Два холма у берега рассекали степь, и со стороны моря город был похож на сгорбленного старика: изогнутая спина, голова у самой воды. Высокий и низкий, здесь они были одни, и к ним издавна тянулись люди: издалека, среди зелени парков видны были бледно-желтые руины. Город часто разрушали и восстанавливали, и его последние устроители были одержимы геометрическим педантизмом. Кроны тысяч деревьев, крыши домов, купола церквей, светло-серые башни гостиниц, кубики автомобилей — все это казалось одним живым волнующимся телом, на которое набросили сетку идеально ровных улиц. В ноябре в комнатах было светло от пожелтевших за окнами листьев, но потом на город опускались туманы. Дождь со снегом хлестал остовы тополей и платанов, они гнулись, но стояли твердо. Их скрежет был полон упрямой силы, и тогда на улице, закрыв глаза, можно было представить, что стоишь на палубе огромного парусника, и было радостно ощущать свою близость стихии. По вечерам, в январе, над портом, над улицами у моря небо было как куст сирени. Суда на рейде первыми отступали перед сумерками, зажигали огни. Крыши домов в городе еще блестели, но их края уже были темны — там зарождалась ночь и спускалась на мостовые. Весна приходила из глубины степей, накатываясь на город запахами первых трав и согретой земли. Море меняло свой цвет, и его волны приносили новый страх и новую надежду.

Это была обычная улица, из тех, что начинались на площади у Собора и, очертив дугу, спускались к морю. На ней, как и на сотнях других, люди любили, ссорились, торговали и были рады, когда им удавалось обмануть друг друга. Вверху лежало небо и проходили облака. Их тени в часы сиесты были похожи на старух колдуний, и трудно было решить, счастье или беду несли они с собой. В жаркие дни в дорогих особняках и офисных центрах, где жизнь предсказуема и аккуратна, как туго затянутый галстук, закрывались окна, опускались жалюзи, и по улице расползалось монотонное урчание кондиционеров. В домах с выгоревшими на солнце стенами окна открывались настежь, в них мелькали полуобнаженные тела и слышны были брань и музыка любви. Облака отражались в окнах банков, медленно надвигались на уличные кафе, где сидели гордые, влюбленные в себя мужчины в светлых одеждах, широко расставив ноги и прикрыв ладонями колени. Сидеть так они могли долго, редко обмениваясь словами, многозначительно выдерживая паузы. Потом облака спускались ниже, к фешенебельной, почти европейской гостинице и, перед тем как растаять в белесом мареве над портом, замирали над последним кварталом неподалеку от моря, где по вечерам собирались проститутки. По соглашению с городскими властями, им был отдан только этот квартал с двумя барами по обеим сторонам улицы. Он был небольшим, и летом, когда в город приезжали туристы и когда тело особенно остро чувствовало одиночество, и даже в старых стенах просыпалась любовь, девушкам часто бывало тесно, и они жались друг к другу.

Этот текст я набираю быстро: первая запись в моем электронном дневнике за последний месяц. Еще одна попытка обретения художественности, построения нового смысла из старых слов.

У моего портативного компьютера странный цвет — цвет асфальта мостовых моего города на исходе июля. Когда я открываю его, то чувствую дыхание улиц, с утра измученных жарою. Для меня это самый трудный цвет. Он всегда ускользал, оставался только крепкий запах моря и густого кофе. Кажется, пить этот кофе я бы мог вечно, с каждым глотком впуская в себя новую жизнь, открывая тысячи неизвестных связей. С каждым глотком меня становилось бы больше, я растекался бы по улицам, обнимал бы дома и трамваи, танцуя, сплетался бы с акациями и портовыми кранами… Я никогда не мог понять, почему нельзя жить вот так, на изломе, когда мир несется на тебя, когда ты слышишь, как луна ложится на тополя в твоем городе, который сейчас за тысячи миль от тебя, когда ты вязнешь и тонешь в асфальте его мостовых и задыхаешься от тела твоей женщины — женщины, без которой тебе не жить и которой уже давно нет рядом? Как удержать в себе этот цвет, цвет городского лета, как не дать другим, пусть даже пестрым, бешеным краскам подавить его? Как сохранить на губах, на языке, на нёбе его вкус, вкус этого кофе, горький и жжёный, как не дать зубной пасте убить его? Как рассказать о бульварах, где ни одного камня не осталось не воспетым? Анна, Анна, как говорить о тебе без трогательной, привычной сентиментальности?

Ты давно поняла, что меньше всего в этом мире приходится рассчитывать на сострадание. Ты узнала об этом еще до того, как в первый раз встала на одной из сторон улицы в квартале у подножия города. Может быть, ты узнала об этом, когда однажды у тебя вдруг началось кровотечение, и ты едва смогла добраться до своей комнаты, выслушивая ругательства соседей.

Обычная история: пятилетняя дочь в провинции, неплатежи работникам бюджетных организаций, душный салон автобуса-астматика из эпохи социализма и дружбы народов — на частых остановках вокруг него собирались синие косматые нищие в заиндевелых тулупах и собаки с печальными, кофейными глазами, — чужой, почти бесконечный город, поиски работы, закусочная в рабочем районе, где тебе приходилось протискиваться с подносом сквозь сигаретный дым и запахи усталых человеческих тел, а посетители с утра были пьяны и смотрели на тебя так, будто ты уже принадлежала им — стоит мне только сказать, только намекнуть, и она уйдет со мной, слышишь? давай пока еще по одной, — зарплата, которой едва хватало, чтобы рассчитаться за квартиру, письма от родителей с жалобами и требованиями денег. Потом первые городские любовники и мечты о том, что для них все это значит больше, чем просто отдых от семьи и работы, чем еще одна попытка обмануть неизбежность. И разочарование, когда ты поняла, что это не так. Тогда, не стесняясь, ты принялась выпрашивать у них подарки и деньги, и проезжая мимо квартала, куда такие же мужчины приходили искать любви, радовалась, что тебя там нет, что до этого еще далеко. А потом первый вечер на панели, знакомство с правилами и девушками и первый клиент. Тебе это было почти нетрудно: ты давно уже спала ради денег с нелюбимыми людьми.

Наверное, первые ночи ты закрывала глаза и, когда на тебя наваливалось чужое, нежеланное тело, пыталась представить тех мужчин, которых встречала давным-давно и с кем тебе было хорошо. Потом тебя научили относиться к этому как к работе, и очень скоро тебе уже было все равно, а иногда даже удавалось, кроме долларов, вырвать наслаждение у своего клиента. Но новые мужчины — а их бывало по три за ночь — все больше убивали в тебе женщину.

Теперь, перед выходом на панель, ты всегда выпиваешь две-три рюмки, и легкое опьянение по вечерам сделалось твоим обычным состоянием. Потом, в номерах, если тебя угощают, ты пьешь еще и часто к середине ночи бываешь совсем пьяна. Другие девушки тоже пьют или курят траву и принимают антидепрессанты.

Может быть, это покажется странным, но кое-кто мог бы и позавидовать тебе, Анна. Каждую ночь у тебя есть шанс узнать, чего ты стоишь. Каждая ночь для тебя это схватка, это борьба, настоящий бой с другими девушками, хотя внешне вы и остаетесь подругами. Каждая ночь проверяет, насколько ты еще желанна для мужчин, насколько ты еще женщина. Выставленное на продажу тело всегда беззащитно перед чужой похотью или безразличием, всегда в двух шагах от разочарования. В кругах, которые принято называть нашими, немного найдется женщин, готовых так рискнуть, узнать цену своим прелестям и все поставить на свое межножье.

Как я встретил тебя, Анна? Все это — путь бабочки, извилистое движение пьяной мысли: трезвым я бы не пришел в твой квартал. Сначала две недели вечеров дома, когда от усталости в голове совершенно пусто, когда не можешь заставить себя сесть за стол, открыть компьютер, завязать первый узел новой строчки. Потом упаковка презервативов, зубная щетка и паста. И мыло “Цветы любви” от грибковых инфекций. Новая порция клубной жизни: полное расслабление, пьяный танец a la Винсент Вега под холодными взглядами иностранцев, бредовые знакомства, выслушивание чьих-то исповедей и, если повезет, утро в чужой постели, утро, которое убивает те минуты, когда тебе было хорошо, утро, когда все кажется тоскливым и обреченным на заурядность, и ты спешишь уйти и записываешь телефон, чтобы выбросить его за дверью. А дальше — ранний город с суровыми дворниками, первыми таксистами и теми, кто с утра полон забот и не знает, что ночь дана нам не для сна. И ты идешь среди них, совсем чужой, пьяный и бездумный, спотыкаясь о выбоины в асфальте, и только помнишь о том, что весь день проведешь, стараясь забыть эту ночь, и еще долго будешь чувствовать себя разбитым и апатичным. И насмешница-улица бежит перед тобой, ускользает из-под твоих ног, теряется в изгибах и, увильнув, вдруг бьет тебя, бьет наотмашь, жестоко, оглушает хохотом двухметровых витрин, уже умытых, готовых принять ранних клиентов.

А как встретил тебя он — человек, который дал тебе надежду, чего я никогда не пытался сделать?

В тот вечер он с новыми заказчиками праздновал подписание первого контракта. Пять–шесть официальных тостов — мы действительно счастливы, что сегодня вы стали нашими партнерами, мы надеемся, что это только начало, за будущее наших отношений и за вашу фирму! — и слабеют узлы галстуков, блейзеры остаются на спинках кресел. Кажется, что они уже не продавец и покупатели, вечные враги в мире рынка, а обычные люди, почти хорошие знакомые. Потом отключаются мобильные телефоны, они соглашаются с тем, что этот вечер и эту ночь им придется вычеркнуть из жизни, и дальше пьют уже без прелюдий, не стыдясь друг друга, похлопывая и пощипывая официанток. И очень скоро все вокруг покрывается туманом, за столами становится тесно, они не слышат, не узнают своих голосов и все больше теряют себя. Потом кто-то предлагает поехать за девчонками, и он сразу же соглашается: он помнит, что после такого ужина это лучший способ завязать с клиентом дружеские и даже немного интимные отношения. Администратор вызывает такси, и всего через несколько минут они среди полунагих женских тел, ярких париков, лубочного макияжа. Ты стояла немного в стороне и была почти без грима, просто причесана, уверенная в своей красоте. Анна, Анна, я знаю, как ты смотрела тогда, с дрожью страха в глазах и с легкой, наигранно беспечной улыбкой — твоей последней защитой перед неизвестностью новой ночи. Его сразу что-то толкнуло к тебе, Анна, луна моя. Он обнял тебя, и девушки вокруг одобрительно засмеялись. Спорить о цене было поздно, и он отдал почти все свои деньги бойкой пожилой женщине с обвислым подбородком и толстым зобом — быть может, в него, тайком, она складывала полученную плату, — женщине, которой я переносил так много разнодолларовых купюр.

— Тебя, наверное, выбирают здесь каждый вечер, — сказал он в такси.

— А у тебя было много девушек с панели?

— Ты первая.

И ты улыбнулась, не поверив ему.

Тогда вы долго искали номер в дешевой гостинице неподалеку от церкви Марии Магдалины: июль уходил из города, в ту ночь многие девушки нашли клиентов, и все комнаты были заняты. Наконец, в одном из корпусов, после долгих переговоров он протянул портье все, что оставалось у него в бумажнике, и вам дали номер. Ты первой приняла душ и легла. И когда он вернулся из ванной и увидел тебя, раскрытую, на серой простыне, ему сквозь тяжелое опьянение показалось, что самым сильным твоим желанием тогда было натянуть на себя одеяло, чтобы еще, хоть ненадолго, скрыть свою наготу от незнакомого человека. Наверное, он подумал, что никогда не видел рядом с собой такой красивой девушки и что за четверть часа получит то, чего другие не находят за всю жизнь. Ему стало неловко.

— Ты очень красивая. Очень-очень, — тогда он впервые сказал тебе об этом.

— Спасибо, — ты опять улыбнулась, как умеешь улыбаться только ты, Анна, наклонив голову чуть набок, опустив уголки губ.

— Нет, ты понимаешь, ты — произведение искусства. Тебя в музее можно показывать. Что ты вообще здесь делаешь?

— То же, что и все.

Он понял, что сказал глупость. Меньше всего ему хотелось разыгрывать драму, по крайней мере, столетней давности. Он выключил свет — фиолетовые тени побежали по твоему животу, по твоим бедрам, Анна. Он лег рядом с тобой.

Ты старалась, Анна, ты все делала правильно. Как пламя костра, металось над ним твое тело, ты танцевала, как ветер лета во дворах моего города, и твои губы были как волны моего моря. Но выпитая водка, страх перед классической болезнью и десятки, а может быть, и сотни мужчин, которые прошли через тебя, мешали ему, и тогда он едва ли успел почувствовать наслаждение.

Ты была мягкой и теплой, и по твоему животу было видно, что ты была матерью. Он вдруг забыл, где он встретил тебя, и принялся целовать все твое тело, как целовал женщин, которых любил раньше, и тогда ты поняла, что он никогда не брал девушек с панели: твои клиенты так себя не вели. Потом он включил свет и долго смотрел на тебя. Если бы я был художником, я бы рисовал тебя всю жизнь, сказал он тогда. Мне нужно отдохнуть, сказала ты. Потом ты уснула.

В коридоре хлопали двери, кто-то плакал и просил отдать одежду. За окном начинался рассвет, и он следил, как темнота отступала от твоего лица. Он задремал, когда порозовели линии твоего лба, твоих губ, Анна.

Утром он хотел помочь тебе одеться, но ты опередила его, и ему показалось, что ты брезгуешь им и стараешься забыть ночь. Он протянул тебе визитную карточку — маленький ритуал торгового человека, еще один способ покорения новых сердец и бумажников — попросил перезвонить, и ты кивнула. Ты сказала, что тебя можно найти каждый вечер, кроме понедельника, “на работе”. Он предложил встретиться днем, но ты отказалась: когда-то тебе тоже нужно спать.

Вам обоим хотелось пить, и в киоске перед гостиницей он купил бутылку минеральной воды, и вы по очереди отпили из неё. Горлышко было теплым от твоих губ, Анна, и он подумал, что это сблизило вас больше, чем последняя ночь, когда ты была далеко от него.

Вы сели в такси, и ты закурила одну из своих скорых утренних сигарет, стряхивая пепел на коврик между сиденьями. У него больше не было денег, и ты сказала, что сама рассчитаешься с водителем. Он вышел раньше: дежурный поцелуй, обещание перезвонить, которое доносится до него уже на тротуаре. Все это повторялось много раз прежде, когда и он, и она знали, что все это только лишь еще один рутинный обряд, еще одна из бесчисленных уступок законам приличия. И ему никогда не было грустно. Но в то утро, Анна, ему показалось, что ты использовала его и поспешно вытолкнула из своей жизни, чтобы вечером принять новых мужчин, ни о чем не думая, кроме оплаты. Независимость, легкость отношений — он никогда не искал ничего другого. Проснуться утром, уйти прочь и к вечеру не вспоминать, не думать о том, что осталось в прошедшей ночи, и, сидя где-нибудь в знакомом баре, высматривать новых спутниц — что может быть проще и лучше? Но когда он начинал чувствовать, что его женщина относилась к нему так же, как и он к ней, что он был нужен ей ненадолго и не более, чем она ему, он делал все, чтобы избавиться от этой непринужденности и привязать ее к себе. Обычно ему это удавалось, и очень быстро ее преданность и настойчивость, с которой она добивалась встреч, начинали тяготить его. И тогда он скучал и жаловался друзьям и даже малознакомым людям на то, что женщины всегда все усложняют. Что поделать? он всегда был таким, Анна, и, может быть, поэтому, проспав весь день, вечером он поехал за тобой, любовь моя.

Он опоздал: тебя выбрал кто-то другой, и он до полуночи ждал тебя в баре на соседней улице. Он пил виски, смотрел репортаж о гонках Формулы 1 — идеальное занятие для современного семьянина — и не мог понять, хотел ли быть с тобой в эту ночь. Ему вдруг сделалось жаль денег, он с неприязнью вспоминал женщину, которой прошлой ночью отдал пятьдесят долларов, грязную гостиницу и переговоры с портье. Но когда ты вернулась, ты казалась по-утреннему простой и свежей. На тебе не оставили следа ни бессонная ночь, ни другие мужчины, и он больше не думал о деньгах. Вы поехали в гостиницу над морем, где в номерах на стенах висели картины с фотографичными пейзажами, в углу стоял телевизор, кровати не скрипели, а коридорные разносили фрукты, сигареты и шампанское.

Он снова был пьян и, наверное, ему хотелось плакать оттого, что ты была рядом. Он даже минуту или две танцевал перед кроватью. Было поздно, и ты сказала, что сможешь остаться с ним до утра. Вы включили телевизор, и от света его экрана в комнате сделалось почти уютно. Ты сидела на кровати, поджав ноги, мокрые волосы струйками разбегались по твоим плечам, в полумраке темнели три морщины на твоем животе, и он поцеловал место, где начиналась черная, аккуратно подстриженная полоска, и ты, смеясь, отстранила его. Хрусткий, неподатливый пакет и чужой, неживой запах оборвали гармонию. Но ты была профессионалкой и не могла отдавать свое тело, не выставив хотя бы слабой защиты.

— Сегодня понедельник. Позвони мне завтра или в среду, в любой день. Мы не будем встречаться, если ты не захочешь. Просто позвони, — сказал он утром.

— Хорошо, я позвоню, — сказала Анна. — Вот, видишь, у меня всегда с собой твоя визитка, — и его карточка скользнула между ее пальцами.

На следующий день в город прилетел Президент соседней мало дружественной страны, и на два вечера девушкам и торговкам цветами запретили выходить на улицы. Знакомый квартал теперь казался безжизненным и скучным и был похож на вылеченного алкоголика, в чьих глазах навсегда осталась грусть и жажда спиртного. В тени домов на перекрестках стояли переодетые в штатское патрули, часто выли сирены. Президент проводил встречи, обеды в мэрии, и когда он смотрел отчет о его визите, ему казалось, что он чувствовал, как дурно пахло изо рта у этого человека. Он думал, что Президент много сил потратил, чтобы избавиться от этого запаха. Он даже видел наборы “Mouth wash” на полке в Президентской ванной. Но все было напрасно, и это сделалось такой же его особенностью, как и глаза тайного сотрудника охраны разлагавшейся Империи, как и его скользкое, юркое тело. Он не знал, откуда в нем появилась такая уверенность: от незаурядного воображения, мастерства оператора или неумолимого натурализма видеоряда. И он думал, что его непременно бы стошнило, если б вдруг он оказался рядом с державным гостем.

Анна не звонила. Он приходил в офис, выслушивал секретаря, проверял факсимильную и электронную почту, печатал ответы и высылал предложения клиентам. Утром первые три часа он был спокоен: он знал, что ты спишь, Анна, даже если ночь ты провела одна. Но после полудня, когда сам городской воздух словно покрывался каплями пота и даже морю передавалось оцепенение улиц и тополей, он вздрагивал от каждого звонка. Он уже не помнил, когда в последний раз чувствовал такое. По вечерам он никого не хотел видеть и оставался один в новой квартире. Ты могла бы отыскать его и там, набрав номер его мобильного телефона. Ему так хотелось, чтобы ты поскорее стала его новой небольшой собственностью. Одного звонка было бы достаточно. Но ты не звонила, и он злился и не понимал, что мешало тебе теперь, когда город пытался казаться целомудренным перед чужим Президентом.

Он прождал до четверга. Вечером он достал доллары из своих сбережений между страниц томика чьих-то мемуаров и поехал в город. Девушки только собирались, тебя не было среди них, и он опять зашел в знакомый бар выпить кофе. На этот раз на экране телевизора, разбрасывая комья грязи, мелькали мотогонщики — кентавры нашего века. Когда он вернулся, ему сказали, что тебя уже забрали и увезли на пару часов. Ждать до двенадцати было долго, он попросил, чтобы тебе передали, что он приезжал, и вернулся домой. Ты не позвонила и в пятницу, и вечером он опять был в квартале любви. Его уже узнавали — твоя-уехала-и-сегодня-может-не-вернуться — и, смеясь, предлагали замену. Тогда ему запомнилась одна пара: он увидел их в тридцати шагах от места свиданий. Простой юноша двадцати трех лет, какие обычно работают водителями или охранниками в магазинах, и высокая, немного угловатая девушка. Отпуская на панель, он долго целовал ее, и она нежно гладила его лицо и прижимала к себе. И было видно, что им больно и что они любят друг друга.

Еще он видел двух пьяных друзей, которые, долго торговались, и, смеясь, перецеловали и перетискали половину девушек. Наконец, один из них, лысеющий блондин в яркой гавайской рубашке, уехал с высокой грустной белолицей красавицей с безумно русыми волосами. Он едва не раздел ее перед такси. “Ну, нет, за эти деньги ты можешь трахнуть только своего друга”, — сказала прыткая хохотунья в сверкающем, коротком платье, ускользая из объятий второго — дородного бородатого брюнета, и он, пошатываясь и напевая, побрел домой один по неровному, сонливо раскинувшему свое тело городу.

Он прождал тебя до двух часов и, когда из сотни девушек в квартале осталось не более двадцати, уехал домой.

Все повторилось и в субботу. Она уже уехала. Да, мы говорили, что ты искал ее вчера. Сейчас она подъедет. Снова несколько часов за барной стойкой, пиво, которое теперь вливаешь в себя через силу. Телевизор настроен на знакомый канал. Сегодня мне предлагают соревнования парашютистов как напоминание об утраченной возможности сделать что-то другое, неисполненный призыв растаять в бесконечно голубой бездне. Здесь я становлюсь завсегдатаем. Никогда бы не подумал, что дойдет до этого, что буду вот так сидеть в заплеванном, задымленном баре и ждать проститутку. Что ж, новый опыт. Почему бы и нет? А вот и другая спортивная телепрограмма. На этот раз о горнолыжниках. “Сейчас она подъедет”. У них странное представление о времени: они думают, что все, что должно произойти, произойдет сейчас. Наверное, завтра для них нет вообще.

В четыре утра, выпив шесть бокалов пива, он вернулся домой. Только в воскресенье он встретил ее и забрал на всю ночь, заплатив сто долларов.

— Почему ты не позвонила мне в офис? Почему я должен приезжать сюда, платить этой жабе? Почему? — говорил он в машине.

— Если бы я была нормальной девушкой, я бы позвонила. Но я проститутка, — сказала Анна.

— Мне все равно.

— Неправда. Тебе не может быть все равно. Так не бывает.

Она была из другого мира, и потом он понял, как трудно ей было набрать его номер, услышать голос секретаря — девушки, несомненно, нормальной. Даже это казалось ей преступлением.

В ту ночь с болью и радостью он понял, что больше не принадлежит себе, что он любит ее, любит по-настоящему, и что ему трудно будет освободиться от этой любви.

Утренний город был неподвижен и тих, голубая дымка стелилась по улицам, первые дворники растягивали шланги, и кое-где из них бежала вода, оставляя на асфальте вытянутые темные фигуры. Ты помнишь, Анна, вы шли, держась за руки, вам было хорошо, и вы не думали о том, что будет впереди.

Он хотел проводить ее, но она отказалась.

— Может быть, потом, когда-нибудь ты узнаешь, где я живу. Сегодня уезжаю домой: заболела дочка. Я буду в воскресенье. Подъедь к девяти. Я смогу подождать тебя полчаса, — сказала Анна.

— Я буду в девять. Я заберу тебя на всю ночь. Не могу думать, что после меня через полчаса у тебя будет кто-нибудь другой.

Его невеста последние три месяца работала ассистентом нотариуса, встречала посетителей улыбкой отличницы и больше всего на свете боялась оказаться по ту сторону законов приличия. В ресторанах она заказывала только известные коктейли и блюда, ожидая официанта, старательно разглаживала скатерть перед собой и с дежурной увлеченностью говорила о тонкостях нотариального дела. Он же, когда становилось совсем невыносимо, опрокидывал десяток текил, безобразничал и устраивал скандал в каком-нибудь фешенебельном клубе. Она плакала и спустя несколько дней прощала его. Она, наверное, ждала официального предложения, исправно обставленного цветами, костюмом, визитом к родителям, дорогим кольцом, непринужденным ужином у нее дома.

Он ничего не хотел ей объяснять. Он надеялся, что если не звонить неделю или дней десять, то она поймет все сама и избавит его от сцен, которые всегда так пугали её. Но потерять то, что она привыкла считать своим, для нее было страшнее многих унижений. Несколько вечеров он не подходил к телефону. Ему нравилось слушать, как после пятого звонка включался автоответчик, и она спешила наговорить на пленку о своих волнениях и о том, как ждет его. На третий вечер в ее голосе появилась тревога, на четвертый — маленький страх, какой бывает, когда теряешь работу и скудный комфорт, к которому успеваешь привыкнуть, пока вместе с другими продаешь себя, на время становится недоступным. На пятый она звонила восемь раз и плакала, а он тихо пил джин в самом темном углу комнаты, словно она могла его увидеть. На шестой ему было смешно, и он едва сдерживал себя, чтобы не поднять трубку и не сказать ей о том, как хорошо ему без неё. Вечером на седьмой день он стоял у двери и долго слушал, как она настойчиво и осторожно — что бы ни случилось, соседи ничего не должны знать — просила его открыть. Ему было уже все равно, и он впустил её. Она вошла, беспомощно сжавшись, глубоко в плечи втянув голову. Она едва взглянула на него, но он успел заметить, как бьётся мотылек смятения в её глазах, и подумал, что впервые видит её безыскусственной и простой. Вода из крана на кухне выбивала свою вечную дробь. Сбросив туфли и летний жакет, она вошла в гостиную, порывисто опустилась в кресло, достала сигареты, и он щелкнул перед ней зажигалкой — он держал ее для гостей вместе с пачкой “Кэмел”. Вечер уже наполнил мир за окном густыми, горячими красками. Где-то над окраиной неторопливо проплывала гроза, и отблески далеких молний освещали небо над городом. Фонарей не зажигали, и было видно, как разломы туч, похожие на склоны горных ущелий, вспыхивали бледно-голубым светом. Темные дома казались живыми, и легко было поверить в то, что они пришли сюда намного раньше людей.

Хрустнула крышка бутылки виски — идеальный способ избавиться от тишины в комнате, которая вот-вот разрешится истерикой или левиафаном. У тебя что, запой? Вовсе нет, ничего, просто я хочу выпить немного виски, ты же не против. Ты не можешь так со мной поступать, так не поступают с человеком, который тебя любит. Я тебе уже однажды говорил, что я никогда не чувствовал твоей любви. Я в нее не верил. Кроме того, для меня намного важнее, чтобы любил я, а не меня. Значит, ты меня не любишь? Во дворе заиграла сигнализация. Нет, это не его “Форд”. Это “Мазда” беспокойного отца семейства или “Мерседес” крепкого рослого мужчины, который приезжает два раза в неделю к высокой дородной девушке из второго подъезда — в постели у них, наверное, настоящая буря. Как бы не помешали им сейчас эти трели. Ты больше не любишь меня? Это трудное слово “любовь”, и для меня оно значит намного больше, чем для тебя. Неужели? Трудное оно для тех, кто ничего о нем не знает. Она подалась вперед, спина ее взволнованно выровнялась. Затушив сигарету, она вытряхнула из пачки новую “Vogue” и тотчас переломила ее надвое, губы ее задрожали, но она еще сумела улыбнуться. Взгляд, растерянный, яркий и, пожалуй, немного безумный. И до невозможности округлившиеся глаза. Она вдруг показалась ему ребенком, и он подумал, что так и не узнал ее. На мгновение он сделался противен себе. Я просто устал и хочу выпить немного виски. У тебя другая женщина? Почему ты всегда добиваешься полной ясности? Почему недосказанность так пугает тебя? Кто она? Да никто, так, одна уличная проститутка, если ты этого хочешь. Идиот! Тебе доставляет удовольствие оскорблять и мучить меня? Ты сама этого хотела. Закрой этот проклятый кран! Только не нужно кричать — это всего лишь обычная мелодия наших квартир. Возможно, так они разговаривают с нами. Перестань паясничать и пить: ты скоро свалишься. Нет, это как раз, произойдет не скоро. Ты сопьешься гораздо быстрее, чем думаешь, чем ты можешь предположить. Меня тошнит от твоих глубокомысленных шуток, от твоего запаха, запаха запустения и падения! Знаешь, что будет потом? Пьяные слезы, раскаяние, извинения. Мне противно все это! Ты же знаешь, где дверь. Кем ты себя считаешь? Художником? Непонятым Хемингуэем? Ты такой же, как все! У тебя нет права так вести себя! А у кого есть? У твоего высокоумного шефа, который почитает себя интеллектуалом и все-таки иногда не может удержаться и говорит “ихних” вместо “их”? Ну вот, старая песня: излить свою желчь на людей, которые уже утвердились в жизни. Знаешь, почему ты это делаешь? Потому что ты — среднеоплачиваемый торговый представитель с манией величия и склонностью к алкоголизму. Фригидная сука! Подонок! Клоун! Уходи, пожалуйста, уходи. Почему нам нельзя расстаться друзьями? Почему мне нужно снова и снова выворачиваться перед тобой, опять рвать себя на части? Сигнализация во дворе не унималась. Он вдруг увидел чистое, жаркое, ослепительное небо, мертвые деревья, наполовину занесенные песком, красные скалы, полуразрушенные стены и дно высохшего озера. В центре стоял рояль, и безумный пианист, один на тысячи миль вокруг, среди песка и осколков чужих вдохновений, во фраке, надетом на голое тело, исступленно колотил по клавишам, открывая новые гармонии в немыслимом нагромождении звуков. Истинно футуристическая музыка — музыка плохо закрытых кранов на кухне и автомобильных сигнализаций. Так у него, пожалуй, разрядится аккумулятор. Перестань плакать. Только перестань плакать. Мы все сегодня раздражены и поэтому говорим гадости друг другу. Можно встретиться потом, все обсудить. Вода на кухне капает все быстрее. Если б в тебе было хоть немного воспитанности, ты бы не доводил до этого. Ты просто хам и законченный эгоист. Знаешь, мне плевать на то, что ты обо мне думаешь.

Громко всхлипывая, она вышла в прихожую. Он не удерживал её. Она долго не могла попасть в рукав жакета — может быть, это всего лишь последняя уловка, наивная хитрость, крохотная отсрочка перед новой печалью — и он, наконец, помог ей. Кажется, тогда она поняла, что все это было серьезно. Ну, вот и все. Перед ним опять чистая страница. Один поворот ключа и загадочный свет, похожий на тот, который излучает экран моего портативного компьютера, рванулся с лестницы.

Когда она ушла, ему едва ли было жаль ее — его тоже бросали — и только немного грустно оттого, что в жизни за ним не оставалось ничего, кроме обиженных женщин и пустых бутылок.

Он допил виски и вышел на улицу. Его обволокла горячая и беспокойная плоть ночи. Вместо опьянения виски наполнило его острой ясностью. Каждая его мысль теперь казалась совершенной, мир вокруг — безукоризненным и желанным. Сегодня воскресенье, и на работу Анна придет позже обычного. Ждать еще долго.

В такси громко играло радио. Он думал о том, какой будет ночь впереди, и волновался немного. Вместе с потоками огней ночной город вливался в него, прижимая к спинке сиденья. Вот и мое любимое кафе, словно из фильма Альмодовара. Сейчас, ночью, в этом квартале оно как луна. Случайный свет, еще одна попытка уйти от спокойствия конформизма. Какой чудак построил его? И кто оплатил этот мятеж? Законченный эгоист… что ж, по крайней мере, я хоть в чем-то совершенен. А ведь по сути ничего не случилось, мне хорошо и уже почти нравятся световые рекламы Мальборо и Кока-Колы, яркие витрины и тихий свет над летними кафе. Хрупкие мост¬ки в мир цивилизации, приличия и согласия, семейных вечеров у телевизора и субботних походов в магазины. Почему бы вам не пройти их вместе, Анна?

Он вышел в центре и отпустил такси. Теперь её квартал был рядом, едва ли в семистах шагах, и она должна была прийти туда не раньше, чем через час. Он спустился вниз по главной улице, остановился у парапета над обрывом. Там, внизу, начинались грязные припортовые переулки, где в двухэтажных, морщинистых домах жили далекие от него люди, с лицами зеленовато-землистого цвета, словно существа особой породы, выведенной для чьих-то безумных опытов. Он представил их убогие, заплесневелые квартиры, древнюю мебель и грязные портьеры. Там, по ночам, в длинных коридорах за дверями нередко слышалась возня крыс. Но из их окон было видно море, и, быть может, иногда его близость приносила едва осознанную мысль о бесконечности и красоту в их жизни. Потом он опять поднялся к городскому саду. Взглянув на часы, он подумал, что так и не смог научиться ходить медленно и теперь успел обойти улицу за десять минут. Оставалось только зайти куда-нибудь, где две-три чашки кофе сольются с минутами ожидания.

Почему-то он выбрал самый нелюбимый и дорогой бар, где рябило в глазах от кожаных пиджаков, золота улыбок и браслетов и от блеска широких бритых затылков. Откормленные шеи, приплюснутые боксерские носы, оттопыренные уши, кривые усмешки — наверное, кто-нибудь из них хотя бы раз покупал тебя, Анна, кто-нибудь из них непременно рвал твое тело, любимая. Он подумал об этом без отвращения: он научился воспринимать мир таким, каким он был.

Он остановился у барной стойки и тотчас невольно заказал виски. Как и многое другое, ты сделал это, не задумываясь, по привычке. Неумолимый дух мещанства — ты насквозь пропитался им. Взлелеянная мечта о единообразии, кажется, она уже совсем близка к исполнению. Что ж, это больше, чем счастье, знать дорогу, по которой идти… Страх показаться беднее других не позволяет тебе заказать кофе или весь вечер потягивать апельсиновый сок, как бывшие боксеры за соседним столиком. Хотя, конечно, на них столько золота, что они могут вообще ничего не заказывать, а просто слушать румбу и делать вид, что она им нравится. Еще немного виски, и мир будет становиться все более выпуклым, разнообразным. Может быть, он уже не будет искать тебя сегодня, Анна.

Допивая второе виски, он увидел Матвея — своего давнего университетского друга. Матвей — друзья звали его Отматфея — был одним из лучших переводчиков-синхронистов в городе и стихийным философом-эксцентриком. Работал он много, неделями переводил переговоры и конференции или бродил со стайками картавых самодовольных туристов по двум-трем отреставрированным улицам в центре. Город изо всех сил старается продавать двадцатку своих лучших фасадов, и я помогаю ему это делать, говорил он. Его темный строгий костюм известной фирмы, безукоризненный галстук, ослепительные туфли преуспевшего дельца нетрудно было заметить среди истоптанных кроссовок, неглаженых брюк и юношеских футболок иностранцев. Но потом контракты подписывались или расторгались, престарелые туристы возвращались в свои каюты, и тогда у него начинались пьяные дни. Матвей надевал темно-синие расклешенные джинсы, светлую просторную косоворотку и отправлялся в бары, ночные клубы и дискотеки, иногда добираясь до изысканно пролетарских притонов, где покупал гашиш и толстых, неухоженных женщин. В такие дни он бывал особенно интересен: расплачиваясь с барменом кредитной карточкой, он рассказывал о Бубере и мистицизме гетто, читал наизусть отрывки из “Игры в классики” и “Сада расходящихся тропок” и просто, как о своих знакомых, говорил о Франциске Ассизском, Беште и Камилло Торресе.

То были первые свободные часы Матвея после двух недель переговоров и путешествий по провинции. Он только что вернулся из аэропорта, куда отвозил американских фермеров, убежденных в необходимости их миссии, и был еще в своем рабочем костюме. Они обнялись.

— Кажется, мизантропом ты никогда не был. Почему же пьешь один? Что, все так плохо, Тимон Афинский?

Все, как и прежде: тяжелые крепкие руки на миг сдавливают мои плечи, и я снова тону в волнах “Armani”.

— Даже хуже, чем ты думаешь. Жду здесь одну проститутку.

— В прямом смысле? Ну что ж, это тоже вариант. Сотку “Джим Бима” и бутылку “Перье”, — заказывает Матвей у бармена.

— Она очень красивая. Богиня. Остальное теперь для меня не имеет значения.

— Твоя Тата тоже шикарна.

— Здесь все по-другому. К тому же после того, что было сегодня, кажется, у меня с Татой все кончено.

— Не торопись с этим, че. Она с панели?

— Да.

— Это еще лучше. По крайней мере, нет никакого лицемерия, все предельно ясно, и она, наверное, не просится замуж. Терпеть не могу этих шлюх из дорогих кабаков. Чем они отличаются от уличных проституток? Девчонки из веселого квартала сохранили профессиональный шарм. Ты слышал, на каком языке они разговаривают? Попадаются слова даже из прошлого века. В каком еще сегодня обществе можно услышать такое?

Это правда. Ты говоришь, Анна: “Он разбил мое сердце”. Женщины нашего мира скажут об этом как о начале депрессии, черной полосы или тотальной фрустрации.

Матвей залпом выпивает виски. Да, это он. Он все делает быстро. В любви он тоже стремителен. Его любовь — это взрыв. Но его так много, что женщины с ним, наверное, всегда успевают испытать наслаждение.

— Ох, как же мне этого не хватало, — говорит Матвей, опуская стакан. — Целых две недели поросячьего восторга и бредовых идей. И все это нужно слушать и повторять. А еще вдобавок тополиный пух на красных лысых черепах заокеанских архонтов — его так хотелось погладить, я едва мог сдерживать себя.

Черепах, черепапах, пах-пах. Как мелодичен, медитативен этот слог! С ним можно играть целый вечер. Бармен угадывает наше настроение и ставит перед нами два новых виски. Глаза у Матвея начинают блестеть: к нему приходит спокойствие и уверенность в следующей четверти часа.

— Главное, старик, — не впадать в романтику. На самом деле все их истории не так уж трагичны. Из десяти девчонок оттуда ты едва ли найдешь одну, у которой действительно не было выбора: двое детей, нищенское окружение. Как правило, они идут туда, чтобы быстро заработать. Один раз переступить через себя — и получить за ночь столько, сколько другая получает за месяц. Да-да, знаю: деньги приходят к ним нелегко, бывает, что им здорово достается от клиентов. Какой-нибудь урод таскает ее за волосы или одиннадцать поднатужившихся бандитов насилуют ее где-нибудь на даче — хотя бы один раз каждая из них проходит через такое. Но самое главное — это один раз продать себя. Один раз — и дальше это становится привычкой, начинает казаться, что так проще и что все вокруг делают то же самое. Нужно только один раз рассчитаться собой за какую-нибудь дрянь, рассчитаться все равно с кем. Чтобы женщина пала, нужно совсем немного, чтобы ее поднять, нужно перевернуть весь мир, — говорил Гоген, а уж он-то знал в этом толк. Твое здоровье, Андрес.

Мы пьем, уже с усилием проглатываем виски, и Матвей заказывает еще два. Сейчас в твоих глазах бьётся жизнь, Матвей, сейчас они, как два костра, как два огненных вихря. Сейчас они — две кометы, два атмосферных взрыва, беременных новыми вселенными. Завтра они будут с вишнёвую косточку, похожими на глаза замученного кролика — две адовых щелки. Уже половина десятого. Еще немного — и я буду совсем пьян. Если я сейчас пойду к тебе, Анна, ты подумаешь, что мне обязательно напиваться, чтобы прийти к тебе, и я, быть может, сделаю тебе больно. Анна, Анна, зачем, почему же ты там, в Квартале Луны, квартале, полном пота и слез? Зачем же нам, Анна, эта боль? Но сегодня я все равно приду к тебе, Анна. Откуда-то издалека, словно из колодца, доносятся слова Матвея:

— Смотри, смотри: это истинно маньеристское кафе. Под потолком орнамент — сама изощренность — он, наверное, переплел все традиционные карибские мотивы за последние триста лет. Причем заметь: выдумать его, скорее всего, не составило никакого труда. На стенах невыносимо суггестивные картины и фотографии из юности Че и Фиделя, толстогубые посетители со складками на затылках — все это заставляет вязать бесконечную нить эпитетов. Понимаешь, среднеобразованный буржуа, попав сюда, должен, поднапрягшись, вспоминать слова, которым его когда-то учили, и это, вместе с латиноамериканской музыкой и кухней, тоже будет доставлять ему удовольствие: даже в такой обстановке он сумеет почувствовать себя как дома и, пожалуй, даже немного умнее, чем он есть на самом деле. Здесь мы имеем дело с исключительно утонченной индустрией удовольствий. А вообще сегодня маньеризм — возьмем, к примеру, текст любой рекламы1 — вместе с лапидарным стилем настоящего мачо2 — два главных направления в нашей пост-культуре. Многословие и лаконичность — верные признаки состояния души современного человека. Актуализация древних бинарных оппозиций, че.

— Едва ли я могу найти что-нибудь в современном искусстве, что бы вызвало у меня восхищение или даже интерес. В основном то, что я читаю, что я вижу, кажется мне непоправимо убогим.

— Че, это и к лучшему. За расцветом культуры всегда следует революция. Чем выше и утонченней искусство, тем ближе мы к тоталитаризму. Великий культурный подъем всегда оборачивается великими политическими катаклизмами. Хороший пример — это Россия начала века, Германия двадцатых годов. Тогда вдохновение забралось на такие высоты, что ему понадобилась тюрьма. Иначе неизвестно, что было бы с миром. Это как похмелье после безумной ночи, как отдых, который берет себе поэт после гениальной строчки, написанной на пределе, потому что он-то хорошо знает, что иначе сойдет с ума.

1 “Безупречная изысканность линий, скромное обаяние панели приборов, истинно французский эротизм салона — “Рено” “Лагуна”: это праздник, который вы можете себе позволить”. Или вот, недавно прочитал в разделе “Знакомства”: “Незабываемая, безрассудная, сладкая откровенность в оживающей полутьме от кокетливой Эльзы”.

2 Теперь ему было все равно. Он знал, что ничего хорошего не принесет этот день. Он потерял страх и больше не искал надежды. Теперь дорога его была прямой линией, стрелой, пущенной в облака.

Матвей никогда не объясняет пути, по которому он идет к своим выводам, и спорить с ним бесполезно. Но как это точно: обо всех этих “пост-” и “де-” лучше не скажешь: “пост-культура”. Здесь Матвей прав, а значит, тебя, мой друг, все-таки иногда посещают откровения. Хотя, кто знает, скорее всего ты где-то вычитал и это… Сейчас, здесь, сквозь дым сигарет и сверкающие ряды дорогих коктейлей трудно представить мир по ту сторону натянутых улыбок официантов. Притихшие перед понедельником переулки. На ветках акаций души тех, кто так же когда-то любил, страдал, мечтал и ненавидел в этом городе — им никуда, никуда не уйти отсюда! И асфальт — сейчас он цвета стареющей меди. Анна, Анна, как же трудно, оказывается, добираться до тебя по ночным мостовым!

— За увлечением барочной вычурностью стоит душевный раскол и непобедимый страх перед миром. Мы слишком устали, чтобы отважиться прожить свои жизни. А потому пытаемся жить так, как жили другие сотни лет назад, и заканчиваем неврозом.

— Как твоя работа?

— Освинительно! Нас удостоили большой чести: были на приеме в мэрии почти в то же время, когда там лебезили перед чужим Президентом. Ну, или на следующий день. Воистину, шаги по следам. Ему едва не представили моих эмбрионных американцев. По крайней мере, им так об этом рассказали. Они были счастливы. Один так расчувствовался, что потом обещал помочь мне поехать в Штаты изучать государственное управление: “Послушай, Мэтью, ты очень скоро станешь магистром”. Конечно, скоро: искусство управления — ведь это так просто, что мне смешно и тошно, когда я слышу, как всерьез и подолгу говорят о каких-то талантах и способностях правителя, изыскивают суть государственной мудрости. Если хочешь повиновения от народа, дай ему возможность зарабатывать деньги, дай ему в идеал пару-тройку трудолюбивых и законопослушных скотов, разбогатевших годам к шестидесяти и украсивших себя золотыми перстнями и браслетами, вот как эти пацаны напро-

Твои монологи, как же не терпят они возражений, Матвей! Поче-

тив. И жители твоей страны все свое свободное воображение будут

му, почему ты никогда не слушаешь тех, кто рядом с тобой?

отдавать написанию картин из области своего скорого и вполне за-

Впрочем, тогда бы ты не был тем, что ты есть сегодня, сейчас, в

служенного будущего. Да, конечно, они будут кусать локти и зави-

этот вечер. Ты бы был Мистер-Что-Вы-Думаете-по-Этому-Пово-

довать наиболее удачливым, скрывать налоги и воровать при каж-

ду? не более. А так ты совершенно искренен в своем безразличии

дой возможности, но никогда, никогда не захотят изменить что-ни-

к чужому мнению.

будь: всякая перемена может оставить их без надежды на то, что когда-нибудь они заплывут жиром и смогут останавливаться в отелях с бассейнами. А у них не будет ничего дороже этой надежды.

— Ты говоришь как законченный пролетарий.

— Сейчас мы все пролетарии. Во всяком случае, очень близки к ним. И ничего удивительного здесь нет. Мы враждебны установленному порядку побольше, чем любой пролетарий. Поэтому вначале

Все это я знаю, знаю, Матвей.

мы идем вместе. Потом пролетарий опомнится и испугается той высоты, на которую зовут его оказавшиеся рядом безумцы. И он непременно поспешит избавиться от нас, ведь ничего нового предложить он не может. Его мечта — присоединиться к тем, у кого есть деньги, стать таким же, как они, с теми же радостями, заботами и надеждами, вполне осведомленным о газетной политике и футболе. Он только немного преобразует религию: заменит одно направление в иудаизме другим. Вечная, скучная история. У нас цель иная.

— Какая же?

— Всегда идти в сторону, противоположную общему движению. Или хотя бы пытаться это сделать.

— Не верю в то, что ты это делаешь. К тому же, иногда это бывает глупо.

— Мы живем и говорим сейчас. Какое нам дело до того, что бывает иногда?

— Ну, вот. Скажи еще, что другого времени вообще нет.

— Че, об этом я думаю каждую минуту… Вслушайся в этот блюз, старик. Тягучий, как кофе в закусочной у Сулеймана. Когда я слышу такую музыку, то сразу представляю старых толстых негров, которые курят фаллические сигары и пьют чай. Почему чай? Потому что все остальное они уже выпили. Сегодня их песни — единственное оправдание английского языка. Ты знаешь, я ненавижу английский. Почему мы не учили французский или фарси, какой-нибудь язык, которому бы не было коммерческого применения. А еще лучше было бы нам перевестись куда-нибудь на отделение классической филологии. Английская нация столетиями неутомимо приучала европейские народы к коммерческому отношению к жизни и другим экономическим мерзостям. И теперь каждая фраза, произ-

Это старо, Матвей. Как же это старо! Я едва не путаюсь в бороде.

несенная мной по-английски, все больше делает меня лавочником.

— Можешь утешиться тем, что на этом же языке сегодня говорят и ирландцы — самый романтический из всех живущих на земле народов.

— О, да, ты прав, старик. Ты только послушай: Stately, plump Buck Mulligan came from the stairhead, bearing a bowl of lather on which a mirror and a razor laid crossed1 . Чувствуешь эти звуки? Их нужно читать вслух, они никакого смысла не имеют без артикуляции. Это заклинания. За ними — тысячелетия друидов и жертвоприношений. Это больше, чем литература, могущественнее, чем язык. Andiamo, мне здесь уже невесело. Пойдем, поищем что-нибудь попроще, — говорит Матвей, быстро допивая виски. Мы рассчитываемся и встаем. На секунду пол уходит из-под ног, и мы неуверенно пробираемся к выходу.

— Давай, давай! Зажигай! — кричит Матвей уже у самой двери первой за вечер стриптизерке.

Улица захлестывает нас запахами шаурмы и жареного картофеля, дымным, по-прежнему горячим воздухом цвета сливы, и мы идем под жасминами фонарей, не думая куда, а Матвей говорит и говорит, теперь о растаманском фольклоре, и уверяет, что переворот в автомобильном дизайне в конце шестидесятых совершила марихуана.

— Почему ты не напишешь диссертацию? У тебя бы это получилось прекрасно. Доктор Отматфеян, друг Платона.

Матвей покачивается и отводит рукой набежавшую волну ночи.

— Люди рождаются на свет последователями либо Аристотеля, либо Платона. Через века и пространства сменяются имена, наречия, лица, но не извечные противники.

Цитаты, цитаты, цикута цитаты, Матвей. С цитатами невозможно спорить. Не книгу, а целую жизнь можно выстроить из цитат теперь. Но ты — заядлый ловец слов — ты не исчезнешь, даже если отобрать у тебя все чужие мысли, ты не рассыплешься, как песчаный идол на опустевшем пляже. Я знаю, Матвей: ты больше прочитанных фолиантов.

1 Сановитый, жирный Бык Маллиган возник из лестничного проема, неся в руках чашку с пеной, на которой накрест лежали зеркальце и бритва. Джеймс Джойс “Улисс”. Пер. В. Хинкиса.

— “Deutsches Requiem”, старина. Моя любимая книга. Тут и спорить нечего. Ну, а что касается диссертации, я думал об этом. Понимаешь, я бы хотел написать на такую тему, которая была бы бесконечно удалена от современного состояния ума и не имела бы никакого практического значения. Всякая наша мысль должна быть совершенно бесполезна, иначе это уже не мысль, а паровой двигатель или газонокосилка. Я бы хотел выбрать какой-нибудь едва заметный факт культуры из сверхантиактуальной эпохи и проследить его историю. “Образ песка в устной традиции берберов”. Или что-нибудь заведомо несопоставимое. “Поэтика мизансцены у Корнеля и Кубрика”, например. И, разумеется, найти здесь массу сходств и общих приемов. Мысль сама по себе крайне плоская, поскольку все и так похоже на что-то — а лучше сказать — на все другое. Нечего здесь и доказывать. Просто это была бы новая возможность посмеяться над верой домохозяек в единство и неизменность жизни. Или изобрести что-нибудь новое. Как у Фуко в его “Истории безумия”. Новая наука, специально для себя…

О Матвей, Матвей! Чей же дискурс сегодня присвоил себе ты, мой друг? По правде сказать, у Фуко меня интересует только его маятник.

Матвей смотрит на небо, ноздрями глубоко втягивает воздух. Чувствую, что скоро начнется прилив, а у Луны — месячные, говорит он. Ха-ха-ха, лунная менструация — это я хорошо придумал. А вообще я и диплом-то еле-еле сумел написать. Я артист разговорного жанра.

Матвей говорит громко, красиво жестикулируя, и в его движениях угадывается сила пьяного человека.

— Стой! — он вдруг обрывает себя, сжимает мою руку. — Стой! Посмотри на эти улицы, на эти булыжники! Они прекрасны. Послушай. Вот! Вот! Ты слышишь? Ты чувствуешь их дыхание? You see? Город жив. Он не мертвее дерева за твоим окном. Он никогда не был для меня только грудой камней. Посмотри на эту площадь. Видишь? Она похожа на живот женщины, которой только что было хорошо. Я хочу поцеловать ее.

Сейчас твои глаза безумны, Матвей, ты опускаешься на колени.

— Идем, идем, — кричу я, обхватывая твою спину. — Здесь уже совсем рядом. Мы почти дошли — не надо эксцессов. Я знаю здесь один барчик. Поднимайся, а то испачкаешь свои брюки от “Hugo Boss” за триста марок.

— Да, это было бы неправильно. Но открою тебе секрет: этот костюм я брал на распродаже, и мне он обошелся всего в двести пятьдесят долларов. Не буду говорить о его истинной цене, ибо не велика цена того, что имеет свою цену. А вот и монополька — ура! Вышли мы на неё случайно, но воспринимать всякую случайность как приказ — вот в чем суть философии аристократа! Не было человека благороднее того, кто это сказал.

Они спустились в бар у Соборной площади. Там, под низкими тяжелыми сводами стояло всего пять-шесть столиков, и только два из них было занято. Музыка играла тихо, в одном из углов светился аквариум с неизвестными рыбами, и он подумал, что в эту ночь его сны будут похожи на таких рыб, причудливых и ярких. На стенах висели наспех написанные подражания Дали. Они казались многократными отражениями аквариума.

— Настоящая психоделика! Им только осталось столы вырезать в виде плавников, говорит Матвей, и значит, ты тоже оценил стиль места, и я не схожу с ума. — Чистый Кастанеда! Попробуем заказать пийота? Он сделает нас художниками.

— Почему у тебя на все есть определения? Ведь это бывает так скучно. Такие маленькие, почти безобидные дефиниции на каждый день. Совсем как прокладки “Always”.

— Но-но-но! Это не определения, че, все, что угодно, только не дефиниции. Это всего лишь вариант понимания, мое прочтение текста жизни. Может быть, оно и неправильное, но разве это причина, чтобы от него отказаться?

— Все-таки я думаю, что ты боишься неопределенности. Совсем как девушка, которая мечтает выйти замуж.

— Я ничего не имею против твоих мыслей обо мне. Твоего понимания или непонимания, че. Давно известно, что истина ничем не отличается от заблуждений. Кроме того, сравнение с девушкой мне приятно: оно говорит, что меня еще многое ждет впереди, интеллектуальная дефлорация и все такое прочее… Видишь эту пару за столиком рядом с астральными рыбками? По тому, как она смотрит на него, легко догадаться, что они познакомились совсем недавно. Между ними еще так много тайны и недосказанного. Движутся они пока на ощупь, многое только угадывая друг в друге. Игра только началась. Жаль, что он сидит к нам спиной. Как я люблю такие моменты! Потом все кончается, все становится, как обычно. Сейчас столько всего им остается пройти вместе. А может быть, наоборот: все прервется сегодня. Они встретятся еще раз-другой, и потом все повиснет где-то в межтелефонном пространстве, затеряется в хитросплетениях кабеля. Гарсон! “Джим Бим”, два по сто!

— Подожди, подожди, давай сделаем паузу. Очень короткую. Просто прервемся на двадцать минут. А то скоро я буду уже ни на что не годен.

— Успокойся, виски — это только еще один путь в бесконечность. Возможно, не самый лучший, но что поделать! А вообще, откровенно говоря, представить бесконечность для меня было проще простого уже в детстве. Банка говяжьей тушенки — для меня это была идеальная метафора беспредельности вселенной. Ты пом¬нишь, на ее этикетке была корова, которая несла банку тушенки — эдакий акт жертвоприношения, полного самоотречения во имя голодного человечества: будьте любезны, пообедайте моим телом. Можно рассуждать о реликтах культа Митры в этом рекламном образе из эпохи Советов. Так вот. На банке, которую она предлагала,

Неисправимый хроноп, выдумщик и импровизатор, танцор и эк-

была другая коровка, которая несла другую банку тушенки, на ко-

вилибрист мысли.

торой была еще одна коровка, которая несла еще одну банку, на которой была маленькая-маленькая коровка, которая несла крохотную банку тушенки, на которой была — и так далее. Короче, ты меня понял. Эти баночки и стали для меня туннелем в другое измерение, способом расширить наше пространство, подсказкой о неисчерпаемости мира.

Матвей останавливается, отворачивается к стойке, задумывается о чем-то. Впервые за вечер он кажется человеком неуверенным, потерявшим дорогу. Минуту спустя, не глядя мне в глаза, он снова начинает говорить, словно отыскивая, ощупывая новую тропинку:

— Откуда мне знать, мои это мысли или чужие? И если это мои, то куда они приведут меня? И если это чужие, то где заканчиваются одни и где начинаются другие? И думал ли я их до того, как услышал то же самое от кого-то другого, или ты прав, и я повторяю чужое? Нужно только начать думать, говорить, а дальше — нет, старик, ты ничего не знаешь о том, где ты окажешься дальше. ¬В этом-то и весь смысл. Кроме того, говорю я не только из-за самолюбования, но все-таки где-то преследую цель подтолкнуть тебя к раздумью. А для этого все средства хороши, тем более плагиат. Опять не буду нов, если скажу, что мы уже порядком пообтерлись за две с половиной тысячи лет и уже давным-давно не можем сказать ничего нового. Прости нас за это. И если, как говорит черт в известном олитературенном кошмаре, — Матвей, воодушевившись, оборачивается ко мне — земля повторяла себя уже биллион раз в мельчайшей подробности, до черточки, то несомненно и то, что с такой же точностью, до мельчайшей подробности, повторяли себя и человеческие мысли. И после каждой смерти земли, после того как она трескалась и леденела, а потом возрождалась и на ней появлялась жизнь, вместе с человечеством заново рождались и все его идеи. И они вместе проходили полностью весь путь, до самого конца, до предела. И мы с тобой были здесь, в этой бодеге, уже бесконечное количество раз, и вот так говорили за одним и тем же стаканчиком “бурбона”, которого за это время мы успели уже выпить бесконечное количество бочек. Вот, если хочешь, это и есть моя дефиниция вечности. Fuckin’ shit! дефиниция — ненавижу это слово…

После второго виски Матвей роняет голову, вжимается в стол, широко раздвинув и вытянув руки, и затихает. Но я знаю, что это ненадолго. Дальше будет новый фейерверк, новая молния. Стены, своды над нами, стойка бара вместе с барменом, официант, покачиваясь, плывут перед глазами. Кажется, теперь я тоже — большая рыба. Чем больше виски, тем телеснее воздух, и его уже давно приходится раздвигать руками. Меня ждет Анна. Она здесь, совсем рядом. Нас отделяет всего лишь один изгиб моего города. Только сойти вниз по этой улице, повернуть направо. Пора выбираться отсюда.

— О гои, гои! — кричит Матвей, поднимая голову. — Здесь все так же, как и везде. Я все это видел. Пошли дальше. Начнем, наконец, свое нисхождение. Дерьма хочу!

За столиком напротив сидит двадцатидвухлетний короткостриженный боец одной из городских группировок. Карьера его только начинается, и первые деньги он уже потратил на массивную цепь из дешевого золота, часы с позолотой и ковбойские полуботинки. Остается совсем немного на устриц, шампанское и мороженое, которым он настойчиво угощает фотомоделей. Усмехаясь, он поглядывает на нас и что-то говорит своей девушке. Матвей грубо, сощурившись, всматривается в него. Ну вот, сейчас разыграет свою любимую сцену из “Good Fellas”: “Я тебе что, клоун?”

— Я тебе что, клоун? — спрашивает Матвей. — Комедиант паршивый? Почему ты смеешься?

— Браток, я ж к тебе ничего не имею. Лучше выпей за свою жизнь.

— Я что, смешной? Я клоун, да? Ты это хочешь сказать? А знаешь, на кого похож ты в этой маечке с мысиком от Versace со Слободки, со своими кругленькими миниатюрными тверденькими бицепсами и накачанными ягодицами? На маленького грязненького пидера — вот на кого! Такого же, как Стив Бушими в “Desperado”. Ну-ка, петушонок, расскажи своей подруге, как твой бригадир трахает тебя каждый вечер. Терпи, терпи, ты же мужик. Зато потом, когда попадешь на нары, сучонок, тебе будет уже не привыкать. Там ты и встретишь мужчину своей жизни. Come on, mother fucker!

Этого выдержать не смог бы никто, и Маленький Цезарь бросается на нас.

Когда-то Матвей долго занимался боксом, и он легко сбивает его с ног. Оскорбленный гангстер благоразумно остается лежать между стульями на розе ветров, выложенной из разноцветной плитки. Матвей перебрасывает через стойку бармену двадцать долларов, и мы уходим, не торопясь, не нарушая монументальности сцены.

— Как же, однако, ты зависим от массового кинематографа! Никогда бы не подумал.

— Что делать! Женщина — отдых для воина, а голливудская лента — для интеллектуала. Кроме того, лозунг мой: искусство — в жизнь, искусство — людям. А уж, тем паче, искусство массовое всегда должно быть с массой. Наш юный друг получил всего лишь то, что он так любил находить на голубом экране.

— Мальчик успел выучить всего несколько приемов, а ты, кажется, сломал ему нос. Это что, жертвоприношение в честь какого-то иудейского праздника: сломанный христианский нос, дальше — погружение в христианскую девушку?

— О гои, гои! За что же вы так нас не любите? Мы дали вам Бога! Где же ваша благодарность?

— Пожалуйста, я просто хочу расслабиться сегодня. Мне и так хватает проблем. Не делай такого больше. Давай поедем за девушками.

Короткая схватка и опасность протрезвили его. Он опять почувствовал себя бодрым, готовым к действию.

— Сейчас поедем, но только помни: настоящую цену этих женщин узнаёшь в кабинете у венеролога. Ха-ха-ха! И к чему так спешить? Все наше нетерпение оттого, что мы никак не можем понять, что все это не имеет конца. Мы думаем, что жизнь конечна и страдаем от этого, от страха не успеть. Нам нужно всего лишь поверить в ее бесконечность, расслабиться и стать счастливыми. Ничто от нас никуда не уйдет, мы ничего не можем потерять. Пошли, выпьем еще “бурбона”. Нет, ты понял, где состоялась истинная реставрация Бурбонов? В Америке! Там они будут править всегда. Люблю “бурбон”, живу ради него. Но когда я пью “скотч”, я слышу звуки волынок. Или я только так себя настраиваю? Ты не знаешь, почему я не кельт?

Они зашли в ресторан, где официанты были одеты в белые сорочки с черными бабочками. Им бы еще полотенце через плечо — вот оно, старое доброе русское слово “половой”. По-другому их не назовешь. Хороший антураж. Бытовой, как сифилис, сказал Матвей. Было душно и пахло чем-то кислым. За столиками сидели люди с широкими твердыми ладонями и тяжелыми лицами. Обычно в будни они сдержанны и молчаливы — их время наступает вечером в пятницу. Два дня свободы и самовыражения. Иногда они не успевают дождаться конца недели, и тогда их жизнь катится кувырком: они не выходят на работу, ссорятся с женами и тратят все, что удавалось отложить на отпуск или покупку нового телевизора.

Вместо виски им налили какую-то вязкую, пахнувшую спиртом смесь. Матвей, не стесняясь, громко выругался и отодвинул стакан.

— Вылей это в унитаз, — сказал он бармену. — Дай нам водки, реальной, понимаешь? Той, которую вы получаете с завода, а не от твоей мамы. Есть у вас такая?

Бармен кивнул.

— Посмотри вокруг. Истинно ван-гоговский типаж, срубленные носы, узловатые руки. Наверное, почти все они косолапы и любят брать своих женщин сзади. Если бы я жил сто лет назад, я бы непременно боролся за их освобождение и бросал бы бомбы в белокожих людей с ухоженными тонкими пальцами. А сегодня они не вызывают у меня умиления. Более того, они мне противны. Противны! Скунсы!

— Хватит, хватит. Так много эпитетов, что ты сам становишься похожим на мелкого буржуа. Можно подумать, что эти люди тебя серьезно беспокоят. Отдайся буддизму — считай, что их нет.

— Волшебное слово дзэн-дзэн? Мы все к нему придем, когда нам станет совсем плохо.

После виски трудно было пить водку: каждый глоток отзывался в голове тысячами иголок.

— Да-а, водка реальная. Ты правильно нас понял, дружище. Чувствуешь себя акулой, которая проглотила морского ежа. Почему акулой? Потому что мне нравятся эти твари. Знаешь фильмы? “Акулы”? “Акулы-2”? А вот и наши девчонки. Привет! Что будете пить?

К стойке подошли две девушки, и Матвей купил им “мартини”. Спасибо, мальчики. Нет, мы здесь редко бываем. Просто сегодня у нас праздник. Маленький междусобойчик. Нет, вы нам не мешаете. С вами весело.

Когда они вышли из бара, Матвей звал всех ехать к морю, они купили шампанское и долго шли по бульвару, пытаясь найти такси, что-то кричали друг другу, часто останавливались и отпивали из тяжелой зеленой бутылки. Шампанское было приторным и теплым, и от него тошнило. Потом девушки и Матвей где-то отстали, исчезли в очередной вспышке фар запоздалого автомобиля, растаяли в патоке ночи. Последние, которые он помнил, слова Матвея — обняв его, он шептал их ему на ухо, оглушая своим дыханием, и, наверное, со стороны они были похожи на пару влюбленных, позабывших о своих спутницах: “А что завтра? Текиловый рассвет? Когда я так напиваюсь, перепрыгиваю через невидимые ямы на улицах, на следующее утро мне не дает покоя один и тот же вопрос: а что если когда-нибудь я точно так выступлю по полной программе, а утром проснусь без своего друга и не смогу вспомнить, где я его оставил? Представляешь: просыпаешься, а твоя морковка ушла от тебя?” Ты будешь ждать меня, Анна… Не сегодня, так завтра, шлюха. В любой другой вечер. Наша ночь никуда не уйдет от нас, моя миленькая, маленькая шлюшка. Ночь, которая опустится только для нас двоих. Потому что у нас все еще впереди, Анна, все у нас впереди. Все впереди… Он не знал, как добрался домой.

Та ночь начиналась как обычно: двумя рюмками за стойкой, шуткой-другой с барменом и хрупкой надеждой, что он приедет за тобой, Анна. Подкрасив губы, ты вышла на улицу. Было уже десять часов, и ждать дальше ты не могла. Тебя тотчас забрал твой старый клиент — предприниматель средней руки, давно привыкший оценивать свои дни по количеству проданной металлочерепицы и керамической плитки. Развлечения его, как правило, ограничивались новыми деликатесами в модных городских ресторанах, сауной и ночами с тобой или другими девушками, которые не оставляли ничего, кроме скрытого разочарования и презрения к женщинам Квартала. Он едва ли мог объяснить себе, зачем он это делал, и неизменно два-три раза в месяц заезжал за тобой. Ему намного легче было отдать тебе за две ночи двести долларов, чем добавить двадцать к зарплате тому, кто работал на него и кто приходил домой поздно вечером усталым и раздраженным: Сегодня у меня был тяжелый день, от покупателей не было отбоя, выручка в три раза больше обычного. — Где же твой бонус? — Он будет в конце месяца. — Ты говоришь это уже полгода. В конце месяца он сделает свой расчет и объявит, что фирма в убытке и нужно работать лучше. — Бонус будет в конце месяца. Это правило нашей фирмы. — Нашей? Не надо только мне опять рассказывать, что вы все там как одна большая семья, которая гордится своей торговой маркой, и что все у вас общее, только вот разве что не спите друг с другом. Тебе сорок лет, а у него ты бегаешь между складом и кассой, как мальчишка. Тебя не ценят. Нельзя так надрываться, зарабатывая деньги для другого. — Отстань. Неужели ты не видишь, что мне и так плохо? не делай еще хуже.

Вы поехали в гостиницу, и когда там, на широкой кровати в лучшем из номеров, перед тем как изойти дрожью экстаза, он вдруг замер над тобой, Анна, ты впервые почувствовала грусть, одиночество, слабость и даже страх этого большого, стареющего тела мужчины.

Ты вернулась в свой квартал далеко за полночь. Улица казалась усталой от тех трудов любви, через которые девушки уже успели пройти в эту ночь. Многие из них были пьяны и встречали редкие машины криками и нарочито грубыми шутками.

Его не было, и тебе оставалось простоять еще полчаса. Потом бы тебя отпустили: на твоем теле уже заработали даже немного больше обычного. Но ты услышала черное шипение шин, к вам подъехало старое дребезжащее такси — его мятые крылья, казалось, вот-вот упадут на булыжную мостовую, в ту ночь едва тронутую Луною, — и тяжелый взгляд почти сразу остановился на тебе. Ты так и не поняла, кто был этот человек, и потом не могла вспомнить, как его звали. Он был сильно пьян и, не торгуясь, заплатил за целую ночь. От такого клиента тебе не позволили отказаться. По дороге в гостиницу ты предложила остановиться и купить презервативов, но он сказал, что между вами ничего не будет, что ему просто не с кем выпить в эту ночь. Тогда впервые тебе сделалось страшно, сжалось горло, и первая тяжесть легла на сердце. В номере он приказал тебе раздеться и сесть напротив. Вы долго пили мартини. Он что-то говорил о своей жене, о том, что все женщины шлюхи и твари, и что-то еще, что обычно говорят пьяные мужчины, которых злость, отчаяние и бессилие заставляют искать тепла у женщин таверн и седеющих улиц. Потом, когда в бутылке почти ничего не осталось, он сказал тебе какую-то мерзость, ты ответила ему — ведь ты никогда не умела молчать, Анна, ты всегда была горда и строптива, и я часто думал о том, с какими мучениями, должно быть, порою тебе приходилось продавать свое тело и даже просто оставаться наедине с незнакомцами, терпеть прикосновения чужих рук и взглядов, — и он ударил тебя. Ты понимаешь это уже на полу, когда из носа течет кровь, стол перевернут, а он стоит над тобой и неторопливо, наотмашь бьет по щекам. Потом он поднимает тебя и опять бросает в кресло.

Первые полчаса ты кричала, ругалась и звала на помощь. Но в этой гостинице привыкли к пьяным ссорам, и до тебя, как и прежде, никому не было дела. И ты скоро притихла и только, всхлипывая, отирала кровь и слезы и просила отпустить тебя. Первый приступ ярости у него прошел, он открыл вторую бутылку и теперь наносит удары изредка и, морщась, отпивает прямо из горлышка мартини, держа одной рукой тебя за волосы, за твои чудные волосы, Анна. Сквозь слезы ты видишь рассвет — разорванной, измятой простынею он накрывает окно. Твой клиент продолжает что-то говорить, предлагает тебе выпить, а когда ты отказываешься, льет на тебя мартини, и ты сжимаешься еще больше и умоляешь его остановиться. А потом он бьет тебя бутылкой по голове и ты, заливаясь кровью, валишься на пол. На несколько минут ты теряешь сознание, но он скоро заставляет тебя подняться и выталкивает в ванную. Он приказывает умыться и побыстрее вернуться в комнату. Ты долго держишь голову под ледяной струей, ты не чувствуешь боли и ты уверена, что все это происходит не с тобой. И когда ты смотришь в зеркало, ты не узнаешь себя и думаешь, что это не ты, потому что такой ты быть не можешь, Анна, ты не можешь быть такой никогда.

Кое-как умывшись и обмотав голову полотенцем, ты долго не решалась выбежать из номера: ты боялась, что он погонится за тобой, собьет с ног. Ты даже подумала вернуться к нему — все это должно было уже закончиться, ведь человек не может быть жестоким так долго, — но потом ты все-таки бросилась в коридор. В каком-то номере играло радио: любимец климаксирующих женщин пел о лете и отпуске в декабре. Ты закричала.

Ты кричишь, когда из комнат к тебе бегут девушки и наспех одетые мужчины, сожалея, что так заканчивается в целом неплохая ночь и начинается новая неделя. Ты кричишь, когда он выходит из номера и долго отрешенно смотрит вокруг. Ты кричишь, когда видишь его воспаленные, блуждающие глаза. В них нет ничего, кроме усталости и недоумения, — наверное, он не может узнать тебя и, может быть, уже ничего не помнит. “Я этого не делал”, — эти слова едва доносятся до тебя, их звуки приглушены и протяжны, словно медленный звон игрушек на покачнувшейся елке, и ты опять видишь свою кровь, обезображенное лицо и начинаешь понимать, что все это происходит с тобой, и тогда ты кричишь снова. У кого-то еще начинается истерика, и твой клиент уходит, пробираясь сквозь оскорбления и угрозы к грузному, пучеглазому, похожему на краба таксисту, который звенит связкой ключей и готов ехать куда угодно, а-все-остальное-не-мое-дело. Потом на тебя набрасывают одеяло, приносят воды, кто-то находит лед. А дальше — муниципальная “скорая помощь”, городская больница, где тебе промывают раны и накладывают швы. Но ничего этого ты уже не помнишь. Только вой сирены навсегда остается с тобой.

Сирена “скорой помощи” врывается в салон моего “форда”, и я поспешно прижимаюсь вправо, перехожу на третью передачу. В похмельное послевоскресное утро, когда нервы напряжены и когда ничего не ждешь, кроме восьми часов заискивания и притворства, и кажется, что вечер не наступит никогда, особенно трудно слышать этот звук. Он опять втискивает тебя в мир работников и торговцев, отсекает в тебе все лишнее, все неудобное, все, что может помешать твоим обязанностям коммивояжера. Он кричит тебе: смотри, для кого-то день начинается еще хуже! А значит, не стоит скулить. Все, что от тебя требуется, это еще раз перешагнуть через себя, похоронить до шести вечера на дне Каньона одинокого пианиста и продолжать искать покупателей на оптовые партии шоколада и корма для животных. Как будто все это имеет какой-то смысл, если утром не просыпаешься с любимым человеком… Проклятая сирена, хочется бросить руль, прикрыть уши. Только бы не слышать города, безобразно оживленного в понедельник. Суета — вот наш самый верный способ защиты от неизбежного. В ней тоже можно научиться находить свою прелесть… Может быть, тебе, Анна, уже давно удалось убежать от клиента, и теперь ты спишь, обняв плюшевого кролика. Может быть, только сейчас ты возвращаешься домой. Припухшие веки, темные круги под глазами, тяжелый привкус во рту, первая сигарета в такси — Анна, Анна, ты даже не спросишь разрешения у водителя. И, как обычно, ты наспех крестишься, когда вы проезжаете церковь. А может быть тот, кто выбрал тебя в эту ночь, решил взять все за свои доллары — ведь деньги дают нам права, которых у нас нет и быть не может — и сейчас он опять наваливается на тебя, Анна, стараясь выдавить из себя последние капли семени, чтобы вечером вернуться к жене безразличным и опустошенным. Об этом лучше не думать. Все равно ничего не изменишь. По крайней мере, сейчас.

Ему едва удалось заставить себя подняться в офис. Скорее, скорее отгородиться кондиционером от неподвижного липкого воздуха, от окутанных зноем тополей за окном и слушать традиционный для понедельника рассказ секретаря о том, как она провела выходные. Он смотрел на ее короткие полные ноги, туфли на низких каблуках и думал, что она никогда не умела одеться безукоризненно: всегда какая-нибудь мелочь делала невыразительными ее наряды, на которые она тратила все свои деньги. Две чашки крепкого, густого кофе — и жизнь возвращается, остатки опьянения оттеснены подальше вовнутрь, появляется желание позвонить кому-нибудь из клиентов, попытаться отработать свою зарплату. Постепенно, вопреки дрожи в руках и воспоминаниям о прошлом вечере, складывается программа на день. Я уже почти знаю, как заполнить часы, которые принято называть рабочим временем. Рабочее время — безупречная словесная пара, удобный коммуникативный фрагмент, еще одна попытка обозначить то, что никогда не может быть определено. В следующий раз нужно не забыть принять таблетки “Andrew’s Answer”. “Ответ от Андрея”. Странно, неужели я знаю ответ?

Он успел сделать несколько звонков и договориться о встрече на следующее утро, когда в офис вошел их постоянный заказчик. Это был пожилой, выбритый наголо мужчина с глазами и сердцем носорога, обладатель восемнадцатилетних любовниц и свиты из молчаливых протеиновых охранников — он называл их своими адвокатами. С ним, как обычно, был один из его ассистентов. Сейчас этого клиента он хотел видеть меньше всего: вид у него был слишком помятый для встречи с ним, бывшим заключенным и нынешним владельцем оптового магазина, человеком воли. Самое страшное — это дать таким людям почувствовать свою слабость.

Теперь он любит играть в бизнес. Во время переговоров он то и дело извлекает из кармана брюк калькулятор, поднимая вверх указательный палец, просит тишины и погружается в какие-то расчеты. Пальцы его быстро бегают по клавиатуре, он качает головой, морщит бугристый лоб, что-то пересчитывает и, наконец, закончив, грузно опускается в глубь кресла, стараясь оставаться непроницаемым и безучастным. И трудно избавиться от мысли, что делает все это он только ради того, чтобы показать, что знает цифры, и едва ли понимает смысл произведенных им арифметических операций. Он не пьет уже пятнадцать лет, с тех пор, как в последний раз вышел из тюрьмы, исправно принимает витамины, презирает гомосексуалистов и проституток, не целует женщин ниже груди, ходит в тренажерный зал, где тренер за два доллара в час ни на минуту не отходит от него — сегодня попробуйте увеличить нагрузку на мышцы спины и ни в коем случае не забывайте о голени — и верит: жить он будет еще долго. Каждое его движение, всегда размеренное и твердое, говорит: я все делаю правильно, потому что я — Большой Папа.

Он пригласил их в комнату для переговоров, где провел много часов, обсуждая цены, контракты, объемы закупок. Здесь ему часто удавалось выигрывать и получать выгодные условия для своих работодателей — мифических руководителей концерна из далекой, уже преуспевшей страны. Они отвечали ему скромными премиями или благодарностями в классическом индустриальном стиле: Мы хотим поблагодарить Вас за прекрасную работу в последние два месяца. Нашей компании никогда не удалось бы добиться столь высоких результатов и стать лидером на рынке, если бы в ней не работали такие преданные люди. Сегодня, уходя в отпуск, помните, что главное богатство для нас — это Вы. Отдыхайте и возвращайтесь с новыми силами, полными энергией и волей к победе. Такие благодарности ему передавал сияющий, безнадежно радостный менеджер из столичного представительства их фирмы.

От кофе они отказались. Охранник остался у двери, Папа сел за стол. Руки он держал перед собой, перебирая четки из дуба. Говорил он медленно, с каким-то усилием, словно переворачивал камни.

— Они получили товар по ценам на два процента ниже, чем я. Это ты добился для них скидок. Неделю назад ты продал мне по другой цене.

— Это было не два, а только полпроцента.

— Неважно. Теперь товар застрял в моих магазинах, деньги мои заморожены. Мои деньги не работают, ты это понимаешь? Вообще мне плевать, понимаешь ты это или нет, но из-за тебя я попадаю. Из-за тебя.

— Изменилась ситуация на рынке. Производители решили снизить цены.

Может быть, все-таки теперь, Анна, ты думаешь обо мне?

— Только не надо меня грузить этим рынком, петингом-маркетингом. Рынок — это я. Понимаешь? Или пропил уже последние мозги? Ты обидел меня, обидел рынок. А рынок не прощает обид.

— Мне очень жаль, но это было их решение.

Чтобы не терять времени, телохранитель у дверей, покачивая головой из стороны в сторону, разминает мышцы шеи. Здесь, пожалуй, нечего добавить. На нем можно задержать камеру. Прекрасный кадр. Во рту опять появляется привкус шампанского, он чувствует, как подкатывается тошнота, и боится, что на этот раз ему не удастся сдержать себя.

— Знаешь, бывает так, что сегодня человек ходит королем, а завтра он вообще не ходит.

— Я не могу говорить им, по каким ценам отпускать товар.

Пианист забирается куда-то совсем высоко, теперь ему не выйти из этого виража, бедняга, он упадет, он непременно сорвется каскадом аккордов.

— Слышишь ты, слизняк. Я знаю, что тебя они спрашивают, как и с кем работать. И ты мог мне помочь, ты мог мне здорово помочь. Но вместо этого ты мне нагадил. Теперь тебе не жить, — сказал он, поднимаясь.

Четки бешено щелкали в его руках. Больше они не сказали ни слова: на переговорах инстинкт всегда верно подсказывал им, где нужно поставить точку. Закрывая за ними дверь, он подумал, что у них можно поучиться искусству придавать монументальность нелепым фразам. Смешная сумма, глупая угроза. Продержавшись еще минуту, он бежит в туалет в конце коридора, склоняется над унитазом. Это была небольшая партия товара, он потерял едва ли две тысячи. Теперь тебе не жить. Странно, что такой человек бросает слова на ветер. Хорошо еще, что не стал рассказывать, как они по утрам опускали таких, как я. Рынок — это я. Наверное, когда-то он учил историю. Краткий курс начального эгоцентризма… День опять кажется длинным и безвкусным. Сегодня понедельник, и я знаю, что вечером не увижу тебя, Анна.

Он ждал её звонка несколько дней и, когда в конце недели понял, что опять что-то мешает им быть вместе, и вечером поехал за ней, ему рассказали о том, что случилось. Девушки говорили об этом просто и грубо, как о чем-то обычном, часто вставляя в свой рассказ циничные ругательства — без них они уже не могли обходиться. И он подумал, что они едва ли понимают, а может быть, и не знают, что в действительности произошло с ней. Ему казалось, что за их словами ничего не было, смысл их терялся, оставался не выговоренным, и он не мог представить разбитое лицо Анны, раздавленный рот, лопнувшие сосуды в её глазах.

На другой день он покупал лекарства, её любимые маслины с анчоусами, наборы кремов и гелей для душа. Он долго выбирал духи и дезодоранты, и продавцу в салоне часто приходилось подносить ему жареные кофейные зерна, и он глубоко вдыхал их запах. Вечером он отвез пакет в Квартал и отдал его девушке, которую когда-то Анна назвала своей подругой. Он еще раз передал ей свою визитку — это было лучше любых записок. Анна позвонила через два дня.

— Спасибо, — сказала она. — Мне все отдали. Мне было очень приятно.

— Я приеду к тебе.

— Сейчас ко мне нельзя: я страшная, ты меня не узнаешь. Пока не сойдут синяки, я не хочу, чтобы кто-нибудь меня видел.

— Я не могу во все это поверить.

— Сначала я тоже не могла. Потом привыкла.

— Его нашли?

— Нет.

— Где же была ваша охрана, ваша мамочка?

— Охраны в гостинице не было, а мамочка пропивала наши деньги.

— Его найдут?

— Никто не будет этим заниматься.

— Я все равно хочу увидеть тебя.

— Почему ты не приехал в воскресенье? Я ждала тебя.

— Я не смог.

— Подожди две-три недели. Я позвоню тебе.

— Может, нужно что-нибудь еще?

— У меня все есть.

— Только позвони. Слышишь? Позвони. Я все время думаю о тебе.

— Я тоже. Я позвоню.

— Я люблю тебя.

— Спасибо. Я тоже.

Дни. Трудные и пустые, холодные, как декабрьский туман, потому что рядом нет тебя, Анна. Твое лицо, твое тело приходится теперь выстраивать из воспоминаний о нашей недолгой близости, из твоей тени на простыне, из утреннего сна, когда всего сильнее боль одиночества и всё правдивее обман, когда почти веришь, что твоя глубь открывается мне. А впрочем, все идет своим чередом: жизнь отбирает свои редкие подарки — они, наверное, упали на нас случайно. Раньше казалось, что они не кончатся никогда. Теперь их почти не осталось. Все, что вдруг получаешь от жизни, все, что тебе — нечаянно ли, умышленно ль, — удается вырвать у этого мира, обязательно приходится терять. Наверное, в молитвах люди просят что-нибудь, чего у них нет. Глупцы, они даже не подозревают, в какую они ввязываются сделку. Если бы молился я, то просил бы, чтобы больше Он мне ничего не давал. Так наши с Ним счета остались бы чисты. Но эти дни… Сколько же будет их? Пятнадцать? Двадцать? Двадцать пять? Если бы можно было проспать их. Просто уснуть и спать, пока не разбудит твой звонок, Анна, как это было сегодня. Твой звонок спасет меня, вынесет на поверхность со дна океана моих снов, вновь сделает этот мир реальным, ощутимым. Как старозаветный бог, своим словом ты создаешь землю и все вещи вокруг. Мне только остается дать им названия, Анна, любовь моя. Молчание твое — моя мука. Твоя печаль — мое изгнание. Ночь с тобой — моя вечность.

Прошло три недели. Он много работал, встречался с клиентами, проводил переговоры, стараясь ничем не выдать своей тоски, — иначе они бы не поверили ему, и контракты были бы проиграны. Ему трудно было видеть женщин в эти дни: он не мог понять, почему Анны нет среди них, почему она не могла бы быть секретарем, бухгалтером или обладательницей еще какой-нибудь маленькой работы, смешной должности, просто чтобы быть с ним по одну сторону.

В эти недели ему часто приходилось работать над новым контрактом вместе с юристом одной из их фирм-партнеров. Отцом юрис¬та был бывший городской прокурор, дедом — начальник лагеря в далекой северной стороне, и во время их встреч он украдкой рассматривал этого человека из породы вечных жандармов, его безукоризненно выбритый подбородок, тонкие бесцветные губы, холодные глаза — их едва удавалось разглядеть за очками в золотой оправе. И он думал о том, что если бы они встретились пятьдесят-шестьдесят лет назад, то этот человек непременно был бы среди его палачей и так же бесстрастно, как сейчас он обсуждал условия оплаты и поставки товара, он наблюдал бы за его пытками, мечтая вырвать признание. А сегодня, если бы только это было в его власти, он, столп общества, блюститель нравственности, неизменный председатель комсомольских собраний, с отличием закончивший юридический факультет, отобрал бы у него Анну и постарался бы упрятать ее в какой-нибудь исправительной колонии.

По вечерам, у себя дома, он следил за танцующими на карнизе воробьями и слушал жадное, захлебывающееся слюной, нутряное рычание рыжего пса во дворе, с каким он каждый раз набрасывался на сбежавшую из дома овчарку, вгрызался в ее загривок. Он уже много дней не отходил от нее и никого не подпускал к ней. И почти каждый вечер был слышен лай сопротивления и несогласия, который скоро сменялся счастливым визгом. Если ей все же удавалось убежать от него, он часами выл под окнами среди ночи. Сначала его неистовства пугали, казалось, что это какой-то неизвестный, лютый зверь, забредший в их город, потом все это начинало забавлять, и многие вокруг подтрунивали над неутомимостью пса. Может быть, это тоже любовь, думал он. Счастливчик, ему каждый раз приходится брать ее силой. Что это? Игра? Выверенный тысячелетиями ритуал, нашептанный инстинктом? От такой утонченности можно прийти в восторг… Иногда ему казалось, что он сходит с ума.

Наконец, она позвонила.

— Я уже почти здорова. Только голова болит. Скоро выходить на работу.

— Чтобы все опять повторилось? Зачем так ненавидеть себя?

— Другой работы у меня нет. Можем увидеться завтра. У меня пока еще больничный.

— Позвони мне в семь вечера. Я не хочу никаких гостиниц. Я хочу, чтобы ты пришла ко мне.

— Хорошо, как скажешь.

Впереди двадцать восемь часов, которые нужно прожить без тебя, Анна.

Я рисую этот день. Ночью мне помогает луна — самая искусная из художниц. Вместе с ней мы не скупимся на краски. Целыми пригоршнями сурьмы мы забрасываем небо. Звезды на нем едва видны. Едва видны на освещенном редкими фонарями асфальте и тонкие каблуки пугливой девушки, одиноко спешащей домой. Из черноты тени ночь помогает мне выплавить листья платанов и тополей в моем дворе. Но это ночью, а сейчас я сам выдумываю небо над горизонтом. Там, в самой дальней дали, оно цвета свежей, молодой смолы, едва выступившей из надреза. Я собираю море. Из случайных проблесков во мгле я выплетаю первый луч, из темноты я вытягиваю его — и вот он пробегает по зеленой волне. Я пряду черную нить мола — он едва виден из-под воды, и легкие волны часто перекатываются через него, сверкнув белыми, искрящимися гребнями. Вот и линия прибоя. Ее изгибы я выведу большим пальцем правой ноги: сейчас я немного художник и я имею право на причуды и своеволие. Небрежно я разбрасываю росчерки первых чаек над выбеленным мелом песком и быстрой тенью уношусь вверх по склонам. Я едва успеваю провести их линии, рассыпать росу по голубой траве: я спешу в город. Легкой, едва заметной дымкой я поднимусь над площадью и над Собором, и те, кто не знают меня, будут думать, что это последние сны покидают его стены. Тонким облаком пройду я по центральным улицам. Но я быстро оставлю их: сегодня мое место на городской окраине, там, где еще совсем недавно лежала степь и бродили старики-туманы. Там, в новом квартале, который, быть может, кое-кто назовет безликим и непоэтичным, я складываю дом. Неторопливо выходит он из моего детства, из многих лет, проведенных в городе. Пальцы мои на мгновение вязнут в его стенах, но вот их контуры становятся тверды и прямоугольны. Из полумрака, из предутреннего ожидания двора выступают подъезды, этажи ложатся друг на друга. Кое-где зажигаются нетерпеливые окна. А потом над ним поднимается солнце, и он становится сиренево-голубым — дом, где аромат кофе смешался с запахом утра. Дом, в котором сегодня он будет ждать тебя, Анна.

В пятницу он рано отпустил секретаря и закрыл офис. Он заехал в супермаркет и купил маслины, жареного цыпленка, пирожные, греческий виноград. Он улыбался девушке у кассы, оставил сдачу и помог ей упаковать свои покупки. Он припарковал “форд” во дворе, отнес пакеты наверх, потом спустился, отогнал машину на стоянку и быстро вернулся домой. Ждать оставалось совсем недолго. Он включил компьютер, открыл файл, где был его дневник, прочитал последнюю запись. Перед ним снова был экран загадочного цвета. Кажется, сегодня у него немного лиловый оттенок. Можно провести много дней, созерцая его. Моя комнатная мандала. Моя луна. Чего только не обретаешь, всматриваясь в нее! Вдохновение, познание, мистический опыт. Еще минута — и новые строчки побегут за курсором, и невозможно будет уловить связь между моими мыслями, пальцами, клавиатурой и мелким шрифтом на экране. Самая непостижимая связь… О чем сегодня будут мои слова? Сегодня, когда я увижу тебя, Анна? Опять о прошлом? О мыслях, которые вышли из отчаяния и одиночества, из страха навсегда остаться одному? Или, может быть, попытаться представить, как через полчаса ты придешь ко мне, Анна? Ужин почти готов, вместе мы быстро разогреем его. Мне осталось смахнуть со стола двухнедельную пыль. Вот так. Выложить книги в ровную стопку. Слабая иллюзия упорядоченности. Теперь главное — наша кровать. Пока она еще только моя. Приготовление постели — это ритуал, который я чтил уже в школе. Две подушки, новая простыня и покрывало, чтобы все это не казалось таким навязчивым. Дальше лестница вниз — ее я в последний раз пройду в одиночку: на каждой ступеньке, каждую секунду я буду помнить, что подниматься мы будем с тобой вместе, Анна. Я встречу тебя во дворе, мы вместе войдем в подъезд, и уже в лифте я обниму тебя. Ну вот, ты и здесь. Первая минута всегда разочарование — все гораздо проще, чем казалось раньше. Еще секунду назад мир был полон непредсказуемости, но теперь ты здесь, и из всех возможностей нам останется одна: пройти в мою комнату и сесть друг против друга — мы все волнуемся, поэтому несколько минут нам нужно будет посидеть вот так, да, чтобы я мог опять найти тебя. Конечно, эти цветы тебе. Ведь больше всего на свете, Анна, ты любишь цветы. Когда ты прижимаешь к груди свежий букет, ты едва не плачешь от счастья. А когда они умирают, ты еще долго не расстаешься с ними: ты находишь красоту даже в увядших, свернувшихся лепестках. Ну вот, ты, кажется, привыкла к новому месту. Теперь душ, и я снова вижу твое тело, Анна, оно пахнет мускусом и медом, — да-да, узнаю: это крем, который я тебе подарил, — оно больше меня, мне никогда не запомнить его, оно как море, и я плаваю в нем, а ты смеешься надо мной, Анна. И вот ты уже у меня на руках, мокрая и милая, и я опять несу тебя к себе в комнату, но частичка тебя останется в ванной, а твое отражение — в зеркале на стене в прихожей, да, пожалуй, и на самой стене — Анна, теперь ты будешь повсюду. И снова моя кровать, она тоже ждала тебя, ждала, чтобы открыться перед тобой одной, Анна. Без тебя она еще более одинока, чем я, еще нестерпимее ее боль — что может быть печальнее разверстой, пустой кровати, предназначенной для двоих? Она мечтала о твоем тепле, о твоих снах, Анна, о нашей любви… Смешно, но я забуду выключить компьютер, и с нами будет свет его экрана — иногда мне кажется, что мне он уже давно дороже солнца — неужели ты все-таки здесь? Сегодня ты не вспомнишь о презервативе, и сегодня мы будем впервые по-настоящему близки. Сейчас ты чувствуешь, какой я теплый и как я хочу тебя. Потом, когда вдруг все оборвется и наши тела ненадолго оставят друг друга, ты повернешься на правый бок и будешь лежать так несколько минут — о чем ты будешь думать тогда, Анна? — а я буду смотреть, как еще вздрагивают твои полные бедра и твое наслаждение передастся мне, и я, опять забывая обо всем, начну целовать твои ноги — ведь о них я по-прежнему ничего не знаю — и опять захлебнусь в них, в трепете твоей плоти. А дальше будет наша ночь, бесконечная, как твое тело. Ночь, когда не нужно думать о том, что ждет впереди. За свои тридцать лет сколько раз я выстраивал целые десятилетия будущей жизни, а удавалось вырвать всего несколько часов любви. И снова поиск, ожидание, одиночество. Потом я понял, что невозможнее всего в этом мире оставаться с тем, кого любишь. Теперь я довольствуюсь днем-другим, прожитым вместе. Теперь, когда ты рядом, я не думаю о том, что будет дальше. Любовь — это освобождение, но для меня всегда кратковременное. Для меня это отпуск, который дают благонадежному арестанту, чтобы потом он вернулся в тюрьму повседневности и дисгармоний… Не нужно думать об этом сейчас, но может быть потом, когда-нибудь, я уйду и от тебя, Анна. Едва набросив кожаное пальто a la Аль Пачино, так, чтобы осенний ветер забирался под ворот, когда я выйду на улицу. Уйду, допьяна напившись предрассветным туманом. Не нужно, не нужно думать об этом, но может быть, ты, Анна, ты оставишь меня. И этого не стоит бояться: каждое расставание — это только путь к новой встрече… Но нет, не слушай, не слушай меня! Мы никогда не оставим друг друга. Кажется, я уже сплю, Анна. И говорю глупости. И даже во сне не могу избавиться от вычурности объяснений. Опять этот псевдоманьеризм. Карлики на плечах гигантов. Не слушай меня… Музыкант. Теперь почему-то мне хочется, чтобы пианистом был не измученный, горбоносый шатен с ниспадающими на глаза густыми волосами, а невысокий, молодой негр, немного пухлый, сверкающий зубами и кожей. Вот снова он, вздорный пианист среди пустыни и брошенных городов. Один. Один среди чужих поражений и капитуляций. Все это потому, что страх и надежда — два самых сильных чувства современного человечества… Не слушай, не слушай меня, Анна… Ты прав, папа-хроноп: клыки и доллары управляют нами. И счастлив тот, кому удалось хотя бы ненадолго сокрушить их власть... Потом мы проснемся и будем долго, медленно открывать друг друга и потом опять займемся любовью. Заняться любовью — что за глупый языковой оборот, пошлая идиома среднего сословия, еще одно клише буржуазного стиля, еще одно насилие над словом! Можно подумать, что когда тебя нет рядом, я занимаюсь чем-то другим. Нет, теперь это главное дело моей жизни. И вот мы снова засыпаем, даже не замечая этого. Потом ты, в одном фартуке, жаришь яичницу, и я смотрю на тебя, покоренный твоими руками, спиной, шеей, я нахожу твои кудри и твою грудь — я уже не вспомню о том, что ты раздевалась, может быть, перед сотней мужчин, они больше не мешают нам. И вот мы завтракаем, неловко и неумело, потому что я не могу отпустить твою ладонь, и то и дело, опять и опять пробираюсь к твоей груди, к твоему лону. А дальше снова постель, ты забираешься на меня, твои волосы рассыпаются и накрывают мое лицо, Анна, и мы долго, задыхаясь, несемся с тобой в бесконечность, и вот снова смятение глубины твоей плоти. Ты сжимаешься, и мне на мгновенье становится страшно, что я так и останусь в тебе. Страшно и хорошо от этой мысли: так, по крайней мере, мы бы уже никогда не расстались. Эта мысль едва доходит до меня сквозь фейерверк наслаждения. Но ты отпускаешь меня, и, обессилев, мы спим опять. И снова ночь, и снова утро, и день — мы едва успеем заметить его. А потом будут последние крики заката над крышами города и нарастающее, тяжелое безмолвие. Но мы ничего не узнаем об этом. Мученики любви, мы проснемся, когда первая звезда загорится на карнизе у моего окна, когда луна всплывет у пирса, и пляж развернется крахмальной простынею. Бедный компьютер, я его так и не выключил, и мы опять до боли внизу живота захотим друг друга. И опять — бросок в вечность, туда, где нет ни вашего времени, ни вашего страха, ни вашей смерти, а есть только твой стон, твой смех и твои слезы, Анна, и волна, которая зарождается глубоко внутри меня, нарастая, от щиколоток поднимается вверх и требует выхода, но я сдерживаю ее, и она откатывается назад, чтобы потом вернуться, вернуться, сведя в судороге ноги, вернуться, когда у меня уже не будет над ней власти, а дальше вспышка — и тишина, только стремительный ритм нашего дыхания, Анна. А город уже готовится к новой неделе. Но до этого нам нет дела: завтра у меня будет выходной, завтра все будет так же, как и сегодня, даже лучше, Анна, а еще лучше будет послезавтра и после-послезавтра, потому что мы только начинаем узнавать друг друга. Путь мой закончен: я нашел тебя. Теперь только осталось отыскать способ стать еще ближе и никогда, Анна, никогда не расставаться друг с другом. А сейчас у тебя не осталось ни сигарет, ни маслин с анчоусами, нам обоим не хватает бутылки доброго, проверенного вина, терпкого, как твой цветок, как твоя роза, Анна. Это ничего, я быстро вернусь: магазин совсем рядом. Кроме того, сейчас, там, на улице, мне нужно увидеть ночь, услышать ее дыхание. Наверное, нельзя быть более счастливым, чем я сейчас, но все же мне еще, кроме тебя, нужна эта ночь. Хотя ты, конечно же, знаешь, как трудно сейчас заставить себя подняться — ты ведь сама не можешь пошевелиться. Но вот я уже одет. Пока, я захлопну дверь.

Две изогнутых пляшущих тени мелькнули на лестнице — таланты наших подъездов, кому же предстоит воспеть их? Сильный толчок в спину и боль, и холод под сердцем, когда что-то холодное и твердое входит в твое тело. Сумасбродный пианист переворачивается и падает навзничь на грязные ступени — где же теперь твои созвучия? — неразгаданный свет моего компьютера и кровь, моя кровь, льющаяся из горла, груди, живота… Анна, Анна… Значит, все-таки эти люди держат свое слово… Эти ли, другие ль?.. Когда двое любят друг друга, целый мир встает против них. Люди не могут терпеть чужой любви, неужели ты забыла об этом?

Анна была полна им, когда он ушел. Она знала, что он всего себя отдал ей. Лежа на спине, она чувствовала его тепло: он был повсюду. Все вокруг растворилось в его любви. Знакомые вещи теряли свои формы, растекались перед глазами. Каждый звук казался теперь эхом другого. Мир сделался зыбким, текучим. Сверкая тысячами красок, он медленно проплывал над ней. Но потом все прошло, остановилось, постель остыла, и Анна подумала, что его уже целые годы не было с ней. Ей сделалось страшно. И когда она услышала крики за дверью, то вдруг поняла, что мир уже никогда не будет таким, как прежде: в нем стало больше ровно на одну утрату.

Она не помнила, как натягивала на себя его джинсы, футболку с портретом Джима Моррисона, как выбегала на лестницу. Соседи в смятении толпились над ним. Их причитания, слезы, каждое их движение и даже он, на ступеньках, в луже крови, — все вдруг показалось Анне розыгрышем, финалом посредственной пьесы, сценой из слезливого сериала. Она видела все это уже много раз раньше, и каждый раз ей приходилось плакать, прижимать его к себе, умолять подняться, целовать его лицо и слышать, как что-то клокочет в его горле, и уже в который раз чувствовать этот запах, запах крови, который, кажется, пробрался ей под кожу и теперь останется с ней навсегда. Много раз прежде Анна больно билась головой о полуоткрытую дверь “скорой помощи”, когда он был уже внутри, и нужно было спешить, потому что один и тот же врач с глазами скитальца опять не хотел ее ждать. И снова тряская дорога в больницу, и она снова наклоняется над ним.

Предрассветная мгла стелилась над степью. На изломе ночи небо, степь и море трудно было отличить друг от друга — все это была одна жизнь. И только два холма, увешанные гирляндами уличных фонарей, казались чужими в этом мире.

И когда Анна поняла, что он мертв, у нее уже не было сил отдаться захлестнувшей ее боли. Она просто приняла и это, как принимала раньше все, что приносила ей жизнь. Она только тихо плакала, когда они въезжали во двор знакомой больницы, и думала, что очень скоро ей придется вернуться в Квартал. А дальше снова будут безжалостно влюбленные поклонники, ветер улиц и её оброненные, не отогретые руки. Вновь побегут номера гостиниц, комнаты, пропитанные потом любви и запахом женской крови. И она опять не будет знать, какие мысли мечутся в голове у того, кто теперь нервно следит за ней, пока она медленно раздевается и складывает белье, пытаясь хотя бы на секунду отдалить то, за что она уже получила деньги. А потому лучше считать, что все это было сном, жить дальше, ничего не вспоминая, и готовиться к худшему.

Над городом-горбуном вставало утро, и небо на востоке было прозрачным и бледным, как набежавшая на песок морская волна.