так вот изящно обходил А.С. Пушкин необходимость называть вещи своими именами.

 

В наступившем году(ВВМ:имеется в виду 1999 г.) мир отметит 200-летие со дня рождения гениального русского поэта А.С. Пушкина. За два века интерес ко всему, что вышло из-под его пера, возрос необычайно. Его творчество продолжает восхищать и удивлять.

Несмотря на многолетние попытки советского литературоведения навести глянец на все, что связано с Пушкиным, он остается в истории мировой литературы живой фигурой, что подтверждают долгое время не известные читателям грани его таланта, о которых рассказывает предлагаемое вам эссе.

 

Исследователи русского обсценного (непристойного) фольклора считают, что источником при написании произведений такого характера Александру Сергеевичу служило творчество, посвященное плотским аспектам, главным образом, обрядовой сферы. Так, ритуальная свадебная песня «Чуманиха», полагают исследователи «срамных» текстов, стала для него одним из толчков для создания поэмы «Царь Никита и сорок его дочерей», написанной – разумеется, не для печати – весной 1822 года в Кишиневе. В собственноручном исполнении автора до нас дошло только начало «охального» текста.

Во первых же строках своего творения, задумывавшегося объемом наверняка не меньшим, чем «Руслан и Пюдмила», великий проказник прямо говорит, какая стоит перед автором довольно прихотливая задача: так все рассказать «... изъяснить,

Чтоб совсем не рассердить

Богомольной важной дуры,

Слишком чопорной цензуры?»

 

Даже академические издания не решались приводить это произведение в полном виде. А жаль. Поэма эта, полная тех самых вещей, что не принято называть своими именами, могла бы давным-давно, благодаря искрометной иронии гениального интерпретатора фольклора (в отличие от сквернослова русской поэзии Баркова, кстати, тексты коего оказались более известны, чем пушкинские), внести в этот пласт родной литературы неоценимый вклад.

Но вернемся к Пушкину. Точнее, к осмыслению одной из граней гения его. Вспомним произведения, в коих он, не выбирая выражений (но, несомненно, выбирая слова), подвергал гиперболизированному осмеянию презренных оппонентов. Припечатал многих из них так, что потомкам некоторых до сих пор тошно.

 

Лечись – иль быть тебе Панглосом,

Ты жертва вредной красоты.

И то-то, братец, будешь с носом,

Когда без носа будешь ты.

 

Объект этой сокрушительной насмешки запараллелен с вольтеровским героем из «Кандида», лишившимся носа в результате известной срамной болезни.

 

На Каченовского

Бессмертною рукой раздавленный зоил,

Позорного клейма ты вновь не заслужил!

Бесчестью твоему нужна ли перемена?

Наш Тацит на тебя захочет ли взглянуть

Уймись – и прежним ты стихом доволен будь,

Плюгавый выползок из гузна Дефонтена!

 

Так «отрекомендовал» Александр Сергеевич противника Карамзина. «Историю Государства Российского» (1818 год), которую Каченовский подверг обструкции в «Вестнике Европы», читает весь мир, а ничтожный «зоил», уподобившийся французскому собрату, не раз критиковавшему Вольтера, только тем и памятен, что подвергся пушкинскому сарказму.

Повышенная сексуальная озабоченность сквозит практически из всей лирики Пушкина. Качество это, судя по энергетике, бьющей даже из стихов вполне печатного характера, поэт сохранил и в зрелом возрасте. А что, если именно оно и лишало здравого смысла нашего гения, вплоть до ситуаций, следствия которых и привели его к роковой дуэли?..

Бандерша гадает на картах.

 

Срамные девки ждут клиентов…

 

...А по картам – ждать гостей

Надобно сегодня...

Вдруг стучатся у дверей;

Барышни и сводня

Встали, отодвинув стол;

Все толкнули ц…ку,

Шепчут: «Катя, кто пришел,

Посмотри хоть в щелку».

«... Четверых гостей, гляжу,

Бог мне посылает.

Я б...дей им вывожу,

Всякий выбирает.

Прое...лись они всю ночь,

Кончили, и что же?..

 

Это отрывок жанровой картинки, найденной в черновиках. Недостаточно отшлифованный текст говорит о том, что написана она довольно молодым еще человеком. Годится ли это произведение в качестве штриха к образу самое себя, который будущий великий поэт начинает создавать едва ли не в первых своих стихотворных опытах?

Еще штрих:

 

А я, повеса вечно праздный –

Потомок негров безобразный...

 

Может ли комплекс неполноценности, формировавшийся в человеке с детства, стать хотя бы одной из причин его грядущей гениальности? Низкорослый, с нетипичным для славянской среды обликом, Пушкин, несомненно, от этой своей непохожести немало страдал, и не только в отрочестве. Утверждаться этой личности, особенно в ранней юности, помогала поэзия. Среди лицеистов, где каждый второй, если не Рылеев, то Пущин или Чаадаев, Пушкин оставался всегда первым, причем никем никогда не превзойденным. Он и в России стал первым. А первому здесь позволено, если не все, то многое.

 

Ты и я

…окружен рабов толпой,

С грозным деспотизма взором,

Афедрон ты жирный свой

Подтираешь коленкором;

Я же грешную дыру

Не балую детской модой:

И Хвостова жесткой одой,

Хоть и морщуся, но тру.

 

Здесь «ты» – это тезка поэта, император Александр I. А «Хвостова ода» – произведение Дмитрия Хвостова, сенатора, поэта-графомана, объекта нескончаемых сатир со стороны многих.

Вот Хвостовой покровитель.

Вот холопская душа,

Просвещения губитель,

Покровитель Бантыша!

Напирайте, Бога ради,

На него со всех сторон!

Не попробовать ли сзади?

Там всего слабее он.

 

Речь идет о князе А.Н. Голицыне, покровительствовавшем Александре Хвостовой, организовавшей в Санкт-Петербурге изуверские мистические радения, Он же покровитель В.Н. Бfнтыш-Каменского, высланного из столицы за противоестественные наклонности.

Если к мужскому полу поэт в своих эпиграммах или экспромтах был чаще всего саркастичен, то женщин он щадил иронией:

 

Могучею блистая красотой,

Она была под юбкою герой...

 

Или вот еще одна соленая шутка, которая была отпущена в адрес дочери хозяйки одного из кишиневских трактиров:

А завтра к вере Моисея

За поцелуй я, не робея.

Готов, еврейка, приступить –

И даже то тебе вручить,

Чем можно верного еврея

От православных отличить.

Или:

Одним страданьем

буду сыт,

И пусть мне сердце

скорбь расколет…

Она на щепочку пос...т,

Но и понюхать не позволит.

 

Здесь ирония смазана раздражением отвергнутого ухажера.

Невозможные для печати в полном виде, эти стихи, однако, хорошо были известны. Особенно современницам Анны Николаевны Керн. Они, похоже, не обидели ее, одну из дам пушкинского сердца, хранившую их всю жизнь.

Не только дам щадил он иронией. Но и сам спасался, особенно, когда в чреде своих нескончаемых любовных увлечений натыкался на отказ. Пытался спрятаться за демонстративной фривольностью, как за щитом.

 

Подражание арабскому

Отрок милый, отрок нежный,

Не стыжусь, навек ты мой;

Тот же в нас огонь мятежный,

Жизнью мы живем одной.

Не боюся я насмешек:

Мы сдвоились меж собой,

Мы точь-точь двойной орешек

Под единой скорлупой.

 

Стихи эти подсказаны строкой из «Гюлистана» Саади: «...Я и друг мой жили, будто два миндальных ореха под одною скорлупою».

 

Лейб-гусар Я.И. Сабуров – знакомый Пушкина с лицейских еще лет, встретился поэту в Кишиневе и снова оклеветал его. В эпиграмме Александр Сергеевич прозрачно намекает об извращенном пристрастии своего очернителя:

 

Сабуров, ты оклеветал

Мои гусарские затеи,

Как я с Кавериным гулял,

Бранил Россию с Милоствовым,

С моим Чадаевым читал,

Как все заботы отклоня,

Провел меж ними год я круглый,

Но Зубов не прельстил меня

Своею задницею круглой.

 

Эти и другие, плохо скрывающие раздражение выпады, откровенные строки, подобные следующим: «Люби недевственного брата – страдальца чувственной любви!» – могут вызвать в читателе, мало осведомленном в пушкинистике, подозрение, что и Пушкин, страдает противоестественной склонностью.

Гений неосторожен, ибо скрывать ему нечего... А при том пристальном внимании к Пушкину, а значит, и к его окружению, со стороны не только власть предержащих, но и вельможных недоброжелателей, вряд ли удалось бы скрыть столь позорный порок. Ведь многие только и ждали подобных сплетен про опального пиита, ужо они отыгрались бы за все обиды плюгавого бабника. Как, к примеру, некий Шаликов.

 

На Шаликова

(Сочинено совместно с Баратынским на завтраке у Погодина по рассказу одного из гостей хозяина).

 

Князь Шаликов, газетчик наш печальный,

Элегию семье своей читал,

А казачок огарок свечки сальной

Перед певцом со трепетом держал.

Вдруг мальчик наш заплакал, запищал,

«Вот, вот с кого пример

берите, дуры!» –

Он дочерям в восторге закричал. –

«Откройся мне, о милый сын натуры,

Ах! что слезой твой осребрило взор?»

А тот ему в ответ:

«Мне хочется на двор»

 

Ждал чего-либо скабрезного о Пушкине не менее прочих и другой князь.

 

В Академии наук Заседает князь Дондук.

Говорят, не подобает

Дондуку такая честь

Почему ж он заседает?

Потому что ж...па есть.

 

Так уничтожается Михаил Дондуков-Косаков – попечитель петербургского учебного округа, председатель цензурного комитета, пользовавшийся особым покровительством вельможи С.С. Уварова. Это он назначил своего протеже без всякого на то основания вице-президентом Академии наук. В последней строке эпиграммы – прямое указание на особые отношения между этими двумя.

 

На Ланова

Бранись, ворчи, болван, болванов,

Ты не дождешься, друг мой Ланов,

Пощечин от руки моей.

Твоя торжественная рожа,

На бабье гузно, так похожа,

Что только просит киселей.

 

Иван Ланов – кишиневский сослуживец Пушкина. А пострадал он в этих строках вследствие крайнего своего самодовольства.

Эта эпиграмма соседствует по времени со стихотворением «Таврида», посвященным воспоминаниям о месяце, проведенном в Гурзуфе летом 1820 года.

Крым и семейство Раевских, с которыми связаны впечатления поэта о южной ссылке, вдохновляли его не только на бессмертную лирику. Чистота этого общества, здоровый климат, красота природы, быть может, еще сильнее возбуждали в гении страсть не только к «перемене мест», но и к другим переменам: и в обществе, и в отдельных людях тоже.

Но ничего не менялось ни в России, ни даже в нем – первом ее поэте. И, видимо, так оно и должно было оставаться, ибо, изменись мир, в котором жил Пушкин, исчезли бы причины, вызвавшие это феноменальное явление к жизни. Ничего не менялось еще и потому, что скорости бытия страны – тем более такой гигантской – и человека, особенно поэта – тем более такого великого – трагично неадекватны. Пушкин понимал это. Потому пил, пел, любил и матерился. Иногда ненавидел. Много раз обманывался. И один раз погиб.

«Республика Крым»,

1 января 1999