоже внуков пока нет,- не подумав, что задел Смолянинова за живое, возмутился Петр,- это у Юрки с Витькой дочери скороспелыми оказались, хоть сами мужики и помоложе нас с Матвеем Игнатьевичем будут. Это они настоящие деды, а мы с Матюшей пока внуков не нажили, ещё молодые – хоть куда! Или я не прав?- обратился он с вопросом явно к Матвею, даже подмигнув ему, чтобы тот хоть как-то отреагировал. Однако, так и не дождавшись ответа, Петр громко расхохотался, повернувшись к девушкам, - а вообще-то, вместо того, чтобы нас своими штучками доставать, лучше бы спели.

Девушки отнекиваться не стали. Маргарита села за инструмент, а Женя запела. Исполнялся «Вальс Бостон» Розенбаума. Припев пели дуэтом, на два голоса, с красивыми мелодичными подголосками, когда игрался проигрыш. Пение было прелестным, и все были просто в восторге. Затем спели ещё один шлягер дуэтом, а завершила импровизированный домашний концерт Женя романсом «Не уходи». Её густой, бархатный голос завораживал. Во время пения никто за столом не отхлёбывал чай или кофе и не жевал. Казалось, было слышно биение сердец и шорох дыхания. Когда пение закончилось, все, как один, словно находясь в музыкальном салоне, дружно захлопали, а Петр, не заметивший на себе пристального взгляда супруги, даже крикнул: «Браво». Хорошо ещё, что не подошел к исполнительнице и не поцеловал ей руку, как в тот злополучный приезд, после которого в семье разразился скандал.

Матвей снова посмотрел на часы. Было ровно десять.

- Ну, вот теперь, ребята, совсем всё. Мне пора, я обещал все-таки пораньше вернуться. Валюша, спасибо тебе большое за угощение. Ну, а вам, девочки, - за доставленное удовольствие.

Смолянинов уже попрощался со своими партнёрами за руки и направился в прихожую, когда Женя буквально бросилась в бой безжалостно, напористо и целенаправленно, словно желая-таки испытать на прочность супружеские обязательства Матвея. Она вплотную подошла к Петру и взмолилась:

- Петр Геннадьевич, миленький, уговорите Матвея остаться. Пока вы на кухне расписывали свою пульку, мы с Маргошей решили во что бы то ни стало научиться играть в преферанс и понадеялись, что вы все нам в этом поможете. Ну, остановите Матвея, я Вас очень прошу,- еще раз повторила девушка первоначальную просьбу, беря хозяина за рукав и выводя его в прихожую, где одевался Смолянинов.- Ну, пожалуйста, выслушайте меня,- теперь уже к обоим мужчинам обратилась Женя,- мы девушки смышленые, поверьте. Вот вы начнете играть, мы выберем себе по наставнику, сядем рядышком, будем всё замечать и примечать, если что непонятно станет по ходу, будем тихонько спрашивать. И тогда в следующий раз, когда приедем на уик-энд, сможем сыграть с вами в качестве партнёров, а не наблюдателей, ну, как?

- С нами со всеми – не получится,- попытался объяснить Юрий, вошедший в прихожую, заслышав нежный голосок Жени,- просто, дело в том, что в преферанс больше четырех человек за столом не играют – таковы правила.

- А мы свою игру сделаем,- быстренько сориентировалась девушка,- вон, Валентину Аркадьевну пригласим, втроем ведь тоже можно играть, разве не так?- казалось, она была довольна уже тем, что заставила Смолянинова приостановить одевание,- вот и будем играть на двух столах. А потом трое, больше других проигравших, выбудут из игры, а оставшиеся везунчики разыграют финал. Что вы молчите, как, мы здорово придумали? У нас в городке,- продолжила она, видя, что вслух пока что никто из мужчин ничего не высказывает, и это было ей на руку: раз не возражают – уже хорошо,- есть, кстати, клуб преферансистов. В нем одни вояки состоят. Представляете, если вы нас научите играть, и мы там появимся с Риткой – вот это будет фурор!

- Женька,- обратилась к подруге вышедшая ко всем хозяйская дочь,- ты откуда это взяла? Лично я ничего ни о каком клубе слыхом не слышала.

- Да я так, случайно узнала,- медленно, нараспев заговорила Женя, поняв, что все её уже давно внимательно слушают,- они на всю ночь зал в кафе снимают, после того, как оно перестает кормить своих клиентов, с десяти, кажется. Я туда как-то с приятелем зашла, смотрим, открыто. Думали перекусить, а там такое. Скажу я вам, впечатление – потрясное. Будто в позапрошлом столетии побывала. По крайней мере, в зале было всё так, как в старых кинолентах, где все-таки чаще все приближено к действительности. Причем, там не так, как в казино, а как в старинных игорных салонах или домах, о которых наши классики писали: в малом зале шесть столов под зеленым сукном, свет и музыка приглушены. Лишь над играющими низкие абажуры с яркими лампочками. В зале - бар с напитками, кофе и сигаретами, и обслуживает один официант – такой мальчик, будто школу обслуги где-нибудь в Лондоне проходил. Где только откопали такого? Рит, сходим туда вместе, хотя бы посмотреть?

- Отчего не сходить, в городке вообще никаких развлечений нет, если понравится, будет хоть это.

По тому, как в разговор вступили мужчины, Женька готова была праздновать победу, почти уверенная в том, что она смогла их заинтересовать своим предложением. Пока она сомневалась лишь в одном, сумеют ли трое уговорить Матвея Смолянинова, так как вся игра, собственно, была затеяна из-за него.

 

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

 

- Ну, все, пропали наши девоньки. Карты – это страсть порочная. Она может и в болезнь перерасти, тем более, в такой обстановочке, какую Женя описала. А что, мужики, не рвануть ли и нам туда хоть разок? Съездим к Рите в гости – она нам пропуска выпишет. Поиграем, тряхнем стариной – покажем офицерикам класс!- восторженно принял рассказ и затею дочериной подруги Петр Геннадьевич, - мне лично задумка девчонок понравилась. Ну, хватит тебе, в самом деле, Матвей! Ну что у тебя, дети, что ли, малые плачут? Оставайся! Так давно не собирались вместе, да и потом, завтра выходной, так что можно утром спать, сколько хочешь, никуда торопиться не надо. Ах, да, забыл, ты у нас теперь личность свободная, теперь у тебя каждый день выходной – позавидовать можно.

- Правда, Матвей, что ты как маленький, - принялся уговаривать приятеля остаться Юрий,- распишем тридцаточку, а потом мы тебя все вместе проводим, как в старые добрые времена.

Потом Петра и Юрия поддержал Виктор:

- Послушай, Смолянинов, скажи честно, девчонок испугался? Так ты не боись – мы тебя в обиду не дадим. Не родилась ещё та женщина, чтобы добропорядочного казака совратить без его желания,- добавил он полушутя,- и правильно Юрка говорит, сдадим мы тебя с рук на руки твоей благоверной, всё путём будет.

Матвей Игнатьевич всё ещё колебался, но достаточных аргументов для отказа приятелям, кроме того, что жене обещал пораньше вернуться, он не находил, и в конечном итоге сдался всеобщему натиску:

- Ладно, черти, уговорили, но только потому, что я действительно соскучился по нашей картёжной компании. А девочки, право, здесь ни при чем,- он где-то в подсознании чувствовал, что делал над собой усилия для того, чтобы голос его звучал ровно, без налета эмоций. Однако это не могло ускользнуть от прозорливой Жени, не перестававшей бросать на него откровенные взгляды. Правда, теперь это были взгляды женщины, торжествовавшей свою победу над ним, таким мужественным, солидным, неприступным, а что самое главное – образцовым семьянином.- Но только, чур, никакой тридцатки. Ну, правда, это будет многовато, тем более, если у нас на самом деле будут стажеры. С тридцаткой мы до утра не уложимся, если будут остановки для объяснений правил игры и прочее. Давайте, десяточку распишем – для учебной игры, мне кажется, этого будет вполне достаточно.

Игроки переглянулись, и, согласившись, что в рассуждениях и доводах товарища была логика, решили остановиться на предложенном им регламенте, о чём немедленно, видимо побоявшись, что иначе Матвей может передумать, высказался хозяин квартиры:

- Матюша, ты, как всегда, прав. Айда все на кухню, только парочку стульев для наших юных дам прихватите, а то там всего четыре табурета.

- Только курите поменьше,- бросила им вдогонку Валентина, которая, как и гостья, радовалась, что Матвея удалось уговорить остаться. Само собой разумеется, причины её радости крылись в ином: во-первых, она поняла, что объектом внимания юной красавицы избран, на сей раз, не её супруг, во-вторых, у неё были свои счеты с Верой, хотя она сама себе в этом никогда не признавалась.

Кухня была маленькой, не то, что в квартире Смоляниновых, которую те получили в доме с улучшенной планировкой лет пять тому назад, по чистой случайности, и это несмотря на то, что Матвей был директором завода. Для руководителя он вел весьма скромный, чуть ли не пуританский образ жизни. У него не было никаких излишеств: загородных коттеджей, дорогого супермодного автомобиля, не было даже элементарного дачного участка в заводском товариществе садоводов, где земля выделялась в свое время всем желающим работникам, не зависимо от чинов и регалий. А тут к нему на 55-летний юбилей нежданно-негаданно пожаловало городское руководство - пришли прямо на квартиру с цветами, подарками, не застав его на заводе. Увидев столь скромное жилище руководителя крупнейшего в области кирпичного завода, они сделали благородный жест и выделили ему новую квартиру из фонда губернатора.

Стулья с трудом уместились, так что сидеть вокруг стола пришлось очень плотно, чуть ли не касаясь друг друга.

- Чур, меня обучает Матвей,- опять без отчества назвала красавица-Женя своего избранника, усаживаясь на стул возле окна,- Маргоша, а ты кого выбрала себе в наставники?

- Папулю, конечно,- весело ответила Рита, подходя к отцу, уже занявшему свое место.

- Доверим лучшему и мудрейшему из нас в нескольких словах объяснить для девчонок правила игры. Давай, Матвей, и побыстрее, чтобы скорее приступить,- скомандовал Петр на правах хозяина.

- Марго, смекай, как мне повезло: я не ошиблась с выбором – меня будет стажировать лучший из лучших!- не преминула прокомментировать Женя, непонятно, кого больше вознося: себя, как выборщицу, или Смолянинова, как игрока.

Матвей Игнатьевич предельно коротко, в общих чертах изложил правила, добавив в конце:

- Остальное же - познаётся в процессе и по мере накапливания опыта. Да, есть ещё два непреложных правила, которые я вывел сам за долгую практику картежной игры, если точнее, игры в преферанс, так как в других я не мастак. Во-первых, никогда не садись играть с незнакомыми, особенно на отдыхе, в командировке, в поезде, в гостинице, на пляже. Можно попросту попасть на «катал», а те разденут до нитки – оглянуться не успеешь.

Во-вторых, с самого начала нельзя слишком осторожничать, иначе никогда не сумеешь выиграть, а это делает игру неинтересной, пресной что ли. С другой стороны, наоборот, не следует безоглядно рисковать, где-то на грани блефа, - когда, при приличной ставке, велика вероятность проиграть солидную сумму денег. И тогда в дальнейшем к преферансу можно потерять всякий интерес. А, тем не менее, игра эта, пожалуй, одна из самых интересных. Поверьте мне на слово,- закончил Матвей, подчеркивая последними словами то, что всё, о чем он только что рассказал, предназначалось исключительно для девичьих ушек.

- Ну, дядя Матвей, Вы прямо как настоящий учитель математики. Так всё классно объяснили, что даже я, человек далекий от точных наук, кажется, всё, или по крайне мере половину, но поняла,- похвалила Марго друга отца, нарочито назвав того дядей, чтобы подчеркнуть чуть ли не родственную с ним связь, после чего выразительно посмотрела на подругу, буквально впившуюся глазами в своего наставника.

Игра началась.

 

* * *

 

Смолянинов в который уж раз бросил взгляд на квадратные электрические часы, стоявшие на высоком холодильнике. На черном квадрате горели неземным неестественно ярким зелено-голубым светом четыре нуля.

«Период безвременья,- подумал он,- точки скачут, дергаются, прыгают без дела, а нули остаются недвижимыми, словно прекратился отсчет прошлой земной жизни, и опять всему суждено начаться с нуля». Матвей Игнатьевич с облегчением вздохнул, лишь когда высветилась первая цифра «1». «Ну, слава Богу, время вернулось,- продолжал он размышлять про себя,- оно опять к нам вернулось. Только чему я, старый дурак, радуюсь, тому, что оно секунду за секундой неумолимо и безжалостно продолжило отсчитывать… в том числе, и мою жизнь?»

- Игнатьич, о чем задумался?- вывел его из раздумий голос Виктора,- твоё слово. Вы что с Женей, пасуете, что ли?

Матвей взглянул в розданные ему десять карт, среди которых старшей оказалась пиковая дама, да ещё бубновый валет, всё же остальное было мелочью, но тем не менее даже мизера заказать было невозможно, так как на руках не оказалось ни одной «семерки» - хозяйки по-картёжному.

- Я пас,- поспешил сказать он, не желая затягивать игры.

- Мы пас,- поправила его Женя.

Постепенно игра начала набирать обороты. Мужчины, словно рисуясь перед девушками, вопреки правилам об осторожности, о чем предупреждал Матвей перед началом, смело торговались, доходя до абсурда, блефовали, после чего уходили без трех взяток, поэтому горы были у всех внушительными, а пуля маленькой, несмотря на то, что затеялись, по уговору, остановиться на десяти. Когда Женя чего-то не понимала в игре, особенно когда Смолянинов сидел на прикупе, и у него фактически вполне доставало времени на объяснения, она низко наклонялась к нему, и шептала свои вопросы на ухо, едва касаясь его щеки, будто невзначай, прядями пушистых золотистых волос. В первый раз, почувствовав кожей её горячее дыхание, Матвей словно скукожился и попытался отодвинуться, однако не смог этого сделать даже на миллиметр, так как за столом было очень тесно. В свою очередь Женя сделала вид, что вообще не заметила никакой реакции мужчины, и как ни в чем ни бывало, продолжала засыпать его вопросами, с деланным выражением лица демонстрируя свою заинтересованность в предмете игры, её тонкостях и нюансах. Купившись на это, он даже один раз доверил ей самостоятельную торговлю. Получив в прикупе два туза, что бывает достаточно редко, девушка, в азарте, забыв посоветоваться со своим наставником, смело, причем безошибочно, заказала девятерную игру на пикях, ни разу не поколебавшись при выборе очередного хода. И тут Матвея словно осенило: «Вот она и обнаружила себя. Значит, были во всём этом какой-то умысел и интрига – ей преферанс далеко не в новинку. Господи Боже мой, неужели она на меня сделала свою ставку и решила позаигрывать со мной? Зачем ей это нужно?»

От такой догадки Смолянинову стало не по себе. Что до его подопечной, то она продолжала свою двойную игру легко и непринужденно, то ли делая вид, то ли на самом деле не замечая прозрения со стороны Матвея. А тот, в свою очередь с ещё большим нетерпением стал ожидать развязки и скорейшего окончания партии. Когда все партнеры закрылись, и Петру для того, чтобы поставить финальную точку в игре, оставалось сыграть одну шестерную, он оказался на раздаче карт, а компания буквально увязла в распасах, что затягивало процесс. Матвей начал явно нервничать, чаще глядя на часы, чем в карты.

 

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

 

Наконец-то пульку расписали. Матвей не без труда первым поднялся из-за стола, обошёл его со стороны газовой плиты, явно чтобы ненароком не потревожить, а уж тем более, не задеть Женю, сказал всем «до свидания» и спешно направился в комнату, чтобы попрощаться с хозяйкой, которая продолжала смотреть телевизор. Затем он чуть ли не бегом пошёл в прихожую, наскоро перекинул через руку плащ, и, не одеваясь, шагнул на лестничную площадку, когда в спину ему донеслось многоголосое недовольство партнеров:

- Ты куда сбегаешь, Игнатьич? Мы все идем тебя провожать, как договаривались.

- Девоньки и мужички, за мной, догнать беглеца!- скомандовал Петр, увлекая всю компанию за собой, вниз за уже скрывшимся из виду товарищем.

- Да не дури, Матвей, неужели наших девчонок и вправду испугался? Доведем тебя спокойненько до дому. Все равно уже кроме такси никакой транспорт не ходит. Да и такси в нашем районе ловить замучаешься. Ну, что одному идти, тем более, что, сам знаешь, сколько всякой шпаны развелось! Вот кого нужно бояться, а не наших красавиц,- догнав Смолянинова и беря его за руку, заговорил запыхавшийся Виктор.

- Ничего и никого я не боюсь – выдумаете, тоже мне, нашли труса. А девчонки тут вообще ни при чем,- замедляя шаг и потихоньку успокаиваясь, попытался объяснить Матвей,- просто не нужно было затеваться со второй пулькой – никакого удовольствия, так, что-то вроде баловства. Да и потом, мне перед Верой неудобно, честное слово.

Едва он успел проговорить последние слова, которые явно не предназначались для всех, подоспели и остальные догонявшие, которые чуть ли не на ходу продолжали одеваться.

- Ой, вот дурёха-то, куртку на вешалке оставила, а ветерок с Волги холодный подул, не простыть бы,- словно сама с собой, наигранно-капризно заговорила Женя,- Матвей, я смотрю, Вы плащ в руке держите, видно Вас кровь греет, не спасёте ли бедную девушку? Она повернулась к нему спиной, приподняв свои худенькие плечи таким образом, чтобы Матвею было удобнее накинуть на них свой плащ.

- Вот так-то лучше!- девушка взяла мужчину под руку, сильно, властно придвинув его к себе, словно говоря этим жестом: «Теперь никуда не денешься, дедуля! От таких, как я, не уходят, дедуля!»

Всю дорогу компания смеялась, слушая забавные истории из жизни студентов музыкального училища, которые так и сыпались из уст прелестных молодых преподавательниц. Когда дошли до подъезда, Матвей, по привычке, поднял голову, чтобы посмотреть на окна своей квартиры. На сей раз он очень надеялся на то, что свет во всех комнатах погашен; это означало бы, что Вера, так и не дождавшись его, заснула. Однако он увидел на слабо освещенной лоджии одинокую фигуру жены и на какое-то мгновение оторопел. Женя же, поймав его взгляд, поторопилась снять накинутый на неё плащ и, передавая его владельцу, поцеловала его в щеку и нарочито громко произнесла на прощание:

- Спасибо, что согрели бедную девушку и не дали ей умереть.

Матвею показалось, что в кромешной тишине ночи слова её прозвучали, по крайней мере, как раскаты грома. Когда он вторично поднял голову, на лоджии никого уже не было. «Слава Богу, померещилось»,- подумал он, обрадовавшись. Шумно попрощавшись со Смоляниновым, неоднократно высказавшись по поводу того, что нужно возобновить пятничные посиделки, компания двинулась в обратный путь.

Матвей Игнатьевич ещё какое-то время стоял у подъезда, пока не стихли веселые голоса удалявшихся партнёров по преферансу, словно не решаясь войти внутрь и оттягивая момент встречи с женой. Он пытался ладонью нащупать на щеке место девичьего поцелуя, потом долго и тщательно стирал, возможно, оставшуюся после поцелуя губную помаду, будто стирал грех, в котором, по сути, не был повинен, в чем он был уверен на все сто процентов.

В подъезде, как это бывает в самый неподходящий момент, когда до квартиры оставался всего один пролёт, вдруг потух свет. «Вполне возможно, какая-то влюбленная парочка, войдя с улицы, спряталась от посторонних глаз и от ночной весенней прохлады и специально нажала на выключатель»,- вдруг пришло Матвею на ум, однако ему от этого предположения легче все равно не стало. Подойдя вплотную к двери, он на ощупь пытался вставить ключ в замочную скважину, но это ему никак не удавалось. И тут дверь распахнулась. Свет из прихожей хлынул треугольным, ярким лучом на лестничную площадку, словно рампа, высветив фигуру Смолянинова. На пороге, в длинном шелковом халате, поверх ночного белья, стояла удивленная поздним возвращением мужа Вера Ивановна, встретившая его словами:

- Матюша, что случилось, что ты так долго? Я уже волноваться начала. И потом, кто эти люди, что прощались с тобой у подъезда? Ты же ходил к Звягиным, или все-таки нет?

- Верочка,- стараясь говорить, как можно спокойнее, произнес Матвей,- войти-то в дом можно?- он был крайне обескуражен столь пристрастными расспросами и пытался, войдя в прихожую, прежде чем предстать перед женой, поймать свое отражение в висевшем на стене зеркале, однако Вера Ивановна встала так, что заслонила от мужа зеркало. Так и не сумев убедиться в том, были ли следы губной помады на щеке или их не было и в помине, он повернулся к Вере лицом, улыбнулся и как можно увереннее произнёс:

- Ну, что ты там себе надумала, Веруня? Это же Петр, Юрка и Виктор. Ты их просто сверху не разглядела.

- А женщины, что это были за женщины, Матюша?

- Женщины?- Матвей попытался рассмеяться, однако это у него вышло как-то натянуто и наигранно,- Это девочки.

- Ах, значит, девочки, ещё лучше.

- При чём тут твоё «ах» - не понимаю. Это Петькина дочь с подругой напросились вместе с мужиками меня проводить, а ты что подумала? Матвей сам не мог понять, почему всё то, о чем он говорил, звучало не то фальшиво, не то неубедительно, но он продолжал выдерживать натиск. Никак иначе то, что происходило, назвать было попросту нельзя.

- Боже мой, неужели это Рита? Ну, надо же, как быстро растут чужие дети. Я её совсем маленькой девчушкой помню,- уже не столь взволнованно продолжала Вера,- а сверху они мне совсем взрослыми женщинами показались.

- В общем-то, они и есть уже вполне взрослые – как-никак консерваторию закончили.

- А ведь точно, когда я из школы уходила, Валентина говорила, что её девочка на третьем курсе училась. Да, бежит время, бежит, и нет такой силы, чтобы его притормозить,- все спокойнее и размереннее звучало из уст Веры Ивановны. И тут Матвей, было, подумал, что сможет избежать дальнейших объяснений, которые, и это понимали оба, были очень похожи на оправдания, чего он за собой раньше никогда не замечал, впрочем, похоже, подобного не случалось и на памяти его жены.- И все-таки, почему так долго засиделись? Мог хотя бы позвонить.

-Если честно, я сначала хотел, а потом вдруг подумал, может быть, ты заснула – мне не хотелось тебя будить, ты ведь собиралась стиркой и ещё чем-то заняться. Решил, устала, прилегла, а тут мой звонок – и вот ты опять на ногах и придумаешь себе ещё какую-нибудь работу – ты же не умеешь отдыхать. Сказав последние слова, Матвей был уверен, что больше расспросов не последует, и он сможет спокойно готовиться ко сну. Но не тут-то было.

Женское сердце, а точнее, сердце жены почти наверняка чувствует, когда по жилам мужа быстрее обычного начинает течь кровь, как изменяется у него дыхание, как перестраивается весь его организм, если на это повлияла другая женщина. Возможно, объяснить этот феномен с научной точки зрения нельзя, или, по крайней мере, трудно, но то, что это факт неоспоримый, наверняка могут подтвердить многие из замужних женщин, проживших в браке не один десяток лет. Мужчины с развитой интуицией не раз это испытывали на себе, порой считая, что их благоверные наделены чем-то вроде рентгеновского аппарата. И все же, если не скатываться до мистического понимания, можно предположить, что подобное происходит где-то на подсознательном уровне, а значит, в каждой женщине такие способности присутствуют дозировано, в зависимости от многих факторов, повлиявших на становление её личности. Что же обычно объединяет женщин, которым свойственны описанные качества, так это то, что они редко могут удержаться от соблазна расставить всевозможные ловушки, чтобы докопаться-таки до истины. Причем делают они это не всегда осознанно, а скорее, на уровне инстинкта самосохранения, тем не менее, одного из самых мощных инстинктов, подаренных нам матушкой-природой. Не лишила себя удовольствия на сей счет и Вера Ивановна:

- Послушай, Матюша, а у вас там помимо карт, что, ещё и застолье было? - И она пристальнее обычного посмотрела мужу в глаза, пытаясь там, а не в словах, которые прозвучат в ответе, найти ответ на свой вопрос.

- Ну, что ты, милая,- опять как оправдание прозвучало сказанное Матвеем,- какое же это застолье – просто Валентина угощала пирожками.

- Неужели печь научилась?- вырвалось у Веры Ивановны удивление, окрашенное в язвительный тон, сразу же бросившийся Матвею в глаза. Он схватился за пойманную им интонацию, как за соломинку, и на той же волне, словно потакая неприятиям жены, ответил:

- Представь себе, нет. А ты не догадываешься, откуда эти чудо-пирожки?

- Раз «чудо», тогда догадываюсь – из школьного буфета. Помнишь, я тоже иногда по пятницам их покупала. Валерику нашему очень нравились.

- Угу,- вместо ответа вырвалось у Матвея, которому уже хотелось поскорее раздеться и очутиться в постели после напряженного вечера и половины ночи.

Но на то они и жены, чтобы вовремя понять: ещё немного, и все, ради чего был затеян разговор, даст желаемые результаты, тут важно не расслабляться, а ещё точнее – не давать слабины:

- А признайся, Матвей, ты предатель? - Вера Ивановна произнесла каждое слово раздельно, медленно, словно пытаясь донести какой-то потайной, скрытый смысл всей фразы. Смолянинов наконец-то смог увидеть себя в зеркале, так как жена сделала шаг в сторону кухни. Казалось, он пристально всматривался в каждую клеточку на своем лице. Однако, не отыскав там следов своего грехопадения, он заулыбался и начал поправлять усы, будто специально для этого смотрелся в зеркало. И тут, словно на него вылили ушат ледяной воды, прозвучало у него за спиной:

- Милый, ты не следы ли чужой губной помады на лице ищешь? Зря стараешься – ты их ещё на улице тщательно вытер.

Краска залила Матвея так, что даже уши, и те были багряными. Мало того, он весь горел, как мальчишка, которого застали за чем-то недозволенным. Чтобы с достоинством выйти из дурацкой ситуации – ведь на самом деле он вообще не совершил ничего крамольного или недозволенного, даже по самым строгим меркам, Смолянинов, наконец, решил покончить с этим допросом и своими выкручиваниями:

- Верочка, милая, я чувствую себя полным дураком и даже пытаюсь оправдываться, но, честное слово, не было там ничего недозволенного. А что до поцелуя этой девчушки на прощанье, то, поверь, я ни в нем самом не виноват, ни в том, что они нынче такими яркими помадами губы малюют.

- И все-таки, которая из них целовала - Звягина, или её подружка?

Матвей во второй раз попытался превратить все в шутку.

- Веруньчик, неужели ревнуешь?

- А ты как думал? Ты у меня мужчина видный, а сегодняшние молодые девахи любят крепеньких старичков.

- Родная моя, и пусть себе любят. Не это важно. Важно, любим ли мы их.

- Ну, и как, любите? - скорее игриво, чем строго спросила Вера мужа.

- Как же мы их, чужих, любить можем, если у нас такие родненькие, а главное, свои собственные женушки есть? Матвей нежно обнял жену и поцеловал её в лоб и щеки.

- Всё, Матвей, испытание прошёл, пойдем-ка, друг мой, спать, а то так до утра договориться в прихожей можно.

- Можно, но не нужно. Хотя, подожди, дорогая, ты меня ни за что предателем назвала, в чём же это я тебя предал?

- Ах, это?- громко захохотала Вера,- а ты про что подумал? Ты наш уговор – после пяти крошки в рот не брать – нарушил, значит, предатель, раз пирожков школьных налопался, обжора.

Теперь они хохотали вместе, от души, до слез – так могут хохотать только счастливые, или по крайне мере беззаботные люди.

 

* * *

 

«Тик-так, тик-так»,- доносилось из комнаты. Но на сей раз старые часы тикали сами для себя, потому что их никто не слышал, и главное – не слушал, так как, казалось, бег времени остановился для двух спокойно спавших Смоляниновых. Они спали и улыбались во сне – каждый чему-то своему и немного чему-то общему, но явно приятному, так как дыхания их были ровными, а сердца стучали в унисон.

 

ЭПИЛОГ

 

По давно задуманному сюжету, в котором, кроме как «современная хищница», Женька не фигурировала, их отношения со Смоляниновым Матвеем Игнатьевичем должны были получить продолжение. Планировалась целая глава, где отслеживались сначала их случайные встречи, первая из которых произошла через несколько месяцев после описанных событий. Затем, как-то само собой получалось, что они логично перешли на редкие тайные свидания. Временами казалось, что уже совсем немолодой казак начинал терять голову, всё больше и больше увлекаясь молодой женщиной. Он ощущал некую потребность видеть это милое, светящееся жизнью красивое юное лицо, слышать завораживающий бархатный голос, в коем сквозило что-то колдовское. Порой, когда здравый смысл возвращался к нему, Матвей, анализируя всё с ним происходившее, будто прозревал, просыпаясь после волшебного сна, сопоставляя который с действительностью, принимал немедленное решение со всем этим покончить. Но стоило ему услышать её, а тем более увидеть, наваждение возвращалось, и он не мог совладать с собой, кидаясь, как в пропасть, в очередное свидание. С тем большим уважением относился он к своей жене, которая, не в пример тому первому случаю после вечера у Звягиных, не донимала его расспросами. Она жалела его, видя, как тот мучается, мечась между двух огней. А Матвей действительно метался, чего не могло не произойти хотя бы потому, что он очень уважал Веру и не на шутку страдал, осознавая, что приносит ей боль. Именно поэтому он старался возвращаться не позже десяти часов даже тогда, когда приезжала Женя. А поскольку это обычно случалось по пятницам, он вынужден был лгать, что отправляется играть в преферанс, за что себя ненавидел. В его планы, собственно, как и в планы молодой красавицы, не входило разрушать семью Смоляниновых. Для неё это было не более чем приключение, добавлявшее перца в кровь, для него – сладкий грех, остававшийся грехом, как его не обряжай, что вызывало в его душе некую дисгармонию, дисбаланс добра и зла, что, само собой разумеется, неуклонно вело к ухудшению его физического самочувствия. Иногда, возвращаясь домой, он не без труда поднимался по лестнице, и тогда сердце его начинало не просто учащенно биться – оно буквально рвалось из груди, а каждый его удар отдавался эхом в висках и щемящей болью в груди. Тактичная и удивительно терпеливая, а главное, все ещё любившая своего Матюшу жена, хотя теперь и не встречала его на пороге, как в тот вечер отсчета нового для них обоих витка жизни, всегда выходила в прихожую, заслышав голос супруга. Она неизменно спрашивала, чем может помочь ему, видя, как тот мучится от боли, скрыть которую Матвей пытался за вымученной улыбкой, увы, больше походившей на виноватую ухмылку.

После одного из свиданий со своей молодой совратительницей Матвея должен был настигнуть тяжелый инфаркт, который он в самую же первую секунду, почувствовав, что произошло что-то роковое, воспринял, как кару небесную за совершённый им грех.

Всё по тому же сюжету, Вере Ивановне предстояла встреча со своей соперницей, на которой она должна была попросить Женю навестить Матвея Игнатьевича в больнице, очевидно, предполагая, что это может изменить динамику течения болезни, тем более что, будучи в беспамятстве, ещё до приезда скорой, он повторял несколько раз имя молодой женщины. Вере тогда почему-то не показалось, что её Матвей пытался таким образом повиниться, словно исповедоваться перед самым близким человеком, предчувствуя возможный близкий конец. Однако сил на то, чтобы объясниться и уверить жену в том, что связь с Женей была ничем иным, как игрой болезненного старческого воображения, у него не хватило. Вера же, истолковав это по-своему, через Петра, но так, чтобы по возможности не узнала Валентина, спросила, как ей можно связаться с подругой их дочери.

Выслушав Смолянинову, Женечка, со свойственной молодости жестокостью, должна была в просьбе жены её старенького воздыхателя, только так называли Матвея Игнатьевича между собой подруги, отказать. Теперь, после случившегося, она просто-напросто посчитала Смолянинова для себя «списанным материалом»…

 

Перечитав старые записи и нечаянно бросив взгляд на поля первой страницы, где указывался год, когда появился этот сюжет, я вдруг со всей очевидностью осознала, почему именно таким грустным и печальным планировался финал повести. Все дело в том, что мне и самой было в то время чуть больше, чем моей рыжеволосой героине – вот откуда такой максимализм и такая безжалостность, граничащая с откровенной жестокостью. Это уже потом, по прошествии не одного десятка лет, разбирая ставшие архивными заметки, зарисовки и проекты, я перенесла сюжет в наши дни. А тогда,.. тогда я писала лишь о случайном романе влюбившегося перед закатом жизни и выжившего от этого из ума старика и юной девы. И я совершенно не терзалась мыслями о том, что повергала своих стареющих героев не только в уныние и тоску, но и предрешала им муки, страдания и безрадостный конец. Молодость, молодость, как не хватает тебе мудрости понять, сколь скоротечно время. Не успеешь оглянуться – вот и твоя жизнь медленно начинает скатываться к линии горизонта земного бытия.

Тогда мне захотелось еще раз перечитать уже написанную повесть, пытаясь увидеть, как менялось мое отношение к героям по мере развития сюжета.

И вот, на правах автора, я решила вынести судьбам своих главных героев иной вердикт: «Пусть ещё поживут в радости и согласии, пусть им ещё какое-то время будет тепло и уютно рядом друг с другом. Пусть они ещё побудут счастливы! Пусть ещё поживут! Разве они не заслужили этого?! Я, конечно, не вершительница судеб, но, Господи, сделай так, как я сейчас задумала, прошу тебя, Господи, воздай чадам твоим по их заслугам, подари им счастье на Земле, где они все ещё продолжают жить! Не отнимай у них надежду, Господи!»