Фрагменты из повести «Каракалпакский Клондайк»

 

Карантау – лепрозорий республиканский!

(Публикуется в сокращении)

 

1…

 

…Основательно я рассмотрел посёлок, заехав в него с электриком Барзабаем, когда завершалась эпопея электрификации нашего объекта, о чём тоже будет рассказано в ближайшем сюжетном развёртывании.

А тогда, по горячей весне, пээмковскими трайлером в сопровождении автокрана мы перевозили на объект железобетонные электроопоры – впрок для будущего моста будущего гидросооружения. И по пути сделали в Карантау «вынужденную» остановку. Это водителю-крановщику подвернулась шабашка: выставить краном у частного дома бетонные фундаментные блоки, сваленные в груду самосвалом.

Посёлок представлял довольно развитое поселение – со школой, больницей, конторой, магазином, хлебопекарней и даже со столовой, в которой, на часть честно заработанных крановщиком двух червонцев мы плотно пообедали. Обед для меня был в новинку. Состоял он из порции огромных сочных мантов, представляющих подобие русских пельменей, только габаритно увеличенных раз в десять. Не обошлось и без паршивого узбекского вина «Заравшан» - тёплого, с мутью и охлопьями осадков. Но «Заравшан» нисколько не испортил отменных вкусовых качеств ароматных, сочных и жирных мантов.

Заканчивался апрель. Карантау увивала свежая зелень. Отцветающий урюк покрывал неприглядную землю нежным налётом лепестков-снежинок. Могучая держава, одной из окраин которой был и этот затерянный среднеазиатский уголок, готовилась к Великому Первомаю. У кирпичного здания Поссовета (конторы) с красным государственным стягом над шиферной крышей (стяг - обвисшая в безветрии, полинялая тряпица), на плохо натянутых между деревьями верёвках, провисал новенький кумачовый транспарант с замечательной надписью: «Да Здрасвтует 1-я Мая!».

Рядом с поселковым Советом уныло и буднично, кособочилось деревянное строение с облезшей, но безгрешной по грамматике крупнобуквенной надписью: «Магазин». Чуть ниже и мельче под словом «Магазин» было начертано: «Респо», что, по всей вероятности, расшифровывалось как «Республиканское потребительское объединение», и означало принадлежность магазина к особому - первой категории! - товароснабжению. Дверной проём в торговое заведение был занавешен грязной марлей; за марлей царил душноватый полумрак, и слышалось домовитое гудение мух.

Когда, вслед за Барзабаем я заглянул внутрь, у безлюдного прилавка томилась продавщица лет тридцати с чёрными, нечестными и похотливыми глазами – толи татарка, толи узбечка. Барзабай поприветствовал её на местном наречии и назвал по имени Наиля. Но и по-русски Наиля заговаривала с нами на удивление разборчиво и словоохотливо, с лёгким, приятным акцентом, что, несомненно, сразу располагало к ней посетителей моего рода, то есть славянских покупателей, не очень частых в такой глуши.

Освещали торговое помещение две тусклые лампочки, запятнанные следами активной жизнедеятельности летающих и ползающих насекомых. Одна половина магазина отводилась под промтовары, другая – под продукты. Продуктовые полки были заставлены рыбными консервными банками, стеклопосудой с овощной и фруктовой начинкой, кульками с крупами, лотками с весовыми конфетами. Здесь же надменно красовался всегда интересующий мужчин любой национальности виноводочный стеллаж, украшенный, помимо господствующих высокомерных бутылок, запылёнными пирамидками сигаретных и папиросных пачек да низкорослой ратью спичечных коробков. Отдельно располагалась хлебная ниша с кирпичиками булок, укрытых от мух и тараканов таким же серым обрывком марли, что приветствовал нас на входе…

На другой стороне помещения, в промтоварной половине, широкий деревянный прилавок прятали под себя кучно наваленные рулоны тканей. На переднем плане громоздились рулоны цветистого восточного шёлка - согласно спросу, что ли? А на стене располагались такие же, как и в продуктовом отсеке полки, но со всякой бытовой хозтоварной дребеденью.

Почему так подробно описывается невзрачный магазин Наили? Потому, что он станет самым доступным и самым посещаемым нами заведением этого диковинного посёлка, а бойкая Наиля – кредитной палочкой-выручалочкой в приобретении товаров первой необходимости, из виноводочного отдела, разумеется.

Ну, а вся необычность и вместе с тем даже угроза для здоровья стороннего человека в удалённом и резервированном от мира населённом пункте, куда мы заехали, таилась вот в чём.

Карантау – уму непостижимо! - был посёлком… прокажённых, именуемым на официальном языке красивым словом «лепрозорий». И в нём самым существенным образом, проживали, находясь на постоянном лечении, люди, поражённые древнейшей болезнью человечества - лепрой. Ещё Ветхий Завет предупреждал, что больных такой заразой надобно изолировать от общества, а дома и имущество их – сжигать! И, тем не менее, миновав античные, а затем и ранние библейские времена, жестоко поглумившись над миром в мрачном средневековье, лепра благополучно вошла и в наш просвещённый двадцатый век.

Кто и как лечил больных и присматривал за ними в Карантау – тоже осталось для меня малопонятным. Но внятным было одно: именно здесь располагается единственный на весь Узбекистан лепрозорий, носящий статус республиканского!

Охотливые разъяснения о нашем специфическом местонахождении, выданные из уст подковыристого крановщика за трапезой в общественной столовой посёлка-лепрозория, могли повергнуть в шок любого. Но кое-что о Карантау я уже слышал от Илюши, и, к чести сказать, ни один кусок вкуснейшего манта не застрял в моём горле к ожиданию лукавого визави!

В тот раз увидеть человека, поражённого проказой, мне не довелось. Всё вокруг было обычно и мирно. На юной травке у глиняных домов паслись бодрые, задиристые козы. Рядом хаживали степенные, довольные жизнью и средой обитания, вымястые коровы. Единичные прохожие поселяне – все нормальные люди, при лице, о руках и ногах – изредка проходили по своим делам. Ни малейшего намёка о зоне повышенной опасности не обозначалось - ни в благоухании природы, ни в естественности животных, ни в поведении и внешности людей. И зря по наивности своей крутил я головой, высматривая в пустых проулках какие-то упреждающие надписи или иные информационные указатели, вроде плакатов с человеческим черепом и костьми, сопровождаемых зловещим текстом «Осторожно: лепра!».

И все же, внутренне чувствовал я себя не совсем уравновешенно. Шутка ли: ведь я очутился в республиканском – государственном! - очаге неисцелимой заразы – пусть и не категорично изолированном от общества очаге, но ведь в самом его средоточии!..

 

2. Пигмеи и министр

 

Ещё одно моё посещение Карантау, запомнившееся из многих других, произошло полугодием позже в компании… с министром просвещения Каракалпакии! Да-да, с самым, что ни на есть натуральным министром – высоким, крупным мужичиной, обладателем властного умного лица и строгого баритона. Одна фактура такого солидного дяди говорила о том, что перед вами – высо-окий начальник!

Вообще, чинопочитание в стране каракалпаков сразу бросалось в глаза. Культ должности, владычествующий здесь, мы заметили в первый же день знакомства с ПМК, где вокруг Джамабая Балтабаева1 подобострастно крутились его сослуживцы-подчинённые... И чем выше была должность, тем весомее и значительнее обязан был казаться окружающим чиновник, держа перед ними свой, титулованный властью, фас и профиль. Проще говоря, если ты был, пусть самый маленький, но – начальник! – то и вес у тебя в обществе, в отличие от людей низших, не начальников, представлялся намно-ого существеннее.

Знакомство с министром произошло банально и прозаично. К гидросооружению подкатил автобус «ПАЗик», из него выскочил молодой, интеллигентного вида каракалпак, и стал интересоваться нашим бульдозером и бульдозеристом. Бульдозер у нас как раз был на ходу, и бульдозеристом считался Илюха. Тогда интеллигент объяснил, что неподалёку отсюда надо распланировать небольшое поле «для… (здесь он даже понизил голос) самого министра просвещения»!

На сооружении в ту пору, а стоял уже октябрь, полным ходом шёл бетон. Прерывать производственный процесс было накладно, но случай подвернулся неординарный: выходило, что бригаде выпала честь оказать услугу чиновнику пре-оч-чень высокого правительственного ранга. Здесь и Джамабай Балтабаев был нам не указчик!

Вдвоём с Илюхой (он – как бульдозерист, я – как его помощник) мы зашли в автобус, где восседал могучий глава министерства. Салон правительственного авто, неброского снаружи, внутри был отделан красочным декоративным пластиком и имел привинченный к днищу удобный лакированный столик. Шёлковые шторы уютно затеняли окна, пассажирские сиденья покрывали нарядные чехлы из голубого бархата. Посредине, в проходе между рядами сидений, лежала мягкая ковровая дорожка правительственного, бардового цвета.

«Ничего себе салончик!», - переглянулись мы.

Министр, восседающий за лаковым столиком, доброжелательно, внушительной дланью, поздоровался с каждой нашей немытой рукой. Мы опасливо проследили грязными чоботами по парадному ковру-дорожке в конец салона, и робко примостились на нежный бархат заднего сиденья. Чудо-транспорт брезгливо фукнул под нашими задами зловонным выхлопом и, мягко покачиваясь, повёз на осмотр фронта работ.

Когда прибыли на место, Илья, мизерный, как пигмей рядом с двухметровым правителем, вывалившим свою гигантскую особу в открытое пространство, принял вид не менее крупного специалиста, но - по планировке полей. Выражение его чумазой рабоче-крестьянской физиономии получилось таким значимым, что запросто могло создать впечатление, будто за выдающиеся достижения при культивации степи в особо суровых климатических условиях Крайнего Востока, Илюха имел, чуть ли не звезду Героя Социалистического труда!

Илья Георгиевич (ну, никак нельзя в данном эпизоде обойтись без отчества) с придирчивостью начальника поисковой партии первоначально осмотрел местность визуально. Затем, профессиональным прищуром то левого, то правого глаза, более точно, топографически, снивелировал границы будущей должностной плантации, и стал что-то прикидывать в уме, не торопливо докуривая сигарету (последнюю из замусоленной пачки повсеместно любимой в народных массах табачной марки «Прима»!). Я, конечно, не посмел отвлекать стервеца от расчётов государственной важности, забывшего, что, как курильщик, на свете существую ещё и я…

Наконец, небрежно отправив приличный ещё окурок щелчком в сторону и, густо сплюнув (как раз под ноги вертлявому интеллигенту), Илья Георгиевич дал согласие в два дня управиться с заданием. Непросвещённый в геодезии просвещенческий министр удовлетворённо пробасил: «Якши!», и вторично одарил мощным рукопожатием Илью, а заодно и меня. Тогда автобус бодренько повёз нас дальше – в Карантау.

В пути услужливый и повеселевший интеллигент рассказал на хорошем русском, что сам он работает в должности районного инспектора образования, и сейчас сопровождает главу министерства в его инспекционной поездке; что едут они в карантаусскую школу, где по случаю приезда высокого гостя уже готовят большой той с обязательным жареным бараном. Болтливый просвещенец разъяснил – по пролетарски, на ухо - что в программу встречи Его Министерского Высочества для любого школьного директора входит «жертвоприношение» барана, поскольку никакому школьному директору с окладом в триста рублей не хочется стать простым учителем и получать зарплату в сто двадцать максимальных преподавательских рублёвых единиц.

В Карантау, подъехав к длинной одноэтажной восьмилетке, мы имели возможность видеть в щели расписных штор автобусного окна, с какой угодливостью встречали местные педагоги во главе с лебезящим директором сиятельную правительственную персону и иже с нею.

А минут через двадцать юркий, всюду поспевающий инспектор районо, вернулся в автобус с большим пакетом, уготовленным нам. В нём находились: хлеб, чай, конфеты, печенье и, конечно же, арак2 и спирт – всё из школьной столовой, как аванс от высокопоставленного заказчика за предстоящую работу. Любезный адъютант Его Превосходительства дал водителю указание доставить уважаемых специалистов (то есть нас, кого же ещё!) обратно на сооружение, дружески попрощался и поспешил на инспектирование жареного барана.

Эта поездка окончательно убедила меня в том, что Карантау – абсолютно и безоговорочно - не инфекционный посёлок. Уж если сами министры с удовольствием кушают здесь отборных запечённых барашков, да потягивают крепкие прохладные араки, чистые, что алтайские родники, то о какой опасности заражения проказой может идти речь?!

 

3. Пол лица

 

Первого носителя лепры – тет-а-тет - я встретил в Карантау в жарчайшую пору июля, когда температура воздуха в тени зашкаливала за сорок пять градусов по Цельсию. В тот незабываемый денёк мне пришлось проделать умопомрачительный переход по испепеляющей равнине от нашего сооружения до посёлка и назад, составивший, в общей сложности, шестнадцатикилометровый обезвоженный путь. И нужно учесть, что за «лекарством» с не латинским обозначением «Чашма»3, курсировал я, находясь в самом гадком и угнетающем состоянии, именуемом в простонародье «отходняком». А, если учесть, что обратная дорога была отягощена четырнадцатью пол-литровыми бутылками микстуры (пятнадцатую я заслуженно влил в себя у магазина), да пятью громадными полуторакилограммовыми булками хлеба, то исторический марафонский пробег героического древнегреческого посланца не представлялся таким уж и неодолимым для тогдашних моих двадцатичетырёхлетних ног. Пусть это и прозвучит теперь несколько нарциссически…

Изнурительному марафонскому испытанию подвергся я по причине общего трёхдневного загула, когда в работе на сооружении (состав бригады к тому времени в корне изменился) был типичный простой, и жизнестойкость моих коллег парализовал тяжелейший похмельный синдром. Никакая колёсно-гусеничная техника объекта, могущая транспортировать кого-либо до ближайшей торговой точки, не работала; попутного транспорта степь не посылала, и пришлось мне, как наиболее молодой и дееспособной на тот момент единице, двигаться самоходом в спасительный магазинчик Карантау…

 

Наили на месте не оказалось: день для магазина был выходным. Поселковые люди указали на неказистый соседний дом, разделённый на двух хозяев. В нём - два шага от рабочего места! - и проживала продавщица. Но ткнулся я не в ту половинку жилища.

На мой настойчивый стук за хлипкой фанерной дверью послышались медлительные шаркающие шаги. Наконец дверь приоткрылась, и в образовавшейся щели на высоте детского роста появилось пол-лица…

Ах, и как бы шарахнуло меня в сторону, если бы я сразу рассмотрел, что эта взрослая, иссечённая морщинами и шрамами половина лица является не частью, а всем наличествующим ликом, показавшегося на зов человека-карлика! А, может быть, и не карлика вовсе, а изуродованного страшной болезнью, колченогого человеческого существа... Признаки его половой принадлежности - по единственному глазному проёму без брови и ресниц, по смазанному подобию носа без переносицы, по искривлённому рту без губ и зубов - определить было невозможно. И вот с этой головы, облепленной жидкими, с лёгкой проседью волосами, с головы, будто обрубленной когда-то ударом соскользнувшего топора по лицу, на меня смотрел чёрный, целенаправленный, как пистолетное дуло, зрачок…

- Извините… - только и смог пробормотать я, начиная с нарастающим ужасом осознавать, кто передо мной. Зрачок – снизу вверх – немо нанизывал меня на шило вопросительного взгляда.

- Из-звините…- ещё раз с натужным усилием воли сумел вышептать мой пересохший рот.

Стараясь не пятиться, я медленно повернулся к несообразному существу всей своей беззащитной спиной, и, силясь не сутулить плечи и идти как можно прямей, осторожно, мелкими шажками направился прочь…

 

Это был мой первый прямой контакт с прокажёнными. Со временем мы привыкли к ним, если можно считать привычным периодическое обозревание уродцев самой изощрённой искажённости и деформации обличий и тел. Помнится, в одном жилище, в неурочное время мы довольно часто покупали спиртное - по слегка завышенной цене, а вместе с ним и вкуснейший свежевыпеченный нан4. В другом доме я частенько брал для себя лично кисловатый и бодрящий кумыс, резкий, как молодой русский квас. В каждом из тех обиталищ проживали исковерканные в различной степени проказой, но – подчеркиваю! - нормальные, здравомыслящие люди, пусть плохо говорящие по-русски, пусть занимающиеся мелкой безобидной спекуляцией.

Чувство неловкости перед ними за свою внешнюю телесную полноценность никогда не покидало меня. Но та, первая встреча с жутким образом человека, имевшего пол лица на обрубленной голове, нелепо прилепленной к усечённому туловищу, до сих пор заполняет сердце мне неоправданным чувством вины. И воскресающая вина эта начинает саднить и кровоточить - за несправедливость ли слепой природы, за мою ли бесцеремонную молодость? Или болит она за ту, чужую, заключённую в обезображенную плоть, душу человеческую, криком немым рвавшуюся в вечность из единственного глазного зрачка, как из отверстия замочной скважины одиночной тюремной камеры, запертой на пожизненный срок?..

 

Прим: Джамабай Балтабаев1 – начальник ПМК

арак2 - водка

«Чашма»3 - местное фруктовое вино

нан4 – хлеб, хлебные лепёшки

 

Витька-бульдозерист

 

Голопузое каракалпакское небо бесстыже, как знойная распаренная баба, распласталось над Витькиной головой. Ни ветерка, ни облачка. Душно, безукрытно, беззвучно в степи.

В вагончике, в этой накалённой от беспощадного солнца жестяной консервной банке, превратившейся в печную духовку, ещё невыносимей…

Витька поворачивает голову, смотрит в даль дамбы – не пылит ли дорога на ней, не идёт ли, не едет кто к нему? Полевое жилище Витьки стоит под насыпью, им же поднятой и отутюженной лопатой вернейшего друга «Мустанга» - бульдозера «сто тридцатки». В кабине стального товарища тоже усидеть невозможно. Там мир вообще застеклён с четырёх сторон, и от двигателя, задыхающегося на внешнем пекле собственными выхлопами, сочащегося и плюющегося соляркой и маслом, такой дух идёт – смерть! Летом работа в степи для техники – истинное испытание на термоустойчивость всех систем её железного организма. И организм этот очень болезненно переносит пятидесятиградусную, подчас, жару.

Сегодня Витька работать не может: он болеет. И болезнь его тоже степная – похмелье, жесточайшее похмелье. Витька, как и небо, лежит пластом, но не на лебяжьих мягких облаках (их в небе, если справедливо прикинуть, вот уж с месяц как не появлялось), а на замусоленном комковатом матрасе в тени вагончика. Матрас приходится периодически перетаскивать за тенью, уползающей от его лежбища по ходу солнца.

Витька рыжеволос, сходно с этим проклятым солнцем, ревниво карающим всех рыжих с их уязвимой аллергической кожей. Мстит ли оно методичной термообработкой им, рыжим, за схожесть с собой - единоправным властелином над всем живым и неживым на свете, - неизвестно. Но металлопрочная техника не выдерживает, а тут – человек…

Рядом с Витькой стоит полведра мутной тёплой воды, которой он смачивает быстро просыхающее грязное полотенце, служащее голове и грудной клетке в области сердца компрессом. По вялому безвольному Витькиному телу щекочущими струйками стекает едкий похмельный пот. Неутоляемая жажда изводит бульдозериста, то и дело, кружка за кружкой, заливающего в себя, как в кипящий дизельный радиатор, жидкость из того же ведра.

Витька чутко знает свой организм, не хуже тракторного. Сейчас бы сверху, во вздутый живот, влить, пересилив отвращение, всего-то глоток-два тошнотворной «Чашмы», или, на худой конец, противной, нагретой горячим воздухом водки. И – амба, прополоскало бы его всего - до позвонков, до самой до изнанки; выблевал бы, выпотрошил он всю жидкую дрянь из нутра, чтоб - пусто, чтоб - до голимого желудочного сока опорожниться! А потом бы горячего зелёного чаю в освобождённое чрево, или, лучше, жирной шурпы, почти кипящей, с огня, такой, чтоб губы и язык обжигало, чтоб – брызги из глаз и пар из ушей, чтоб очистительный пот остатки всех шлаков из пор и всех прочих отверстий повыгнал.

Муторно Витьке, безысходно. Сдохнуть можно от такого состояния и от этой жарюки. И ведь деньги есть, приличные деньги - остались каким-то образом с трёхдневной шабашки под Карантау, выполненной одному «прокажённому» начальничку по имени Алтабай.

Алтабай – хитрый, толстый каракалпак, без малейшего внешнего признака какого-либо следа лепры. Но ему, Алтабаю, обладающему здоровьем дикого кабана, вероятно, выгодно причислять себя к больным: у них льготы на всё. Вот и живёт начальник Алтабай в огромном доме, в котором у него, говорят, содержится даже прислуга. Как в прежние басмаческие времена, едрит их мать! А Советская власть успокоилась себе, не высовываясь далее удобных цивилизованных пределов Нукуса.

Витька за те трое суток и поспал-то всего не больше десяти часов – всё корчевал, утюжил поле под новую бахчу Алтабая. А тот кормил да поил его разведённым медицинским спиртом. Потому и деньги договорные - пятьдесят рублей, выданные по завершению работы, - остались целыми.

Деньги-то есть, да сил нет добраться в посёлок за «микстурой». И дорога не пылит: воскресенье. Выходной в ПМК, как и везде. Никто не появится, чтоб выручить, подлечить страдающего человека.

Витьку Белостена в степи знают все. Он - безотказный пахарь. Если надо, он может работать сутками, на износ, без сна и отдыха, трезвый или пьяный – в любом состоянии, лишь бы топливо для бульдозера было, да для него кусок хлеба и кружка чаю, или спиртного чуток, если он сам под градусами. А под градусами Витька триста шестьдесят дней в году, ну, может, триста пятьдесят… Но зато он никогда никого не подводит – ни пээмковское руководство, ни всяких вневедомственных заказчиков. Витька везде успевает и всё выполняет качественно. В работе он неутомим и упрям, как тот осёл Яшка, и такой же простодырый. Хитрые калпаки пользуются этим, эксплуатируя за бесценок безотказного русака. И в ПМК на его левые дела закрывают глаза, поскольку там, где Витька вкалывает один, там, по всем разумным нормативам, должны работать три бульдозера и шесть, включая сменщиков, машинистов широкого профиля, причём, чтоб все были значкистами «Ударник коммунистического труда»!

Витьке лет сорок пять. Он давний работник в ПМК. И давний бобыль. В Нукусе у него своя однокомнатная квартира. Но там он живёт только в период отпуска, раз в год, да ещё ночует в дни редких выездов из степи. Всё остальное время жилплощадь занимает неизвестно кто.

Но частная собственность и всякая там недвижимость - особенно и не надобны Витьке. Семьи нет, детей нет – зачем? Пусть живут люди, всё равно пустует жилплощадь. Понятие крыши над головой для Витьки заключено вот в этом передвижном вагончике, где мебели, посуды и одежды у него больше, чем в том Нукусе. Здесь Витькин дом, здесь ожидают его верный, как собака, «Мустанг» и благосклонная молчаливая степь, в которой Витька всегда кому-то нужен, и в которой он - сам себе хозяин.

 

Звенит от зноя воздух – сухой, сыпучий, белесоватый. Или это в ушах Витькиных звенит? Нет, звенит в пространстве. Витька вслушивается, стараясь не слышать отвлекающие толчки крови во взбухших височных венках.

«Ну, етит твою в корень, да это же «сотка» стучит!».

Витька расплющивает веки, приподнимается на локте. Больно смотреть вдаль да ещё в сторону солнца, ослепляет слезящиеся глаза. Но это оттуда, оттуда, со стороны четвёртого сооружения, нарастает характерный стук дизеля. А вскоре появляется и пыль над дамбой. Только непонятно: стучит-то «сотка», а движется чёрт знает что – не трактор, а каракатица какая-то...

«Или это у меня «галюники» на жарюке да с похмелюги?» – напрягается мозговыми извилинами Витька.

По дамбе, звеня и лязгая, несётся на четвёртой передаче очень странная колымага. Это бульдозер «Т-100», но - без кабины, без лопаты, без капотных чехлов. За рычагами, торчащими, как два уцелевших обломанных зуба в пасти музейного динозавра, восседает, сверкая белками глаз, запылённый, будто погонщик в аравийской пустыне, небритый, взлохмаченный Илюха.

Витька понимает, что каракатица - к нему катится, и не проскочит мимо, но все равно слабо машет рукой.

- Эй, тормози, тормози! Сюда давай!..

Илья лихо останавливает ископаемую технику, ступает на гусеницу, прыгает с неё в особенный, навороченный, ещё не пухлячный* грунт. Из формы одежды на нём трусы да новые самодельные плетёнки вида сабо. Илья улыбается во весь рот.

- Привет, Виктор! – ударение лихач делает по-французски, на последнем в имени слоге. - А я к тебе. Магнето у нас на подстанции полетело… Ты мужик запасливый, может, найдёшь, а?

Витька уже привстал и сидит на корточках у вагончика, опираясь слабой рукой на его колесо.

- Ах, же, милый ты мой, да как же ты во время! – растроганно подаётся он навстречу спасительному гостю. - Найдём, всё найдём, но - потом. Спервоначала похмелиться надо, а то «Кондратий»** схватит, или, вообще, кони двину…

- Ясно, - изрекает Илья, стряхивая улыбку. - Я тоже малость болею, да лечиться нечем.

- Вот и хорошо, милый. Там, в вагончике, на столе под клеёнкой - деньги. Все бери и дуй в Карантау. «Чашмы», арака, курить возьми и, обязательно, тушёнки, свиной. Лапши жидкой сварим. Шурпы - жирного, горячего – хочу! Давай, Илюшка, дорогой, лети на своей каракатице, об остальном - после поговорим. А то, ей-богу, кончусь я…

Илью не надо упрашивать. Он всё понимает и с готовностью говорит:

- Тогда, Вить, пару вёдер соляры дай, чтоб в оба конца хватило.

- С «Мустанга» сливай, - вяло кивает Витька в сторону своего бульдозера, - да не телись, душа твоя грешная…

Пополнив бак топливом, взяв деньги, Илья ловко взбирается на свою «каракатицу», даёт по скоростям и мчится по дамбе дальше - в Карантау.

 

Витька остаётся один. Кряхтя, передвигает матрас в уползшую тень, снова распластывается на нём и закрывает воспалённые глаза. Тяжело, учащённо тарахтит встревоженное движениями тела не опохмелившееся сердце, трудными толчками проталкивает по венам всколыхнувшуюся кровь. Витька мысленно подсчитывает, сколько времени займёт у посланца дорога.

«С час туда, и с час обратно - по восемь километров, - если не сломается, не дай бог! Да там пол часа, а то и с час – продавщицу найти, магазин открыть, затариться… Выходит, два с половиной – три часика.

О-хо-хо-хе-хе-ха-ха!.. Нескоро… Но надо, надо выдюжить этот изнурительный срок - выбора нет. И стараться не думать о времени, тогда оно само собой пролетит, незаметно».

Витьке Илюха-сооруженец нравится.

«Толковый парень, в технике разбирается. Дотошный, сообразительный. Как-то помогал ремонтировать «Мустанга» – так кожу на руках сбить не боится. Молодец. А «сотка» эта, наверное, из ПМК к ребяткам заброшена. Видимо, Илья её подшаманил и вот теперь по степи гоняет, как на скакуне, казак кубанский… И надо же - как вовремя появился! Нет, верь не верь, а всё-таки, есть Господь на свете!..».

Витька пересиливает себя, поднимается, идёт, кряхтя и охая, в вагончик искать магнето для гостя-гонца.

Вагончик разделён на два отсека. В жилом – низкие спальные нары у стены; напротив них, у окна - обеденный стол с внутренними шкафчиками и дверцами. В торце вагона – ещё шкафчик под бельё и выходную одежду; рядом с ним полка с библиотечными книгами, журналами и старыми газетами. Витька любит читать в редкие часы трезвости и отдыха – чем ещё заняться в степи вне работы? Метраж в жилом отсеке всего-то – два на три. У входной двери – бочка-бак под питьевую воду и деревянный ящик под продукты. Вся посуда – несколько алюминиевых тарелок, ложек и вилок, кастрюля, чайник да сковородка – внутри стола. Печь-буржуйка стоит в среднем проёме, между половинками вагончика. Лишь по осени, когда холодает, Витька переносит её в эту, спальную часть.

Другая половина вагона определена под склад-мастерскую. В ней у Витьки хранится рабочая одежда, ветошь, запчасти для «Мустанга» и прочий металл. Ещё стоит там несколько бочек с «НЗ» - соляркой и дизельным маслом. Если вспыхнет всё это – нефтяным факелом займётся спально-ремонтное жильё Белостена. Понятно, что и запах, и пары в складской половине висят отравные, взрывоопасные.

Магнето он находит быстро. Витька знает, где и что у него лежит. Но, после каждого перетаскивания вагона на новое место, приходится большинство запчастей раскладывать на прежние места. Не приклеишь же их к полкам. А степь на 99,99 % состоит из бездорожья.

 

В прошлом году подкинули, было, пээмковские шоферюги ему подругу. Русачка, возрастом под полтинник. Высохшая, как вобла; рожей - что кора старого жангила; насчёт выпить – только наливай. Не Нукусская - откуда-то из-под Ходжейлей****. Вот, мол, Витёк, тебе помощница на все случаи жизни. И накормит, и простирнёт, и ночью ублажит. Да и поговорить есть с кем – живая душа человечья.

Неделю прожила женщина у него. И всё: надоело невмоготу. Нет, не она не выдержала условий степного быта – Витька не смог перенести длительного присутствия постороннего человека в своих стеснённых переборках. Даже «Мустанг» стал вредничать и ломаться, заревновал, что ли?

Ну, к чему Витьке баба? Похлёбку сварить – он и сам может. Простирнуть если – так и стирать-то нечего, невелик гардероб степняка. Любовные утехи? Э-хе! Витька по четырнадцать-шестнадцать, а в особых случаях и по двадцать часов в сутки пашет. Какие уж тут интимные дела - до нар бы добраться.

В общем, выловил шоферюг: «Забирайте к едрене-Фене свою подругу, хлопотно и тесно мне с ней!».

Увезли водилы лягушку-путешественницу дальше, под совхоз «Россия» к шабашникам-бульбашам…

 

…Подсчёты Витькины, к отраде-радости, оказались не точны почти наполовину. Илюха припыливает обратно – не проходит и двух часов.

- А я прямо к магазину руля дал, чего церемониться! – докладывает весёлый, уже похмелившийся посыльный. Он неторопливо и торжественно вытаскивает из раздутой продуктовой сетки накупленное добро.

– Если б кто рыпнулся, то я бы им сказанул: «А не пошли бы вы все козе в трещину! Там человек в степи помирает!». Так и сказал бы, чтоб ухи и хлебальники свои позатыкали, товарищи прокажённые...

Илья закончил звенеть бутылками, и выгружает курево, хлеб, тушёнку, продолжая докладывать:

- Хорошо, что Наиля за прилавком оказалась, как будто меня и ждала. Я, правда, Вить, с твоих денег ей долг - полтора рубля - отдал…

Витька лишь морщится и без слов отмахивается, мол, да о чём ты говоришь! Он воротит нос от изобилия привезённых бутылок, чувствуя потуги рвотного рефлекса. Витьке ещё нужно настроить себя на предстоящую экзекуцию.

«Какую же отраву первой втолкнуть внутрь? – думает он с омерзением. - Надо бы со слабенького начать – с той, початой Ильёй винной бутылки»...

 

…Ещё через час Витька и Илюха, полулежат в тени на матрасе, как за достарханом, и, истекая потом, хлебают из мятой алюминиевой посуды горячую вермишелево-тушёночную похлёбку. Здесь же наломаны куски хлебной лепёшки, стоят бутылка водки и несколько кружек. Витька красней вареного рака. Даже шея и белокожая грудь его с бурым треугольником загара под кадыком накалились докрасна.

- Уф, Илюшка! Подлей-ка мне ещё жижки чуток. Спаситель ты мой, ненаглядный. Говоришь, там, на сооружении, Серёга у тебя тоже болеет? Ничего, ему не так тяжко, как мне было, не умре. Скоро мы и его поправим. – Он громко дохлёбывает из чашки остатки. - Мы теперь все жить будем!

У Витьки приятный туман в голове. А в туловище, «по всем трубопроводам», течёт алкоголь, перемешанный с сытным живительным огнём, влитым вместе с долго желанным варевом.

- Да, - поддакивает Илюха, - Серого надо похмелить. Хотя бы бутылочкой «Чашмы».

Илья приподнимается, подливает Витьке и себе похлёбки, и снова вольготно возлегает на бок.

- Какой «Чашмы»! – восклицает благодарный Витька. - И арак повезём. Серый, я знаю, – свой парень. Заслуживает. Он в прошлый раз такой мамалыгой меня накормил – пальчики по локоть оближешь! Правда, похмелиться у нас так и не получилось тогда. Одна кукурузная мука да сухари оставались по сусекам. И – н-ни гроша… Но зато теперь - пойла вволю. И жратва есть. Ты, Илюшка, одну-то водочку мне в стол положи, в загашник. Завтра работать начну. Надо будет на первое время принять на грудь, для подзаправки… Ну, а остальное повезём к Серёге. Сколь там?

- Ещё три «Чашмы» и три арака.

- Ну и ладненько. Да курева пачек пять-шесть возьми. Жрать-то у вас есть чё?

- Найдётся. Рыба, картошка…

- Тушёнки ещё пару банок забери. Рыба – она и есть рыба. Постное. А тут – свинина! Хлеба положи, а то сохнет зря. Лук достань да масло хлопковое в ящике у стола. Серёга твой готовить любит – вот пусть и кухарит. Проживём, Илюшка!

Витька чувственно обнимает собутыльника. Бульдозеристу «оченно» полегчало, «захорошело» в мозгах и теле.

– Завтра ещё зашабашим, лишь бы здоровье было да топливо «Мустангу». Но я заявку на понедельник загодя сделал, подвезут соляру...

 

Гулко, пусто, горячо в степи. Но тень от вагончика всё ползёт, удлиняется, и, значит, воскресный день, укорачивается, исходит. Солнце скатывается с высоты, лучи его уже горизонтальные, касательные, а не вертикально ударные, разящие.

Но даже, освободясь от них, накалённая земля и воздух поостынут ещё нескоро. Лишь к позднему вечеру, когда светило сползёт глубоко с горизонта на другое полушарие исполинского земного глобуса, а на темнеющем небе начнут проступать сочные ранние звёзды - повеет на мир целительной прохладой. И тогда запоёт степь мириадами сопрановых и теноровых голосов неутомимых цикад. Их гармоничный оркестровый перезвон не сможет заглушить ничто – ни работающая по ночному холодку разбросанная в полях и вдоль каналов техника, ни панихидный вой блудных шакалов, ни взбеленившийся собачий брех на него. До самых индиговых звёзд вознесутся вибрирующие рулады невидимых певучих насекомых.

В это время мы с Витькой и Илюхой не будем слышать их, сидя втроём за пьяно-дружественным застольем на ещё душноватой кухне вагончика нашего сооружения. На столе будет чадить керосиновая лампа, овиваемая плотным клубком мошек (магнето, увы, окажется негодным). Я буду чувственно петь под разбитую, клееную переклеенную гитару, купленную по случаю с рук в Нукусе. Илья будет пытаться рассказывать невероятные свои байки. А пьяненький «в сиську» Витька будет время от времени поднимать склонённую на грудь голову, обводить нас отуманенными влюблёнными глазами и бормотать:

«Пацанчики мои, до чего же вы х-хорошие ребята!..».

 

Так закончится ещё один день нашей жизни, проходящей в затерянной посреди пылевого песчаного рая глухой азиатской стране.

 

Прим: не пухлячный* – от слова пухляк – степной пыли с мелким песком

«Кондратий»** – здесь в значении «белая горячка»

жангил***– степной кустарник

Ходжейли**** – железнодорожный узел под Нукусом

 

Прим: не пухлячный1 – от слова пухляк – степной пыли с мелким песком

«Кондратий»2 – здесь в значении «белая горячка»

жангил3 – степной кустарник

Ходжейли4 – железнодорожный узел под Нукусом