Соседи

 

Кто бы мог сказать сотруднику НИИ физических исследований, доктору наук, академику Павлу Ивановичу Сардине, что он потеряет свою единственную в жизни страсть?

Да он плюнул бы этому человеку в лицо и обругал его тирадою в три абзаца. Будучи рафинированным интеллигентом. Будучи мягоньким старичком с великим прошлым…

 

Как ни странно, тем самым наглецом и задирой оказался он сам.

 

Вот что он осознал, стоя напротив трюмо покойной жены, просматривая свою плешь в зеркале.

- А я уже потерял страсть к науке…

 

Подумать только. Раздражения он уже не ощущал около тридцати лет. Ему была чужда зависть, даже профессионального характера. И лень ему тоже была неизвестна. Он чертил в темноте аж до самой старческой потери зрения. Чертил и не только. Кванты, уравнения, теслы и все это в длиннющей формуле, доставляли ему, по-молодости трепет, а в зрелости заменяли земную любовь.

А теперь все порушено. Он проснулся опять и сразу ничего не захотел. Звонит телефон. Нудный голос про жизнь спрашивает. Никак Федор Афанасьевич Сельд с дачи вернулся. И рассказывать про подвиги захотел…

 

-Как дела - делишки?

-Хороши. Как твои студентки?

-Хороши.

-Ну и что с ними?

-Учатся…

 

И это нашу рыбку не раздражало. Все вокруг бояться потерять мужественность, вот и бегают, как мальчишки за неопытностью с румянцем, только Сардин в своем кабинете сидит и чертит…

Ах, какая прелесть это старение! Кто спортом занимается, кто по студенточкам ходит, одному Сардине лишь науку подавай.

 

А про премии он вообще молчит. И про открытия не заикается. Не в них-то дело, дело в удовольствии…

Вылезает из банки. Вокруг - февральский мороз. Метель привычная, мерзкая да родная. Вся та же улица: покупки и домой. А ему и кушать не надо. Поест, что под руку попадет, чтобы в животе не кололо (ах, сколько хозяюшка говорила про гастрит) и обратно за науку возьмется. И уж семь лет, как хозяюшка молчит да со старой фотографии смотрит неудовлетворенно, а наука покидала его постепенно, не как жена, страдая десять лет. И покинула, наконец.

Так же, как его коллег, постепенно покидала то зоркость, то ловкость, а то и потенция. Покинула, не вернешь. А когда покидает наука, и жить больше на земле не хочется.

 

Улица славная, бегают подростки, лает собака, воет метель. А он за покупками.

- Мне граммов триста сыру, и пожалуй, упаковочку «юбилейного», с шоколадом.

 

Смотрят все на академика почтительно. А как иначе? Интеллигент, бедолага, мало того что вдовец, да еще и нищий, а какой вежливый, какой тонкий!

И не ворчит он никогда как старик, и яблочко Тамаре подарит.

 

А она, похоже, даже начала смущаться…

 

Вот Тамарочка сидит, решает сложный кроссворд. Среди репок и длиннющих топинамбуров она кажется хрупкой и беззащитной. Зеленая кожица такая тоненькая, что прямо будто лопается на глазах и мясо всем покажет. Тамара такая здоровенькая, такая молодая, что смотри и завидуй. Зачем ей всякие мелочи, вроде престижной работы или, предположим, начитанность? Она простая, и все тут. А какой может быть кабачиха?

 

Неужели Сардин желает ее согреть и приласкать? Нет, он не из тех стариков - пахабников. Он по делу пришел, за продуктами…

 

Вернулся, отряхнулся, и снова звонок. На сей раз в дверь.

-А как дела - делишки?

(за одну только фразу можно убить, и оправдают)

-Хорошо, а как студентки твои?

-Отличились сегодня. Коньяку принесли, хотят все даром получить. Я бутылку взял, а помогать отказался. И так умненькие, что же мне за них все решать? Хотят учиться - пускай. Не хотят - пусть другим глазками стреляют…

-Хорошо, присядь, поворкуем.

-Ворковал ли ты хоть раз в жизни с девушкой?

-Хороший вопрос. Я был женат, знаешь ли, лет сорок.

-Ах точно. Ну и что, теперь и похороним тебя, прямо тут в банке? Хоть бы могилку поприличней нашел…

-Давай похороним. Уже пора.

-Что случилось?

-Я потерял свою любовь к науке…

 

А на втором этаже, прямо над ними, живет свекла Ирина Евгеньевна. Она как бы и не старая, но и не молодая. Нет, она не молодая по возрасту, и в то же время, не старая душой. Не болела уже лет тридцать, пьет свежие соки, обливается водой со льдинками, а врача все равно вызывает, для профилактики.

У доктора тяжелый шаг, то ли от величины стопы, то ли от туфель, и вообще, его всегда слышно, когда он поднимается. Он даже шагает характерно. Как- то с акцентом он шагает…

 

Приходит к ней, открывает медицинскую сумку, достает конфеты «Визит» и делиться с ней. А она ему за это бросает рублей сто двадцать в карман халата и банку консервов пытается вручить под феерические сопротивления руками…

 

Он слушает сердце, и оно начинает биться по юному. Как тридцать лет тому назад, когда она носила широкополые шляпки, мечтала о Париже и всем объясняла, как коммунизм построить прямо у себя во дворе. Она когда то, между прочим, была мало того, что актрисой, а еще и управдомом, несмотря на возраст! А все потому, что всех в страхе перед собой держала и в уважении к собственной неповторимой личности.

 

Виселица затянулась. Галстук мешает дышать. И запах неприятный: вареная капуста.

 

-Дарагая! Ти как памоладела за последний недели две, хочишь я тебе витамин пропишу для твоя коже и красивая глаза?

-Доктор, что скажете. Я в ваших руках. Покорно слушаемся. Только не говорите мне про компрессы да про рябину в чай, слушать этого не хочу. Верю только в эмпирическую науку!

-Как хочишь, дарагая…

 

Он сидел и не двигался, хотя и мог, и хотел. Вот уйти бы и не волноваться, итак здорова, но что-то тянет постоянно шагать по ее территории, не снимая тяжелых туфель, и ужинать сардельками у нее на кухне каждый, каждый раз…

 

Стоят стеллажи из красного дерева. Запах пыли и древности придает этому месту особый престиж. Мир интеллигенции потомственной, творческой, идейной. Хотя, наверное, уже не идейной. Но муза тут присутствует: какие-то кентавры на подоконниках, какие-то маски на стенах, огромный, сизый кот…

А кот сидит и думает: к черту это притворство. Пусть вообще тут жить останется, эдакий торговец из цветочной палатки, тоже мне кавалер! И тем не менее, трется о штанину, чувствует красную кожу, и кошачья душонка горит ревностью.

 

Вот, вместо этого, разодрал бы ее, штанину дешевую! Или, хотя бы, написал в туфлю. Если б хоть снял ее гость, для приличия. Гад…

 

«Запах капусты лучше кошачьего»,- подумал доктор и откусил пол сардельки с чесноком.

 

-А что вы вчера делали? Ждала я вас, ждала, а вы как исчезли, не позвонив, не попрощавшись…

-А я с дэвущкой в кино хадил.

-О времена, о нравы!

- А что тут такова?

-Нет, ничего. Старая бабка больная ждала, а вы и предупредить не думали…

-Так я жи звонил…

-А я и не слышала… в душе, наверно, была. Свекла посмотрела на него багровым взглядом и вспомнила, как всех их брала на повал, даже члена ЦК одного так смутила…

-Ну и ладно. Я вам с собой вишневое варенье сделаю, вы только баночку потом верните…

-Спасиба, говорит помидор, и уходя, забывает врачебный трофей своего визита.

А что, ему понравилось. Хорошо ведь звучит - «О времена, о нравы»!..

У Тамарочки весь день болит спина, голова, и даже, вроде, шея. Ноет как безумная, хрустит и ноет. Покоя не дает. От кроссворда отвлекает. И даже улыбаться не хочется, когда мамаши, орущие на детей, придут за морковкой.

 

«Пойду в общежитие, попью целительного кумыса»,- подумала Тамара и опрокинула нечаянно ведро с бататами.

 

Лепешка Динара не то что подруга, скорее сестра! Они обе несчастны, но радостны, обе тут без прописки и документов, обе работают, обе ненавидят милицию, обе не ходят в поликлинику и бояться забеременеть. Однозначно родственные души. Только Тамара- прибалтийка, а Динара - не понятно откуда, смешанная, восточная кровь.

 

Юность бьет по мозгам и заставляет вершить глупости. Вот Динара рассказывает:

-Пошла себе «жениха» поискать. Из местных. Нашла врача. Он тут уже лет пять- шесть. Пошли в кино. Слова не поняла. Фильм, вроде про спортсменов. Смотрю на него, а у него штанина кошачьими когтями ободрана и пахнет как- то не очень. Говорю - ты бы поопрятней был! А он мне - а я от больных только - только, а я ему - а ты бы домой забежал, посмотрел бы на себя, ведь к женщине идешь, не к кобыле в конюшню, а он мне - а что, я работающий человек, а я ему - а я тоже, но тем не менее, а он мне, представляешь, что говорит?- о времена, о нравы!

 

Два раза это сказал. Еще, когда гардеробщик покосился, что он ему на чай не кинул в стаканчик. Тот посмотрел так, ненавязчиво, но с неудовольствием, а мой говорит снова- О времена, о нравы!

-Красивый?

-Ну, как тебе сказать. По крайней мере, молодой. Но грязный… и шагает как на марше. Вот это меня и раздражает. Туфлей бы его дурацкой по башке постучать, «куку, доктор, тут кто- то живет или все уехали»?

 

А Сардина - академика уж точно покинул рассудок. Он зачем то сбрил бороду и наладил антенну, чтобы послушать «Маяк». Еще он поужинал сыто и вымыл туалет душистым мылом, чихая. И не все так тихо, вальяжно…, но с энтузиазмом.

 

«И не чуждо мне ничего человеческое!» подумал он, и сел на сверкающий толчок. А потом взял, положил свежекупленную тетрадь на кафель, и привязал ниточкой карандаш к сливному рычагу.

«Вдруг мемуары писать буду»?

Старость и бедность не только не порок, они некоторых даже облагораживают!

Вот хотела Свекла Ирина сказать про собачку, которая вообще нюх потеряла лаять в полпервого, но не сказала. Хоть и встретила Альберта с газеткой, хоть и пахло от него как всегда!

 

Альберта нельзя однозначно назвать алкоголиком - он все-таки еврей. По той же причине, его нельзя назвать грубияном, дебоширом и чернорабочим. Тем не менее, Альберт ругается как пьяный матрос, ломится в дверь, как злобный Отелло и пьет как все. Его жена, медсестра, уже давно спит после смены, а он ломится. Хоть и знает, что она просто спит. Без посторонних. Альберт открывает дверь ловкостью ног и врывается в дом, как морской ветер. Затем Альберт ее вызывает к себе (беги ко мне, кобылка пе-е-егая!) и страстно целует в сонное лицо. Чуть глаз так не выколол, от чувств глубоких. А она даже просыпается от этого, целует его в ответ и бежит все жарить. Что дома найдет, то пожарит и прямо в сковородке приносит Альберту, предварительно подстелив доску на скатерть. А он с таким аппетитом ест, что и не понятно, как он потом лихо может скакать обратно во двор.

 

Во дворе неизменное домино, орешки- фисташки, два друга и желтый пес с откусанным хвостиком. Хвост откусили в бою за помойку. А лает это несчастное существо, как стая волков. Но тем не менее, свекла, дама почтенная и тонкая, ничего ему и не сказала. И про разорванный сон на самом интересном моменте и про то, что в подъезде малые дети живут.

 

Сорок лет проглотил он, как очередную обиду на власть. Съел и забыл. Даже привкус не остался. Только что-то тяжко на душе и спать хочется…

Некоторые люди, например, умеют мириться. Мириться - это не тоже самое, что проглатывать. Это соглашаться с фактом, жить дальше, но оставаться в неком душевном долгу - мол, набил бы морду, да поздно уже, но помечтать об этом можно. Но Павел Иванович не относиться к этой категории личностей. Он и простил, и урок усвоил, и понял, что опоздал бить морду и что ничего не изменишь. Все это он понял одновременно. Вот что значит - проглотил. А дело было так:

Он ставил опыты с замороженными голубями. Ну, ни он один - он и еще некто Инжир Сергеев, биолог. Биолога дело - непосредственно голуби, а Сардиного дело- расчеты по формулам и установка оптимальных температур.

Оба отличились. Дело в том, что пернатые, пролежав в специальной морозилки в лабораторных условиях, спокойно распахнули крылья и даже начали активно размножаться (правда, потеряв некоторые другие инстинкты, пространственный, например), как только их разморозили обратно. И что вы думаете? В Соединенных Штатах такой же эксперимент ставили, но птички отдали свои души Владыке и не помогли ни физике, ни, тем более, биологии сделать еще один шаг к бессмертию. Но в Штатах шум-то поднялся, а у нас - хоть бы три копейки кто вложил в науку. Да никто.

 

Подобно мушкетерам Людовика, бедолаги бегали по инстанциям и боролись за свои научные права. Кто дверь сразу перед плавником захлопнет, а кто Инжира пригласит на симпозиум, обнадежит, а потом и пошлет куда подальше, к стоящим выше по званию. Конечно, это не единственный случай проявления общественной безнравственности, но тут дело такое, эликсир бессмертия открывался, голуби-то взлетели и ожили!

 

Все это было в шестидесятых. Сейчас таким замораживанием-размораживанием никого не удивишь. Но все же, во-первых, обидно (пришлось проглотить), а во-вторых, задуматься заставило о вечном. И он, Сардин задумался. И проглотил обиду снова. Сел, поднял с кафеля тетрадь, сорвал карандаш с ниточки и расслабился. Вот оно - бытие…

 

Прошло три дня. Академик зачастил в уборную. Там у него мемуары писались. А он как-то и не задумывался об этом, писал и писал. А потом снова звонок.

За некоторые фразы можно убить человека, и даже прокурор поможет.

-Как дела- делишки?

-Вот, мемуары пишу…

-А ведь есть, что вспомнить…

-Да уж.

Они смотрели друг на друга, не моргая. И ничего не говоря. Сначала у них слезла чешуя, а потом отвалились плавники. Они любили стареть вдвоем, несмотря на давно потерянную симпатию друг к другу…

Тамарочка пришла как раз во время. На ней была ни то шуба, ни то клок чьих-то волос. У нее болело все, с ног до головы. От усталости. В руках она несла желтый цветочек - своего ребеночка.

 

-Это вам! Почти что сказала она, но вместо этого, сказала «Здрасьте».

Сардин посмотрел на нее, как на призрак. Он уже чувствовал, что душа в небо проситься, но тут и гости, с одной стороны, и чадо. Не при нем же помирать…

А Сельдь сразу оживился. Даже постеснялся как-то медленной кончины своей, в столь непристойном для джентльмена месте. Он поправил ворот и привстал.

-Кхм. Представте меня! Что-то жить захотелось!

-А вы что, собирались умереть и я вам помешала?

-Нет, нет, входи.

Психологично, подумал Сельдь. Человек может признаться что рефлектирует, сомневается и часто привирает, но что он спал, или, предположим, увлеченно читал, перед тем, как к нему зашли - он не признает никогда!

-А ты к чаю вовремя. А сколько малышу?

-Да месяц ему. Маленький совсем. Он только ожелтел. Только-только…

-Когда они желтеют, это самый сложный период,- сказал Сельдь,- и наклонился к ребенку с любопытством. - Наверное, покоя не дает мамочке, орет и злится и на все обижается - внимания хочет.

-А я работаю, овощи, сами знаете, так что времени на него нету.

Бедняга, подумал Сардин, одна тут, да еще и ребенок появился.

-Спина у меня болит, все болит! Я вот к вам зашла, думала, что-нибудь предложите от болей…

Они долго молчали. Разговоры о болях в этом возрасте, прекрасно заменяют разговоры про погоду и дают простор для воображения. Вот у Сельда чешуя болит, а у Сардины - сердце и печень. Ну, желудок уже давно беспокоил, но он привык к этому ощущению.

А потом молчание показало всем на барьер поколений, и на барьер классов, и на социальное неравенство. Так что Сельдь не полез в карман за словом и сказал, позабыв про манеры-

-А мы тут с Ивановичем вообще помирать собирались…

-Как это помирать? Удивилась девушка. Вдвоем, что ли? Прямо сейчас собирались?

-Милейшая, не слушай старого, он в маразме…- сказал Сардин и отправился делать чай.

-Ну как это - помирать собирались? - вскрикнула Тамара и привстала с младенцем на руках, как оскорбленная, - я вам дам помирать! Что же это такое, вы думаете, что сами решаете, как, где и когда?

-Ну, знаешь ли, воспитание… мы с Иванычем росли атеистами. Привыкли сами решать.

-Угу- откликнулся Сардина, мы вот надеялись на высшие силы, а потом пришлось обиду проглотить,- решили, каждый за себя. Такая вот судьба…

-Хорошо, господа, это я хоть понимаю, но почему же вместе? Почему вы встретились вдвоем помирать? Что, у вас любовь?

-Моя любовь умерла тут недавно, вот я и решил друга позвать…

-А кого ты любил? Кто твоя та, самая?

-Наука!- гордо выкрикнул Академик из кухни, и повернулся с подносом в свою комнату, к гостям.

А в это время старый Сельдь смотрел по сторонам и не знал, что сказать, и только глазками хлопал. Потом, он решился:

-Да не будем мы умирать при даме!

Кабачиха хлебнула чайку, и сразу заметила:

-А он- с коньячком…

-Ой ты душенька!

Сельдь подумал - а может попробовать ее околдовать, или не стоит?

А Сардина подумал - а может оставить их наедине, или не стоит?

И тут, в немой тишине, послышались шаги с грузинским акцентом.

-Вот врач идет, может, перехватим его на пару слов, спросим, что тебе, бедненькой, со спиной делать?

-Давайте! - сказала Тамара и поцеловала малыша в лепесток.

Входит помидор.

-А я, говорит, давным-давно к вам нэ захаживал. Как пэчэн? Как самочувствие?

-Ну вот, тут у девушки болит спина.

-И голова, и шея, и все сразу,- уточнила Тамара.

Посмотрел на нее доктор помидор, увидел сынишку на руках и сразу поставил диагноз:

-Это, так сказат, бол матэринства. Только аналгин можишь пить, больши ничего не паможит.

-А-а…

-Вот тибе и а-а.

 

Гости, это приятное развлечение, подумал академик, когда мыл посуду. Гости и мемуары могут хорошо время волочить, незаметно и гладко. От гостей - головокружение, но и радость.

Пусть Самый Главный и решает, когда мне помирать.