Мне повезло. Музыкальная школа не отбила у меня любовь к музыке, хотя задатков будущего профессионала я не обнаруживал ни при какой погоде. На специальности - бесконечно повторяемые пьесы, которые на экзамене почему-то никак не хотели выходить у меня из-под пальцев. Муки общего фортепиано, на котором я освоился лишь года за полтора. Ехидные реплики концертмейстера. И всё-таки строгая рабочая атмосфера музыкальной школы была мне куда больше по душе, чем шумный бедлам обычной. Стоило мне войти в длинный коридор, где из одного угла раздавался шубертовский "Музыкальный момент" (фа минорный, конечно), а из другого - вечнозелёный "Караван", исполняемые неловкими пальцами и непослушными губами, как я сразу чувствовал себя оказавшимся в другом мире.

 

По-настоящему я оценил выгоды своего положения, когда в старших классах сверстники стали интересоваться музыкой - очень разной, конечно, но даже про не слишком близкое мне регги я мог что-то им рассказать. По правде говоря, я несколько лет был бессменной флейтой в одном самопальном ансамбле, о котором до сих пор вспоминаю с удовольствием, хотя и не без краски смущения. Флейтист - зверь довольно редкий, найти нового, а тем более лучшего им было бы непросто, так что мои скромные способности особой критике не подвергались.

 

Но вот на сольфеджио у меня были все шансы сломаться. Во мне развили кое-какой музыкальный слух, но когда на диктанте начинали играть длинную мелодию, которую надо было тут же записать, я терялся и тупил. Меня спасло чудо. Чудо сидело за партой рядом со мной, его звали Мишкой. Даже без стандартного "дай списать" добрый сосед привычным жестом пододвигал мне свою тетрадку. У Мишки слух был абсолютный - любую мелодию, любой аккорд он ловил на лету. Одно время я жадно расспрашивал его, пытаясь понять его секрет. Мне казалось, что как только я выясню, как Мишка это делает, я сразу смогу так же.

 

Только вот Мишка делал это совсем не так, как все. Аккорды имели для него цвет, вкус и запах, а вещи и люди звучали как аккорды. Я почему-то безоговорочно поверил, когда он начал это объяснять, хотя в том недоверчивом возрасте мне было бы куда проще решить, что он выпендривается. Но и представить что-нибудь, выбивающееся из обычного списка чудес - инопланетяне там, мутанты и всё такое - мне по ряду причин было легче, чем большинству сверстников.

 

Не то чтобы я легко сходился с людьми, но нашу семью минула потеря работы, размены и переезды, хотя временами мы жили голодновато. За несколько лет я нашёл себе с полдюжины хороших приятелей - из музыкальной школы, со двора. Даже в классе мы сдружились с Лёвой и Сашей, хотя в нашей престижной школе большинство ребят интересовали только ящики - телевизор, приставка, видик, компьютер.

 

Собственно, и мы были не интеллектуалами. Дешёвые ролики с ещё более скверными наколенниками... Впрочем, родители разорились на хорошие напульсники - как же, ребёнку надо беречь руки. Иногда мы гоняли до самых потёмок, до летних потёмок, учтите.

 

Старое как мир увлечение страшилками, которые под конец начали приобретать почти литературные формы. Только если мои родители в детстве грабили всё больше Николая Васильевича с Алексеем Константиновичем, а особые пижоны - Эдгара Аллана, то в наших рассказах принимали участие неурезанный сэр Артур и Стивен Кинг. Впрочем, пародии на страшилки нам нравились ещё больше - я как-то заслужил пять минут общего хохота, рассказав про жёлтые жубы, которые в полночь влетели в форточку, чтобы унести жубную щётку. Дурацкие игры в "отгадай ситуацию". Так что воображение, почти покинувшее большинство нынешних детей, распускалось во мне пышным цветом, и я долго пытался себе представить тот странный мир, в котором живёт Мишка.

 

Внешне Мишка был неприметным мальчиком. Бледненький, молчаливый, сероглазый - не сравнить с рыжим, кудрявым крепышом, которым тогда был я. Его необычность замечали разве что я и Тигра Львовна, бессменная преподавательница сольфеджио, которая на своём веку видела много различных чудес.

 

Как я потом понял, Мишка не просто был неприметным. Он изо всех сил старался таким быть. Избегал большинства компаний, а в тех, которые ему нравились, как наша, обычно сидел и молчал. Не рассказывал о своей семье (впрочем, подростки вообще любят демонстрировать равнодушие к предкам). Вежливо отклонял чьё-то очередное желание завалиться к нему домой.

 

Уже в институте, по обрывочным фразам, я понял, что кто-то из Мишкиных домашних был серьёзно болен психически, но к этому времени мой друг уже жил в отдельной квартире и принимал гостей вполне охотно. К моему удивлению оказалось, что Мишка очень самостоятелен, умеет вести хозяйство и хорошо готовит. Может быть и в школе ему хотелось пригласить к себе кого-то из нас, накормить, неспешно поболтать и подурачиться до ночи,... Во всяком случае, ещё классе в восьмом я неожиданно обнаружил, что Миша замечал очень многих людей вокруг себя, замечал и приглядывался (или прислушивался?). Как-то, объясняя мне, как звучат для него общие знакомые, он отвлёкся, задумался, и взял невозможный аккорд с чудовищными диссонансами

 

- Это кто? - спросил я.

 

Мишка промолчал.

 

В восьмом классе он предсказал мне, какими мы станем к выпускному вечеру. Перебрали сначала нашу компанию, потом и всех одноклассников.

 

- Лёвка вытянется и станет очень серьёзным. Суровый такой мужик. Никита, наоборот, будет дурачиться, приставать ко всем с глупыми историями и рассказами про регги.

 

- А Саша?

 

- Саша почти не изменится. Он ведь тоническое трезвучие. Я же слышу, как они все разрешаются.

 

Прокололся он только на Нине. Это была маленькая девочка, которую всё новые задания, поручения, мельтешение уроков доводили, похоже, до такого же ступора, как меня - диктанты. Вызванная к доске, она по большей части молчала. Ничего радостного Миша ей не предвещал. Однако после девятого класса Нина поступила в училище какой-то росписи. Все предрекали ей голодную смерть, но фабрика, где расписывали чашечки и чайники, быстро выбралась из банкротства к почти безбедному существованию, а Нина была довольна собой и счастлива.

 

Высшее образование тогда не слишком котировалось, и я без больших волнений поступил куда хотел. Летом шли полевые практики, и все следующие наши встречи с Мишкой почему-то запомнились мне на фоне зимней слякоти, серых туч и надвигающегося вечера.

 

Мишка поступил в музыкальное училище, потом - в консерваторию. Собственно, я в этом и не сомневался, хотя все вокруг и твердили, что это невозможно. Не то, чтобы его сочинения казались мне выдающимися - удивительным и чудесным по-прежнему оставался он сам. Мишка учился на композиторском, постоянно подрабатывая уроками.

 

Другим нашим приятелям и одноклассникам повезло меньше. Лёвка, пытаясь попасть в театральное, завёл новых приятелей и как-то быстро начал сначала пить, потом - колоться. Витька учился в техническом институте, но всё время проводил в какой-то странной секте, довольно быстро потерял квартиру, а потом и сам затерялся.

 

Мишка был привязан к ребятам из нашей компании, хотя редко это показывал. И все эти крутые развороты чужих судеб его совсем не веселили. Но на какое-то время он был ещё и сильно ошарашен тем, что не смог их предсказать. Однажды Мишка даже попросил отвезти его к Витьку, и честно скучал, выслушивая его слоганы.

 

- Я понял, - сказал он, когда мы шли к метро. - Школа держала всех в одной тональности, а сейчас она у каждого своя. Раньше я слышал, скажем, трезвучие в мажоре, а теперь оно на пятой ступени минора. Вроде бы построено как мажорное, а всё равно не то.

 

- Ты думаешь почему - спросил Мишка - темперация возникла только во времена Баха? Раньше люди жили всю жизнь в одной социальной роли, а потом всё стало подвижным, изменчивым, сын уже не наследовал профессию отца. Пришлось уравнивать в правах тональности, чтобы разрешить переходы между ними. Даже такой ценой.

 

Мишка поморщился. Темперацию, нарушившую стройные пифагорейские соотношения между частотами звуковых колебаний, он воспринимал как неизбежное зло. Нередкая плата за абсолютный слух. На занятиях в музыкальной школе я иногда замечал, как при звуках какой-нибудь терции его лицо приобретает странное выражание - недовольное и отстранённое одновременно. Потом уже я научился ловить это его выражение и в других ситуациях - а появлялось оно нередко.

 

- А к двадцатому веку появилась додекафония. Каждый раз заново устанавливаемые отношения между звуками, необходимость всё перебрать. Но это надо ещё обдумать, - оборвал он.

 

- И Нина перешла в другую тональность? - спросил я, чтобы Мишка не молчал.

 

- С Ниной сложнее. Там лад народный. Вроде и то же самое, и не то же. Темперации нет, пройти можно хоть через четвертинку тона. Из мажора в минор сходить и обратно - легко. Проще ей, видно, с её чашечками, чем у нас в школе.

 

Да ты ведь и сам должен соображать. Помнишь, как нам Тигра Львовна ставила народные песни, без обработки, где бабки северные визжали?

 

Тигра Львовна, на сольфеджио строгая как хороший сержант с ротой новобранцев, удивительно здорово умела говорить о музыке и слушать нас. Без сладких слёз, без растекания по древу. Музлитературу мы дружно любили - кроме разве что тех, кто не любил музыки вообще.

 

- Я несколько раз такое видел. Обычный вроде человек, а лад фригийский какой-нибудь. Ну, не попадает он в наш. В Афинах бы древних где-нибудь попадал. А иной раз такие аккорды встречаются - джаз, да и только. От него по жизни требуют трезвучие, ну, септаккорд. А он и нону слушит, и ундециму. Скучно ему, выпендриться хочется.

 

При следующей встрече Миша как-то робко повёл меня к фортепиано.

 

- Хочешь сыграю тебе, - спросил он, - как пошла бы жизнь Шуберта, останься он в среде своих родителей, и как она пошла на самом деле?

 

- Давай.

 

Первая мелодия была простой и довольно грустной. Вторая - куда сложнее по форме, а завершающие аккорды меня просто добили какой-то надсадой. Самое удивительное, что в обеих действительно угадывался Шуберт.

 

- Я теперь для учеников импровизирую, - заявил Мишка. Беру их ноты за основу и играю.

 

Вот смотри. Там "умца-умца" под которую мы в маршрутке ехали. Если она кому-то созвучна, то что такому человеку остаётся? Подругу за пивком гонять. Раньше её разрешили бы так.

 

Пальцы Мишки забегали по фортепиано.

 

- Тоже не ах, но по крайней мере честный работяга бы вышел.

 

А можно вот так.

 

Блатная мелодия вдруг стала чистой и ясной.

 

- Но такого среди родных осин ещё не было.

 

Миша страшно увлёкся этими идеями. Переходы между тональностями, разные варианты развития мелодии, влияние друг на друга соседних звуков и аккордов. Написал совсем неплохую на мой дилетантский взгляд музыку к фильму, сюжетом которого был очередной вариант альтернативной истории. К сожалению, и этот фильм, и следующий, к которому он тоже писал музыку, были известны лишь узкому кругу любителей. А ему хотелось известности. Не богатства - какое, к чёрту, богатство у непопсового композитора, не славы, а известности. Чтобы его музыку слушали.

 

- Развитием мелодии и аккомпанемента могут управлять соседние звуки, - вещал он. - То есть другие люди. Если бы люди могли осознанно подбирать своих спутников, жизнь была бы лучше.

 

Я промолчал, посчитав высказывание сугубо абстрактным. С Мишкиными коллегами мне немного приходилось встречаться. На фоне однокурсников-композиторов он выделялся скромностью и здравым смыслом - кто бы подумал. А про ребят с исполнительского факультета сам Мишка однажды сказал: "Все они Лужины", имея в виду героя отнюдь не Достоевского. Ломовая работа в детстве не всегда вредна, но вот когда детства в результате вообще не остаётся... Отличалась, пожалуй, лишь Надя, скрипачка, с которой Мишка делил учеников. Они подменяли друг друга в случае болезни или какой-то ещё неожиданности.

 

Иногда я представлял себе, как школьница Надя, старательно отыграв свои часы на скрипочке, достаёт из шкафа куклу с огромным бантом в длинных волосах. Каждый раз ту же самую - эта любимая, и новой куклы у мамы и бабушки она не просит. Причёсывает её, наряжает. Потом читает ей сказки из большой книжки с картинками... Отзывчивая, рассудительная, лишённая претензий Надя чем-то напоминала мне полевых девчонок с нашего факультета даже несмотря на нежность и хрупкость.

 

- Вот мне, - продолжал Мишка, - в конце концов может не хватить терпения на то, чтобы долбить в одну точку. Разве что будут прочные тылы и какие-то житейские радости. Надо жениться на Наде.

 

- Ты это всерьёз?

 

- Абсолютно. - Он начал наигрывать мелодию.

 

Удивительного мало, конечно. Надю любили собственные ученики, её любили Мишкины ученики, да и сам наш бирюк в её присутствии держался повеселее.

 

- Как-то это ... прагматично очень.

 

- Я правда люблю её. Но нельзя же так, сразу, не зная, чем всё кончится. Как ты думаешь, Слава, могу я стать, ну, хорошим главой семьи? - неожиданно серьёзно спросил он.

 

- Конечно, станешь, - заверил я его, сдерживая пробивающийся смех.

 

Я был свидетелем на их свадьбе, притащил набор тех самых расписных чашечек-тарелочек, которых не хватало в их скромном хозяйстве. Они переселились в Надину квартиру, а Мишкину сдавали, и даже начали понемногу выбиваться из бедности. Мишка стал выглядеть более ухоженным - не знаю даже, за счёт чего, ведь аккуратностью он и так всегда отличался. И каким-то... более открытым, что ли.

 

Но в конечном счёте пророком я оказался плохим. Через некоторое время в рассказах обоих супругов стала возникать соседка Света. Я несколько раз и сам её видел.

 

Света была дочерью предпринимателя средней руки. Как только он начал зарабатывать относительно приличные деньги, Светина мать ушла с работы. Но хлопот у домохозяйки тоже оказалось достаточно, а на хорошую горничную денег всё же не хватало. В домохозяйки мать начала готовить Свету, внушая, что для иной роли, чем роль чей-то жены, у неё недостаёт ума и способностей. До девятого класса Светка была пай-девочкой, а потом сорвалась с нарезки. Кто-то из их компании стал известным бандитом, кто-то - известным бизнесменом, но нравы там явно были те ещё. Родители искали то врача для аборта, то гипнотизёра, который остановил бы непрерывные пьянки.

 

Наконец, после какой-то особо гнусной групповухи Света расплевалась со всей компанией и приплелась домой. Ещё года два её лечили от того, что во времена наших родителей стыдливо именовалось "дурными привычками", а потом устроили в какую-то фирму. Благо на получение аттестата Светиного, якобы отсутствующего, ума вполне хватило. Она довольно быстро всё схватывала, сразу научившись управляться с компьютером. Работу она ненавидела, но учиться чему-то более сложному не хотела, прямо заявив мне как-то, что путь к этому лежит через те её ворота, через которые и так прошло слишком много ублюдков. Света была разумна, цинична, ни во что не верила и ни на что не надеялась.

 

Через год Мишка переехал обратно в свою квартиру - без Нади и без Светы. Я долго колебался прежде чем его навестить. Надя несколько раз не выдерживала и рассказала мне многое. Нет, там не было откровенных подлостей - с обеих сторон. Ни стремления пнуть в незащищённое место, ни унижения мужского (или женского) достоинства. Обычные обманы неверного мужа, ворующего у жены каждую неподотчётную минутку. Встречи в Надино отсутствие в её же квартире. Но я-то видел, во что это всё обошлось Наде.

 

Мишка, впрочем, тоже выглядел не слишком хорошо. Я впервые видел его пьяным, даже так, как сейчас - немного пьяным. Из консерватории он не вылетел, но и перспектив было не слишком много. Он понимал всё, но не мог себя сдержать, и я услышал длинную речь - о Свете.

 

- Хотя нет, - поправился Миша. Началось с того, что мне стала нравиться другая музыка. А потом уже мы слушали её вместе со Светой.

 

Самое странное, что у неё был вкус. На любую по-настоящему сильную вещь она делала стойку, как собака, хотя сама отдыхала под чудовищную попсу. Света играла на гитаре (никогда её не слышал, видно только Мишке и играла) и могла подобрать что угодно, хоть настоящее цыганское, хоть джаз. Вот только петь она могла лишь тогда, когда мы оставались вдвоём.

 

Я нашёл хорошую актёрскую студию. Понимаешь, Слава, действительно хорошую. Они замечательно сыгрались, и я слышал, что Светка была бы там на своём месте. Её взяли, чуть ли не с триумфом, а через месяц занятий она всё бросила. Сказала, что это любительщина, что так она в жизни не пробьётся.

 

Она так часто слышала отовсюду про свою бессовестность, что и сама поверила, а ведь это чушь. Светка не хотела разлучать нас с Надей, постоянно твердила, что уйдя к ней, я пропаду.

 

Дьявол, она просто никогда не была уверена в себе, она сбегала отовсюду при первом предлоге. Ей надо было найти опору, а какая я - опора? Вот Надя была опорой - для меня.

 

Миша замолчал и сел за фортепиано. Он играл долго. Я вдруг понял, что раньше слышал от него наброски, этюды, перепевы. Я, конечно, не слишком разбираюсь в современных музыкальных направлениях. Только всё это говорило, но не увлекало за собой. А теперь это была Музыка. Ею накрывало как морской волной, как течением сильных стихов.

 

Он поглядел на меня всепонимающим взглядом.

 

- Да, Славк, я пытался рассчитать, подобрать себе музыку и жизнь. А для того, чтобы написать что-то настоящее, надо разрешить им играть собой. Но как же это больно...

 

- А ученикам ты сейчас играешь? - спросил я, чтобы хоть что-то спросить.

 

- Я импровизировать их учу, Славка. Каждого на своё импровизировать. Чтобы они хотя бы понимали, что можно - по-разному.