ГЛАВА ШЕСТАЯ из романа

 

ПРИСТРАСТНЫЙ ДИАЛОГ

 

Тамара очнулась ото сна из-за глухого удара диктофона, выпавшего из разжавшихся пальцев на пол. «Сморило,- подумалось ей,- сколько же я проспала? Наверное, долго, так как все три индикатора погасли, а это значит, что батарейки сели. Надо сбегать в магазин и купить новые. А, интересно, который сейчас час?»- вслух произнесла она.

Словно в ответ на свой вопрос она услышала пронзительный настойчивый звонок в дверь. За последние две недели к ним никто не заходил. Костя, судя по всему, жил со своей избранницей либо у неё дома, либо на съёмной квартире, и его возвращения Тамара перестала ждать. Хотя, прерываясь, порой, на короткий отдых, она нередко думала о нём, надеясь на примирение. Направляясь к двери, Тамара вдруг вспомнила, что неделю назад, когда отключали воду, Костя всё-таки заходил, когда её не было дома.

«Может, это всё-таки он?» - подумала она, открывая дверь. На пороге действительно появился Константин. Буркнув что-то, вроде приветствия, впрочем, слов было не разобрать, он снял робу и бейсболку, повесив их на вешалке у входа и, больше ничего не говоря, вошёл в ванную.

- Костя, ты, что это, ключи на работе забыл? – спросила мать, надеясь, что завяжется нормальный разговор.

- Потерял,- бросил он, не повернув головы, и продолжая мыть руки.

По тону, каким ответил сын, Тамара поняла, что надеяться на перемирие напрасно, и поторопилась уйти из прихожей.

Костя прошёл к себе в комнату, и в квартире сразу же невидимой пеленой повисло напряжение. Казалось, встреться мать с сыном взглядами – и произойдёт короткое замыкание. Тишина становилась гнетущей. Когда Константин вошёл в спальню, нервы у обоих натянулись, подобно струнам, готовым лопнуть в любую минуту, стоит кому-то одному из двоих едва прикоснуться к ним. Сын начал первым:

- Что, опять ночь напролёт не спала?

- А разве сейчас утро?- неожиданно для себя, а поэтому опрометчиво, словно подливая масла в огонь, спросила Тамара.

- Ты даже этого не заметила? Ну, и дела! Мать,- обратился к Ковровой сын так, как раньше никогда к ней не обращался, отчего у Тамары пробежали по спине мурашки,- я никак всё-таки в толк не возьму, зачем тебе эта писанина, что от неё пользы, и кому она нужна?

- Как это, кому? Я только этим сейчас и живу, да будет тебе известно.- Она решила, во что бы то ни стало, сказать ему, наконец, то, что собиралась объяснить ещё тогда, в первый раз.- После того, как я лишилась работы, может быть, только благодаря тому, что начала писать, я не сошла с ума или не наложила на себя руки. Неужели ты не в состоянии понять меня? Неужели не видишь, как это мне сейчас нужно?

- Нужно, чтобы угробить себя? Вся это твоя затея – чушь собачья! Не спишь, плохо ешь. Ты посмотри на себя! На кого ты стала похожа? Ты хоть помнишь, когда ты в последний раз маникюр делала или причёску в парикмахерской? Я вынужден своим пацанам врать, что ты болеешь.

Тамара поднялась с кресла и медленно прошла мимо сына на кухню, словно беря передышку, подобную той, к которой прибегают опытные полководцы перед решающим штурмом.

Похоже, мать с сыном на самом деле собирались вступить в словесный поединок, в котором каждый намеревался одержать верх, уверенный в своей правоте. Но проблема состояла в том, что они, находясь в замкнутом пространстве одного помещения, тем не менее, пребывали в параллельных мирах, и вряд ли были способны найти точки соприкосновения.

- Не понял,- бросил Костя вслед удалявшейся матери,- а что это ты пошла? С сыном не желаешь разговаривать?

- Отчего же,- уже из кухни, после затянувшейся паузы ответила Тамара,- поговорить можно, конечно. В чём-то ты прав, наверное, - я действительно стала уделять меньше внимания своей внешности, но…

Костя не дал ей договорить:

- Меньше? Да ты вообще перестала за собой следить. И это моя моложавая, современная, модная мамуля, которой я всегда восхищался и гордился!

- Значит, по-твоему, восхищаться и гордиться можно только внешностью, правильно я тебя поняла?

- В женщине, представь себе, - да!

- А вот меня сейчас внешняя сторона дела, будь то внешность человека, или ещё что-то, нисколько не волнует. Я пыталась тебе это объяснить, но ты меня ни разу до конца не выслушал, хотя я очень старалась до тебя достучаться. Дай ты мне пережить этот трудный период! Я ведь чувствую себя человеком, которого предали, ударили в спину тогда, когда всё получалось, строились планы на будущее. Мне сейчас очень тяжело,- Тамара старалась говорить сдержанно и спокойно, однако это у неё плохо получалось.

- Скажи, а кому сейчас легко?- словно из избитой шутки юмористов, выбрал Константин самый пошлый, плоский и заезженный вопрос. – Мне, думаешь легко? Горбачусь, как проклятый, прости, Господи, - дерьмом весь пропах с ног до головы, лазая по подвалам ради жалких грошей.

- Нет уж, любезный,- набирая обороты и увеличивая громкость, отпарировала мать,- в том, как ты пахнешь, ничьей, в том числе, и моей вины нет. И не нужно со мной говорить таким тоном, словно твои проблемы – это я, и то, чем я сейчас занимаюсь. Вспомни, как я уговаривала тебя доучиться в общеобразовательной школе по-человечески, чтобы продолжить образование хотя бы в техникуме, если не в институте. Ведь ты далеко не глуп – не в кого, видишь ли.

- И на этом спасибо, матушка, что дураком не считаешь, слава Богу, дождался признания на третьем десятке.

- Не ёрничай, прошу тебя. Ты лучше скажи, слушал ли ты тогда мои советы, слышал ли их? Нет, наверное, признайся себе хотя бы в этом, не кривя душой. У тебя в те поры одна гульба на уме была.

- Ах, вот, значит, как! А то, что мне, даже тогда, когда я в младших классах учился, домой было противно возвращаться, ты знала? Как ни приду, вы всё с отцом собачились. Не дом, а псарня – лаяли друг на друга, не переставая. Думаешь, забыл? А ещё интеллигентами себя считали! Всё – проехали, а то я не Бог весть чего наговорить смогу – не ручаюсь за себя!

- Зря ты так, ой, зря, сын. К тому времени, когда у тебя проблемы в школе начались, семь лет прошло, как отец от нас ушёл. Так что, не вали с больной головы на здоровую. Я смотрю, у тебя так много всего накопилось, что же ты ни разу не попробовал со мной об этом поговорить? Ты ведь уже давно не маленький, должен понимать, что от недоговорённости, даже между близкими людьми, может не только непонимание и отчуждение, но и вражда зародиться – я это из собственного опыта знаю. Не один раз с подобным приходилось сталкиваться во время журналистских расследований, когда я ещё в газете работала.

- В газете? А почему я об этом не знал?- неожиданно, было, изменил тон Костя, однако глаза его по-прежнему были колючими и злыми. Он вдруг попытался взять мать за руку, но та, заметив, как скривился его рот в ухмылке, инстинктивно отдёрнула руку, словно от огня.- И ты искренне считаешь, что мы по-прежнему родные и близкие люди?

- А ты так не считаешь?- вопросом на вопрос отреагировала Тамара, заподозрив, что за скрытым сарказмом сына кроется ещё что-то более неприятное.

- Ах, ну, да, мы же родная кровь, когда-то пуповиной были связаны, только давно это было, и быльём поросло,- глаза Кости сверкнули ледяными холодными искорками,- я так понял, что, наконец-то, получил в этом доме право голоса? Так вот, я желаю этим правом воспользоваться. И выскажусь, что называется, по полной.

Да, я сварщик-сантехник – и ничуть не стыжусь этого, и не хочу этого ни от кого скрывать! Мне ни к чему прикидываться, как всем вам.

Коврова слушала Константина и, похоже, впервые заметила, как он был болезненно самолюбив. Теперь она начинала понимать, что именно в этом причина его ершистости и нескрываемой грубости. Ей захотелось найти такие слова, которые помогли бы ему смягчиться и оттаять:

- Ну, скажи, а почему ты должен стыдиться своей профессии? Это же аксиома – как только человек начинает понимать, что работа, которую он выполняет, кому-то нужна, она перестаёт для него быть непрестижной, как бы, и кто бы о ней не высказывался. Стыдиться следует совсем другого. Впрочем, поясни, что ты имел ввиду, когда говорил всё это? Может, я чего-то не поняла?

- Ещё бы! Это же не высшие материи – как можно такое понять людям столь высокого полёта,- откровенно съязвил Костя,- хотя, в ваше время, насколько мне известно, каждый слесарь, доярка и кухарка не опускались до простых, житейских представлений. Всё в люди пытались выбиться, если не в министры, то уж, по крайней мере, - в председатели колхоза или профкома, а, коли повезёт, то и в депутаты. И ведь вылезали, чёрт побери, добивались своего. А вот нам, сегодняшним простолюдинам, это на фиг не нужно. Нам ни к чему куда-то лезть. И мы не жаждем, чтобы кто-то из нас выбивался в руководители и начальники. Мы знаем своё место, и не хотим, чтобы нами руководили недоучки бестолковые. А вы сами виноваты, что вас, как марионеток, за ниточки дёргают те, кого вы породили, вот теперь поэтому и страдаете, интеллигенты-умники.

- Прости, Костя, но ты меня вконец запутал, при чём здесь всё это?

- А при том. Я хочу объяснить, откуда, в частности, твои беды, в том числе, и с работой. Ты ведь от этого сейчас больше всего страдаешь?

- Слава Богу, хоть это понял. Но куда ты всё-таки клонишь?

- Чего же тут не понять? Как говорится, что заслужил, то получил! Это ведь вы руки вверх тянули, в ладоши хлопали, когда на всяких там собраниях, съездах, или ещё какой-то хрени, впрочем, - не важно, выскочек и недоумков себе в руководители выбирали. Вам, видимо, нравилось, когда вашими судьбами начинали распоряжаться люди малограмотные, из народа, так сказать. Это уже потом они всякие институты без отрыва от руководящей работы пооканчивали, но ума и знаний это им всё равно не прибавило, но зато спеси стало – хоть отбавляй! Вот и давай они вашего брата при всяком удобном случае мордами в дерьмо тыкать, чтобы знали своё место и не высовывались. А вы хавали то, во что вас окунали, хавали и молчали. Домолчались? Доподчинялись? Теперь расхлёбывайте до самого до дондышка, как говорится!

Прислонившись спиной к холодной стене, Тамара почувствовала ноющую боль где-то глубоко внутри. Не то спина, не то ноги, а может, и то, и другое испытывало нечеловеческое напряжение. Но она держалась из последних сил, настроившись на то, чтобы выслушать весь этот бред, не ведомо, как и когда попавший в голову её сына. Вероятнее всего, для того, чтобы скрыть от него своё состояние, набрав полную грудь воздуха, в надежде, что это поможет обрести уверенность и спокойствие, пусть деланное, она быстро заговорила. Тамара старалась не позволять себе пауз между словами и фразами из боязни, что сын снова перебьет её и начнет нести околесицу.

- Господи, Костя, какая же у тебя каша в голове! И где только ты мог всё это вычитать, хотя, если честно, я не помню, когда ты в последний раз книжку в руках держал. Наверняка это результат бездумного сидения перед телевизором. Неужели наши телевизионщики, делая всевозможные околополитические передачки, наконец-то, выиграли сражение в борьбе за души таких, как ты – молодых и зелёных?! И ты ещё что-то говоришь о наличии у вас своего собственного мнения! Затеял разглагольствования о старых управленцах, не понимая того, что их уже давно нет – ты даже во времени путаешься,- высказав всё это на одном дыхании, Коврова вдруг ощутила нехватку воздуха, казалось, ещё немного, и она задохнётся. Но стоило ей сделать секундную передышку, как Константин, улучив момент, не преминул вставить:

- Что ж, всё верно говоришь, те старпёры ушли со сцены, но они на своё место притащили своих деток, успев перед этим дать им образование, нарядить в стоящие шмотки, приучить к хорошей кухне, поднатаскать их в приличествующих их будущему положению манерах и даже языку. Так что изменилось? А я тебе скажу, что: у этих мозгов не прибавилось, зато прибавилось спеси и апломба. А знаешь, в чём они больше всего поднаторели, так это в том, чтобы таких, как ты, умных, интеллигентных, на место ставить, едва голову поднимите. Дорвавшись до власти, они весь народ заставили поверить в то, что они здесь цари и боги. И поставили вас не то, что на колени, как те, прежние, а на карачки, чтобы вы только ползать могли.

Я к чему это говорю? Я, вот, сварщик простой, а на четвереньки – хрен встану. Они мне не указка, да и не достать им до меня – уж больно велико между нами расстояние! А вот, вы, в том числе и ты, слишком близко к ним подошли – в этом ваша трагедия. Им меня с работы не сковырнуть, а до вас стоило руку протянуть – и валяй, сковыривай! Не нужно было жить двойной жизнью тогда, когда папашки да мамашки этих, сегодняшних, страной управляли. Вы же всё видели, понимали, что же, как овцы бессловесные молчали, а? Значит, вас всё устраивало? Теперь уже поздно за голову браться, да и за оружие тоже, механизм запущен. По-моему, у них есть секрет вечного двигателя, и он будет работать на них и на их потомков до скончания века. А виноваты в этом Вы, наши дорогие предки. Низкий вам за это поклон!- Костя ёрнически, пытаясь сымитировать старый русский поклон, приложил руку к плечу и, коснувшись рукой пола, поклонился матери в пояс.

Похоже, Коврова перешла уже не на второе, а, по меньшей мере, на десятое дыхание, но, тем не менее, она старалась парировать уколы сына спокойно и без надрыва:

- Как всё-таки легко обвинять! Не хотелось бы, чтобы наш с тобой разговор превращался в склоку, вроде той, что случается на общей кухне, когда все главные аргументы начинаются со слов: « А ты на себя посмотри…». Но так и хочется спросить: «Что же это вы, молодой человек, в своём глазу бревна не замечаете, а в нашем – даже мелкие соринки видите?» Вот, к примеру, ты с таким пылом, страстно только что обвинял мое поколение в том, что оно жило двойной жизнью. Прости, а вы, сегодняшние обвинители, как живёте? У вас даже двойные стандарты в языке, не говоря обо всём прочем. Со старшими, с непосредственным начальством, кстати, от которого вы весьма зависимы, хоть и пыжитесь, доказывая свою независимость от всех и вся, вы говорите, пусть не на безупречном, но всё же, на литературном языке. Зато между собой, когда находитесь среди, так называемых, своих, вы пользуетесь неким подобием фени, в вперемешку с откровенной матерщиной. Это ли не лицемерие, не двойная жизнь? А, может, это вообще болезненное состояние раздвоения личности – тогда вам нет места в обществе, вас следует от него изолировать.

- Вот ты, значит, как о нас! А знаешь, ты ничего обидного, как ни странно, мне не сказала, хотя и пыталась – просто учителя хорошие были. Научили двойным стандартам, причём не только в языке.

- Ты все-таки жесток, сын.

- А жизнь жестока! Кстати, я устал стоять - навкалывался, видишь ли. Если ты не против продолжить дискуссию, пойдём ко мне в комнату, там хоть есть на что сесть. Ну, это, если ты туда, в моё отсутствие, свои бумажки не перетаскала,- замечал ли он, что наносил матери болезненные уколы, а может, он делал это нарочито, желая причинить ей страдание, не понимая, что превращается в палача?

Не дождавшись её согласия, Константин резко повернулся, направившись в проходную комнату. Он чувствовал за спиной следовавшую за ним мать, однако не мог видеть, как тяжело та ступала, с трудом поднимая ноги и держась рукой за сердце, в надежде, что это уймёт боль.

Рухнув на диван, и заняв вальяжную позу, сын, почему-то глядя в окно, а не на мать, предложил:

- Садись, а то бы не поплохело от всего того, что я ещё собираюсь тебе сказать. Я ведь пообещал, что сегодня решил высказаться по полной программе.

Он удосужился-таки встать и пододвинуть матери кресло, поставив его напротив дивана. Теперь Коврова сидела под прямой наводкой, вроде мишени. Но она была рада и этому, так как сил в ногах не было совсем, и не сядь она, не известно, что бы могло произойти. За последние полгода она нередко испытывала подобные ощущения и научилась по-своему, не обращаясь за помощью к врачам, преодолевать их. Она садилась в таких случаях на стул, прислонившись к спинке, выравнивала дыхание, массировала шею – и через несколько мгновений чувствовала себя вполне сносно. На сей раз подобные манипуляции вряд ли могли бы помочь. Тем временем, Костя продолжал, по-прежнему повернувшись к окну лицом, словно боясь встретить взгляд проницательных, всё ещё красивых, крупных материнских глаз редкого фиалкового цвета:

- Ты не поверишь, как давно я хотел высказать тебе всё это! И представь себе, задолго до того, как ты потеряла работу и начала заниматься писаниной. Я, конечно же, понимал, что от этого тебе будет несладко, поэтому и оттягивал разговор – всё жалел.

- Так всё-таки жалел. Спасибо за жалость,- ухмыльнувшись, произнесла полушёпотом Тамара.- Что ж это, бедный ты мой, так долго мучил себя?- не сдержавшись, глубоко вздохнула Коврова,- только учти, сынок, я ни в чьей жалости не нуждаюсь! Слава Господи, я не убогая, не нищая, и пока не страдаю смертельным недугом. Так что, раз собрался, что ж откладывать, давай, режь правду-матку, надеюсь, я выдержу.

- Я тоже надеюсь,- несколько картинно, вычурно и слишком громко прозвучало из уст Кости, приосанившегося, высоко поднявшего голову и перекинувшего ногу на ногу, - тогда извольте выслушать, что я о вас думаю.

- Ты перешёл со мной на «Вы»?

- Вовсе нет – я имею в виду всё ваше поколение.

- Так, вроде, ты по этому поводу уже всё сказал.

- Далеко не всё.

- Продолжай, что же ты ещё можешь нам поведать о нас.

- Продолжу – не боись! Мне кажется, всю свою жизнь вы были похожи на кастрюли, в которых, не переставая, что-то кипело, но ничего не варилось. И не надо на меня так смотреть! Если не понятно, объясняю: вы, бедняжечки, так много работали, а что наработали в итоге, что оставили своим потомкам? Вы столько всего писали, а что, из написанного вами сегодня читают? Где плоды трудов ваших, скажи? Вы страну профукали, где она, великая держав, - в заднице!? На задворках цивилизации!?

Тамара попыталась привстать, так как то, что она собиралась ответить сыну, говорить сидя было не гоже, но Константин не дал ей такой возможности, продолжая без остановок:

- Извиняйте, запамятовал, где вычитал, что вы капиталов не копили, вы за идею, а не за деньги пахали-сеяли, комсомольцы-коммунисты, передовики производства. И всем-то вы были довольны, всё радовались, да улыбались у себя на работе и на улице, а когда приходили домой, запирались, и шли на кухню. Там вам некого было бояться, кроме тараканов. Вот, где вы секретничали, на чём свет стоит, ругали и своих ретроградов-начальников, и лизоблюдов - маленьких чиновников. А те, что были посмелее, и до правительства добирались, правда, как говорится, маленьким язычком, да и то, - начинали говорить всё больше шёпотом. Разве не так?

Теперь Костя встал с дивана, изогнулся, как знак вопроса, заглядывая в глаза матери, будто пытаясь отыскать в них ответ.

Лицо Тамары Викторовны исказила гримаса, отдалённо напоминавшая усмешку, за которой пряталось всё то, что она пережила, выслушивая не то исповедь, не то откровения сына. Она понимала, что многое в словах Кости было отчасти похоже на правду. Но понимала она и то, что сын лукавил, утверждая, что всё это вычитал. В который раз она подумала о тлетворном влиянии телевидения на становление личности молодого поколения, в сущности, ещё не окрепшего настолько, чтобы быть способными анализировать события и факты прошлого и настоящего, и делать, на основании этого, правильные выводы.

«Суррогат истины или фрагменты из прошлого, подобранные таким образом, чтобы при формировании мнения у молодого телезрителя не было альтернативы или желания обратиться к другим источникам за дополнительными разъяснениями по существу обсуждаемого вопроса, увы, порождают столь однобокие представления»,- не подумай об этом Тамара, вряд ли она захотела бы продолжать разговор с сыном:

- Костя, поверь, несмотря на избранный тобою тон, что, не делает тебе чести, ни как сыну, ни как мужчине, я всё же уважаю твоё мнение. Честно говоря, никогда не подозревала, что тебя могут волновать подобные вопросы и проблемы. Тем не менее, думается, что ты поверил телевизионщикам, которые свалили перед вами всё в одну кучу – отсюда и выводы не совсем верные.

- А я, между прочим, выводов ещё не делал.

- Ну, положим, из всего тобой высказанного, они очевидны. Ты считаешь, что наше поколение виновато перед вами в том, что вам не всё удаётся в жизни, вернее, пока не удалось,- решила Тамара последними словами хоть как-то погасить гнев сына, который, судя по его виду, рвался наружу.

- Пусть будет так,- уже не столь агрессивно, и даже не так громко продолжил Константин, - вернее, примерно так. Но разве я не прав, когда говорю, что вы жили нечестно? Думается, из-за этого большинство ваших проблем. Мало того, что вы их создали, вы их ещё нам по наследству передали, а как их разрешать, сами за всю вашу жизнь не научились, и, понятное дело, не смогли этому научить нас.

- Что ж, звучит довольно грозно, и интонации выбраны соответствующие, вот, только беда, что представления твои строятся не на знании истории, а на киношном и телевизионном восприятии. А они, скажу я тебе, друг мой, ой, как далеки были всегда от реалий жизни, а сейчас, и того хуже, ты реализм с натурализмом перепутал. Пичкают вас, несмышлёнышей, этой кем-то загодя переваренной пищей, лишая возможности самостоятельно всё пережевать, ощутив истинный вкус и аромат предоставленных на ваш суд блюд. Не уверена, что ты всё понял, поэтому попробую упростить. Мы, видишь ли, просто жили – не рвались во власть. Конечно, я исключаю тех выскочек, которых ты упоминал в своей гневной речи. Кстати, таких сегодня стало еще больше. И пробиваются, расталкивая всех локтями, не только неучи или подлецы, но, к тому же, люди с криминальным прошлым или дурной наследственностью, так что в этом смысле сегодняшнее поколение нас ещё и обскакало. А мы, составлявшие большинство, даже не делали попыток хватать звёзды с неба, понимая, что сие занятие бессмысленно, и способно понапрасну истратить нашу жизнь, увы, и так короткую, на химеру. Повторюсь – мы просто жили и радовались отпущенной нам жизни. Радовались, как умели, чаще - без эйфории, без необузданного веселья и без бесовства, не в пример теперешним молодым, у которых ни в чём меры нет, будто они живут с чувством, что завтра наступит апокалипсис, следовательно, сегодня должно прожить, как последний день.

- Я чо-то не понял, а чему вы радовались? Тому, что вы были рабами, задушенными разными запретами? Что за радость – запереться дома и по секрету ото всех читать то, что было запрещено, а прочесть, тем не менее, очень хотелось? Наверняка потому и хотелось, что нельзя было этого читать. Да разве только с книгами такое было – а шмотки, а фильмы, а простые человеческие чувства? Оказывается, у вас, до узаконенных отношений в ЗАГСе, даже секс был под запретом – это уж вообще против природы-матушки. Хотя, наверное, и с этим было, как с книгами: нельзя – а вы читаете, так и тут: запрещено, а вы всё равно трахаетесь. А на словах девственность чуть ли не самой большой добродетелью считали – смех, да и только!

- Ах, ты об этом? Да, были у нас такого рода секреты, только мы их в ранг страданий не возвеличивали. А вы, значит, считаете, что обретаете реальную свободу, срывая со всего покров тайны, обнажая всех и вся до бесстыдства. Я ведь имею в виду не только человеческое тело, ты, надеюсь, понимаешь, но и общественную, и частную жизнь. Вы что думаете, если все вокруг будут знать, кто, как и с кем спит, если вам удастся увидеть изнанку жизни властьимущих, вам станет лучше? Позволь усомниться. Да чем вы кичитесь, тем, что в ранг высокого искусства возвели пошлый бульварный роман и порнографию, а в обнажённом женском теле на полотнах великих мастеров видите лишь плоть, вызывающую похоть?

- Нет, ты меня, точно не хочешь понять или притворяешься, что не понимаешь, и всё сама наизнанку выворачиваешь. При чём тут твои литература и искусство? Ты просто от темы уходишь. А если вас коробит, что по ящику мужики ваши трусики и прокладки увидят, и если ещё какие-то из ваших женских штучек обнародуют, извиняйте, - тогда вы просто ханжи, а не скромницы и, уж никак не интеллигентки – те никогда ханжами не были, насколько мне известно.

- Не извиняйся, Константин. Не стоит. Меня уже трудно ещё чем-то обидеть после всего услышанного. Что же вы всё-таки за люди такие – обо всём судите «с потолка» - а всё оттого, что книг не читаете, ни историей, ни культурой, ни наукой всерьёз не интересуетесь. Есть, конечно, исключения, но, увы, ни ты, ни твои дружки в их число не входят.

- Ты, что, издеваешься? Я битый час доказываю, что история, культура и наука – это прошлое. Всё уже открыто и доказано, всё придумано и построено. Всё лучшее уже нарисовано и написано – никто, слышишь, никто не сможет сделать ничего лучше того, что уже сделано, теперь пришла пора всем этим грамотно пользоваться – вот в чём должны быть наши интересы, цели и задачи. Мы – не такие, как вы, мы другие. И этого уже не изменить. Время, как известно, вспять не ходит. А читать я вообще не люблю, кстати, с тех самых пор, как ты меня насильно в детстве по пятьдесят страниц в день читать заставляла, - иначе гулять не отпускала, так что сама виновата, что все твои книжки мне «до фени».

И вообще, мне свободное время даётся, чтобы от тяжёлого физического труда отдыхать, а чтение – это труд, а не отдых.

- Да, тяжёлый случай! Читать не любишь – опять моя вина! Я, выходит, кругом перед тобой виновата, сынок. Ты наверняка думаешь, сейчас мать начнёт со слов: «Мы в твоём возрасте»… - не начну, не дождёшься! Без толку – поздно, как вы говорите, поезд ушёл.

Тут Тамара замолчала, со всей очевидностью осознав, что зря позволила ввязать себя в столь нелёгкий для обоих разговор, больше похожий на перебранку двух непримиримых спорщиков, оба из которых заранее уверены, что мирной развязки не предвидится.

- Вот тут-то, мамуля, ты, наконец, права,- никак не хотел соглашаться на окончание беседы с матерью Константин,- хватит нам втирать! Мы не хотим на вашем опыте учиться. Будем свой наживать – всё, может, меньше ошибок совершим.

- Странная логика для такого взрослого человека, если не сказать ещё точнее. Дураку известно, что много лучше на чужих ошибках учиться, глядишь,- меньше шишек набьёшь. Неужели в вас инстинктивного любопытства нет, чем и как жили ваши предки на самом деле, хотя бы во имя самосохранения, чтобы, не дай Бог, не наступить на те же самые грабли?

- Представь себе, - не интересно! Вы и ваши родители о своей жизни кроме полуправды ни написать, ни рассказать всё равно не смогли бы – а лжи вокруг и без этого полно, к чему ещё одну выслушивать. Не думайте, что мы такие наивные и несмышлёные, что станем вам на слово верить. Кстати, лично я, и без ваших россказней прекрасно вижу, что хорошо, а что плохо.

- Что ж, значит, я пишу не для таких, как ты.

- Интересно, для кого? Для старух, отживших свой век и страдающих маразмом? Наверняка, они слабы глазами, и книг в руки не берут. Да и сколько их осталось? А таких, как я, - миллионы. Мы теперь большинство! Так что, получается, - ты пишешь исключительно для себя – не слишком ли расточительная трата времени, которое вполне можно бы было использовать с толком и пользой.

- Пока не знаю,- будто не к сыну, а к себе самой обратилась Тамара, попытавшись впервые озвучить то, что уже давно витало где-то рядом и искало выхода.- Не знаю, кому в руки попадут написанные мной книги, однако надеюсь, что кто-нибудь обязательно захочет узнать о нас, живших в это сложное и неоднозначное время, о наших мечтах и идеалах, о наших сомнениях и переживаниях, о наших удачах и ошибках, о наших надеждах. Возможно, кто-то сверит свои чувства и поступки с теми, которыми я наделяю моих современников, и это поможет посмотреть на себя другими глазами, как бы со стороны.

- Так нет же никаких книг и в помине – одни рукописи, и я почему-то думаю, что таковыми они и останутся. Ты только не обижайся, но кто возьмётся их печатать, если такое не продать. Бедная моя мама, трудно тебе будет читателей отыскать,- с триумфом в голосе произнёс Костя, уже готовый торжествовать победу в словесном поединке с матерью.

- А знаешь,- не сдавалась Тамара, услышав браваду в реплике сына,- я вовсе не собираюсь искать читателей и почитателей. Ни учить, ни просвещать я никого не собираюсь. Просто пришла пора, когда я могу позволить себе запечатлеть то, что мне близко и небезразлично, то, что я успела за свою жизнь увидеть и понять – и хорошее, и плохое, и радостное и печальное. И ещё, сынок, сегодня, возможно, благодаря тебе, я поняла, что зря терзалась сомнениями. Я поверила, что написанное мною будет издано, и увидит свет. И давай закончим мусолить тему, которая кроме раздражения, у тебя, похоже, ничего не вызывает. Мне твоя позиция предельно ясна, моя тебе, надеюсь, тоже.

- А я ещё не всё сказал,- произнёс Константин настолько громко, что Коврова вздрогнула,- позволь уж мне до конца высказаться, прежде чем я уйду.

- Собираешься, итог подвести? А, может, приговор вынести? Что ж, валяй, теперь я готова и это осилить.

- Понимай, как хочешь. Одним словом, не имеете вы права учить нас, как жить – ни в душещипательных беседах, ни со страниц своих книжонок. За всё, что вы натворили за последние два поколения, вам должно быть стыдно нам в глаза смотреть. По большому счёту, я считаю, что вы виноваты перед нами. Жили бы честно, по совести, разве довели бы до такого?

У Тамары учащённо забилось сердце, в висках застучало. То ли от обиды, то ли оттого, что с ней так разговаривал её сын – её плоть и кровь, перехватывало дыхание. Она еле сдерживалась, чтобы не перейти на крик, но, пересиливая себя, она постаралась сказать как можно тише и спокойнее:

- Круто ты завернул! Но знай, что виноватым бывает порой ещё тяжелее, чем обиженным. Возможно, то, что я скажу, покажется тебе банальным, но зато в этом нет и намёка на лукавство – мы не могли тогда жить иначе, порой опасаясь сделать что-то не так, чтобы не оступиться, чтобы выжить, наконец.

- Ради чего выжить?- не преминул вставить Костя.

- Что ж ты такой непонятливый, сын? Ради того, чтобы дать вам жизнь.

- Ах, ради нас, значит?! И теперь вы за это ждёте от нас слепого обожания, понимания и благодарности? Да вы должны сначала у нашего поколения прощения попросить за то, что благодаря вам мы в развитии на столетие отстали и на фоне цивилизованных наций выглядим, как аборигены-островитяне.

Коврова перевела дух, пристально, но без тени укоризны, посмотрела сыну в глаза, теперь уже окончательно убеждаясь в том, что выяснение отношений, затеянное Костей, не только не сблизит их позиции, но, возможно отдалит навсегда.

- Не будь циником, Костя! Не ждём мы от вас ничего такого. Мы просто хотим, чтобы вы были счастливы.

Не успела Тамара произнести последнее слово, как Константин выпалил:

- Счастливы - по-вашему? Ну, уж нет, увольте!

- А знаешь, почему я всё-таки не обижаюсь на тебя, и всё ещё продолжаю выслушивать твои упрёки и обвинения?

- Конечно, знаю: « На обиженных Богом не обижаются» - так, кажется, гласит народная мудрость. Ты-то меня именно таковым и считаешь!

- Нет, дорогой, не поэтому. И хватит ёрничать! Не обижаюсь на тебя потому, что, анализируя всё здесь происходящее, поняла, что обижаться я должна только на себя.

- Все верно, а я тебе о чём битых два часа втираю!

- Позволь, всё-таки докончить. Так вот, обижаться я должна на себя, потому что проглядела, когда и как в тебе вызрели эти гнилые зёрна, почему не вырвала с корнями ростки, когда они едва проклюнулись.

Сын, не ожидавший такого поворота, не готов был отпарировать немедля. Воспользовавшись его замешательством, Тамара продолжила:

- Возвращаясь к теме, которую ты затронул, но в коей ничего не понимаешь, - заставить нас думать по чьей-то указке не мог никто. Видимо, поэтому мы ценили мысли выше слов. Понимая же всю несостоятельность, а позднее, и гнилость государственной системы, частью которой мы являлись, тем не менее, мы в душе противились тому, что душило и умерщвляло свободу. И если, что и отдавали на поругание, то только своё тело, которое в те времена, впрочем, зачастую, и сейчас, существует отдельно от души. Это наши тела терпели и молчали, когда, возможно, нужно было противиться и кричать. Но, как знать, не во имя ли спасения души так поступало тело, не во имя ли светлого грядущего, в которое мы до сегодняшнего дня не потеряли веры.

Костя, казалось, не вникал в слова матери, поглядывая то в окно, то на часы, словно с нетерпением ждал, когда же та замолчит, а он сможет сказать своё заключительное слово, тем более что он был уверен, - последнее слово всё равно будет сказано им, а не матерью. И теперь его голос зазвучал ещё более иронично, чем прежде:

- Значит, если я правильно понял, вся ваша жизнь была подчинена одному – борьбе за выживание. Не значит ли это, что вы опустились до инстинктов, подобно животным и растениям, напрочь забыв о высоких человеческих чувствах? Браво! Поистине великие цели: раздобыть любой, даже тошнотворной еды, лишь бы не сдохнуть с голода; найти копеечную тряпку, чтобы прикрыть тело, лишь бы не околеть от холода. Ха-ха, а я-то, глупый, и не подозревал, что в этом состоит человеческое счастье! Так вот, оказывается, на что были потрачены перлы вашей души! Нет, господа предки, мы так жить не хотим - и не будем!

Оба взяли паузу. В комнате повисла, если не зловещая, то гнетущая тишина. Какое-то время никто из них даже не двигался, казалось, было слышно биение их сердец. Наконец, Константин, в который уж раз, посмотрел на часы, встал и направился к двери. Спина его была ровной, голова высоко поднята – он будто не шагал, а вышагивал, подобно победителю на параде.

Тамара же, спокойно, словно только что вообще ничего не произошло, бросила в спину уходящему сыну:

- Ты бы поел. Еда в холодильнике – её нужно лишь разогреть.

Обрадовавшись тому, что мать обратилась к нему ещё раз, Костя решил нанести свой последний укол и, не поворачивая головы, ответил:

- Спасибо – сыт по горло!- он замедлил шаги, ожидая реакции Тамары.

- Фу, как грубо!

- А не получается по-другому,- и, уже одевшись и открыв входную дверь, он завершил, повернувшись-таки лицом к матери, продолжавшей сидеть в прежней позе,- мне простительно – я не лорд Байрон, не так ли, любимая мамуленька?

В довершение, он так хлопнул дверью, что посыпалась штукатурка со стороны лестничной клетки.

 

* * *

 

- Как сорить, - так мы мастера,- услышала Коврова из-за двери ворчание дворничихи Люси,- а как убирать, да мыть, - никого не допросишься. Мать-то твоя даже у своей двери не моет. Тряпочки мокрой у порожка и то не положит, а туда же – интеллигенция!

Никакой реакции на недовольства ворчавшей женщины не последовало ни от Константина, ни от Тамары, которая к тому времени уже вышла в прихожую. Она стояла опустошённая, измученная и, посмотрев в зеркало, шёпотом заговорила со своим отражением:

- Ну, что стоишь и молчишь? Получила урок? Господи! За что? И что это за время такое – будь оно проклято!?