БУМАГА

 

Бумага. Всё дело, конечно, в бумаге. Пяти лет с лихвой хватило, чтобы понять и принять это. И за пять лет у меня сформировались вполне определённые правила, которые я старался не нарушать без крайней необходимости.

Так в работе можно использовать только белую бумагу достаточной плотности. Это в милиции следователь пишет на любой попавшейся под руку дряни – серой, полупрозрачной, рыхлой. В чужих делах мне попадались даже зеленоватые и синеватые листы. Я же, следователь прокуратуры, себе такого позволить не могу. Только белая бумага приемлемой плотности. И наплевать, что покупать её приходится за собственные деньги. Если честно признаться, то не так уж это и накладно с моей зарплатой.

Иные могут сказать, что не важно, на какой бумаге составлен документ; главное – содержание документа, его суть. Но это, конечно, либо лукавство, либо невежество. Такие рассуждения могут исходить лишь от дремучих идеалистов, не знающих истинной природы вещей, или от лентяев, желающих как-то оправдать своё небрежное отношение к выполняемой работе. Я-то за пять лет понял, что никакого содержания и сути у документов нет. Вернее, суть есть, и эта суть – бумага. Любое уголовное дело – это бумага, созданная из бумаги по законам бумаги. И только в этом может быть его суть и содержание. А бумага любит быть белой.

Также есть у меня второе правило – всегда писать на обеих сторонах листа, так, чтобы бумага не тратилась понапрасну. Многие же имеют привычку оставлять вторую сторону листа чистой, заполняя текстом только первую. Некоторые делают так из лени, не желая лишний раз перевернуть бумагу, вышедшую из принтера. Другие же хотят прибавить значительности своему делу искусственно созданной толщиной. Но я знал, что, хотя бумага и любит быть белой, она не любит быть пустой.

На столе передо мной лежало несколько серых листков, сколотых золотистой скрепкой. Именно такими появляются на свет уголовные дела – жалкими и неказистыми. Потом они растут, пухнут, обзаводятся картонными обложками и попадают на стол судье уже увесистыми томами. Но для этого нужно время. А сначала они легки – и ветер их может сдуть.

Чтобы дело шло хорошо, его непременно надо поместить в твёрдую папку со скоросшивателем. Там оно быстро разрастется, как плесень в чашке Петри, надежно защищённое от неблагоприятных воздействий внешнего мира. Бумага не любит реальности, не любит конкретных вещей. Свет, воздух и вода губительны для неё. Бумага любит мысли и слова. Именно в такой питательной среде она быстро растёт и набирает мощь.

Некоторые полагают, что для уголовного дела также необходима и кровь или хотя бы слёзы. Но это не так. Уголовное дело – та же бумага, что и всё остальное. Кровь и слёзы убивают его, от них оно чахнет, хиреет и коробится. Поэтому дело следует держать в папке, в сейфе, в темноте.

Я брезгливо поднял новое дело за скрепку, как лягушонка поднимают за лапку. Лёгкий сквозняк пошевелил тонкие листочки. Не люблю я серую бумагу. А вне папки дело выглядит уж совсем жалко. Надо бы подколоть.

Но сначала нужно убедиться, что дело достойно того, чтобы им заниматься. А то, может быть, дрянь какую-нибудь прислали, которую лучше сразу, не мешкая, обратно в милицию вернуть. В данном случае я имел возможность выбора, потому что новое дело было не прокурорской подследственности. Всего лишь кража. Некоторое количество простых дел довольно часто забирали из милиции и передавали следователям прокуратуры, чтобы не уронить показатели в периоды затишья. Ведь не всегда люди совершают достаточное количество преступлений прокурорской подследственности. Им же не объяснишь, что у нас отчётность. К тому же убийство или изнасилование расследуются небыстро – нужно результаты экспертиз ждать. А какую-нибудь кражонку можно за неделю в суд завернуть, особо не напрягаясь. Бывают, правда, и такие кражи, что похуже любого убийства. Но такие дела из милиции не забирают, а ищут, что попроще, чтобы, как говорится, раз - и в таз. Но в милиции тоже не дураки сидят. Кто же станет хорошее «быстрое» дело за здорово живёшь отдавать?! Вот и норовят подсунуть нам какую-нибудь пакость. Поэтому нужно внимательно читать дело, пришедшее из милиции, прежде чем его забрать. Иначе только промучаешься зазря и время потеряешь, а толку никакого не будет.

Перевернув последний из сереньких листков, я, в принципе, остался доволен. Обычная кражонка. Похитили сотовый телефон. Есть косвенные свидетели, сам виновник ничего не отрицает. Здесь можно быстро дело завершить, чуть ли не за день. Экспертиз назначать никаких не надо. Просто допросить всех, документы на телефон приобщить, характеристики собрать, некоторые другие формальности – и в суд. Листов на восемьдесят дело выйдет. Подозреваемый, правда, несовершеннолетний. Но это ничего страшного. Просто двумя бумажками в деле больше будет.

Одно только смутило меня – фамилии у потерпевшего и подозреваемого одинаковые. Родственники? Да, так и есть. Сын у отца сотовый телефон украл. И живут вместе. Но по документам, вроде бы, всё в порядке. И заявление есть: «Прошу привлечь к уголовной ответственности такого-то, который тайно похитил…»

Беда с этими родственниками. Ненадёжное дело. Разозлятся сначала, напишут заявление вгорячах, а потом помирятся, приходят и говорят, что, мол, ошиблись, не было никакой кражи, перепутали. И конечно, кто ж родного сына под суд чужому дяде отдаст да ещё из-за какого-то паршивого телефона?! А куда потом прикажете дело девать? Оно ведь не снег, не роса и не медуза – не тает на солнце бесследно. Но людям этого не объяснишь. Они ведь не по законам бумаги живут, а по законам крови. Кровь – штука непостоянная: сегодня нахлынет, завтра отойдёт, послезавтра в землю впитается. Другое дело – бумага. Она складывается в ровную стопку листок к листку и, раз появившись, никуда уже не исчезает. Не любит бумага крови, а кровь – бумагу.

Жаль. Жаль. А дело-то, в принципе, хорошее. За день можно было бы закончить. Если бы не родственники…

Но, может быть, рано на нём крест ставить? Во всяком случае, в милицию его вернуть никогда не поздно. Нужно сначала пригласить отца с сыном, побеседовать, посмотреть – может быть, и не изменилось ничего.

Решив так, я сунул серые листочки в ящик стола.

 

***

 

На следующий день в кабинет мой вошли двое – отец и сын. Объединял их невысокий рост, выпученные чёрные глаза и сиротская манера одеваться. В остальном же были они различны.

Отец был сухощав, держался ровно, как палка, и смотрел прямо перед собой, не отводя взгляда и не моргая. Он кривил книзу уголки тонких губ и придавал своему лицу выражение сосредоточенной строгости, несмотря на это, ухитряясь выглядеть глупо. Отец имел вид человека, совершенно не понимающего, что происходит кругом, но старающегося внушить другим, что ему всё понятно.

Сын же никому ничего не старался внушить и выглядел до странности безучастно, даже апатично. Его ожиревшее тело расширялось каплеобразно. Он смотрел вниз и немного в сторону. При этом создавалось впечатление, что сын не поднимает глаз вовсе не из стыда или неловкости, а просто потому, что ему неинтересно наблюдать окружающую обстановку.

Отец провёл сына на середину кабинета, где и замер с видом манекена, принесённого сюда служащими магазина готового платья. Сын замер рядом с видом мешка стекловаты, принесённого сюда отцом.

- К вам можно войти? – осведомился отец противным тонким голосом.

К чему спрашивать, если уже вошёл?

Я от всей души хотел ответить, что нельзя, - так неприятно мне стало от вида этой парочки. Было в них что-то противоестественное. Всякий предмет либо живой, либо нет. Относительно же этих двух господ я не мог определённо высказаться. Тихий запах старых платяных шкафов и сырости медленно дополз до меня от посетителей. Мне представилось, будто некие вестники явились сюда поведать о странных пограничных состояниях материи. Нехорошее какое-то дело намечалось. Не нравилось мне это совершенно.

Я указал посетителям на шаткие стулья, предложив рассаживаться, а сам поспешно закурил, чтобы перебить как-то тяжёлый прелый дух.

Отец воссел ровно, будто по отвесу, сложив руки на коленях, как статуя древнеегипетского божества. На секунду мне показалось странным, что у него человеческая голова. Сын же примостился на самом краю соседнего стула и весь свесился влево, словно собирался постепенно вытечь из кабинета, как только на него перестанут обращать внимание.

Я встретился со взглядом отца, направленным строго на меня. Обычно мне тяжело смотреть прямо в глаза человеку, но здесь это не требовало никаких усилий, словно перед тобой и не глаза вовсе, а два отверстия от шурупов в доске. Я подумал, что дело, должно быть, пойдёт на лад. Кровью и слезами от посетителей и не пахло. Здесь пыль какая-то. А к пыли бумага относится терпимо. Папаша, наверное, думает, что он суров, но справедлив. Он не станет отказываться от своего заявления.

Мне захотелось вдруг встать и залепить отцу звонкий подзатыльник, чтобы его голова долго потом качалась вверх-вниз, как у болванчика. Эта мысль заставила меня улыбнуться.

- Дело по вашему заявлению мне передали. Я буду его расследовать.

- Да? – ещё больше округлил глаза отец, словно не поверив услышанному. – И что, нашли?

- Что нашли? – не понял я.

- Телефон.

А, так вот о чём он заботится. Ну, конечно. О чём же ещё?

- Нет, пока не нашли.

- Понятно, - кивнул головой отец, поджав губы. Он помолчал немного, потом заявил. – Без телефона мне плохо. Телефон мне нужен по работе. Куда ты дел его?

Последний вопрос, видимо, адресовался сыну, хотя отец и головы к тому не повернул, продолжая смотреть мне прямо в глаза.

Сын пробурчал что-то невнятное, уперев подбородок в плечо.

- Громче говори! Чего ты там мямлишь?! – взвизгнул отец, полагая, очевидно, свой голос чрезвычайно грозным.

- Я говорил уже, - глухо ответил сын. – Мужику продал какому-то.

- Какому? Где? За сколько? – продолжал отец.

Я им тут был, в общем-то, не нужен. Они и без меня прекрасно справлялись со следствием. Интересно, в который раз папаша спрашивает у сына одно и то же? Впрочем, вся эта беседа была мне неинтересна. Всё, что мог ответить сын, я и так прекрасно знал из прочитанных серых листочков. Совсем для другого я пригласил сегодня этих людей. Нужно выяснить, не представляют ли их внутрисемейные отношения угрозы новорожденному уголовному делу. Я решил взять нить разговора в свои руки.

- Как же вышло, что телефон у вас украли?

Отец замер на несколько секунд, услышав мой вопрос, потом быстро-быстро заморгал глазами и заговорил:

- Я спал днём после ночной смены. И жена моя спала. Мы спали на диване. Занавески задёрнули, чтобы темно было, и спали. Телефон лежал на тумбочке. А когда я проснулся, телефона не было уже. Он мне нужен был по работе. А его нет. Ночью этот приходит пьяный.

Отец вдруг замолк.

В этот момент мне живо представилась их тёмная комната, и как папаша спит на диване со своей женой. Оба они вытянулись в полный рост и руки сложили на груди, словно покойники. Тихо. И в тишине такой бродит жирный пучеглазый сынишка, примеряясь, чего бы стащить. Очень уж ему хочется выйти из этой тишины хоть ненадолго и не с пустыми руками. Очень уж хочется ему пошуметь чем-нибудь.

- А дальше что? – подбодрил я папашу.

- Дальше я спрашиваю: ты взял? Он говорит: нет. Я спрашиваю: ты взял? Он говорит: нет. Но потом сознался. Говорит: я взял, продал, а деньги с другом в кафе пропил. То есть, отец работал, работал, а сын пропил. Вот я и повёл его в милицию заявление писать.

Второй раз во мне родилось желание дать этому папаше хорошего подзатыльника, чтобы опомнился он. Так во многих буддийских монастырях поступают. Начнет монах какую-нибудь околесицу городить, а учитель его палкой по башке. Вот и папаше бы так! Что говорит-то он?! Что несёт?! Заявление! Захотелось схватить папашу за грудки и потрясти как следует, вопрошая: «Где кровь в тебе?! Где живая кровь?! Что делаешь-то?!»

Но вместе с тем родилась во мне и кривенькая ухмылка. Выходит, с делом-то всё в порядке. Никто слов своих назад брать не хочет. Что ж, отлично! Можно заканчивать.

- А когда телефон найдут? – спросил отец. – Я, вообще-то хотел, чтобы мне телефон нашли.

- Шансы есть, что найдут, - поспешил я его успокоить. – Заявление написано, дело возбуждено. Есть специальная компьютерная база данных, в которую внесут информацию о вашем телефоне. Если он где-нибудь появится, его сразу найдут.

- Хотелось бы, чтобы нашли, - жалостливо проговорил отец. – Он мне нужен по работе.

- Конечно. Конечно, - сладостно ворковал я. – Вы вот что… Завтра я дежурю – у меня времени не будет. Вы послезавтра приходите часикам к двум. Сможете? И супругу свою захватите. И товарища этого, с которым сын деньги пропил. Сможете найти товарища? Хорошо. Да, и документы на телефон не забудьте. Я пока все бумаги подготовлю. Мы дежурного адвоката пригласим и послезавтра за один раз всё дело и закончим, чтобы вам туда-сюда не мотаться. Всё сразу закончим, и я дело на проверку отдам. Уже на следующей неделе, думаю, оно в суд уйдёт…

- В суд? – переспросил отец. Он медленно повернул голову к сыну. Тот сидел всё также безучастно, постепенно сползая на пол. Казалось, наш разговор наводил на него скуку. – В суд? – повторил отец свой вопрос. – Да я, вроде бы, простил уже его. Я его знаю – он дурак просто. Мне бы телефон найти.

Чёрт! Неужели ошибка?! Неужели сорвётся дело? Досада охватила меня, но я решил не сдаваться.

- Конечно, в суд. Ведь дело-то возбуждено уже. Вы же сами заявление писали. Дело не может исчезнуть само по себе, если оно возбуждено. Оно должно попасть в суд. Иначе никто ваш телефон искать не будет. Нет дела – нет розыска телефона.

Я привёл весомый аргумент. Весомый в глазах этого странного жалкого человека. Но я-то знал, что его дрянной телефон вряд ли найдут. Один шанс из ста, что когда-нибудь найдут его дрянной телефон. Если только археологи далёкого будущего.

Отец соображал медленно и также медленно поворачивал голову от сына в мою сторону. Наконец он снова смотрел мне прямо в глаза. Мой взгляд на секунду сцепился с его зрачками и соскользнул вниз, вновь сцепился и снова соскользнул. Я мило улыбнулся. Это неправду говорят, что следователи сердитые и занимаются только своими бумажками. Нет, они ещё могут внимательно вас слушать и мило улыбаться.

Отец склонил шею влево, указывая ухом на сына:

- А с этим что будет?

Я пожал плечами, снова улыбнулся и затараторил:

- Да ничего особенного не будет. Придёте в суд, скажите, что вы его простили, и он возместил вам ущерб, напишете заявление. Судья прекратит дело за примирением сторон. Никакого наказания назначать не будут. Просто прекратят дело. Будет считаться, что он не судим. Останется только бумажка в информационном центре о том, что он привлекался к уголовной ответственности, но дело было прекращено. Только бумажка – и всё. Но её, скорее всего, никто и не увидит никогда. Он же не собирается устраиваться в милицию на службу.

- Какая уж ему милиция! – махнул рукой отец. – Он сам ворюга – я его знаю. Значит, послезавтра в два?

Мы распрощались, и отец повёл сына прочь из кабинета. Когда они вышли в коридор, я расслышал из-за двери писклявый отцовский голос: «Чтоб друг твой послезавтра в два часа как штык был! Видишь, из-за тебя сколько мороки! Ещё в суд тащиться, заявления писать! Мне, думаешь, делать больше нечего?!»

Я достал из ящика письменного стола серые листочки, сколотые золотистой скрепкой. Противно было держать их в руках. Да и вообще, противно. Что же это я? Как же? Что мне, дел было мало?

Не так надо было! Надо было сказать этому папаше, чтобы говорил, мол, выяснилось всё, нет никакой кражи, жена телефон брала да потеряла или ещё что-нибудь в этом роде. Так допросить надо было папашу, протокол к делу присобачить – и всю эту дрянь обратно в милицию. А я-то что же делаю?!

Но и папаша хорош! «Я, - говорит, - его знаю!» Да и он-то, должно быть, тебя знает. Кому же знать отца, как не сыну? «Я, - говорит, - его простил!» Ты-то, может быть, и простил его, а вот он тебя простил или нет?

Ладно, ладно! Спокойнее! А в чём проблема-то? За что прощать? Ведь это всё – бумага. Я испишу несколько десятков листов, потом судья напишет бумажку. Прекратят дело – иначе и быть не может. Походит бумага туда-сюда, и я в свой отчёт палочку нарисую. Здесь только бумага. Никакой крови. Никаких слёз. А раз так, то и разговаривать не о чем.

Решив так, я достал из шкафа пустую папку, недавно освободившуюся от завершённого дела. Потом пробил серые листки дыроколом и скрепил их металлическими дугами скоросшивателя. Вот теперь настоящее дело. А то была – дрянь какая-то.

Закрыв папку, я поместил её в темноту сейфа рядом с другими похожими. Хорошее место для уголовного дела. Как младенец в утробе матери, будет расти бумага.