«Все несчастливые семьи несчастны по-своему», впрочем, и все счастливые довольно-таки непохожи. Счастье, о котором «мы всегда лишь вспоминаем», принадлежит прошлому – «щедрому хаосу», самой тяжелой и самой понятной складке времени. В неуловимом настоящем счастье живет лишь в форме мгновенных импульсов, сама оценка которых неминуемо переместит их в прошлое. Таким образом, счастливые могут отчасти походить друг на друга только в том непосредственном «сейчас», что есть «воображаемая точка, лишенная осознания ближайшего прошлого»…

Инга сидела в кресле, вытянув ноги, задумчиво глядя на маленькую дочь. Девочка, стоя перед зеркалом, тщетно пыталась приладить к своей жидковолосой головенке новый бант. Совсем скоро маленькое терпение лопнет, носик покраснеет, и на новое платье польются горькие слезки… («Иди сюда, мой хороший, я тебе помогу»).

Инга вздохнула, снова взяв в руки разворошенную стопку писем. Столько воды утекло, и теперь, возможно, самое время подвести итог…

Она заканчивала писать свое эссе «Одна плюс одна», состоящее из писем двух женщин друг другу. Предупреждая вопросы заинтересованных соглядатаев (и позволяя себе без кавычек употребить полюбившийся термин Набокова): эти женщины вряд ли принадлежали к любопытной касте «сексуальных левшей». Впрочем, это совершенно не важно, и к делу не относится…

Меня хватило лишь на пару лет, да и то, по чести сказать, я никогда не была ей верна ни телом, ни душой. Ее любовь прожила гораздо дольше, и всякий раз, проявляясь, давила тяжелым и непреходящим чувством вины. Все, что было связано с Элькой, все – от первого до последнего дня – окрашено в цвета невероятных мук, ее и моих; и даже в счастливые, казалось, мгновения память неумолимо вплетает темную нить бесконечных сомнений и тревог. Невозможно сказать, раскаиваюсь ли я – в определенные моменты своей жизни мы не вольны выбирать и не вольны трезво мыслить. Все произошло именно так, как должно было произойти, господа наблюдатели, и никак иначе…

И все же. «Я вовсе не стремлюсь создать впечатление, что мне не давалось счастье», – пишет Гумберт в «Лолите». «Наверно, я действительно была счастлива», – пишет Инга для того, чтобы «отделить адское от райского в странном, страшном, безумном мире» страстей человеческих. Иногда так сложно разобраться в них и так легко скатиться до обывательского уровня, отрицая очевидное, упираясь и бормоча свое среднестатистическое «Фи!..», обрыдшее, скучное, однообразное…

 

июнь 95 г.

Моя любимая девочка!

Несмотря на то, что ты так далеко, жизнь продолжается. Бесконечные лица, горы конспектов вперемежку с горами грязной посуды, и сквозь все эти «угости папироской!» и «нет ли чего пожевать?», над всем этим – твой голос из телефонной трубки, вразрез с суетливой и бестолковой реальностью. Твои слова, опрокидывающие меня и возвращающие назад, в ту собственную суть, которая остается моим главным и определяющим, моей сокровенной тайной – в тебя…

Скоро 16 июня. Будет ровно год, как я впервые увидела тебя.

(Твоя привязанность к датам всегда восхищала меня. На вопрос «когда?» мне всегда было сложно ответить точнее, чем «несколько лет назад», или «по-моему, недавно». Пометка Инги).

 

Она читала письма, странным образом уцелевшие за десяток лет. Писем было довольно много. События, проскальзывающие за долгими описаниями переживаний, заставляли Ингу то улыбаться, то взволнованно покусывать губы. Ее проясненные воспоминания должны были стать некой событийной канвой для новой работы. Приходилось, правда, признавать, что память склонна дописывать и дорисовывать картинки, подгоняя их и выпрямляя, напрямую спеша к известному уже финалу. «Память падка до отсебятины».

Переворачивая страницы, она думала о том, как было бы здорово переместиться в прошлое так, чтобы снова сделать его настоящим, оставляя при этом на страже крошечную часть сознания, способную зафиксировать такое перемещение. Быть может, время от времени мы и становимся абсолютно теми же, неосознанно прыгая по шкале дат – только как это докажешь, не беря в дорогу записывающую камеру? Инге очень хотелось отыскать за строчками самое ценное в любых воспоминаниях – свои тогдашние чувства. Почему не верится в то, что они проходят бесследно? А вдруг их можно отыскать, как отыскиваешь на запястье свою пульсирующую жизнь – нечто, присутствующее в тебе всегда, но скрытое от сознания, слишком занятого своим драгоценным «сейчас». Воспоминания – это все, к сожалению, чем мы можем располагать на пути в обратном направлении…

Холодок свежей постели, ее волосы, щекочущие щеку, мягкие полные губы. «Если бы кожа моя была холстом, а ее губы кистью, ни единый вершок моего тела не остался бы нерасписанным, и наоборот». – «Аду» читали вслух, по очереди, в той же постели…

 

ноябрь 96 г.

Мы мучаем друг друга только потому, что не можем жить друг без друга. Как это странно и как это больно. «Сдается мне, что я не соответствую занимаемой мною должности». Откуда это, не помнишь?

Ты права – что-то очень смешное есть во всем этом… А еще – я устала. Малыш, слышишь? Честно – я жутко устала любить тебя…

 

Инга с детства была, пожалуй, слишком эмоциональной и чувствительной. Обидчивой, впечатлительной и влюбчивой. Сколько себя знала, она регулярно влюблялась, иной раз – «довольно странно», практически всегда – «до беспамятства». Интересное дело: постоянно пребывая во власти очередной своей любви, она, в свою очередь, не прилагая к тому усилий, сама становилась объектом страстных переживаний. Кто-то вздыхал по ней молча, кто-то исступленно требовал от нее взаимности…

– Да-да, знаем, «вашу любовь притягиваю я, Синклер. В тот день, когда она притянет меня, я приду к вам…» – Задумчиво процитировала двадцатилетняя Элька, разливая остатки дешевого вина на две чашки.

– Но ведь так и есть, ты только вдумайся! – Двадцатипятилетняя Инга отложила гитару в сторону. – Чем больше человек влюбляется, чем больше он носит в себе любви, тем больше ее чувствуют те, кто приближается к нему. Любовь притягивается любовью. Это как…

 

конец 96 г.

Господи, как же ты мне сейчас нужен, милый дурак! Именно сейчас, когда нет особых причин для тоски, когда вроде бы все хорошо, все спокойно…

Как я хочу сейчас на нашу кухню – пить чай или водку, решать бесконечные кроссворды, рассматривать твои альбомы и… просто смотреть на тебя. Как же я хочу, чтобы ты услышала сейчас мои слова: малыш, я скоро приеду. Очень скоро. Только напишу А. реферат, появлюсь дома и – приеду. Я не могу без тебя так долго. Я знаю – ты меня ждешь. И это главное. …

10 утра. Я сижу на подоконнике и курю, глядя в окна соседнего здания. Задалась глупым вопросом, на какую сторону выходило твое окно. А вдруг, с видом на мой корпус?..

 

Инга отпила горячий чай, осторожно отодвинула от маленькой своей сластены полупустую коробку конфет. Бросила взгляд на «Аду», матово темнеющую на краю стола.

«Прошлое есть постоянное накопление образов»…

Тема Времени была и ее любимой темой, о которой она могла говорить-рассуждать бесконечно. Теперь, работая над эссе, ей хотелось не просто окунуться в свои воспоминания, пробежаться в обратном направлении, выискивая самое-самое, а, вслед за любимым Набоковым, найти и вынести на поверхность то, что станет элементом, связывающим прошлое с настоящим, станет «срединной частью триптиха», образующего глубинное восприятие времени. Голос в телефонной трубке, или какой-либо незначительный предмет вроде случайно выпавших невесть откуда строчек, может мгновенно связать образы, воскресшие из хаоса давно пережитого с сиюминутной теплой простотой крыш за окном, залитых бледным ноябрьским солнцем. И тогда, возможно, откроется нам, наконец, то самое сверкающее «сейчас», являющееся подлинным временем…

Два лица, отраженные в солнечных стеклах троллейбуса, две расплывчатые тени, вливающиеся в темноту под звуки поезда, убегающего к следующей станции – последней на этой ветке. Все это здесь, рядом, вот только что…

Иногда, глядя в глаза своего старшего сына (провинившегося, вынужденного слушать мамины нотации), Инга почему-то вспоминала один особенный взгляд Эльки, внимательный, проникновенный, долгий. За немым и не требующим ответа «Почему?» в нем сквозило любопытство совершенно чужого существа, изучающего тебя и как будто только что, случайно, появившегося рядом. «О чем ты сейчас думаешь?» – спрашивала она тогда сына с некоторым беспокойством. – «Да та-ак…» – Неопределенно растягивал тот и отворачивался. Видение исчезало так же внезапно, и разум, бросаясь вдогонку и пытаясь разобраться, быстро терял его из виду…

 

Весна 97 г.

Ты спишь, а я смотрю на тебя. Я всегда любила смотреть на тебя спящую. Когда-то – помнишь? – это была история про безмятежную девочку с фотографии в паспорте. Сейчас – иное. Смотреть на тебя сплошная пытка. Ибо твое тело – это сам соблазн. Наверно, я не могла раньше оценить в полной мере то, что имела, хотя любила тебя самозабвенно. В те счастливые дни и блаженные ночи, когда ты принадлежала мне, целиком и полностью. Теперь же я смотрю на тебя – и плачу оттого, что не могу к тебе прикоснуться, поцеловать каждую частичку твоего тела, такого любимого, желанного – и недоступного… «Если бы кожа моя была холстом…» Время, похоже, стерло с тебя все мои краски, малыш…

 

– Котенок, сделай телевизор тише, ты мешаешь маме работать!.. – Инга потянулась за книгой. Часть вторая. Почти начало:

«Я люблю лишь тебя одного, я счастлива, лишь когда ты мне снишься, ты моя радость, мой мир, это так же реально и верно, как владеющее человеком сознание того, что он жив…» – Как понятны твои слова, Адочка, тем, кто выхватил строчки твоих писем так же, как я сейчас, наугад, кому лень было читать про тебя, про вас, с первой страницы. И так ли важно всем без исключения, что ваши отношения – «неестественны и опасны»? А, господа соглядатаи? Может, и нет никакой разницы в том, кого любишь, и имеет значение лишь то, отвечают ли тебе взаимностью – когда главное разрешение на любовь получено?..

Так вот, Инга чувствовала свою любовь также, как чувствуют неслышное дыхание кого-то за своей спиной. Как неизлечимую болезнь, подчиняющую тело и все на свете помыслы одному, главному и неизбежному. Оторваться друг от друга даже на несколько минут мучительно сложно, а после расставания пустые квартиры и равнодушные вагоны до сумасшествия непереносимы. Последний поезд полночного метро следует в депо, фонарный свет, отраженный в темных лужах бьет по глазам, опухшим от слез, объятия чужих и малознакомых кажутся местью всему миру – допустившему, позволившему…

И что можно поделать с тем, что любовь – заметьте, разделенная – невыносима? Встречая ее, не теряешь остальной мир и не приобретаешь новый, как сказала бы я, двадцатипятилетняя Инга (или я, двадцатилетняя Элька). Встречая ее, получаешь возможность испытать новый виток ни с чем не сравнимых эмоций, где даже счастье – всего лишь разновидность боли…

 

2 ноябрь 97 г.

Только бы не думать о тебе. Только бы уснуть сразу, провалиться в сон, сделать над собой громаднейшее усилие и не думать…

Сегодня рассказывала Ж. о том, что два человека могут быть похожи друг на друга, как сестры (когда-то обсуждаемая с тобой тема), и внезапно осеклась. То утро было в другой жизни, на другой планете, в чьем-то чужом сне… А здесь тебя нет. Здесь – пустота. Пустота и боль сегодня синонимы. Ты и боль – синонимы всегда…

 

4 декабря 97 г.

Зачем я снова позвонила?

Я тебе не нужна.

«Графини пусть маркизов ищут. Любовь предпочитает равных…»

(В последнем слове «в» исправлено на «з»).

 

«Он говорил себе, что следует оставаться твердым и страдать бессловесно» (Ван, я знаю, знаю…)

Впрочем, дело не только в общественном мнении, любезные господа соглядатаи. (Сейчас, наверно, скажу главное). Дело, скорее, в самой такой любви, мечтающей о запрете, вынашивающей свой запрет в своем чреве, взамен невозможного плода. Получая ее, получаешь доступ к страданиям, несхожими с любыми другими, а стремление разорвать свою «невозможность» заставляет человека заныривать вглубь, да так далеко, что словами уже не достанешь – не опишешь…

 

18 апр. 98 г.

Даже если при нашей следующей встрече все будет гораздо хуже, все равно не отпускай меня...

Вчера я сидела у окошка и долго смотрела тебе вслед. А ты так и не повернулась. Почему ты не почувствовала мой взгляд?

Так же, как тогда, год назад, ты уехала чуть раньше меня. Чуть-чуть, но раньше. А мне опять осталось лишь смотреть тебе вслед. Ты же знаешь, как я это ненавижу! Я люблю твою спину только когда, засыпая, целую ее…

Ты всегда будешь чуть раньше, чуть впереди меня. – Что ж, пускай. Только не ОТпускай…

… А дело, в сущности, в том, что на дворе весна, а меня лишили возможности любить. Кто? За что?..

 

Итак, по всем правилам жанра (ориентирующегося на среднестатистического обывателя), улетела наконец прочь болезненная бесконечность (или бесконечная боль) сжимающейся души, разорвалась сверкающая цепь, рассыпались звенья по булыжной мостовой. «Лязг…», – и душа снова вернулась в исходное положение. Повзрослевшая, похорошевшая, поумневшая на тысячи строк, закавыченных и переписанных, прочитанных и придуманных. От ушедшей любви остался лишь аромат, сгусток межвременной (или безвременной) субстанции, западающей в интервалы между событиями, словно монетка между клавишами. Призвав на помощь память, нажмешь на два события, стоящие рядом (встреча-расставание), и оголится монетка, невидимая ранее, выпадет, покатится с мелодичным звоном по полу…

Было, конечно было…

 

ноябрь 98.

Знаешь, а у нас началась настоящая зима – вот снегу-то навалило! А как у вас? У вас… Не могу привыкнуть к тому, что ты снова живешь в России. Тогда, за двумя границами, ты казалась мне гораздо ближе, чем сейчас… Ладно, не буду, ты ведь просила...

Только одно, последнее. Я совершенно уверена: так, как я, никто не будет любить тебя. Ни он, никто другой, следующий. Я не боюсь этого упрямого «никогда», которого, как ты меня уверяла, не существует – я просто подружилась с ним за долгие годы любви к тебе. И теперь все-все о нем знаю…

Спасибо, что выслушала.

Да, чуть не забыла. Прочла рассказ Набокова «Волшебник», прообраз будущей «Лолиты». Впечатляет. Я…

 

Инга приготовила следующий чистый лист.

Выходит, это не любовь уходит, это мы бежим, не успевая отслеживать верстовые столбы времени, не догадываясь проводить глазами хотя бы один из них, остановившись на мгновение, задержав дыхание. Любовь осталась там, с теми, кто когда-то был нами, но аромат ее, все еще нужный, необходимый, способен подтянуть убежавшее прошлое и, соединив его с настоящим – сидящим за столом, отвечающим на капризный вопрос маленького существа («…потому, что все детки должны ложиться спать!») – позволить почувствовать единовременное и ароматное «сейчас».

Что же касается будущего… Могу согласиться с Ваном Вином, (т. е. с Набоковым) и признать, что его не существует. («Не верю и в то, что будущее образует в складке Времени третью створку, даже если мы и предвосхищаем что-либо…») Будущее – всего лишь иллюзия, эфемерный результат деятельности мозга, исчерканный черновик едва намеченного романа, валяющийся в корзине для бумаг. Его не существует для любви, стремящейся в бесконечность и остающейся там после нашего ухода. Его не существует на Загадочной Терре – прекрасной стране, в которой время от времени мы гостим… Время – от времени…

 

январь 99 г.

Я не смогу уйти от тебя. После всех пережитых унижений, всех слез – выплеснутых или нет, всех слов – высказанных или проглоченных, стиснув зубы, после невыразимой нежности – и такой же ненависти… Я называю это «любовью» – но это слишком размытое понятие, призванное хоть как-то обозначить ту дьявольскую силу, которая удерживает меня возле тебя, эту шелковую нить, продетую через мое сердце, как через игольное ушко… Когда той ночью я, не в силах заснуть, ходила из комнаты в кухню, я напоминала себе твою собаку, что подходила когда-то к тебе в темноте, клала голову на диван и ждала. Иногда очень долго ждала – или желанного разрешающего жеста, или равнодушного «на место!», после которого придется уйти, чтобы через какое-то время снова положить тоскующую морду на то же место… Я замирала от скрипа половиц, откликающихся на мои шаги. Один раз ты проснулась, подняла голову, спросила: «Малыш, что ты там делаешь?» Но он заворочался, обнял тебя – и ты снова провалилась в сон. А мне захотелось прыгнуть в окно…

 

«Смысл в том, что его нет», – сказала однажды Элька. (Гидропарк, босые ноги, желтый блеск куполов на том берегу). А может, и есть, да не у кого спросить. Ни в том далеком летнем, ни в этом по-осеннему хмуром «сейчас». Пока только понятно, что в притяжениях друг к другу, кроме как в естественных для природы целях, есть что-то еще. А что именно – остается загадкой, потому что…

(«Да-да, иду». Поцеловать и поправить одеяльце).

Уже давно стемнело. Инга подошла к окну, чтобы задернуть шторы. В доме напротив постепенно загорались уютные квадратики чужих окон, отчего на душе сразу стало теплее, спокойнее.

Мир, за которым так интересно наблюдать – моя загадочная Терра, Terra Mystica, находится здесь, в сгустках теней, отбрасываемых обыкновенными человеческими жизнями…

Я знаю, что она есть. Я чувствовала ее своей кожей, я видела ее собственными глазами. Цветущая крупными ароматными гроздями сильных чувств, переливающаяся всеми красками ярких переживаний, которые настолько же реальны, насколько может быть реально осознание своего пребывания в живом мире.

Именно здесь, в моей цветущей Терре, двенадцатилетняя Ада с четырнадцатилетним Ваном, сидя на корточках, рассматривают альбом с выпадающими засохшими цветками и увядшими семейными тайнами. Здесь – Гумбольт украдкой прикасается губами к нежной коже Ло и губит свою жизнь в бессмысленной попытке изменить прошлое.

Здесь Элька провожает глазами уходящий поезд и сжимает в холодном кармане неотправленное письмо…

Здесь – истинная свобода, и здесь – тайна, которую никому не дано раскрыть…