МОЯ ЖИЗНЬ. ЧАСТЬ 5(1). МОЕ ДЕТСТВО. КИРОВАБАД.

 

Воистину, только теперь, многие и многие годы спустя, я могу сказать: Благословенный город. Бог знал, куда вести нас и как устраивать нашу судьбу, и щадя, и воспитывая нас всех, извлекая наверх нашу греховность и ставя ее в себе на вид и обозрение для извлечения хоть какого-то ума каждому. Но ни мать, ни отец, ни я никогда не пожалели о том, что он был в нашей жизни и щедро одарил нас своим гостеприимством и обласкал своим палящим солнцем, как и обдул почти непрекращающимися ветрами, как и дал нам немного добрых друзей, как и своей особенностью не позволил мне особо изнежиться в поисках развлечений и быть часто уводимой из дома, ибо суть моя могла уклониться в самую непредвиденную сторону ( не будь я так воспитана и не заговори со мной Бог) или заплутать по жизни внутри себя, как мой отец, да и реально, ибо я была к этому очень склонна, как вся Тарадановская порода (что было откликом моей предыдущей жизни в теле Макария, старшего рано умершего брата отца), о чем я еще поведаю. На этот период приходятся многие мои размышления и поиски, которым нужны были хорошие стены и твердый характер моего отца, исполняющего, того не ведая, Волю Бога на меня. И чем меньше этот город уводил меня из дома (из нашей трехкомнатной квартиры), тем более я уходила в себе в глубокое сосредоточение, уединившись от всех в своей собственной комнате, размышляя о смысле жизни или утешаясь в себе после слез и потрясений, которые были как по расписанию мне предназначены Богом в пути моего личного очищения и становления, или штурмуя всегда увлекающие меня грани наук (где я всегда была бездарем, но страстным и увлеченным), как и уединяясь с книгой… Из Кировабада навсегда я уезжала два раза, в 1971 году и в 1977 (так что, как из Одессы отъезд навсегда был возможен для меня со второго раза, так и из Кировабада, так было и с учебой и в других направлениях, где я дерзала, но, слава Богу, не с замужеством…). И этот город до сих пор есть моя тайная и долгая любовь, моя маленькая тоска даже теперь, мой детский, но взрослеющий причал, и тоже очень непростой, ибо города не делали мне скидку, но учили своими людьми, которых Бог на моем пути неизменно посылал. И следом за Одессой нет-нет, да и теперь он снится мне и болит во мне все той же тоской. Сколько раз во сне я иду и иду в школу и вновь сажусь за парту и как прежде глубоко одинока, и все от меня далеки и ничего не изменилось. И что-то я учусь плохо и никак не могу объяснить Ирме Исаковне, почему я перестала понимать математику и всегда во сне осознавая, что я здесь уже училась и у меня есть и аттестат, и диплом, а я все учусь… И зачем? И снова снится, как утром я встаю и тороплюсь в школу, ибо за все годы не разу, ни один день не опоздала, не пропустила, ибо это сначала было от страха перед контролем отца, но так и переросло в мое стойкое и неизменное кредо по жизни – в ответственность; как снится мне и отец, и мать… все в сборе, в редкой тишине и умиротворении, в какой-то тоске и невысказанности… Все вместе, хранимые Богом… О, сколько же любви к своим родителям и сколько боли за них и во сне, и теперь, уже ушедших… Но начну с самого начала. Но сколько же этих начал еще будет…

Квартира, которая на долгие годы приютила нашу семью, располагалась на втором этаже четырехэтажного нового кирпичного дома, в самом его центре. Однако сам дом замыкал все дома поселка Кираз, и далее за нашим домом простиралось огромное поле, которое пересекала одинокая колея, за которым возвышался Кировабадский Алюминиевый завод. Поселок Кираз – это что-то типа Черемушек в большом городе, или спального района и никак к центру города не относился, однако, минут десять езды троллейбусом – и уже на главной площади города, который можно было исколесить пешком и вдоль и поперек без особого труда. Квартира была не то чтобы в запустении или обшарпанная, но требовала небольшого ремонта. Однако, это не было причиной наших беспокойств, но в некотором роде немалого удовлетворения. Прихожая от входной двери поворачивала на кухню, рядом с которой была и совмещенная ванная. Если идти прямо, то можно было попасть в большую и очень светлую комнату, которая стала гостиной, а из нее в смежную с ней, маленькую, метров десять, которая в дальнейшем стала спальней родителей. Спальня родителей была отгорожена стеной от другой комнаты, отдельной, в которую можно было попасть сразу же с прихожей. Эта комната стала моей, метров двадцать, со своим балконом, откуда вид открывался на Алюминиевый завод и белевшие вдалеке Кавказские Горы, что было великолепным зрелищем, о котором я и мечтать не могла. Из залы также был выход на балкон, но во двор, огромный, окруженный со всех сторон однотипными домами, с площадками, скамеечками, дорожками. А замыкающим звеном этого окружения было огороженное с внутренним двором и не одно здание ПТУ, которое было прямо напротив нашего балкона, метрах в пятидесяти и готовило специалистов на завод. Азрбайджанская музыка целыми днями разливалась из динамиков училища, или песни популярной на тот период Зейнаб Ханларовой, становясь фоном нашей жизни, как и многое другое, входившее в нас безболезненно и постоянно своей культурой и обычаями, и человеческим общением. В первый же день нашего приезда дети сразу же вычислили меня и уже звали гулять. Мне на тот период только исполнилось одиннадцать лет. Обойдя все комнаты, вздохнув всей грудью, я впервые почувствовала тихую радость, мир в себе, ибо мне ничего не грозило, дедушка был мягок и немногословен, мама занята своим… Я взяла карандаш, вышла на балкон и начертала с другой стороны балконного окна, едва заметно, поскольку четче не получилось: Одиннадцатого апреля, в воскресенье, утром 1965 года здесь поселилась семья Тарадановых. И наверно, навсегда бы забыла об этой записи, если бы однажды, много лет спустя, ее не обнаружила подруга мамы совсем случайно, и таким образом, в памяти моей всплыла и сохранилась эта дата, которую я здесь и привожу.

Таким образом, заканчивать четвертый класс мне пришлось в местной школе номер тридцать девять. То, что мы приехали из Одессы было недолгим моим ореолом, ибо все скоро встало на свои места и чудес как таковых не происходило. Я начинала глубоко понимать, что мне никуда из себя не выкинуть эту мою суть и никакая перемена мест мне в этом не поможет. Но надо мной не давлел характер отца, и некоторое время я чувствовала себя не столь забитой и униженной. Однако, быть постоянно мыслящим, не значит ли постоянно ввергать себя в новые внутренние проблемы? Они стали возникать естественно, сами собой и без особых моих усилий, естественно, в виду моего беспокойного и все измеряющего ума, все усложняющего и во всем копающегося не в свою пользу. Класс, в котором я оказалась, был обычным классом, однако, здесь уже были свои авторитеты, свои двоешники, своя средняя прослойка. Я не претендовала на высокую нишу, но почти с первых дней неумолимо стала скатываться до уровня тех, кто был неинтересен и кого можно было не замечать (вообще, по жизни, меня всегда сначала игнорировали, а только потом начинали замечать и даже немного уважать, но я тогда уже не снисходила, увы). Центром внимания и гордостью класса была Ольга Иноземцева. Далее за ней подтягивались Ира Кулиева, Галя Козлова, Наташа Кулишова, Валера Василенко, Элеонора Едигорян. Я же сидела, не окруженная вниманием, на предпоследней парте с мальчиком, который являл собой образец галантности невиданной, которого звали Багдасарян Тархан, и который всегда неизменно был почтителен со мной, пропускал вперед, не обижал словами и поступками, но и не особо стремился к общению. На самом деле многие армянские и азербайджанские дети впитали в себя с молоком матери уважение к женщине, сколько бы ей лет не было. Учительница, очень красивая молодая армянка на первых порах пыталась сделать из меня отличницу, но тройки и четверки и редкие пятерки были пока моим пределом. Сама же я, чувствуя всем сердцем неприятие себя уже сформировавшейся классной элитой, опять входила в состояние подавленности и не могла никак начать общение запросто, не смотря ни на что, но сторонясь, дичась и записывая себя заранее в ряды немногочисленные, но имеющие место в каждом классе, понимая себя за пределами даже среднего уровня. Однажды учительница подозвала меня к себе и сказала, что мне непременно надо купить бант, поскольку волосы лезут постоянно в глаза. Такое предложение было для меня крайне необычным и неприятным. Как я могла сказать ей, что мы недавно приехали, что папа в тюрьме, что мама едва устроилась на работу санитаркой в больницу, и что хоть она и работает, денег явно у нее нет. Она даже прислуживает в семье главврача после работы, и его жена дает ей продукты и деньги, и мама, как может, кормит нас троих. Но, как бы я не уклонялась от ответа, все было ей сказано и было решено, что весь класс сбросится и купит мне бантик. Этот бантик и унижение, которое испытала я, были со мной до десятого класса. И поднять себя в глазах других было просто невероятно. Так что однажды утром, когда я пришла в школу, учительница на глазах у всех повязала мне отвратительный большой бант, довольная своим деянием и обрекшая меня в себе самой на понимание долгого позора. Конечно, этот бант я просто не одевала и даже не показала его маме. Моя чувствительность в отношении к себе была велика и поступки, как и речь других людей, воспринимала достаточно ранимо и близко. Я говорила слово и уже видела, как мне отвечали, я смотрела и видела, как смотрели, я искала отношений и улавливала пренебрежение. Я смотрела, как это делается в отношении к другим и сравнивала. Тема отношений, тема внутреннего «я», тема личности, как и души, и ее страданий и зависимости в материальном мире от других, начиналась во мне с самой себя. К тому же бантик сделал свое дело, и класс уже откровенно не уважал меня, этим обостряя мои чувства и вводя в состояние терпения и наблюдения всех событий достаточно внимательно и может быть пристрастно. Нет, я не умела так говорить, так обаять, так заливаться смехом, так пользоваться авторитетом у учительницы, но более была сама в себе, спокойна и немногословна, да впрочем, и другие были мне не очень интересны, и все же хотелось какого-то лучшего к себе отношения. Я начинала тихонько замыкаться в себе и здесь и уже в который раз, по сути, приходя в свое прежнее состояние, тоскуя по нормальному общению и завидуя той легкости, с которой это делали другие. Я начинала копаться в себе, противопоставлять себе других, но, увы, в общении ограничивалась ничем не значащими фразами, не вызывая интерес, не завоевывая внимание, не располагая к себе нормальной речью и почему-то ловила себя на косноязычии, страхе вообще говорить, поскольку моя размеренная и монотонная речь не привлекала и не удерживала внимание, глаза скользили мимо и отвечали невпопад, ибо и не слушали. Были и внутренние обиды, как маленькие, все еще детские боли. Мне также в классе никогда не давали завтраки, ибо они полагались детям слабо обеспеченных или многодетных семей. Я с завистью вдыхала ванильный запах булочек, которые раздавали другим. Лишь один раз, обведя всех взглядом, учительница дала булочку мне и то только потому, что ученик не пришел в школу. Мама никогда не давала мне на обеды, даже на булочку, не спрашивала, голодна ли я в школе и всегда говорила, что денег нет, вплоть до десятого класса. А утром есть не хотелось или в свой час организм требовал свое. Таким образом, я завершила четвертый класс и перешла в пятый. И хотя троек у меня не было, я считала себя худшей из худших, хотя внешне выглядела не столь уж печально, и мало кто из детей мог догадываться, какое вечное море поиска и неудовлетворенности бушует во мне, которое жаждет хоть маленького признания. Для взрослых же я не представляла вообще никакого интереса.

Однако, начало учебного года одарило меня немалыми надеждами и все необходимое было приобретено и маленькая радость, что теперь-то я буду учить английский язык, была моей и внутренней опорой, ибо хотела я или нет, но все радости свои связывала только с внутренними переживаниями и внутренним умственным процессом, сладость и привлекательность которого я уже испытала не раз. Но дети моего возраста везде оставались детьми, которые сначала испытывали ко мне хоть какой-то интерес, но что-то во мне их начинало отталкивать, и вот они уже ходили гурьбой смеясь надо мной и потом снова мирясь, так перегибая прут изо дня в день, отдаляя меня и от двора и все более уводя меня в свое убежище, где я постепенно и верно привыкала быть с сама собой.

На самом деле мир детей достаточно жесток и неразумен, ибо не прикрыт развитой нравственностью, которая могла бы пересилить эгоистические устремления. Если взрослый человек пытается себя контролировать и выдерживать рамки человеческого общежития, то ребенок не связан никакими условностями и обязанностями человеческого общества и проявляет себя так, как требуют того обстоятельства и доминирующие качества. Мир детей слишком не прост, ибо однозначен, непреклонен в своем большинстве, проявляя в основном качества отнюдь не лучшие, где легко торжествуют незыблемые материальные ценности, возводимые в умах ребенка в идола, поощряемого недопониманием взрослых. В этом маленьком и прикрытом от взрослых мире ценности печальные: ложь, хитрость, деньги, преимущества, своя слава и успехи, свои требования и свое насилие, свои издевательства и преклонения, свое порабощение, свои изгнанники. Здесь есть понимание о богатстве и бедности, об уродливости и красоте, о предательстве и присмыкании… И эти ценности и понимания неопровержимы и имеют свойство диктовать ребенку не в лучшем направлении, ибо и взрослый мир держится на этом плоту и представляет глазам и ушам, как и пониманию ребенка, свои многочисленные примеры, которые, увы, невозможно направить только словами, да и человек толком не знает, как это сделать, да и для чего, если тогда ребенок выбьется из этой общей колеи и не сможет в этом мире защитить хотя бы себя. Кто они, эти дети? Это те, кто каждый, до своего рождения был и людьми взрослыми, стариками, старушками, пожилыми, в расцвете лет. Каждый имеет предыдущее воплощение и далеко не одно. Дети теперь – это целые города людей разных возрастов, характеров, наций, положений, если их соединить вместе, населявшие нашу планету. Мы приходим на кладбище, говорим, что это мир мертвых. Но это в невежестве. Вот они, среди нас, наши дети, те, кто подрастает, дети, подростки, юноши и девушки… Я обещала многие вещи в своем повествовании пояснять через совершенные знания, которые на Земле называются реинкорнацией, но никто через эту призму не смотрит, не поясняет, но берут то, что есть, что умещается в рамках одной жизни. И неизменно ошибаются, и не могут объяснить ни свою жизнь, ни тех, кто рядом, как и то, откуда и что проявляется в том, кого мы называем с рождения чистым листом бумаги, далекими от прегрешений. И недоумеваем, почему и они держат ответ (наказания) своими путями. Но приходят в мир, рождаются в великолепных детских телах, пухленькие и радостные, неуклюжие и улыбчивые, стоит ли сказать кто? И бывшие ученые, и известные актеры, и те, кого мы называли гениальными, и алкоголики, и убийцы, и насильники, и патриоты, и солдаты, и герои… И каждый приходит в мир со своими качествами, преимущественно материальными, каждый со своим пониманием добра и зла, каждый со своим чувством ответственности и милосердия, со своими ценностями. Ничто со смертью не уходит в могилу, все качества один к одному начинают проявляться, постепенно, с взрослением, как выдает Бог из багажа каждого, но выдает непременно. Не уходят и в могилу амбиции, как и тайные желания, не уходит еще присутствующая жестокость, или аскетизм, или внутренняя религиозность. Но все оживает в только родившемся каждом ребенке в свой час, порой неожиданно всплывая, поражая близких и самого человека. Ниточка из прошлого может стать хорошим стержнем настоящего, образ жизни в прошлом может вызывать к нему тяготение уже с первых шагов. Остаются и чувства к другим людям. К родителям, к своим детям, к любимым… И в новой жизни человек их чувствует в новых телах и интуитивно к ним тянется и иногда складывает с ними судьбу вновь.

Но, к сожалению, очень много детская душа берет с собой в дорогу, в новое детские тело тех мерок и тех оценок и пониманий греховных, которые в детский среде доминируют и никак не прикрываются разумной корректировкой. Именно эти качества объединяют детей против другого ребенка, который не отвечает их пониманию из прошлого, как и ценностям. Достаточно быть бедным, немногословным, не так одетым, однажды обруганным при всех учителем, быть непонятливым или отличаться особой усидчивостью или быть некрасивым лицом… И детский мир легко осудит тебя. Спорно ли? Но кто не был в детстве и не знал, что здесь свои законы и свои понимания доминируют, отнюдь далеко не всегда справедливые. Однако, среди детей встречаются те, кто не подкупен несправедливостью, детским большинством, кто отстаивает права слабого, защищает виноватого, не взирает на лицо и одежды. Умение уже в детстве устоять и не искать своей славы – это уже реализация. Это упорный и направленный труд живого существа ни в одном из своих прошлых воплощений. Это то, что не пользуется спросом и тоже гонимо маленькими людьми, ибо такой путь, когда ребенок уже не идет по пути угождения элитным детским прослойкам, не ищет для себя маленькой славы, не выбивается через свои игрушки и другие приобретения, которые ценны в детской среде, то он теряет свой авторитет и не оценивается, ибо нет тех качеств, которые могли бы оценить, или, если даже если они и есть, то они еще не окрепли, не стали убеждением, которое уже может проявиться с детства и человеку придется вновь и вновь через ошибки и страдания добывать их по жизни, чтобы взрастить до такого уровня, когда и детский разум и условия не могли бы помешать их устойчивому проявлению. Такому человеку, уже устойчивому в качествах, надо пережидать все свое детство, чтобы получить просто элементарное к себе уважение, ибо каждый живет среди людей, и тогда качества будут говорить за себя сами в труде, милосердии, терпении, что детсткий мир отнюдь не позволяет проявлять, не предоставляет в связи с малостью тела необходимые и реальные возможности.

Но где мне было знать, что детский мир и отношения в нем отнюдь не детские, и здесь каждый проявляет себя в своей неприкрытой и доминирующей сути, не боясь выглядеть плохо, ибо это плохо в порядке вещей, где не здорово защищают других, где слово учителя может быть для ребенка губительным или отвести от него детей других в то время, как у него нет другой среды, других возможностей, и общение для ребенка важнее воздуха и родителей. И более страдают те, кто к этому миру уже не умеет приспосабливаться, кому не даны телесные льготы в виде талантов и лица, и кто предстает, не имея за душой ничего, что могло бы поразить или повести за собой. Такой человек обречен не только на неуважение, но и игнорирование и насмешки, на нежелание общаться, на одиночество и неприкаянность в себе, которую, дай Бог, можно будет чем-то восполнить. Мне думается, что я смолоду были стара или слишком надуманна и не могла возводить в высокий ранг эти, по сути, недетские ценности, хотя и устремлялась к общению, но очень скоро сникала, ибо те требования и мерки в детской среде по моим качествам меня не привлекали, и в свою очередь я не привлекала качествами своими, которые к тому же были нечеткими и не совсем я бы сказала материальными. Таким образом, мне должно было пройти через этот строй данности моих качеств и чужих запросов, взрастить это отношение путями более духовными и трудными, начав с себя, своего очищения и доказать себя с той стороны, которая была мне ближе и по уму и которая могла бы обратить ко мне взгляды и интересы других с точки зрения духовности каждого, ибо в каждом живом существе есть Бог и Бог изнутри мог указать на то во мне, что с человеческой точки зрения ценно и признанно и с взрослением более могло проявлять себя, незавьюзженное детской непосредственностью, дабы снискать к себе уважение, без которого, будучи в человеческом обществе, жить невозможно. Но и выкристаллизовывается это очень непросто среди тех, кто пока еще сам едва ведом и не упорядочил в себе свой путь, его ценности и другие в нем души. Но есть ли те на Земле, кто сразу Божественно чист и мудр? И подле которых душа очищается быстро и находит успокоение от вечных притязаний к чужим мнениям? Скорее всего нет, или… седовласые, глубоко религиозные и мудрые старцы… Но где они? Да и мудрость их не всегда видна. Тогда… Тогда… Тогда следует обратить свой взгляд к Богу. И все… И это все. Поэтому Бог внутри меня Сам поставил мне эту задачу реализации себя в глазах других путем Божественным, но моими средствами и ни один день, как и не простой ценой, и до седых волос…. Поэтому пройдя все муки непризнания в детства, я вышла в себе на тот уровень, когда интуитивно устремилась к самозащите доступными мне средствами. Этим путем были науки и само устремление к ним, как и сам путь к Богу, как и возвеличивание в высший ранг чистоты помыслов и деяний. Но учителя… Ни один не смог бы взять на себя эту задачу, хотя и дали мне Волею Бога многое, что я назвала бы материальной основой, которая меня поддерживала в духовной практике всегда, но одухотворенности плоды здесь были бы слишком незрелы. Также, раз речь ранее коснулась реинкарнации, то следует подумать: Но кто учит детей? и о том, кто это, школьные учителя?…Кто они, эти солидные и уважаемые люди? Стоит ли об этом знать и об этом помнить? Во всяком случае, знать надо, ибо знания эти совершенные и говорят о преемственности опыта и знаний не только в пределах одной жизни, что поневоле строит отношения подчиненности и ограничение общения, но выводит далеко за пределы временных обозримых отрезков. Чтобы понять, о чем речь, достаточно посмотреть мыслью на тот временной отрезок, который возвращает назад на десять, пятнадцать лет, за пределы сегодняшнего возраста детей. Отбросим мыслью десять-пятнадцать лет. И тогда взгляду предстает другая картина. Нынешние дети – это в совокупности зрелые люди, люди преклонного возраста, или достаточно юные. Десять-пятнадцать лет назад наши дети были в этом мире, но в другой жизни, в других телах, в большинстве своем уже не молодые, опытные, каждый со своим характером и положением. А те, кто сегодня их учителя – тогда были дети или подростки и были поучаемы и наставляемы теми, кто теперь дети… Годы прошли, и те дети стали наставниками и учителями, а наставники, родители, учителя, ученые, писатели, домохозяйки, бабушки и дедушки, оставив тела, стали детьми… Что из этого следует? Что один Бог знает, кто выше, богаче, разумнее с материальной или духовной точки зрения… И потому учителя бывают очень часто неправы, как и ученики идут далее своих учителей, даже если каждый пока в своей возрастной категории… То же относится и к родителям и детям, старикам и внукам… Роли неизменно меняются, со сменой тел, отдаются долги. Но если один сегодня ведет другого, как учитель, значит, ему есть что сказать и передать, и есть те, кто именно таким путем может брать и не иначе. И есть те, кто, неразумные и непонятливые сегодня, завтра станут лидерами, ибо Один Бог знает, что хранится в багаже каждого и когда Бог намерен это показать всем, как и его обладателю, или как развить задатки или через какие еще тернии провести, чтобы сделать беспристрастным и независимым от мнений других, как и материальных предпочтений и благ. Существуют целые духовные науки, ведущие в этом направлении, называемом путем освобождения, отрешения, непривязанности. Однако условностям материального мира следует подчиняться всем, ибо, если на сегодняшний день человек тебя учит, его следует почитать, как учителя, но всегда не плохо допускать и самому учителю, что претендовать на особое почтение или ум не следует, ибо Один Бог знает, кто умнее и выше по своей ступени самосознания. Также ученик должен понимать, что все роли относительны. Этот элемент совершенных знаний можно применять также к родителям и детям, начальнику и подчиненным, но понимая, что всех на данный период по своим местам расставил Сам Бог, а значит есть каждому, что отсюда извлечь и что сказать, ибо неравномерность развития в человеческом обществе создает возможность отдавать то, что в избытке и принимать то, чего не достает и этим процессом управляет, расставляя всех по местам в условии подчиненности Сам Бог, Мнению Которого доверять необходимо. Ранее, разговор об отрешенности я завела не случайно, ибо иначе не будет понятно, почему я никак не могла найти долгий контакт с другими людьми, начиная с детского возраста и до седых волос, во всех ситуациях, где мне приходилось быть с людьми продолжительное время по роду моей учебы или работы. Если не находилось чисто делового общения, то я замолкала, ибо все, что требует просто материальный разговор, становилось для меня крайне неинтересно. Отрешенность бывает разного вида, в разных направлениях. Она исчерпывает все виды отношений и привязанностей, все вкусы и наслаждения, касаясь и речи и поступков. С отрешенностью угасает интерес к речи, где есть осуждения, где есть низкая нравственность, где разговор идет об одежде, моде, еде, отдыхе, украшениях, взаимоотношениях полов… Очень долгие аскезы и религиозный путь, также преданное служение, исполнение религиозных принципов выводят человека на эту дорогу отрешенности, отзываясь и пробиваясь в нем малыми росточками уже в теле ребенка и подчас насильственными и невежественными методами со стороны родителей, не ведающих, что творят (а творят они худым благое), охраняемым Богом, как той ценности, которую нельзя терять, но закрепить и преумножить. Что самому ребенку неведомо и все вокруг себя он воспринимает с недоумением и слезами, не зная, что так обретает свою свободу, к которой осознанно шел в предыдущих воплощениях и что другой себе путь в прошлом и не пожелал бы. Однако, маленький человек, не зная в себе своих качеств, как эхо прошлого, и не понимающий события, которые это эхо делают звучным и реальным, устремляясь к общению с себе подобными, разбивается о свои собственные уже не совсем материальные качества, которые по сути уже имеют другое предназначение. Но надо еще вырасти. А потому ребенок, познавая себя, ищет свои пути, пока Бог не поможет, указав тот путь, где он будет свой, и будет понятно, что и откуда в нем и надоло ли и хорошо это или плохо, ибо материальный мир этому дать оценку не может и часто отводит этого человека к неразумным, пока нравственные качества этого человека не покажут обратное, если это даст Бог.

После этого немаловажного отступления о детях, учителях и отрешенности, возвращаясь вновь к событиям тех дней, я хотела бы описать наших соседей, друзей, знакомых, поскольку среди этих людей мне предстояло жить в общей сложности около девяти лет.

В доме в основном жили семьи трех национальностей: русские, армяне и азербайджанцы. Под нами жила очень старая мусульманка Фатима со своими уже достаточно взрослыми детьми. Почти всегда они сидела во дворе на крае бордюра, подложив под себя круглую подушку, и торговала семечками. Это была очень беспокойная старушка, она почти не владела русским языком и когда кричала, то ее старческий хриплый голос потрясал весь дом, где русские слова она употребляла столь искаженными, что никак и приблизительно невозможно было понять, что же ей надо. А надо было ей то, чтобы ее не заливали. Но как было не заливать, когда наши соседи сверху, многодетная армянская семья, постоянно стирала и, как правило, заливала нас в день по нескольку раз, ибо на третьем этаже вода шла с перебоями, а следить за пустым открытым краном – никто на себя эту обязанность видно брать не хотел. Фатима сначала тарабанила, жутко крича, к нам в дверь, била что есть сил нагой, а потом поднималась на следующий этаж, потрясая всех своими вечными проклятиями. Это было небольшое неудобство, однако не мы были чаще всего источниками этих неприятностей, но иногда ее крики к нам были точно по адресу. Напротив нас по площадке жила Аида, смуглая красивая полноватая азербайджанка со своим мужем. Эта пара не беспокоила нас ничем, но мама недолюбливала Аиду, поскольку та работала паспортисткой и за любые дела, связанные с паспортом и всякого рода справками требовала неизменную мзду в сумме трех рублей. Мама, как и позже отец, давать не торопились, а потому находились в ее немилости, от которой, по сути, родители никак не страдали. И в третьей квартире на нашей площадке жила средних лет мусульманка со своим мужем, которая абсолютно не знала русский язык, но всячески показывала свое расположение к нашей семье и кое-как мы с ними могли изъясняться. Муж этой женщины не мог иметь детей, а потому они взяли на воспитание маленькую племянницу со стороны мужа и отдавали ей все свое тепло и любовь. Она никогда и нигде не работала, а он то и дело шел домой с полными сумками, и почти каждый вечер или утро резал курицу во дворе и еще трепыхающуюся нес за лапы домой, поливая всю дорогу вплоть до своей двери алой куриной кровью. На третьем этаже над ними жила русская семья из трех человек. Это действительно была несчастная семья. Тоня, так звали женщину, невыразимо любила своего маленького сынишку и опекала его даже будучи абсолютно пьяной, а пила она каждый день. Она выходила в подъезд и сипло, почти истошно звала сынишку, и плакала, и причитала, что опять напилась, и все гладила и гладила его по головке, называя родненьким Игоречком, и просила у него прощения и звала домой, чтобы накормить. Но еды у них частенько не было, ибо и муж, будучи моложе ее на десять лет, пил не менее ее, бил ее, выгонял, или посылал раздобыть хоть трояк. Она шла неизменно к нам и мама никогда ей не отказывала, ибо Тоня просить умела, да и мама ее жалела. Но так случилось, что муж ее попал на заводе в аварию и был буквально перемелен, как мясорубкой, а она через год умерла от сердца в одночасье, ребенка же забрали родственники. Были также две мусульманские семьи с верхних этажей, которые очень часто приходили к нам набирать воду, поскольку вода редко поднималась выше третьего этажа, да и то с перебоями. Эти семьи были нашими лучшими друзьями и очень часто помогали нам или просто приходили в гости. Однако из всех, кто к нам благосклонно относился, я запомнила двоих и еще одну молодую интеллегентную семейную пару художников, закончивших Кировабадский педагогический институт. Но долгим, бессменным и верным другом был Улхан. Это был неженатый молодой и очень разумный и добрый человек лет двадцати пяти, родственник двух азербайджанских семей, с которыми мы и дружили. Его привела к нам приверженность к самой квартире в том смысле, что до нас он дружил с живущей здесь до нас семьей. В равной степени это относится и к тете Броне, женщине лет шестидесяти пяти из соседнего дома. Это были наши завсегдатаи, которым наша семья всегда открывала с радостью двери и кормили всем, что ели сами. Тетя Броня, была олицетворение всей России в миниатюре, русский дух, ум, опыт, суждения, со всем ее прошлым и настоящим. А Алик был и друг, и легкий в общении человек, олицетворение чистоты и добродетели, и простоты и душевности, и в некотором роде жених, ибо у мамы были две сестры и обе не замужем, но об этом в свое время. Я же из всех своих друзей, которых был полон двор, как-то в основном остановилась на Людмиле Святошенко и Татьяне Пазукас, которые оставались для меня моими подругами вплоть до того времени, когда судьба стала нас разводить каждого по своим причинам и в связи с учебой и другими планами в другие города. Также, дворовые события хоть и имели место, но они не были столь болезненными для меня, ибо азербайджанские и армянские дети во дворе как-то отличались в основном большей мягкостью или снисходительностью, больше также замыкались друг на друге и в разговоре были просты и немногословны, поскольку не все достаточно хорошо владели русской речью. Однако между ними были и свои отношения, свидетелем которых мне приходилось быть.

Двор жил своей обычной жизнью, однако к такому образу жизни и понимания следовало еще привыкнуть. Мне приходилось видеть драку двух мусульманок. Зрелище достаточно частое и жестокое. Было и так, что мусульманские подростки на моих глазах избили палками до смерти у всех на глазах бездомного щенка. Были и празднества. Прямо напротив нашего балкона на большой площадке воздвигали шатер, где мужчины отдельно от женщин отмечали или обрезание, или праздновались свадьбы. Здесь же неподалеку у какого-нибудь дерева резали баранов, готовили плов; цепочки празднично украшенных машин выстраивались под нашим и другими балконами и азербайджанская музыка включалась на весь день и во всю мощь, так что было слышно и в моей комнате. Некоторые азербайджанские девочки двенадцати-тринадцати лет вдруг, оказывалось, выходили замуж за солидных мужчин и таким образом прямо с детства становясь женами и многодетными матерями. Было и так, что азербайджанская семья невесть откуда приводила русскую девочку, и она без свадьбы и прочих процедур объявлялась женой еще сопливого сына, но год, другой… и куда-то исчезала. Русских девочек и девушек было в те времена в городе большое множество. В основном они работали на текстильной фабрике, и слава у этой фабрики была незавидная. Однако это было реальное место, где можно было работать и получить общежитие. Было также много русских девушек и в ПТУ, в упомянутом ранее училище напротив нашего балкона. Очень часто вечерами со стороны училища (поскольку там было и общежитие) доносились чудесные, прекрасно выводимые, чаще всего печальные или тоскливые народные русские песни. Это было в теплое время и как-то окунало нас в трепетные и дорогие чувства русского духа. Мусульманские семьи также не являли собой образец женского смирения и полного послушания. Здесь частенько были слышны и скандалы, где женщины так костерили своих подгулявших мужей, что создавалось впечатление нормальной жизни, где мужчина никак не доминировал, но отбивался как мог от нападок и ретировался куда подальше. Не все, но многие мусульманки не работали и сидели дома с детьми. Привычно было видеть их утром продающих во дворе мацони, творог, сметану, которые невесть откуда они брали. Может быть из нахаловки, недалеко от военного городка, где у многих были подсобные частные хозяйства, а может и привозили из деревень, скупая у молокан ( которыми называли давно укоренившихся русских- старообрядцев). Также лето была пора взбивания шерсти. Прямо во дворе, облюбовав место, азербайджанка стелила какой-либо плотный материал, на него вываливала слежавшуюся овечью шерсть из одеял и матрасов, медленно и долго сидя на коленках или протянув вперед ноги разрывала свалявшиеся комья руками, равномерно распределяла по всей подстилке и палкой начинала размеренно взбивать. Предварительно здесь также шел процесс мытья и сушки шерсти, а уже в конце, мягкая, пушистая, почти прозрачная она водворялась туда, откуда была выпотрошена, но хозяйка принималась за другие одеяла и подушки, которых в семье было великое множество, кормя детей на скорую руку, часто лавашом, зеленью и сыром, что они с аппетитом поглощали, бегая босиком, сопливые, грязные, но плотные и здоровые. Детей во дворах всех трех национальностей было великое множество. Здесь мне и в голову не приходила мысль, что я плохо одета или не так выгляжу или что-то не так говорю. Я научилась делать секреты. Это маленькие тайнички сделанные в лунках земли. В этих наскорую вырытых лунках земля застилалась какой-либо блестящей бумажкой, сверху на нее сыпалось мелко побитое стекло чаще всего от бутылок, чтобы оно было хоть немного цветное. Каждый свой секрет украшал, как мог, бусинками, осколками елочных игрушек, или тем, что попадалось под руки подходящее. Далее все накрывалось стеклышком и припорашивалось землей. Далее мы гуляли, нет-нет, но время от времени вспоминали каждый о своем секрете, отыскивали его и если погода было солнечная, а она была солнечная всегда, то секрет под запотевшим стеклышком превращался в калейдоскоп и переливался, доставляя нам неимоверную радость. Также мы собирали фантики великое множество, менялись ими, выпрашивали друг у друга или просто шли их искать, и радовались удаче. Очень скоро меня научили также готовить интересную мусульманскую еду, которая называлась Джим-джилим. Для этого надо было собирать за домом мелкие растения, у которых были плотные маленькие в конце коротеньких стеблей головки, похожие на миниатюрный нераскрытый зеленый бутончик по размерам с копейку. Это растение росло на каждом шагу, но в определенных местах, в частности под моим балконом, и вообще в этом районе. Далее, все это очищалось от стеблей, промывалось, варилось, солилось и поджаривалось, заливаясь или нет яйцами. Было вкусно. Также я научилась играть в пять камней, что играется на лавочке или на ровной любой поверхности камешками такой величины, чтобы все пять они могли бы быть легко зажатыми в кулак., также играли в лапту, классики, прыгалки… Все это было в основном первое лето, но ссоры у меня все-таки были частенько и уже не помню почему, но со мной вдруг резко отказывались играться и писали мне на асфальте всякие послания, то стайками ходили за мной и кричали их вслух, то начинали слать ко мне своих гонцов, чтобы примириться. Здесь были и свои мальчики, и свои любовные симпатии, где мне доставалось чаще всего пренебрежение.

В этот период к нам уже зачастила тетя Броня и Улхан и это было нашим неплохим и частым время препровождением. Мама все еще подрабатывала прислугой в семье главврача и приносила сумки с едой, однако, это была не очень щедрая награда, ибо они отдавали ей из продуктов то, что было не первой свежести и нам приходилось все перебирать и выбрасывать чуть ли не половину. Помню, как мама принесла завонявшийся комбижир, приготовила еду, но есть никто так и не стал. Но Азербайджан на тот период был для нас великим сокровищем, поскольку дары природы были здесь щедрые, недорогие, во всем разнообразии. И если уж мама шла на Базар, то за три рубля она несла домой полные сумки и нам хватало надолго. Так незаметно, в играх и своих детских проблемах, отнюдь не катастрофических, я подошла к первому сентября, как всегда полная надежд, с новыми учебниками и принадлежностями, мечтая о своем английском и надеясь на лучшее, ибо и дети тоже живут будущим.

Отчего я все это пишу, так щедро прерывая религиозными пояснениями? -

Этот период - период застоя духовного, период тупиков, поскольку все материальные средства, расширяющие сознание, исчерпали себя в достаточно большой мере: кино, культура, искусство, секс, вседозволение, как свобода… Все, устремив сознание во все, дав вкусить самые запретные плоды, не дает уже ответы на многие и многие поставленные и ставящиеся человеческие вопросы. Дело стоит теперь за тем, что в тех рамках сознания, в которых прибывает большинство при всех указанных и более того сподручных средствах, не возможно уже ответить на все человеческие вопросы, или при наличии ответа, удовлетвориться ими. Необходимо сознание расширить, раздвинуть его границы, но не средствами кардинальными, а теми, что есть уже присутствующие на Земле знания, которых едва касались и касаются умы немногих, т.е. указать, что именно они, эти совершенные и тайные знания, хранимые в Ведах до поры, есть та единственная дверь, которую игнорировали, проходили совсем рядом и не заглядывали в нее, поскольку ступень развития общества не позволяла и Бог не давал этот путь многим умам. Эти знания, как и сам путь, уготованы человечеству давно Богом. Именно мышление в этом направлении будет благоприятно и поведет изнутри, решая многие материальные и духовные вопросы. Время пришло. «Моя жизнь…» - будет объяснять эти знания на конкретных примерах, как бы на пальцах, шаг за шагом, достаточно просто и легко объяснять присутствие и деяния Бога в жизни каждого через Божественные Законы, начиная с Закона кармы и Личного участия Бога в жизни каждого, будет объяснять в этой связи причину в судьбах как благоприятного, так и неблагоприятного, истоки добра и зла, вопросы, связанные с особенностью перерождений и что живое существо переносит с собой от рождения к рождению, будут рассматриваться вопросы преемственности (выходящей за пределы одной человеческой жизни) и ступени духовного самосознания независимо от возраста человека и его на данный момент понимания, о смысле жизни и необходимости смерти, как перехода в новую жизнь и для обретения новых возможностей, для отдачи и получения долгов, также человек должен будет увидеть, Кто за всем стоит, что есть также животный мир и как человечество с ним, воистину, связано, а также, откуда каждый и куда. Человек должен, претендуя на свое звание, полностью разбираться во всех причинах своей судьбы и хорошее и плохое в ней связывать с собой, своими качествами, со своим прошлым и знать, от чего зависит благоприятное будущее, требующее всегда сотрудничества с Богом в плане обожествления своих качеств. Человек должен, расширяя сознание, раз и навсегда увидеть причину своих страданий в себе лично, в своем духовном несовершенстве и бороться именно в этом направлении, а не преумножая материальные блага. Он должен перестать завидовать, считать других виновными в своей судьбе, зная точно, от Кого все исходит, что Бог наказывает через грешные качества других и именно от Бога исходит наказание, должен постоянно контролировать и чистить свою мысль и деяния, зная, что все видит и знает Бог и что все имеет свои последствия. Только отсюда, с внутренних перемен в каждом, в долгом процессе будет изменяться общество, кто-то быстрее, кто-то медленней в зависимости от уровня своей реализации на данный момент, о чем может знать только Бог.

Далее я опишу начало учебы в новом учебном 1965 году и новые перемены.