Шоферы и кондуктора нашей автобусной базы зовут дачные маршруты катафалком: ездят на них одни пенсионеры по социальным проездным билетам… Я тут не так давно возвращался таким маршрутом, мне повезло: я даже мог сесть – а так как ехать почти двадцать минут, а окна не мыли со времен начала Перестройки, то я стал читать все те инструкции, что наклеены за спиной водителя – и обнаружил там весьма интересную формулировку «Бесплатным проездом на городских маршрутах пользуются Герои социального труда» Ну, мой сарказм не каждому дано понять…

Ладно…

Третий день страна праздновала день Независимости России. А мы, как обычно, ехали на дачу: Россия – Россией, и её непонятно от кого независимость – само собой, а виноград нужно подвязывать: он уже зацветает… а Сталинградская битва похерена потому, что… ну, Вы понимаете. Почти по той же причине похерена Ленинградская блокада: ну кому сейчас это актуально!?.. Как ныне помню, бреду это я по паркам Пушкина, выхожу к Розовой караулке, а там старозаветная еврейская бабушка выгуливает своего правнука и москвич раскрывает калитку… То есть, это я, конечно, уже значительно позже узнал, кто есть кто, а тогда я просто брёл по аллеям Пушкинских парков, вышел к воротам, у которых весьма интеллигентного вида небритый товарищ отворял калитку, а маленькому мальчику лет десяти-одиннадцати вдруг взбрендилось повиснуть на створках ворот и упасть с оных, и заплакать, а сопровождающего сего субъекта бабушка вдруг соизволила разразиться фразой: «Сёмушка, Сёмушка! Русские мужчины в таких случаях говорят «шлёп твою ать!» или – если они настоящие мужчины: - «ни куя себе!» - но никогда не «я Вас умоляю!» - я Вас умоляю!!!»

А потом мы стояли у ворот Розовой караулки и вопрошали друг друга:

– Софья Семёновна, а вот это помните: «из памяти твоей я выну этот день»?

– Чтоб спрашивал твой взор беспомощно-туманный: Где видел я персидскую сирень, И ласточек, и домик деревянный?

– Софья Семёновна! Ну покажите, ну, покажите нам ту персидскую сирень!

– А это – вон, к Славочке… вы ж у нас пизан?

– Еще далёко мне до патриарха, Еще на мне полупочтенный возраст…

– Еще меня ругают за глаза На языке трамвайных перебранок…

– Софь Семенна, а почему Вы не поехали со всеми своими?

– А что мне там делать?! Все мои лежат тут. Поедемте на Пискарёвку…

– Бабу, и шут тебя потрахал!

- Устами бы младенца… Боже мой! И кто бы мне объяснил, откуда же берутся такие вот дети?!.. Нет, нет, молодые люди! Вы – пока ещё не боги, и у меня уже пятеро взрослых детей, так что консультаций мне не надо… «Любовь их душ родилась возле моря…»

– В священных рощах девственных наяд…

Да, вот, припомнилась старинка…

Третий день Россия ликовала по поводу Независимости, а мы, как обычно ехали на дачу: виноград нужно подвязывать – он уже зацветает…

Наши дачные маршруты катафалками зовут: ездят на них одни пенсионеры по социальным проездным билетам… Поэтому я обычно вообще даже и не сажусь: да ну, не успеешь сесть – опять вставать. Вот родители мои – им уже девятый десяток доходит, и раны ещё с той, с Отечественной имеются… зато выглядят бодрячком, поэтому я даже горжусь, когда им места не уступают. А тут мы едем на третий день Независимости России на дачу виноград подвязывать: уже цветёт в полный рост, падла…

Заходим в среднюю дверь. Салон практически полон. И я где-то в глубине души горжусь тем, что никто из этих стариков не уступаем места моим родителям.

Правда, вот сразу налево от дверей сидит семейство: папа, мама и сынок. Папа – из качков: плечи на полметра, коленку расставил по современному – не полметра, роста – метра два. Мама – обычная мадам средней упитанности. Сынок – лет десяти – сидит на сидении, оборудованном прямо на самодельном лабазе как раз возле двери.

Едем.

Народ, независимый от пенсии, и не думает возмущаться, поскольку папаша – из качков, метров двух роста и сидит правильно – колени на полсалона… Едем.

Разговоры – совершенно дачные:

– Да горит всё, на корню горит.

– У меня вон сын виноград подвязывает; вечером подходит – показывает: «Вот мам, я этот лист винограда утром обломил…» – показывает… а лист винограда у него в пальцах рассыпается!..

– Воробьи всю черешню склевали…

На очередной остановке в салон заходит бабушка на бадике. За окном – сорок градусов жары, а она – в свитере и демисезонном пальто. И встаёт прямо перед сиденьями, на которых восседает семейство.

Едем.

Я не выдерживаю и говорю пацанёнку:

– А вот куда же это ты, милый, едешь-то один? Без мамы, без папы?

– Я не один! Я с родителями: вот мои мама и папа!

Пауза.

– Врёшь ты всё! Если бы ты ехал с мамой и папой, то они бы тебе объяснили, что – пока ты молодой – уступить место старикам – святое дело… Особливо, ежели это бабушка на костылях.

Тишина.

А у моего друга Моисеева день рождения странным образом совпал с днём Независимости России, поэтому в ночь с тринадцатого на четырнадцатое мы пьянствовали в полную Жмеринку, а утром родители подняли меня, чтобы ехать на дачу, подвязывать виноград. Я зол и въедлив.

– Деточка, а вот, может быть, у тебя есть ещё и бабушка с дедушкой? Или ты, как водится, Иван Непомнящийродства?

– Я – Ваня!..

Меня кроет истерический смех.

Кондукторша не выдерживает, подбегает к нам:

– Это – ваш ребёнок?

Молчание.

– А вы видите вот этот знак? Он означает, что это сидение предназначено для инвалидов!

Ребёнок начинает вставать.

Папаша роняет:

– Сидеть.

Пауза.

А я заливаюсь хохотом:

– Слушайте, это вы его специально Ваней назвали?

Кондукторша кричит:

– Андрюш, останови!

Автобус останавливается.

Кондукторша швыряет купюры в лицо отцу семейства:

– Вот ваши деньги! И… идите отсюда!!!

Семейство встаёт, движется к выходу.

А я ж ещё проспаться не успел. Я снимаю руки с поручней, кланяюсь, и произношу на весь автобус:

– С днём Независимости вас, господа!

Качёк идёт первым. Качёк толкает меня так, что я вылетаю спиной из автобуса. Качёк в полпрыжка подлетает ко мне и замахивается ногой – я еле-еле успеваю увернуться. Качёк замахивается второй, третий раз – а я обшмырянным тараканом еложу на спине, чтобы ускользнуть.

И тут вдруг раздаётся поросячий визг. Дикий, истошный. И в след за ним – женский… и – ё-моё – опять-таки дикий истошный… Ладно, я как-нибудь потом поищу других слов… И совершенно спокойный голос моего отца:

– Эй, мальчик, тебе ещё нужен этот выпердыш?

Мы вместе с качком оборачиваемся к дверям автобуса.

Мой отец левой рукой прижал пацанёнка к себе, а правой – отвел подбородок мальчишки к его левому плечу, профессионально так отвел.

Парень, папаша, в смысле, было рыпнулся, да и мамаша там заверещала, а мой отец только и сказал: «Цыть!»

Умеет он цыкнуть. Четырнадцать мальчишеских лет моего отца пришлись на Сталинградскую битву. Двадцать второго августа – в день начала массированной бомбардировки города – мою бабушку засыпало. Когда на четвертый день её откопали, оказалось, балка перебила ей ноги – вот так они и остались на всю битву в городе. Отец стал ходить за пропитанием. Он и до того знал все проходы-выходы в подвалах, а тут вообще в ящерицу превратился… Одним словом, инсульт мою бабушку разбил в начале семидесятых, когда отцу вручили медаль «За отвагу», и выяснилось, что он чуть ли не каждый день шнырял за линию фронта с одним русским трехгранным штыком – другого оружия не признавал. Так что умеет мой батенька цыкнуть…

– Что ж ты думаешь, если мы вас в сорок третьем не добили – так теперь уже и всё? Не-е-ет, родной мой, это никогда не поздно исправить…

Отец говорил ровно, спокойно, даже немного с усмешечкой, что и ввело парня в заблуждение – тот рванулся. Отец отпустил подбородок мальчика и железной хваткой вцепился тому в причинное место:

– Стоять!

Пацан заверещал. Его мать кинулась ему на выручку. Но моя мать ведь тоже из Сталинграда, и её тоже мессеры из шмайссеров поливали.

– Что ж ты делаешь, гад? – продолжал мой отец. – Он же – инвалид, у него весь хребет переломанный, а ты его так роняешь. Сын, ты – как там?

– Ничего, бать, живу…

– Ну и – ладно, ну и – иди сюда…

Я начинаю подниматься.

А обидчик мой вдруг резко падает лицом в землю. Я ещё ничего не успеваю понять, но замечаю, как депеэсники защелкивают наручники на его запястьях, а кондукторша из автобуса кивает: этот, мол, этот…

Мы ещё не доехали до следующей остановки, как отец мой стал опускаться на ступеньки.

Кондукторша вновь ринулась к нам, а шофер опять остановил автобус и раскрыл двери.

Отец сидел на нижней ступени, а кондукторша ворковала где-то за моим плечом:

– Да ладно, да ладно Вам: ну вот едем же!.. Вам валидолу или нитроглицерина?

– С нитро у меня голова потом раскалывается…

– Да ладно, бать, не выделывайся…

– Воды дай: этот щусёнок мне всю руку обмочил… Нет, ну жалко пацана!..

А кондукторша вдруг рассмеялась, толкнула моего отца локтём под ребро и пропела на весь автобус:

– Дорогие мои старики, мы ещё, мы ещё повоюем!..