Марина Воронина

Мастерская

 

Веронику не хоронили, но для всех она словно умерла. Иногда ходили на нее смотреть в психиатрический интернат, где Вероника жила, никого не признавая, уже полгода. А потом и ходить перестали. Что за радость: глядеть сквозь ограду, как бывшая подружка, гордость и надежда, с нечесаными стрижеными волосами и в застиранном халате, трется и трется спиной то о дерево, то о фонарный столб. Монотонно и молча, как заведенная.

Посещать ее было запрещено. Вероника впадала в психоз, если к ней приближались посторонние. И тогда надолго попадала в закрытку – в отделение для буйных больных.

Однажды, после настойчивых просьб, директор интерната показал это помещение. Звуконепроницаемый коридор с рядом стальных дверей. В каждом вырезано непробиваемое окошко. В середине ряда – кабинет дежурной медсестры. Прозрачные стены из сверхпрочного стекла, забранные решетками, позволяют наблюдать за теми, кто в особенно опасном состоянии.

Вероника была там. Она сидела на койке, низко опустив лицо, вцепившись руками в одеяло, и качалась из стороны в сторону.

- Скоро ее переведут в простую палату,- волнуясь перед редкой в таких стенах делегацией, быстро проговорила медсестра.- Кризис подходит к концу.

- Часто она сюда попадает?

- Редко. Ее стараются не тревожить. Вы, пожалуйста, не переживайте так. Ваша подруга не понимает, что с ней происходит. И потом, после медикаментозного курса, ее состояние значительно улучшится. Она будет самостоятельно кушать. В столовой…

Личные ее вещи, в виду розыска родственников, хранились на складе интерната. Там, в деревянных ящиках, лежали портреты и пейзажи, которые Вероника неустанно писала в прежней жизни. Она никогда не выставлялась, не поучаствовала ни в одном вернисаже хотя бы единственной картиной, и никто не знал – мечтала ли когда она об известности и славе, и зачем нужно было так напряженно, буквально до сумасшествия, работать.

Больше Веронику мы не беспокоили. И постепенно забыли, что она жила, кем была, и что с нею произошло.

Несчастье Вероники не давало покоя только Петру.

Он любил художницу. Пусть не получал взаимности, но всегда был рядом и много помогал ей. И в таком местечке, как наше, живут ценители живописи, способные не только посмотреть, но и потратиться на ее приобретение. Петр продавал кому-то пейзажи, искал заказы, покупал на свои деньги холсты и краски. В мастерской, одновременно служившей Веронике кухней и спальней, часто собирался народ, и Петр следил, чтобы всем хватало поесть и выпить.

С подачи Вероники все звали его Петя-ангелок, хотя по виду он был, скорее, ангелище.

Большое сдобное тело колыхалось под одеждами, даже когда он сидел. Прилипшие ко лбу кудряшки, неудобный для очков увеличенный римский нос. Они вечно сползали до кончика и, если не успеть подхватить, звонко шлепались оземь, смеша или раздражая окружающих. А Петр, не отвлекаясь, машинально их подбирал, и всё начиналось заново.

Ангелок занимал какую-то должность в администрации города. Чиновничья карьера строилась, невзирая на внешние нелепости в виде мятых штанов и скособоченных штиблет. Для нужных случаев при мне всегда костюм с галстуком, объяснял он, появляясь иногда и в мастерской с внушительным одежным чехлом. Вешал парадку на гвоздик и приступал к хлопотам.

Любовь его была ясной, открытой, ни для кого, в том числе для Вики, не обременительной.

Он ходил к интернату дольше всех. Беседовал с врачами.

- У вашей подруги крайняя форма деменции. Это неизлечимо. Лекарства, покой, специальный уход – и мы гарантируем стабильность ее здоровья.

- Стабильность помешательства?

- Ну, это вы как хотите понимайте.

- Как мог здоровый человек стать сумасшедшим?

- Вероятно, наследственность или сильнейшее потрясение. Какая теперь разница?

Но для Петра разница существовала.

- Я докопаюсь до правды. Я вытащу Нику из психушки,- твердил он.

В конце концов, не выдержал. Взломал замки и самовольно поселился в брошенной мастерской.

 

Через месяц его нашли удушенным на притолоке входной двери. Ангелок висел в проеме, согнув ноги. Возле валялись очки. Стекла были покрыты веером трещин, а дужки аккуратно сложены. Вот и разбились, наверняка подумал каждый. К рубашке была прицеплена записка, в которой с трудом разобрали: «Я все понял. Выдержать это невозможно. Прочитайте мой дневник. И сожгите этот чертов дом!»

В многочисленные окна мастерской привычно светило солнце, и Петино тело смотрелось, как декорация к дурному спектаклю.

На столе лежал наполовину исписанный ежедневник. Рядом подрамник. На холсте сажей и охрой было изображено женское лицо – тонкое, неестественно гладкое, с нимбом пышных волос до плеч. Голова слегка запрокидывалась в черную бездну, словно кто-то сзади подтягивал за волосы. Выражение лица при этом было смазанным, только в глазах, каких-то непричастных, самих по себе, застыло непонятное ожидание. И зябко казалось это ожидание не оправдать.

- Уродина,- сморщились одни.

- Красавица,- задумчиво не согласились другие.

Но все сошлись во мнении, что потрет неприятный и его нужно куда-то деть. Спрятать? Уничтожить? Рука ни у кого не поднималась. Вспомнили, что в городе живет богач из среды уголовников. Показали портрет ему.

- Чё я в картинках-то понимаю,- зачесал тот бугристый голый затылок. Но смотрел долго. Отходил, отворачивался, языком цокал.

- Лады. Беру. Наша баба, – и, не завернув, сунул в багажник машины.

Кто-то вслед предположил, что уголовник войдет во вкус и, глядишь, откроет галерею – тоже бизнес, но тот, по слухам, ни с того ни с сего женился. На неизвестной девице с дурацким именем Нюра, кажется, шлюшке. И так ее полюбил, что из дома почти не выходил. Округа ахала – смотри-ка, и отморозки на любовь способные. Сразу и богачество неправедное простили. Постепенно разговоры о нем стихли. Кого обсуждать, если даже дом того уголовника, стоявший дворцом посреди поля, скрылся за высокими стенами новых богатых хором, а самого уже никто не признавал в бородатом старике, изредка проходившем по улицам.

 

А мы тогда, избавившись от картины, устроили Петру поминки на чьей-то даче. Туда и притащили читать дневник. На деньги богача накупили всякого вина, водки, на веранду под весенний холодок выставили пару ящиков пива и приготовились слушать.

 

Начал Петя с подозрения, что сумасшествие Вероники непременно связано с мастерской.

…Насколько мне нравилось в прежней ее халупе, настолько не понравилось здесь. Сразу, только вошли. Ну что за антураж для талантливой женщины? Стены голые, выкрашены зеленой краской. Холодища. Как не расставляли шкафы да тумбочки, куда бы не вешали полки, всё одно – конура собачья. Кто спорит, света много. На одну-то комнату – пять окон! Но ведь, кроме работы, тут еще и жить надо. Не по душе мне.… Как она отыскала этот склеп, кто навел – не понятно. Но уцепилась, не оторвать.

- Отстань. Так было до меня, пусть и остается. Главное, здесь работается. Видишь, сколько я написала?

Это правда. В новой мастерской Нику будто прорвало. Рисовала и рисовала, на улицу глаз не показывала. Какие с тех пор пленэры, этюды, погоды и освещения! Портреты становились ее страстью. Всех замучила уговорами позировать. Как бешеная приставала: дайте мне тело, тело, тело! Мальчики, девочки – кто смелый?..

 

- Верно,- покивали мы. Последний, до портретов, натюрморт Вики уже всех удивил.

На фоне кирпично-лимонных полос – позеленевший от старости венский стул. На нем опорожненная бутыль и стакан. К ножкам-копытцам, расшатанным и растоптанным временем, приставлены заскорузлые кирзачи. Молчаливое всё, брошенное. Смотреть, вроде как, нечего. Но лишь внимание рассеивалось, из голенищ, из вздутых сапожных головок начинало проступать лицо. Безглазое. Коричнево-серое, в желтых пятнах засохшей грязи. Словно похороненное. Вика!..

- Нет! – смеялась та, довольная эффектом.

- Кто же?

- Не знаю. Почудилось что-то, вот и написала.

После этого и полился поток портретов. Причем, рисовать праздных прохожих она категорически не желала. Никакие деньги не могли заставить ее выйти с этюдником в людное место. Решили, надо помочь, раз стесняется. Приводили в мастерскую знакомых, охотно позировали сами. Работай, радость наша!

 

…Но скоро, друг за другом, ребята стали отказываться обнажаться и сидеть так перед Никой. Даже Ольга, неисправимая нимфоманка, отнекивалась – да ладно, Викуш, потом, отдохни.… Всех смущало возбуждение, в которое впадала Ника после сеансов. Ее по-настоящему брала трясучка – зубы клацают, по щекам пот бежит.

 

Здесь мы вдруг вспомнили, что совсем не знали Вику-Нику. Приятельствовали. Водки немеренно вместе выпили. Но кто она, откуда явилась в наш город, никто с точностью сказать не мог. Обрывки информаций и предположений не складывались в целое. Известно было лишь, что она с янтарных берегов, училась на художника в Питере, на каком-то курсе заболела головой и… Что после – покрыто мраком. Ни фотографий не показывала, ни о родных не упоминала. Может, ждала, когда спросят? Но мы не спрашивали. Нам хватало, что Вика существует, и есть ее мастерская, в которой так славно тусоваться по вечерам.

Дальше Петр писал о ее нервозности, о нарастающем нежелании общаться. О том, как она выбросила из окна телевизор. Всё объяснялось эксцентричностью творческой личности. Вспоминал, как нашли пропавшую Веронику в глухой психушке, куда ее отправили перепуганные соседи, и откуда она вернулась не домой, а в этот интернат – престижный комфорт для помешанных. Наше общее прости.

Он как будто отчет писал, приводил тот период к общему знаменателю. И ждал - неизвестно чего. Наконец, мемуар сменился описанием его собственных открытий и ощущений…

 

- Вчера, когда я уже засыпал, за спину улеглась кошка. Повозилась там, устроилась. Потом поднялась и, мягко касаясь лапками моей груди, шеи, лица, прошла к изголовью и спрыгнула на пол. Не понравилось что-то, - подумал я. И застыл в ужасе: в мастерской никогда не водилось кошек, вообще живности. Бред, приснилось. Я включил лампу: на постели чернели несколько коротких волосков. Кошачьих.

 

Потом Петр наткнулся на портрет, который мы сбыли с рук. Тот лежал в диване, тщательно завернутый и склеенный скотчем. На бумаге Вероникиной рукой было выведено слово «адрес». Петр порвал упаковку, надеясь определить, кому собиралась Вероника отправить картину. Изображенная женщина никого не напоминала, и он поставил портрет на мольберт….

 

- Целыми днями любуюсь этим лицом, вольно или невольно. Всё пытаюсь отгадать ее связь с автором. Видел ли кто из наших эту женщину? Когда она позировала? Кто она вообще и где Ника ее раскопала?..

 

Затем стояли только даты. Пустые страницы были перечеркнуты крестами. Полистав, наткнулись на корявые, ломающиеся редкие записи:

 

- …Увидел женщину размером с куклу. Она оседлала мольберт и молча хохотала, всплескивая руками. Ее зовут, только представьте, Кармен. Любимый персонаж Ники. Альбомы, пластинки, картинки, книжки – куда ни ткнись, везде цыганка. Имя у меня в голове прозвучало. Будто я спросил, а она ответила. Но это не та, что на картине. Проще, как будто. Думаю, та придет позже. Уж я, черти, объяснюсь!..

 

Дальше ничего уже нельзя было разобрать. Подобия букв скатывались со страницы, как с обрыва камешки – никуда и ни о чем.

Молча, каждый сам по себе, мы допили вино, и пиво, и водку. Стояли по углам и пили. Дневник остался лежать на столе, никто не подходил, не притрагивался. Наверное, до сих пор там лежит.

Дождавшись рассвета, недружно разошлись. Словно никогда и не было никакой компании. Встречаться больше никогда уже не хотелось. Вероника, говорили, пошла на поправку. Что она уже не трется о столбы, а целыми днями сидит и собирает детскую мозаику, из черных и желтых деталек. Наверное, и в столовой теперь сама кушает…

Дом, где на втором этаже была ее мастерская, стоит все так же. Чей он и кто там живет – неизвестно. На боковом окне по-прежнему, как при хозяйке, отдернута серая занавеска и, когда идешь мимо, чувствуешь, как из-за нее кто-то пристально и недобро на тебя смотрит. Надо бы проверить - кто? И выяснить, наконец, что понял Петр, перед тем, как повеситься?..