Речки на Сахалине неглубокие, но широки. Откатишь сапоги-болотки, перекинешь через плечо садок, банку с червями в карман – и в речку. Бродишь по ней, копируя берег, будто рейсмус, а солнышко уже темечко печет. И садок полон, и рука немеет, а еще побродить хочется.

Рыбы на Сахалине уже не столь много, как раньше, однако для любителя пока хватает. Есть подкаменка, форель, красноперка, кунджа, сима, горбуша, минога, таймень… но лососевые породы ловить запрещено. Мелочевку – пожалуйста, а за остальную – штраф. Интересное дело: поймал горбушу – штраф десять рублей, а если совхоз отравит химикатами весь годовой прирост – ничего.

А мелочевку ловить интересно. Эта рыбка себе на уме. Она не хватает крючок взаглот. Она сперва потыкается носом, как сытая собака, покочевряжится, поцелуется с червяком, и не дай бог шевельнуться в это время – задаст стрекача…

На Сахалине речек уйма. Но у каждого рыбака есть своя, заветная. Есть такая речка и у меня. У нее два русла. Старое, высохшее, почти повторяет, отражает, как в зеркале, первое. Если посмотреть с высокого дерева, то оба русла образуют букву "Ф". Я приезжал сюда на мотоцикле.

Оставлял его возле малюсенькой халупки, в которой два старика-корейца поселялись на лето. Они здесь обрабатывали плантацию огурцов. Я оставлял мотоцикл, а сам уходил в верховья. По возвращению делился с корейцами уловом, пил их чай. По-русски они говорили плохо, все больше на жестах объяснялись. Доля их была незавидной. С юности работали на хозяина-японца. Спали прямо на земле, возле своих кирок и лопат. Вместо подушки – длинное бревно. Утром надсмотрщик бил по бревну дубиной – будил. Завтрака не было. Сразу за лопаты, за кирки. На обед чашка рису, и снова работа. За малейшую провинность били. Когда корейцы рассказывали об этом, комок подкатывался к горлу. Кого там было бить, господи! Чуть больше метра ростом, плечи не плечи, а плечики для платья…

-Рюськи хоросо,- кивал один из них головою, белой как силикатный кирпич,- воля тавай, риса тавай, рипка този тавай. Бей нету, детка убивай нету, хозяйка не забирай.

Второй, похожий лицом на скомканную копирку, тер глаза.

- Японца плехо. Бей мнока, кушай тавай мала, детка убивай.

Они рассказывали мне, как лютовали самураи, когда наша армия освобождала Саха лин. Сгоняли корейцев на пристань, сажали на баржи. У матерей отбирали младенцев, тут же разбивали им головы о придорожные кам ни, кололи штыками…

- Рюськи хоросо. Огород тавай, фанза тавай.

Я спросил их однажды, зачем им эта плантация? Неужели пенсию не заработали?

- Есть пенсия,- закивали оба,- денег нету. Внука женить надо, дочке машину надо. Где денег взять?

Вот так номер! Сорок лет назад они рабо тали на японца, сегодня батрачат на своих де тей. Бессрочное рабство.

- Сколько вам лет?

- О..о,- заулыбались оба корейца,- мноко.

И стали считать на пальцах. Получилось, без малого по девяносто лет на каждого. В девяносто лет ишачить на тридцатилетнего внучонка!

- Обычай такой,- говорят,- помогать сколько можешь.

- А сколько собираетесь заработать на плантации?

- Если мноко поливать, то пять тысяс восьмем.

Второй кореец поддакнул:

- Вота мноко ната. Носи далеко, спина боли, руки боли…

Да, руки у них были, не дай бог. Их и руками-то назвать было боязно. Однако корейцы были полны оптимизма. Они угощали меня чим-чи (что-то вроде нашей капусты, пересыпанной красным перцем), жареной картошкой, рисовым пловом. После еды мы пили чай, опять вели беседу…

Вскоре я снова был на "своей" речке. К корейцам наехала родня, и я не захотел быть незваным гостем. Нет, стариков я не стеснялся, а вот к молодым, гогочущим, с отвислыми животами, к этим современным рабовладельцам подходить большой охоты не было.

 

И, пожалуй, тот день был единственным, когда я не поймал ни одной рыбешки.