Ты едешь в автобусе.

Твое лицо, застывшее и пластилиновое, причудливо искажается в сером, мокром окне. Там, за тонкой стенкой, отделяющей тебя от остального мира, идет осенний, холодный ливень. И ты почти ощущаешь, как тяжелые капли ударяют по лицу, пробивают насквозь ладони и вместе с кровью падают на грязный асфальт.

Ты зажмуриваешься и пытаешься прогнать наваждение.

Лужи за окном расплываются и становятся похожими на черные дыры из фантастических фильмов. И когда ты сморишь на расплавленную, металлическую воду, то проваливаешься куда-то на самое дно этого города. Там, за гранью, ты видишь уродливых монстров, которые раздирают тебя на части и скручивают твои внутренности. И когда ты в очередной раз пристально вглядываешься в свое отражение на стекле, то видишь там нечто чужое и пугающее.

На забрызганной поверхности ты, вывернутый наизнанку.

 

Осень наступает на пятки.

Андрей ощущает ее холодное дыхание у себя за спиной. А когда оглядывается через плечо – видит жалкий, потускневший мир, похожий на раскаявшегося грешника.

Все вокруг стало вдруг черно-белым и каким-то картонным. Куда ни глянь – всюду бесформенные, ненастоящие лица и небо, выцветшее и чужое.

Как будто он и не жил здесь никогда.

Андрей слегка касается висков, чуть проводит вдоль тонкого шрама на щеке и пытается ни о чем не думать. Голова раскалывается от боли, и он дрожащими руками подносит сигарету ко рту, судорожно втягивает горький дым и долго сидит, не двигаясь и даже как будто не дыша.

Его мучит что-то. Что-то горькое, невыносимо тяжелое и такое острое, что когда делаешь вдох, в груди появляется тупая, ноющая боль.

Андрей скучает.

Ему хочется сорваться с места и бежать без оглядки, подальше от этой чертовой необжитой и чужой квартиры, подальше от давящего чувства вины и ночных кошмаров.

Но он сидит на диване, поджав ноги, и бездумно переключает каналы. В одной руке сигарета, в другой – пульт. Все как обычно.

Бесцветно.

Становится так тошно, что Андрей не выдерживает, медленно поднимает телефон и набирает номер. С минуту в трубке нет ничего, кроме длинных, размеренных гудков, а потом раздается голос, такой знакомый и родной, что у него перехватывает дыхание и закладывает уши.

- Алло? Кто это?

Андрей закрывает глаза и пытается успокоиться.

- Мам, - хрипло шепчет он.

В трубке молчание. Слышно только, как кто-то часто, часто дышит на другом конце провода. Он уже собирается повесить трубку, но голос, растерянный и удивленный, медленно произносит:

- Андрей?

А он все равно молчит в ответ, хочет хоть что-нибудь сказать, но не может выдавить ни слова.

В трубке раздается два коротких всхлипа, и Андрей резко нажимает на кнопку сброса, бегом устремляется на кухню и дрожащими руками наливает горький, зеленый чай. Вкуса он почти не ощущает, чувствует только, как соль слегка жжет губы.

Андрей ненавидит себя. И никого не винит в том, что все так вышло. Ему даже все равно, что вот уже несколько минут он льет воду мимо чашки.

Ему одиноко. И пусто.

В комнате у него стоит кровать, не застеленная и помятая, и стол с огромным фикусом, который он каждый день поливает и бережно вытирает пыль с листьев. А если пройти чуть дальше и заглянуть за огромный, коричневый горшок с землей, можно заметить маленькое фото. Андрей достает его каждый день, долго вглядывается в лицо мальчика, проводит пальцами по гладкой поверхности снимка и прячет на прежнее место. Потом он долго ворочается в холодной постели, а под утро, когда сон, наконец, приходит, видит свои пальцы, побелевшие и судорожно сжатые, кровь на стекле и лицо, бледное и неживое.

Андрей все так же сидит на кухне, как и час назад.

Чай уже давно остыл, и в раковине столько посуды, что и за целый день не перемыть.

Он вздыхает, тяжело поднимается на ноги, идет в коридор. Потом, вдруг опомнившись, снова возвращается в маленькую, неубранную кухню, достает из холодильника пакет с зелеными яблоками и на минуту замирает, потерянный и уставший.

Часы показывают восемь утра.

Андрей натягивает шапку, плотно застегивает куртку и молча бредет по лестнице, крепко прижимая к себе пакет.

На улице холодно и сыро. Крапает небольшой дождь, и школьник, должно быть первоклассник, топает по лужам, весело напевая что-то под нос.

Андрей на мгновение замирает, провожает мальчишку тоскливым взглядом, а потом ускоряет шаг и изо всех сил пытается выровнять дыхание.

В горле появляется горький, тугой комок. И когда мимо проезжает машина, Андрей видит свое расплывчатое и нечеткое отражение с яркими, кровавыми слезами на щеках.

 

Ты умер.

Экран мигает красным. На экране – большая, четкая надпись, которая моргает каждые три секунды – «game over». Это значит все - ты больше не в игре, ты – использованный продукт, ты – неудачник.

Пальцы дрожат.

Ты смотришь в экран. В экране твое лицо – болезненно-бледное, бесцветное, почти металлическое.

Да, это определенно ты. Ты – ходячий мертвец, живой труп.

Экран несколько раз вспыхивает.

Ты вздрагиваешь и судорожно вздыхаешь.

Экран становится белым. Превращается в огромную ладонь и накрывает тебя.

Ты жив.

 

Он с детства ненавидит больницы.

Его бесит запах больничных лекарств, опустевшие койки и болезненно – бледные отблески пациентов.

Андрей в нерешительности замирает возле белой двери и осторожно заглядывает в проем. Палата пустая, как и всегда в это время – отец на работе, а мама…

А о маме лучше не думать, иначе он сойдет с ума.

Андрей осторожно садится на стул и бесцветно улыбается, глядя на восковые щеки брата.

- Привет, - произносит он и вздрагивает, когда прибор мерно выстукивает очередной безнадежный сигнал.

Ему так хочется повернуть время назад. Хоть на секунду оказаться в прошлом, когда мама еще по утрам заваривала зеленый чай, рассказывала истории, когда брат сидел на соседней кровати и слушал свои дурацкие диски, когда отец домой приносил большие коробки конструктора…

И когда он все еще был живой.

Андрей вздыхает и молча сжимает пакет в руках. Потом осторожно вытаскивает одно яблоко и бережно кладет его на стол.

Это как послание. Письмо. Сообщение родителям, что он все еще существует.

Потом придет мама, будет долго сжимать руку младшего сына, а когда заметит, что приходил Андрей и вовсе разрыдается и долго не сможет прийти в себя. И только когда отец обнимет ее, пообещает, что все наладится, она, скрючившись, будет прижиматься к нему и повторять давно заученные слова: «Все будет хорошо».

Андрей прячет лицо за ладонями и зажмуривается, судорожно вдыхая больничный, отравленный воздух. Ему вдруг снова становится невыносимо холодно, а руки, истерзанные шрамами, снова пылают и почти не двигаются. И кода он, сквозь пелену и резь в глазах, ловит свое отражение в зеркале, то видит там разбитую машину, осколки стекла и кровь.

Андрей вскакивает, слепо водит рукой по стене, потом снова падает в кресло и рыдает, как девчонка. Рядом мерно и звучно щелкает прибор, и он готов разбить его, сжать осколки в руках и бежать, задыхаться, упасть и больше не подняться.

Он отчаянно тянется к больничной койке и замирает, разглядывая вымученное и осунувшееся лицо брата.

- Прости, прости, прости, - как заведенный шепчет Андрей.

Ему душно и невыносимо.

Его воротит от собственной ничтожности.

И, Боже, как же хочется никогда больше не видеть этого.

Андрей хватает вазу с цветами и швыряет ее, отчаянно ловя ртом воздух, а потом срывается с места и бежит без оглядки, распугивая бледные тени в белых, картонных халатах.

 

Ты улыбаешься брату.

Здорово.

Вы как супергерои из комиксов. На перегонки с ветром.

Руль в твоих руках теплый. Ты – свободный и молодой.

А потом вдруг яркий свет ослепляет вас обоих. Уши закладывает от пронзительного свиста. Глаза вылавливают страшный образ – лицо, размазанное по лобовому стеклу и кость, торчащая из руки.

Кричишь.

Хочешь что-то сказать.

Ты куда-то уплываешь. Ты – один вдох, одна судорога и сплошной тугой ком боли и нервов.

Имя. Ты хочешь сказать имя. Но никто не отзовется. Ты знаешь.

Потому что брат рядом больше не дышит.

 

Андрей живет в другом конце города. И работает здесь же, в магазине за углом.

Его хвалят и говорят, что он хороший парень.

А Андрей в этот момент думает о бездонных, пустых глазах матери. И еще вспоминает черный костюм и дождь, стекающий по мрамору.

Он работает хорошо, потому что ему все равно. И когда его начальник, коренастый и нескладный парень, что-то говорит ему о планах на вечер, Андрей съеживается и качает головой.

Руки сегодня совсем не слушаются, а шрамы ноют тупой, противной болью. Они как тонкие нити, прочно врезаются в кожу, а кое-где, если очень долго вглядываться, можно прочитать буквы, сложить их в слова.

Раскаяние. И еще, кое-где, побелевшими тонкими линиями, - вина.

Домой он идет через старый, заброшенный парк.

Осень бежит по мокрым улицам города. И если посмотреть на небо, можно увидеть сероватые клочья облаков, из которых вот вот брызнут прозрачные тяжелые дождевые капли. А тут, на земле, под ногами шуршат и перешептываются прогнившие осенние листья, и деревья, изуродованные холодным ветром, тянут свои крючковатые ветви к небу, будто в молитве.

Андрей идет медленно и тяжело, каждый раз ломая что-то внутри себя.

Ему одиноко.

Ему пусто.

И так невыносимо, что хочется провалиться куда-то на самое дно этого города, свернуться калачиком и больше никогда не просыпаться.

Под навесом тяжелого осеннего неба Андрей курит и кутается в колючий, вязаный шарф, проговаривая про себя то ли слова молитвы, то ли заученного стиха.

Помоги. Подними. Не забудь.

И когда ключ, наконец, попадает в замочную скважину, Андрей вдруг прижимается к холодной двери и надолго замирает, видя перед собой лишь белые пятна и красную кровь.

Помоги мне. Аминь.

Дома он, как в бреду, подходит к телефону и набирает номер.

Все тот же.

И все так же сначала слышит гудки, а потом дрожащий, сорванный голос.

- Андрей?

А он снова молчит. Дышит, будто загнанный зверь и сжимает трубку до хруста.

- Мама…

На другом конце всхлипы.

- Это я, мам… Я… Прости…

Андрей судорожно вдыхает пыльный воздух, падает на пол, прижимается лбом к дверному косяку, водит пальцами вдоль тонкой трещины и еле сдерживает слезы.

- Андрей, Андрей, сынок, вернись домой. Вернись.

Ее голос течет сквозь него вместе с кровью, разнося кислород по венам.

Он бросает трубку и, уткнувшись в ладони горящим лицом, впервые за долгое время позволяет себе слезы.

 

Белый свет. Белая боль.

Клочья чего-то непонятного в голове. И глаза, пустые, холодные и такие далекие.

Сынок.

А ему что ответить?

Жаль?

Прости?

Кому?

Ничего не вернуть.

Невыносимо смотреть в эти глаза. Ты виноват. Они знают, что ты виноват.

В пустой комнате невыносимо.

Пустая кровать рядом невыносима.

Ты бежишь от себя.

Ничего никому не объяснив. Оставив их наедине с этим.

Ты поступаешь плохо. Ты эгоист.

Прости?

Мам, слышишь, прости меня.

И ты, брат мой, тоже.

И ты, отец.

И ты, Андрей. Прости себя.

 

В больницу он приходит рано.

Как обычно, у него в руках пакет с яблоками. И, как обычно, Андрей долго стоит перед дверью, неловко топчется около порога, поправляет воротник свитера.

А когда, наконец, решается войти, замирает и боится шевельнуться.

В кресле сидит отец.

И Андрей вдруг снова оказывается где-то далеко в воспоминаниях, видит глаза родителей, пустые и стеклянные, вспоминает, как не мог высидеть дома ни секунды, зная, что это его вина, что если бы не он тогда вел машину, что если бы.. И если бы… И если бы он не сбежал тогда, не оставил их одних, не был последним эгоистом. И если бы хоть раз просто зашел в гости, просто обнял маму, пожал руку отцу.

И если бы…

И нет ничего.

И отец в кресле вздрагивает, растерянно смотрит на него, а потом вскакивает с кресла и делает шаг вперед.

Андрей испуганно роняет пакет, смотрит в глаза и качает головой, срывается с места, бежит по больничным коридорам, слышит шаги за спиной.

- Андрей, - кричит отец, пытаясь дотянуться до него.

Он не оборачивается, все бежит куда-то, пока сильная рука не хватает его за плечо, и он оказывается лицом к лицу с отцом.

И кислород будто разом исчез.

- Андрей… - шепчет отец, судорожно сжимая его плечи.

А он и не знает, что ответить. Только часто дышит, будто выброшенная на берег рыба.

- Ну скажи же хоть что-нибудь.

Андрей качает головой, зажмуривается, а потом, проклиная себя за слабость, обмякает и бессильно прислоняется к плечу. От отца пахнет знакомым одеколоном и сигаретами.

И этот запах давит и убивает.

Как все это допустили. Как его допустили. Он не должен был выжить.

- Хватит, Андрей, хватит. Того, что есть, не исправить. Что же ты сделал с собой, что сделал, - отец прижимает его к себе. – Ты не виноват. Никто не виноват. Хватит мучить себя.

Андрей качает головой, захлебывается воздухом, сжимает ткань в руках, а потом вдруг поднимает голову к потолку и выдавливает:

- Прости меня, прости. Прости меня, - он замирает, набирает воздуха в легкие и кричит, кричит и не может остановиться. – Прости меня, прости меня, прости меня!

- Тише, теперь все будет хорошо, ты вернешься, мы вернемся, и все будет.

Андрей качает головой, дергается, вырывается из рук, хочет сбежать, хочет забыться, хочет сделать хоть что-нибудь, чтобы стало легче, чтобы не было этой тупой иглы где-то внутри.

- Вернись, сынок, - шепчет отец. – Мы справимся.

И Андрей уплывает куда-то в детство, когда они были еще совсем маленькими, и как часто они повторяли это «Мы справимся». И справлялись. И жили.

И он молча кивает.

А когда они, вымотанные, но успокоенные, замирают у входа в палату, прибор вдруг пищит чуть чаще, и рука, до этого безвольно свисавшая с края больничной койки, шевельнулась.

 

Ты сидишь рядом.

А он снова слушает свои дурацкие диски.

И лето наступает на пятки.