Сторож.

… «Бывает, что через страдания, боль,

лишения и болезни, Бог, выказывает

человеку свое расположение и любовь».

 

(Из проповеди в соборе «Утоли моя печали»).

 

Богомольные старушки, толпившиеся возле церковной лавки, шарахнулись в рассыпную, и истово закрестились вслед пробежавшему Луневу. А тот, комкая в руках листок с заранее написанным перечнем стандартных прегрешений, заготовленный к исповеди, не глядя себе под ноги, уже быстро спускался по истертой, витой лестнице светлого гранита.

- Постойте, молодой человек. Остановитесь….

Услышал он в спину знакомый, слегка дребезжащий голос нового настоятеля храма, протоирея Иоанна Спицына, но тяжелые, дубовые, резные двери на тугой, сталью отливающей пружине, за ним уже захлопнулись, казалось раз и навсегда, отрезав путь к единственному и быть, может, верному решению.

Лунев бежал прочь от храма, по тщательно выметенным плитам к церковной ограде, прочь от легкого потрескивания свечей и плотного, вязкого запаха ладана, прочь от заунывного пения церковного хора и проникновенных взглядов строгих, все понимающих ликов святых, на тяжелых, гнутых и темных от времени иконах.

Он резко повернул в сторону, мимо остриженных кустов сирени и белоягодника, и уже через мгновенье оказался на залитом солнцем, пропахшем выхлопами проспекте. Словно старая, видавшая виды шлюха, тот равнодушно отдавался сотням и сотням, проезжающим по нему автомашинам. Разогретый асфальт под ногами неприятно пружинил, из соседней пиццерии доносился запах перестоявшего теста и прогорклого масла. В пыльных окнах пролетающих мимо иномарок, вызывающе гордо вспыхивали, и тут же гасли яркие всполохи солнечных бликов.

Солнце и шум проспекта буквально оглушили Лунева, на мгновенье выдернули его настоящую, мечущуюся сущность из Московской душной сутолоки и толчеи, сизого, дрожащего, словно недоваренный студень смога, и бросили туда, куда ему хотелось бы возвращаться как можно реже, а по возможности и вообще выбросить, вымарать из памяти. В тот жаркий день, вернее сказать ранний, но необычайно жаркий вечер…

…- Ты что, Серега?

Огромная, медвежья фигура командира борта, под номером ноль, восемнадцать, нависла над молодым еще в ту пору Луневым.

- Отчего не стреляешь? Ты что хочешь, что бы я из-за тебя партбилет на стол положил. Стреляй, говорю!

- Там же дети, капитан, я вижу, дети!

Лунев кричал в голос, стараясь перекрыть, заглушить рев двигателя вертолета, и быть может голос собственной совести…

- Какие к лешему дети? Ты что, стрелок, совсем ебанулся!? Это же чучмеки! Выблядки! Это они пока дети, а через год-два ножи в руки возьмут. Стреляй, кому говорят, стреляй! Ни одного патрона на базу. Ты слышишь, щенок? Ни одного!

…Тяжелые, омедненные пули понеслись навстречу земле, с легкостью прошивая хлипкие соломенные крыши домов, и дощатые заборы, неся смерть смуглым старикам в белых ветхих одеждах, женщинам в ярких платьях и детям…. Детям, которые уже не пытались убежать от огромной, несущей смерть железной птицы, а, упав в горячую пыль только и могли, что прикрывать голову тонкими веточками рук и надеяться на чудо…

- …Худо брат? Может тебя опохмелить? Глядишь и отпустит…

Длинный и необычайно худой оборванец в замызганной, некогда офицерской шинели вальяжно развалился на полированном граните подземного перехода, щурясь на солнце и улыбаясь порчеными зубами, протягивал Сергею початую бутылку с дешевой, явно левой водкой

- Спасибо… Просто жарко…

Простонал Лунев, и круто обогнув бродягу поспешив в прохладную темноту, и уже на бегу, слегка обернувшись, громко, словно стараясь перекричать монотонный шум проспекта, крикнул, тыльной стороной ладони вытирая неизвестно отчего выступившие слезы:

- Нет, мужик, чудес не бывает. Не отпустит!

1.

Сергей Александрович Лунев, старший сторож детского дома при синоде Русской Православной церкви в Москве, расположенный в огромном, выстроенном еще братьями Голицыными храме, устало потянулся своим большим, внешне сильным телом, и мельком взглянув на часы, нажал кнопку звонка. Под высоким, аркообразным потолком плененной канарейкой зазвенел небольшой, но необычайно голосистый колоколец.

Тяжелые резные двери по вдоль длинного, огибающего храм коридора с грохотом распахнулись и с радостным криком освободившихся узников, на свободу вырвались десятки детей самого различного возраста. Вслед за ними, степенно крестясь, вышли и педагоги-священники.

Через несколько минут, в коридоре вновь наступила относительная тишина: воспитанники вместе в педагогами, прошли в трапезную. Обед.

А после трапезы вновь звонок на урок… Школа, одним словом.

Сергей, незаметно осмотревшись, налил из небольшого термоса в белый одноразовый стаканчик необычайно крепкий и столь же необычайно мерзкий на вкус кофе. Без допинга, хотя бы даже и кофеина, он уже давно не мог обходиться, хотя прежний настоятель храма и был категорически против этого напитка…

Десятки видеокамер, развешанных в самых неожиданных местах, посылали плоское, искаженное изображение на бликующий монитор. Многочасовые бдения у блекло-серого экрана, детские крики, мелькание прихожан возле пункта охраны, и постоянные попытки бомжей проникнуть в храм-все это настолько утомляло, что к концу смены голова раскалывалась от стойкой, опоясывающей боли.

- Господи - прошептал уныло Лунев.

- Ну, когда же мы, наконец, научимся делать хоть мало-мальски приемлемый, растворимый кофе? Вот же пойло…

Он, поморщившись, проглотил остаток, и только сейчас заметил, что за мохнатым стволом приземистой пальмы, торчащей из рассохшейся кадки, установленной возле двери черного входа, прячется девчушка лет двенадцати…

- Ленка.

Сергей придал своему голосу подобающую случаю суровость.

- А ну-ка дуй ко мне. Давай, давай. Я тебя вижу….

Ленка цепляя носками сиротски больших ботинок каменный пол, нехотя подошла к нему.

- Ну и от кого прячемся?

Внутренне рассмеялся Лунев: уж слишком хитрая физия была у этой рыжеволосой девчонки, хитрая и одновременно (бывает же!?) совершенно невинная.

-Да сколько можно!

Девчушка бросила свою, по-детски костлявую задницу на крышку стола, за которым сидел Сергей, разметав по сторонам карандаши, ручки и блокноты.

- Они из меня золотошвейку хотят сделать, рису мол хорошо, а мне это до фонаря. Я в цирк хочу!

- На представление? Могу сводить после смены. Со мной можно…

Подыграл ей охранник.

- Какое на фиг представление!? Я в цирке работать хочу. Наездницей.

Представь себе, дядя Сережа,

Она с ногами заскочила на стол, и театрально расставив руки громко объявила:

- А сейчас на нашей арене звезда цирка, наездница Водопьянова Елена и ее конь Булат! …Все вокруг в восторге, а я вся такая красивая, в платье темно-красного бархата… А на ножках прозрачные колготки с искоркой… Эх…

Ленка спрыгнула со стола, и рукавом своей кофточки, размазав пыльные следы на его поверхности, со скромным видом вновь направилась к пальме, приговаривая твердо и упрямо…

-А золотошвейкой я все равно не буду. Не буду и все. Я лучше вообще из детского дома убегу.

Лунев посмотрел на часы, прикинул, что до следующего звонка он вполне еще может перекурить, и, замкнув дверь на ключ, поспешил в прохладную тень, в арку близ расположенного флигеля.

…Резкий кашель вспенил тягучую мокроту, и Сергей, согнувшись от острой боли, прижав руки к животу, выплюнул недокуренную сигарету.

- Больно, Господи. Больно то как!

Словно подчиняясь древнему, до случая спящему инстинкту, Лунев неожиданно для себя, задрал джемпер к подбородку, и, рванув пуговицы на рубахе, прижался, притерся к прохладному, старинному кирпичу пилястры. Темно-красный, клейменный, кое-где тронутый изумрудным мхом кирпич, обжег прохладой обнаженный, изувеченный осколками мины живот, принося избавение от резкой и неожиданной боли.

Он ладонью вытер мокрые губы, выступившие на глазах слезы, и поспешил на свой пост.

-Не дай Бог еще настоятель заметит, как я курить отходил. Уволит сразу же… Как пить дать уволит. А где я еще смогу работу найти, с моими-то нынешними бумагами?..

…Его небольшой отлучки никто не заметил, но все одно, хоть и короткий, но чрезвычайно болезненный приступ не прошел даром - настроение было испорченно окончательно. В голове все смешалось: и эта девчонка с ее дурацкой мечтой о цирке, и случайно подслушанный в военном еще госпитале разговор старого хирурга и медсестры, там еще, в Кабуле, и это жаркое, до чертиков надоевшее лето, и новый настоятель. И…

Да что там говорить…

Сергей просмотрел с увеличением все, что высвечивалось на экране в его отсутствие и не найдя ничего подозрительного, несколько успокоился. А ближе к концу дежурства, успокоилась и боль, и Лунев в очередной раз мысленно посмеялся над собой:

- Это ж надо, как только прихватит, так сразу же: бросаю курить, бросаю курить… Фантазер, мать твою…

…Хромис-красавец, лениво шевеля грудными плавниками, не спеша поднимался из зарослей элодеи, к барахтающемуся по поверхности воды рыжему таракану. Бульк, и изо рта рыбы, крупной, мордастой, украшенной смарагдо-синими блестками, выплыли коричнево-прозрачные крылышки проглоченного и уже пережеванного насекомого.

Сергей осмотрелся, больше тараканов что-то было не видно.

- Попрятались суки…. Словно чувствуют…

Хохотнул он и направился курить на балкон.

Сквозь пыльные листья тополей, сквозь светло-лиловый вечер, еле угадывались Воробьиные горы, сталинские, светлого кирпича дома, купол нового цирка.

Этажом ниже, из открытого окна, вперемежку с вязким запахом жареной рыбы и лука, доносился проникновенный мужской голос, необычайно фальшиво напевающий модную в последнее время песенку:

 

…»И рвутся душевные струны

В преддверье привычного бреда:

А если ты такой умный -

То, что же ты такой бедный?»

 

Выдохнув дым и сплюнув в колодец двора, Лунев вернулся в квартиру, не сбрасывая с ног тапок, лег на диван и уперся взглядом в черно-белую, уже несколько порыжевшую фотографию, висевшую на стене, в изголовье.

На фоне пустынных гор, монстра-вертолета, они в боевых камуфляжных костюмах. Они, это: он, лейтенант Лунев и его боевой командир, и товарищ, капитан Иван Спицын… Теперь, правда, уже отец Иоанн.

…- Пей Серега, пей. С крещеньем тебя…

Капитан Спицын, расхристанный, в темной от пота тельняшке, с остекленевшими, пустыми глазами и слюнявыми, влажно-яркими губами протянул Луневу, под завязку полный стакан.

- Какое к … Какое к херам собачьим крещение!? Это не война. Это убийство. Узаконенное и поощряемое убийство.

Стакан в руке лейтенанта подрагивал, и капли водки звучно шлепали по утоптанному, глиняному полу палатки.

- Нет, батенька,

Осклабился командира борта, присаживаясь на крашенные зеленным патронные ящики.

- Это война, и ты, Сережа Лунев, как кадровый офицер должен понимать, что приказы не обсуждаются. Они выполнятся… Если ты, конечно, не горишь желанием поближе познакомиться с военной прокуратурой. Мы с тобой здесь, так сказать, словно на кусочке нашей Родины, и обязаны его, этот самый кусочек охранять, и выполнять все возможные военные операции и задачи, поставленные перед нами руководством. Так что заканчивай с этой Достоевщиной. Заканчивай. Пей водку, кури анашу. Хочешь девку - так и ее здесь достать можно. Одним словом делай что хочешь, хоть всю ночь слезы лей, по детишкам этим, сегодня тобою расстрелянным, но что бы завтра, утром, ты был как огурчик, с твердым глазом и верной рукой. А другой ты мне и даром не нужен. А лучше всего, ложись-ка ты паря спать… Что-то ты Сережа утомил меня нынче. Устал я от тебя и твоих душевных, никому ненужных самокопаний. Так что дуй отсюда… Пей и уходи.

- Нет, товарищ капитан. Не буду я пить. Нет, не буду! Ведь стоит мне хоть раз, хоть стакан этот проклятый в себя опрокинуть, как я, как совесть моя, тут же поймут, что вот оно, вот это самое простое средство, что с легкостью сможет заглушить и растоптать все пусть малое, но человеческое, что осталось во мне после сегодняшнего вылета. И во что же я тогда превращусь, и чем же тогда я от вас, товарищ командира борта буду отличаться? Да ничем! А стану я кем? Да точно таким же, как и вы, циником и хладнокровным убийцей. Профи.

…Приказы ваши, я товарищ капитан выполнять, конечно, буду (присяга и все такое), но водку пить с вами, вы мне, Иван Петрович, приказать не в силах.

Капитан закурил, посмотрел на Лунева слезящимися от дыма глазами, сплюнул презрительно ему под ноги тягучей слюной, и, буркнув что-то нечленораздельное, вырвал из побелевших пальцев Сергея стакан, и выпил его в один заход, просто как воду.

- Ну и хрен с тобой! Не пей… Один черт, через месяц, от силы два ты, если жив будешь, конечно, совсем по-иному заговоришь. Блядью буду, если не так!

Он лег на жалобно скрипнувшую раскладушку и закрыл глаза. Через мгновенье, всю его фигуру уже сотрясал утробный, сытый храп.

Лунев вытер влажные от водки пальцы о рваную москитную сетку, свисающую с потолка, и круто развернувшись через правое плечо, вышел под бездонное, вечернее небо Афганистана.

2.

Над Новодевичьим монастырем, купола которого сфокусировали в себя последние, багровые лучики заходящего солнца, над прудом, вымощенным блестящими, лощеными круглыми листьями нимфей, и заросшим по берегам кучерявым ивняком, поплыли тяжелые раскаты большого колокола. Звуки были какие-то скучные и плоские. Они даже и, не пытаясь подняться над ближайшими домами, безвольно падали на проезжую часть автострады и тут же гасли под тяжелым, безжалостным каучуком автопокрышек.

Отчетливо вечерело.

Господи, кто бы знал, с какой щемящей тоской ожидал Сергей ежедневное возвращение вечерних сумерек! Когда в пустой, по-холостяцки запущенной квартире, с шорохом плутает зашуганный сквозняк, и залапанный холодильник наперебой со стареньким будильником, безнадежно пытаются заполнить хоть какими-то звуками, безжизненную, после ухода Светланы, тишину.

И не в том даже дело, что дверь за ней, той, чьи волосы разве, что не светились в ночи, такие они были чистые и светлые, закрылась именно вечером.

И уж точно не в том, что по вечерам, она, ожидая его возвращения со службы, не включала в квартире свет, и часами, темным и безмолвным силуэтом, терпеливо стояла возле окна, постепенно растворяясь в темных вечерних сумерках.

Нет, дело не в этом.

Просто отчего-то, каждый вечер, душу Лунева заполоняет необъяснимая тоска, стойкая до одури, до бесполезного крика и ненужных, никчемных слез, сквозь которые ему иной раз чудятся дети, дети, прикрывающие свои головы, тонкими веточками рук….

Сергей потянулся к выключателю, и в этот же миг прозвучал прерывистый, и довольно громкий стук в дверь.

- Какого черта!?- Лунев не жаловал нежданных гостей, тем более пришедших так поздно, без предварительного звонка…

…В дверях, прислонившись плечом к косяку, стоял высокий и еще более массивный, чем там, в Афганистане, капитан Иван Петрович Спицын. А если вернее: протоиерей Иоанн Спицын, новый настоятель храма.

- Входи… те, отец Иоанн.- Посторонился Сергей и тот, шурша длинным плащом тонкой, черной кожи из-под которого был виден лишь краешек точно такой же черной рясы, не разуваясь, прошел в комнату.

Диван под крупным телом протоирея печально скрипнул, а Лунев, сдвинув сторону длинную и изогнутую как коромысло герань с полосатыми листьями и чахлыми, бледно-розовыми цветочками , взгромоздившись на подоконник внимательно посмотрел на неожиданного гостя.

- А ты, Сережа почти не изменился…

Священник расстегнул пуговицы плаща, закинул ногу на ногу, и вообще устроился поудобнее.

- Ты сегодня приходил на исповедь, но отчего-то сбежал. И вот я сам пришел к тебе, поговорить, может быть по вспоминать, может быть и помочь чем ни будь…

Он внимательно осмотрел комнату, задержав взгляд на большом аквариуме с цихлидами, и вновь заговорил:

- А я слышал, что будто бы ты, после госпиталя женился… Что-то не чувствуется в доме женская рука… Или я ошибаюсь?

…- Была жена…- Голос Сергея невольно дрогнул, но он постарался взять себя в руки.

…- Ушла. Я сам попросил ее уйти. Семь лет ждала ребенка, все надеялась… У нее – то, все как раз в норме… А я вот я подкачал. Сперма у меня мертвая. Да и как мужчина я практически ноль…

Вот я и прогнал ее…

- А у вас, как, отец Иоанн? Дети-то есть?- Губы Лунева змеились в бессильном отчаянии и гневе.

- А как же!? Двое. Старший сын в этом году школу заканчивает… Хочешь, заходи в гости, на чай. Адрес скажу. Водку не пью, а вот чайку тебе матушка отменного предложит: с лимоном, с мятой, с душницей… Чудо, что за чай…

- Так вы женаты, батюшка? Давно?

- Как уволился в запас, так и женился… Через полгода, после того, как ты эти осколки животом поймал…

- И вы с ней счастливы?

- А как же иначе? - удивился бывший командир.- Мы же венчаны, слава тебе Господи!

Лунев спрыгнул с подоконника и с побелевшим лицом подбежал к протоиерею.

Схватив его за тревожно скрипнувшуся кожу воротника плаща, он прокричал, прошептал, в упор глядя на настоятеля.

- Вот скажите мне, отец Иоанн. В чем же я больше вас провинился, перед Господом Богом, в чем согрешил – то так сильно, что мне ничем, кроме распоротого вдоль и поперек живота, да сущности моей мужской, безвольной и неподвижной, и похвастаться особо нечем!? Ведь я там, там в этом проклятом урочище, только ваши, только твои приказы выполнял. Так отчего же я в полном дерьме оказался, а у вас, Отец Иоанн, как я понял, все в полном ажуре: и жена, и дети, и работа у Бога на самом виду…

Священник скорбно глянул на взбешенного Лунева, поднялся, и проговорил застегиваясь.

- Велика Божья милость, и пути к его престолу не всегда прямы и проторены.

Но ты пойми, Сережа, и запомни, дабы в гневе своем, отчасти, быть может, и праведном, не впасть в ересь – пути Господни неисповедимы, и кто знает, а вдруг ты, к Богу окажешься в свое время много ближе, чем я, его недостойный слуга…. Кто знает…

Отец Иоанн неторопливо пошел к выходу, бросив на прощание тяжело дышащему Сергею:

- А вот из храма, из сторожей, тебе лучше уйти… « По - собственному» естественно. От этого и тебе, да и мне, пожалуй, только лучше станет. Сам понимать должен…

Дверь за Спицыным закрылась и в комнате вновь повисла равнодушная тишина: лишь монотонно тикали часы, да крупная ночная бабочка, пыльно-серого цвета, раз за разом бросалась головой на раскаленную, в сто свечей лампочку…

3.

Высоко, под звездным куполом цирка, под перекрестным огнем разноцветных прожекторов, на струне каната, с внешней легкостью, бегала и прыгала женщина в красном костюме.

Забыв про свое, растаявшее мороженное, Ленка во все глаза смотрела на прыжки отважной акробатки.

Барабанная дробь стихла, и акробатка вдруг ласточкой бросилась вниз, казалось бы, именно на ярко освещенный круг арены. Зал ахнул, ну а она, в самый последний момент умудрилась ухватиться за вертикально висящий канат, украшенный золотистой мишурой и уже через мгновенье, под крики и овации зрителей, радостно и победно улыбаясь, раскланивалась перед восхищенной публикой.

-Ну, и как, Лена, не передумала еще в цирк поступать?

Прикуривая у прохожего, спросил Лунев, ожидая трамвая.

- Да что вы, дядя Сережа! Наоборот! Еще больше захотела.

Девчонка в восторге подпрыгивала, не сводя глаз с перевернутой тарелки здания цирка.

- Ну, раз так, поехали ко мне домой торт лопать.

- Лопать!- простонала Ленка ошарашено.

- Вот это выходной! Девчонки от зависти лопнут, когда узнают…

…Осоловевшими от впечатлений, да и от сытного ужина глазами, девчонка осматривала квартиру Сергея.

По ее мордашке, явно читалось, до чего же ей не хочется возвращаться в детский дом.

- Ну ладно, дядя Сережа,

Проговорила она, впихивая в себя последнее пирожное, украшенное розовой, мастерски сделанной из крема розочкой.

- Пора, наверное. А то вас боюсь, заругают.

- Не заругают…

Лунев достал из шкафа сверток, упакованный в яркий, цветастый пакет.

- Скажи Лена, а как тебе фамилия Лунев? Нравится?

- Да я, честно говоря, и хуже фамилии слыхала…

Девчонка настороженно вглядывалась ему в лицо.

- Ну, тогда, Елена Лунева, – торжественно проговорил Сергей.

- Это тебе на твой день рождения.

Ничего еще не понимающая девочка развернула сверток, и к ее ногам упало роскошное бальное платьице из бархата, цвета переспевшей вишни.