ЧЕКШИНО 05-13. 08. 92 Соловьев Е.А.

Л Ю Б О В Ь под Ч Е К Ш И Н О ...

Старик вернулся с курорта совсем молодым. Бабка Маланья налюбоваться не могла: во-первых, соскучилась, во-вторых, дед постригся по-модному и новехонький костюм, купленный в городе сыном, очень ладно сидел, и, в третьих, стал каким-то уверенным, важно рассказывал о таких вещах, о которых раньше от него не слышала и сама не знала.

Понравился дед Маланье, когда после стопки водки позвал на сеновал и сделал то, чего не делал уже более десяти лет, и, хотя от соломы чесалось тело, она забегала по дому, как молодая, одев новый не ношеный сарафан, припевая на ходу.

Деда же не знала, чем накормить, где посадить и чем еще таким удивить самой. Но уже к вечеру в голове все-таки стали возникать и хозяйственные вопросы.

- А, что, Павел, может, завтра поленницу дров в сарай сносим? Дожди, ведь, скоро пойдут...

Дед крякнул и очень уж серьезным тоном произнес:

- Почему не сносим? Сносим. Только место в сарае освободи от своих причиндалов. - На это у Маланьи глаза вылезли из орбит. Почему-то на цыпочках и, затаив дыхание, она прошла в спаленку и стала, бесшумно двигаясь, заправлять общую кровать, на которой не спали уже столько лет, а спали, где придется в разных местах - изба была большая.

Дед же, усевшись напротив телевизора, стал смотреть программу "Время".

- До чего настырные эти депутаты... Знают, что народ их не поддержит... Нет все равно им подай эту хреновину и все тут... Ну-ка, что им Миша ответит? Ну башка! Ловко он им отрезал...

- Павел, ты спать-то пойдешь?

- Ты думала. Сейчас вот схожу до крыльца... Подышу свежим воздухом. Мы в санатории всегда перед сном гуляли...

Дверь избы хлопнула и установилась такая тишина, что Маланья услышала, как стучит сердце в груди. Но вот, что интересно, Павел зашел в комнату, а оно забилось еще звонче и дышать стало нечем.

Она услышала, как скрипнула дверца шкафчика, звякнула стопка, забулькала наливочка из графинчика, а потом старик крякнул, щелкнул выключатель и раздались шаги - дед шел к ней:

- Эко, как темнать стало! Ничего... найдем... Нам свету не надо... Да, Маланья?

- Да, - с выдохом смогла произнести только она в ответ, протянув ему навстречу почему-то дрожащую руку. - Пошто нам свет-то.

 

Утром после завтрака Павел стал соображать, как одолеть поленницу, которую еще в марте сын наколол, обещая приехать и сносить в сарай. Можно было и подождать месяца полтора - вдруг приедет. А то и до следующего лета лежит - руки не оттягивает, но раз обещал Маланье, значит угодить надо.

Лет пять уже такими делами Павел не занимался, а поэтому втянуться в работу было трудно.

Для работы одел спортивный костюм, в котором занимался "спортом" там на юге, поверх него старый, заношенный китель сына, а на голову - свою "шести клиновую" кепочку.

Выглядел он молодцом и Маланья, моя посуду после завтрака, с удовольствием на него поглядывала в окошко кухни.

- Что это там с ним в санатории сделали? Что было до этого, и вспоминать не хочется - думала она. - Может, бабенка какая там обучила? Порасспрошу потом - вдруг сболтнет...

Тут увидела, что дед идет и в руке несет три полена, что так и кольнуло ее как бы под бок, но смолчала. Когда же увидела, что и во второй, и в третий раз картина не изменилась, то, открыв ставни, не сдерживая своего бешенного темпераметра, от которого так страдал и потерял "мужское достоинство" дед, гаркнула на всю «ивановскую»:

- Ты что, сволочь, хочешь, чтобы надо мной вся деревня смеялась? Ишь, чего выдумал, по три полена носит...

- Не кричи, Маланья... Это я для тренировочки только, чтобы втянуться в работу...

- Я тебе сейчас втянусь! Ты у меня быстро втянешься, - и она, сняв передник и надев фуфайку, вышла во двор.

Подойдя к поленнице, она ловко стала нагружать мужу в его маленькие не мужские руки полен по пятнадцать, забыв про его возраст и здоровье. И, пока он таращился один раз, успевала чуть ли не с двумя такими охапками сразу сделать две-три ходки. Павел же, если до этого чуть ли не напевал на ходу, то, чтобы хоть сколько-нибудь успеть за бабой - "машиной", вынужден был вспотеть весь с ног до головы, а потом у него перед глазами все померкло, и он уже не видел ничего вокруг и не замечал.

Вдруг на десятой, поди, охапке Павел вскрикнул и осел на землю, а дрова раскатились по двору...

Бросив свои дрова, Маланья склонилась к мужу:

- Что с тобой, Павлуша? - Он же, вытянувшись во весь свой маленький рост, ее не слышал, а рот все говорил и говорил что-то несвязное. Она сумела лишь разобрать:

- Я говорил... надо... потихоньку... Сама... носи...

- Сношу, миленький! Сношу! Ничего со мной, кобылой, не сделается! Лишь бы ты у меня был здоровым! - причитала она, втаскивая его в дом и укладывая на диван. - Сейчас я за доктором сбегаю...

- В гроб... в новом... костюме... не клади... Сын... - при этих словах лицо деда как бы съехало на сторону и он замолчал.

- Павлуша! Только не умирай! Я тебя выхожу, выхолю - только не умирай. Мне не простить себя будет всю оставшуюся жизнь! Мне дети не простят этого!

 

Через два месяца после этих событий привезли деда домой из больницы. Он не мог ходить, говорить и левая рука висела плетью. Маланья, еще в больнице ухаживая за ним, научилась таскать, мыть, кормить и делать массаж, а поэтому никаких проблем у нее с ним не возникало.

От хорошего обращения он поокреп, взгляд посвежел, как казалось Маланье, и, вроде бы, изо дня в день стал отходить от паралича, но... дни пробегали за днями, а месяц за месяцем. Приближались новогодние праздники.

Раз в неделю она перед сидевшим на стуле и накормленным мужем доставала из гардероба на плечиках его новый костюм и сдувала пылинки. Глаза туманились, наполнялись слезами, а губы шептали:

- Ну и дура же я? Вот, дура!

Как выдавалась свободная минутка, она ложилась под бок к мужу, ласкала и массажировала его тело, исповедуясь своим жарким шепотом, прижимая к своему пышному телу:

- Прости меня дуру, Павлуша... Правду говорят, что прежде, чем что-то сделать или сказать, надо семь раз подумать... А мы, бабы, мозгов совсем не имеем... Вот и я всю жизнь тебе и себе испортила. Всю жизнь подгоняла. Это, мол, не так и этак не так. Имени твоего даже не называла, Павлуша. "Сволочью" для меня был всю жизнь... Все горлом брала. Видела, как ты весь там внутри сжимаешься, а остановиться не могла. Все мне было надо, чтобы было по-моему, как у людей, чтоб не осмеяли и дурного не сказали. А ты уступал, хотя поначалу и дурил... Помнишь? Потом смирился, по одной половице ходил, вещь без спросу боялся в руки взять... Давай, миленький, перевернемся на другой бочек... Вот так... Дай, я поудобнее к тебе лягу... Нет, чтобы хоть изредка тебе давать силушку свою почувствовать, а самой дурочкой слабенькой прикидываться или просто помолчать дуре - ведь ты у меня не избалованный в жизни был и ничего худого для дома и семьи сроду не делал. Вон, одни водку, как воду хлещут, другие по бабам ухлестывают или деньги на ветер пускают... А ты у меня в одних ботинках полжизни проходил и все на тебя я против твоей воли покупала... Вот и жили мы с тобой так. Я, как корова не доенная, а ты какой-то не нужненький... В санатории, видно, бабы тебя сразу поняли... Наставили... Миленький, мой! Как ты стал мне мил после этого... За всю свою треклятую жизнь я такого не испытала ни с тобой, ни с кобелями, к которым бегала... Не боюсь я тебе это говорить... Я и в церковь ходила исповедаться...

В шепоте Маланьи было столько веры в выздоровление Павла, что хватило бы, кажется, для выздоровления десятков людей. И все это она шептала одному, стараясь через слова и свое тело, передать ему силы крепкого организма, а Павел, привыкнув к такому обращению, только покрякивал и иногда громко портил воздух, на что Маланья отзывалась так радостно, как будто он делал, какое-то большое дело.

- Давай, Павлуша, стреляй! Никто, кроме меня, не услышит, а мне в радость твоя крепость... Покаялась я... Священник сказал, что раз в своих грехах я виню только себя, а тебя даже и не поминаю, то я и в самом деле раскаялась, и он мне все грехи отпускает... А еще сказал, что ты у меня хороший и, если я нужный уход поставлю, еще поживешь мне на радость... Я так, Павлуша, за тебя обрадовалась, что деньги, которые у меня на книжке были положены за сданное молоко, когда у нас с тобой еще корова была, все пять тыщь отдала на храм... Все равно мне без тебя никакие деньги не нужны, а на похороны нам с тобой хватит. Помнишь, как завалил меня на сарае... и на кулачки вечером... положил? Сейчас, как вспомню, сердце сожмется все от счастья и шает, шает... Послушай, как оно и сейчас застучало не ровно. - Маланья, растегнув халат и оголив грудь, прижала ухо Павла к ней. - Слышишь? Ой!? Что это там у тебя зашевелилось? Меня так и кольнуло в ногу! О, Боже! - она, ни слова больше не говоря, соскочила с кровати, скинула через голову халат, так как пуговицы почему-то не расстегивались, затем сорочку и голая с рассыпавшимися по плечам и телу волосами снова юркнула к Павлу под одеяло. - Ой, какие мы еще слабенькие! Давай я его поласкаю, Павлуша. Все мое тело горит огнем, его ожидаючи... Вот так, миленький! Вот так, - жарко шептала она, а, когда почувствовала, что снова в Павле затеплилась жизнь и чтобы не дать ей погаснуть, залезла осторожно сверху. - Ничего нам вилочки не понадобиться... Мы осторожненько... Вот так.

Лицо деда пылало, а Маланья осторожно колдовала на нем сверху. Глаза были закрыты и ей вдруг вспомнилось, что, когда носила первенца, на каком-то месяце, почувствовала в себе его жизнь, укрепляющуюся с каждым днем в ней. Вот и сейчас почувствовала, как жизнь Павла возникла внутри ее и становилась все крепче с каждым мгновением и она молила Бога, чтобы была еще крепче...

Но вот она своими движениями включила где-то в глубине тела какие-то кнопочки и, забыв про все свои молитвы, увидела себя маленькой на лугу среди ярких цветов, которые своим запахом дурманили голову и услышала пение жаворонка...

При этом не заметила, что Павел обеими руками поддерживает ее крупный зад и умело направляет движения...

Бог услышал и простил ее, но она поймет это чуть-чуть позднее.

 

К марту дед воскрес совсем. Ходил и делал для себя все самостоятельно. Маланья зорко следила за тем, чтобы он не уставал и не поднимал ничего тяжелее столовой ложки, ел от пуза и ее обнимал, когда охота придет.

Ни одного громкого возгласа с ее стороны, полная покорность перед ним и взгляд, всегда ласковый и ждущий ласки, как манны небесной. Что ни скажет Павел - все выполняет с первого раза. Кажется, скажет он, мол, стукайся об пол головой - выполнит, не раздумывая, и это. А все это для того, чтобы чувствовал себя мужчиной и хозяином.

А стоило его обидеть взглядом, словом или делом, как видела и знала, что ее сразу же наказывал Бог. Между ними исчезала та искра, которая зажигала обоих и была дороже ей всей жизни, и может пройти очень много времени, прежде чем та появиться снова.

Но такая позиция не была ей трудна ни сколько, так как дед был не капризным и все его дела и помыслы, как она теперь хорошо поняла, были разумными.

На восьмое марта получила она письмо из города от подруги, которая, упрекая в том, что, мол, давно к ней не приезжала, звала в "гости". Раньше Маланья раз в месяц ездила в "гости" за продуктами. Там подгуливала от Павла, который догадывался об этом, но запретить не мог, так как накануне, как уехать, она приходила к нему ночью голая и бросала: "На, бери!", а, когда он отворачивался к стенке, вставала со словами: "Вот и молчи, сволочь!". Он и молчал.

Прошло более семи месяцев, она забыла и думать о подруге, а особенно после того, как покаялась в церкви, но ей вдруг захотелось ту немножко подразнить, похваставшись своим пусть и поздно пришедшим счастьем. Она ничего не сказала о своем желании Павлу, а тому хватило и того, что узнал, от кого письмо. Вечером же ушел спать на диван, хотя не мог спать без нее. И разговаривать с ней перестал. Раньше она бы на все это плюнула и все, а теперь, когда ее жизнь заключалась в нем, сама потеряла покой и сон. Всю ночь под восьмое марта она прокрутилась в кровати, а, когда утром открыла глаза, то увидела, что на стуле рядом с кроватью стоит букет из белых роз...

Вскочив, она побежала к Павлу на диван и сделала все, на что была способна в любовном искусстве, но ни ему ни ей это не принесло радости. И лишь через неделю, после того, как она почти вывернула себя наизнанку, а Павел забыл про письмо, у них восстановилась совместная жизнь.

После этого случая Маланья вдруг поняла, что из кобылы превратилась в женщину, и не знала, как за это благодарить Бога. Лишь от одного любовного взгляда Павла вся душа ее, кажется, трепетала и сердцу становилось тесно в груди, а, когда он уверенно клал свою руку - дыхание прерывалось и закрывались глаза.

Но огорчало лишь то, что, когда она видела красивую и главное молодую женщину вблизи ее с Павлом дома, она зверела.... Может это происходило, потому что было так жаль зря потерянных, как она считала, стольких лет молодости и красоты.

Она похудела килограмм на десять, походка стала упругой, везде она успевала и ее ждал успех и на работе, она успевала еще работать в конторе совхоза уборщицей, и на кухне, и в огороде.

 

Майские праздники выдались дождливыми и Маланье готовой к посевной делать было нечего. Посадив деда с его делами напротив себя, он готовил свои снасти к рыбалке, на которую они вместе собирались, как только освободятся от дел в огороде, сходить, вышивала гладью свои любимые цветочки васильки на полотенце, купленном недавно в магазине.

- Павел, ты давно собирался рассказать мне о том, как отдыхал в санатории, - начала разговор она.

- Расскажи тебе, а потом жизни не дашь.

- Не стану тебя я ничем попрекать! Клянусь детьми! Чтоб мне провалиться на этом месте!

 

- Ну, смотри, Маланья! - и он начал свой рассказ о том, как приехал в санаторий, какое ему лечение прописала врач.

В комнате с ним поселили молодых парней, которые, как только приехали, стали соображать главным образом насчет вина, а потом и женщин. Но, так как они были "одуванчики" - деньги у них быстро кончились, и им захотелось в гуляночку втянуть своего соседа "розанчика". В "розанчики" попадали отдыхающие любого возраста, у которых бренчало в кармане. Деду же, когда он перед этим гостил у сына, тот купил костюм и дал в дорогу две тысячи со словами: "Гуляй, отец! Гуляй, деревня! Один раз живем... ". Дед угостил их разок, а потом сказал, что ему с ними гулять не хочется, так как, мол, в отличие от них, ему нет никакого "интереса".

Ему те в ответ, мол, мы и тебя "заинтересуем" и привели для знакомства молодую женщину, видимо, на все готовую. Он посмеялся над ними и они отстали...

На пятый или шестой день к нему подошла одна молодая и красивая особа лет тридцати и говорит:

- Можно вас, Павел Викторович, отозвать в сторонку для разговора?

Тот согласился, и она начала рассказывать свою историю.

По профессии, мол, она врач, живет и работает в Сибири. Вчера,мол, она купила дорогую шубу и истратила все деньги, а завтра надо покупать билет на обратную дорогу. Нужно же ей было рублей пятьсот. Вот она и поинтересовалась, мол, не мог ли он одолжить их на срок, пока она не приедет домой, а, как приедет, то сразу же вышлет ему. Павел сразу растерялся, так как денег стало жалко, и он отказал. Тогда она спросила о том, что сколько, мол, лет он не живет половой жизнью со своей женой, а, узнав все, сказала, что, если Павел желает, она могла бы восстановить его потенцию за эту сумму и он сможет еще много лет жить с женой, так как еще не стар и совсем здоров для этого. А еще добавила, что, если он и от этого откажется, то ей придется идти на поклон к грузину Гоге, чтобы отдать свое красивое тело ему на поругание, как она выразилась. Павлу стало очень жаль женщину и он согласился на этот, на его взгляд, пустой эксперимент - лишь бы она не досталась в лапы этому Гоге. Тогда она велела ему прийти к ней в комнату после обеда.

Павел после обеда побродил в парке и пришел в комнату к этой особе. Встретила она его в халатике с распущенными до пояса волосами и, закрыв дверь на ключ, сказала:

- Проходите, Павел Викторович. Не волнуйтесь, - она провела по его голове своими руками. От этого всякое волнение у того прошло. - Сейчас вы будете делать лишь то, о чем я буду вам говорить, и делать так, как я буду вам показывать. Подойдите ко мне и начинайте меня раздевать... Вот так.

Павел начал снимать с нее то, на что она ему молча показывала, а, когда уже была сама вся голая, стала раздевать его сама, прижимаясь и показывая свое красивое тело. Пальчиком стала показывать ему места, куда он должен ее целовать, научив, как это надо делать. Потом он уже сам, почувствовав всю арифметику, делал все без всяких подсказок и, так забылся при этом, что чуть не овладел своим "доктором".

- Все! Все! Очень хорошо Павел Викторович, - отстранила она его от себя. - Теперь полежите, успокойтесь и отдохните.

Шесть раз Павел начинал ласкать эту симпатичную женщину, а после того, как она убедилась, что он стал возбуждаться сразу же, как только она распахивала свой халатик, сказала, что он прошел ее курс лечения и ему необходимо сегодня вечером себя проверить с другой женщиной. Она ему этого с собой не может позволить сделать, а, как только он это проверит, она постучит к ним в дверь и он подаст ею заработанные деньги. Уходя, он все же поинтересовался, что же она лечит там у себя в Сибири. На это та ответила, что работает в поликлинике с пожилыми людьми "высокого полета".

Вернувшись к себе в комнату, Павел проспал до ужина, а после у них состоялся вечер знакомств, где он познакомился с некой Нюрой. Он, как прекрасный танцор, ей вскружил сразу же танцами голову и она, хотя была на двадцать лет моложе и была очень пикантной, пригласила его к себе на чашку чая.

Что было с ними потом, он помнит, как в тумане, так как моментами выключалось сознание, но ее ласковые слова к нему он запомнил: "Ой, ты мой, Чебурашечка... ". Она, ничего не спрашивая, видимо, и у нее с сознанием было не все в порядке, из своей сумочки заплатила за него "докторше".

А сколько потом ему эта Нюра скормила своего шоколада и он выпил ее вина? Но и он для Нюры постарался тоже неплохо и ничего для нее не жалел...

Кончился рассказ деда и Маланья, резко встав со стула, проворчала:

- Знать я тебя не желаю больше, Чебурашечка.

После этого разговора Маланья, кокетливо надув губки, больше с Павлом не разговаривала и спала отдельно, а в остальном в их жизни ничего не изменилось. Все также Маланья следила за здоровьем и настроением мужа и, если бы заметила, что ее "блокада" приносит тому хоть какой-нибудь вред, то ее давно бы уже сняла. Но, видя, что ее ревность ему в глубине души нравиться, капризничала перед ним вовсю, а тот не знал, как ей угодить и выпросить прощения.

Шесть дней она молча копала грядки под картошку в огороде, делая вид, что его не хочет и видеть. Но только стоило Павлу найти где-нибудь лопату или другой какой инструмент для тяжелой работы, подходила и инструмент летел на крышу сарая, а поэтому он болтался под ее ногами, не зная чего бы поделать. Сжалившись над ним, она поручила ему сжигать старый мусор во дворе, а, когда стала садить картофель, то разрешила накладывать картофель в ведро. Когда он его наполнял, она приносила ему очередное ведро пустое.

Посадив картошку, она уселась на солнышке на скамейку у бани, расстегнув фуфайку и вытянув в сапогах свои уставшие ноги, сделав вид, будто не заметила, что рядышком тоже довольный окончанием работы, примостился Павел.

Это было любимое место отдыха всей семьи, загороженное кустами от посторонних глаз и ветра, всегда зеленое от свежей травки, так как ее всегда косили вовремя. Когда надо, здесь светило солнышко, как вот сейчас, а когда надо, была тень в жаркий день.

- Ну, что, Чебурашка? Ты совсем забыл и не хочешь своей Маланьи? - съехидничала она, скосив на него свой взгляд.

- Я то хочу! Да, ты то не желаешь...

- Ой, ли! А ты откуда знаешь? - кокетничала она, сделав губки бантиком как бы готовые для жаркого поцелуя. - Что? Успел уже проверить?

На это Павел опасливо вздохнул и готовый тут же ретироваться придвинулся к ней и, одной рукой обняв за плечи, другой ловко слазил под фуфайку. Вытащив мокрые пальцы на волю, и, качая головой и вздыхая, уже с сожалением, произнес:

- Твоя правда. Хочешь... А я думал...

- Пойдем, Павлуша, на кроватку. Разденемся, - обняв его, зашептала она ему в ухо.

- Нет! Мне уже не вмочь, - произнес он, вскакивая. Повалив ее рядом со скамейкой на лужайке и захватив ловко одежду, он уже через секунду снял с нее все нижнее вместе с сапогами и белые до синевы, полные ноги ярко блеснули на весеннем солнышке. Сам же, спустив брюки, он упал между ними, а они ладно приняли его в свое лоно...

Что происходило между ними у бани, описывать я не буду, но, когда Павел встал, она осталась лежать, как мертвая, вытянув руки и ноги. Из руки на землю капали капли крови, так она себя кусала, чтобы не кричать на всю деревню, а между белых колен торчал жиденький желтенький цветочек мать и мачехи.

- Пойдем, Маланья, в дом. Вставай, - и он, помогая ей встать и идти, как пьяную, повел по огороду в дом. Раздев, положил на кровать, и сам лег с краю, погладив при этом ее большую задницу. Через минуту обнявшись, они крепко спали.

- Ну и соня у меня, Павлушка. Жена баню истопила, обед сготовила, а он спит и спит! Давай, вставай! Сегодня со мной в баню пойдешь... Перекусим вот только....

- Не тронь меня. Ты всегда ходила в баню с соседкой, да и жарко мне будет...

- Ну, уж дудки! Я вся пропотела, а соседка трет спину, как кошка лапкой. Сегодня меня будешь мыть ты, а, чтобы тебе не жарко было, я натопила поменьше.

В бане Маланья вымыла Павла, как маленького и, только проверив, что у него на теле ни в одном месте не катаются катышки и не скользит не смытое мыло, стала мыться сама. Спину ей Павел хорошо протер мочалкой сразу же, как они полежали и попарились рядышком на полке. Ее густые и пышные волосы свешивались до пола и она, укрытая ими, как пологом, вымыла ноги и живот. Вот они стали окачиваться.

- А что, Павел? Когда ты меня научишь целоваться, как тебе показывала твоя "докторша".

- Не здесь же мы будем целоваться, а, кроме того, ты умеешь не хуже ее.

- А все-таки я хочу, чтобы ты мне показал. Иди сюда...

- Ты сама говорила, что врач запретил нам часто "общаться". Тебе мало того, что чуть не умерла днем?

- Я же тебя не на лавку тащу или пол. Я прошу тебя лишь показать.

Подойдя к жене, он притянул ее голову к себе и стал целовать, как его научили, сначала губы, а потом тело. Той это понравилось и она, войдя во вкус, сама стала проявлять инициативу.

Ее действия вновь возбудили того, а она, почувствовав, отклонилась, чтобы посмотреть на его готовность, и тут же упала на пол, хохоча так, что хоть уши зажимай.

Павел не понял причины смеха. Ему показалось, что это он сделал что-нибудь не так, и с удивлением смотрел на жену, которая, катаясь по полу, показывала пальцем на него чуть ниже пояса. Он посмотрел вниз, на себя и ему стала ясна причина смеха - на его конце, прилип березовый листик от веника. Тогда и он засмеялся громко и счастливо.

 

Вот и вся история про двух еще совсем нестарых людей, хотя они и считают себя дедушкой и бабушкой. В жизни они встретили: любовь и ненависть, верность и предательство, грех и подвижничество. И испытав в жизни все это, они сохранили в себе человеческое достоинство, веру друг в друга, порядочность. За это Бог их простил, подарив им вторую молодость, здоровье и счастье.