Репетиция началась со скандала. Сначала около часа вся группа ждала бас-гитариста Витю, который пропал намертво – не брал сотовый, не отвечал по домашнему телефону. Потом Витя все же явился, но оказался в том состоянии, какое называют - пьянее грязи. Родион, высокий худощавый солист, наш руководитель и пламенный борец за чистоту нравов, учинил разбор полетов. Все слушали молча, устремив взоры, кто в потолок, кто в пол. Леша, барабанщик, расковыривал болячку на руке, поминутно косясь куда-то в угол. Он тоже был слаб на выпивку и, случалось, вечерние танцы в клубе заканчивались его падениями прямо в центр ударной установки.

 

Соло-гитарист Аркадий Дмитриевич и «саксофон-перкуссия-аккордеон» Йосик внимали Родиону, сидя бочок к бочку, касаясь друг друга головами. Человек несведущий мог подумать Бог знает что, а именно, не любят ли эти люди друг друга не в фигуральном, а в самом прямом смысле. Но мы то знали, что Аркадий Дмитриевич женат не для отвода глаз, а Йосик не только имеет постоянную подружку, но и каждое выступление в перерывах между игрой успевает перетискать добрую дюжину девиц. Это они после вчерашнего. Оба, кроме игры в нашем коллективе, который скорее существовал «для души», а не для зарабатывания денег, лабали на свадьбах и прочих массовых мероприятиях. Вот как раз на свадьбе сына председателя конезавода они и были до самой ночи. Не выспались, бедняги.

 

Я сидела за фоно и, как самая старшая и единственная из присутствующих дам, слушала Родиона рассеянно, потому как ковырялась в сумочке на предмет платка. Мне было дозволено больше, нежели другим. Но, как назло, я не умела ни напиваться, ни опаздывать, не волочилась за мальчишками на дискотеке, а была добропорядочной матерью небольшого семейства, с мужем, дочкой и котом. Два дня назад я где-то подцепила насморк. Возможно, это была аллергия, а может и вирус. Суть в том, что мне срочно требовался носовой платок. Приходилось действовать тихо, так как даже я за непослушание могла получить грозное родионово «Светлана Васильевна, попрошу вас поделикатнее». Это самое «поделикатнее» всегда вызывало во мне желание прыснуть со смеху, но я играла роль настоящей леди, воспитанной пианистки, уже далеко не юной. Какие тут могут быть смешки.

 

Витька стоял с поникшей головой. Поникла она, конечно же, не от того, что было стыдно, а от того, что плохо держалась. Стыдно тоже было, но как-то смутно, неотчетливо, как вообще неотчетливо виделся весь мир, все эти люди вокруг. Только вон та женщина за пианино виделась ярко, как будто в отблесках зари. И ему было неудобно, что он свинья, исключительно перед ней. Она такая хорошая, добрая, так его любит… А он. М-м-м… Витя покачнулся и чуть не упал. Я его действительно очень любила. Не так конечно, как Джульетта любила Ромео, и не в смысле койки, а всей душой, как только может женщина любить молодого человека, с которым ей нечего делить и не о чем спорить. Он был мне другом, товарищем по любимому делу и просто замечательным парнем. Вот только это пьянство окаянное. Погубит оно его когда-нибудь. Я нащупала платок, вытянула его из недр сумки и высморкалась, издав звук подобный тому, какой издавал боевой индийский слон при наступлении на отряд колонизаторов.

 

- Светлана Васильевна! Ну что же это такое? Что ж за люди кругом! Никакой деликатности. Уж вы то могли бы им объяснить, что пить вообще вредно. Вредно для здоровья! И репетиции срывают, и концерты. Кошмар! Ну, посмотрите вы на этого клоуна, - Родион кричал, как подстреленный, и тыкал пальцем в Витьку. Про срыв концертов, он, конечно, погорячился, не было такого. А вот с репетициями бывало всякое. И не всегда виной этому был Витька, и никакой он не клоун.

 

- Да ладно, один раз…, - невнятно отозвался подсудимый, переступил с ноги на ногу и икнул.

- Один раз? Один…. – Родион задохнулся от переполнившего его чувства негодования, махнул рукой и, широко, по-журавлиному, переставляя ноги, быстро вышел из зала.

Я встала от инструмента, спустилась по лесенке в зал и подошла к Вите. Он посмотрел на меня нежными телячьими глазами, пьяно улыбнулся и потряс головой, точно как бодливый телок.

- Витюша, иди-ка ты домой, - ласково сказала я. – Но если ты еще хоть раз явишься бухой, больше никто не будет это терпеть. Я – тоже. Мы поссоримся, ты понял? Или приходи работать, или убирайся квасить куда-нибудь подальше. Если тебе хоть сколько-нибудь дорого мое хорошее к тебе отношение, приходи завтра паинькой. Лады?

- Лады, – он, не глядя на меня, повернулся и покорно зашагал к дверям.

- Козел ты, Витек! – завопил ему вслед Йосик. Я б дрых сейчас, и Аркадий тоже. Мы из-за этой репетиции себе весь график поломали. Мы семьи кормим, зарабатываем, а ты только, знай, гуляешь да по бабам.

- О-паньки! Про баб вспомнили! А то вы сами по бабам плохи! Скажите, нет? И кого это ты там кормишь, Йоська? Уж не блондинку ли с деревни Кукуево? – возник из-за кресел голос Леши-барабанщика. Его рыжая голова возникла над синим плюшем. Ухмыляющееся лицо было неподражаемо.

- Ну, ты, полегче! Не лезь не в свое дело! Тебя, вон, не только блондинки, брюнетка ни одна не подпустит за километр, - разозлился Йосик, у которого действительно не было никакой семьи, а была только призрачная любовница неопределенного возраста, крашеная перекисью.

- Кончай базар! – Аркадий Дмитриевич встал, одернул пиджак. – Перед Светланой постыдились бы про баб толковать. Иди, Светочка, домой, кроме свары здесь сегодня больше ничего не будет.

 

Я вышла из дома культуры «Красный пролетарий», где мы арендовали сцену для репетиций и выступали перед народом, вдохнула свежий весенний воздух. На самом деле они все хорошие. И Лешка, и Йосик, и Родион. Про Аркадия я вообще молчу – золото, а не мужик. А что до баб, то мне нет никакого дела до чужих приключений. И от водки еще ни один нормальный мужчина не отказывался, разве что, будучи больным или за рулем. Я завернула за угол дома, намереваясь пройти по переулку, спуститься к набережной, а дальше по ней, вдоль реки, ломающей последний лед, добраться до дома. На улице дышать сразу стало легче. Все-таки это аллергия, надо тавегильчик купить.

 

- Свет! – откуда-то из кустов раздался знакомый голос.

Я остановилась. Из тени дерев, неслышно, как приведение, выплыла фигура. Это был Витька. Он сделал несколько вполне твердых шагов, слегка наклонив голову и улыбаясь уголком рта. Мне показалось даже, что не так уж он и пьян, как представлялось десятью минутами ранее в клубе.

- Свет, извини меня. Я не хотел.

Он улыбался уже широко, кривя тонкие губы. Потом вдруг изменился в лице, сделал резкий выпад вперед, как будто я убегала, а он хотел меня удержать, вцепился руками в мои плечи и, плотно прижав к себе, жарко зашептал на ухо.

- Ты же знаешь, я кого угодно могу обидеть, только не тебя. Так получилось. Я дурак. Ты простишь меня?

От него несло перегаром, табаком и еще чем-то сладким, фруктовым.

Вот чумной! Сколько его знаю, всегда был склонен к театральности, комедиантству, к берущим за душу сценам. Точно, клоун, прав Родион.

- Скажи мне, что любишь только меня, – прошептала я, подыгрывая. Меня раздирал смех. Но нужно было терпеть.

- Только тебя. И только люблю. И если бы не муж….

- Ну, что…Дальше говори…А то я сейчас упаду…

Я действительно ослабла. Нападение было неожиданным. Да еще этот насморк… В носу щекотно, но чихнуть никак нельзя.

- Если бы не муж. Я бы женился на тебе, и мы были бы вместе, моя радость, мое солнце.

Он часто-часто дышал, и это было совсем уже невыносимо, потому как с такой частотой дышат только после марафонского забега или, на худой конец, в погоне за почти мифологическим 35-м городским автобусом, который два раза в сутки, как мираж, появлялся в центре и исчезал в неизвестном направлении. Но никак не от безумной любви.

- Если бы не мой возраст, - голос предательски сорвался, и я засмеялась, уткнувшись носом в его грудь.

- О, нет, дорогая, пошлем на х… твой возраст, – он застонал и вдруг сменил тон на будничный. – Тебе конец, - Витька оторвал меня от себя. Игра была закончена. Минуту спустя я вытерла глаза платком, высморкалась и успокоилась.

- Не надо было прижиматься. Я, кажется, заболеваю. – Я спрятала промокший платок и улыбнулась ему.

- Я свинья, да? – уже серьезно спросил он, преданно заглядывая в мои глаза.

- Нет, ты не свинья. Просто ты еще молод. Что я тебе должна?

- Вообще-то стольник. Но сегодня я прошу замены.

 

Стоит объяснить, за что я так неожиданно оказалась должна моему любимому Витеньке. Четыре месяца назад, под Новый год, на заводском огоньке, он неожиданно подкрался ко мне в антракте и срывающимся от волнения голосом признался в любви. Я остолбенела. Не поверила ни единому слову. Но он клялся, что умирает от любви. Странно, что я ничего не замечала ранее. У него была всегда куча подруг. Поклонницы. И просто мимо проходящие женщины. И не мудрено.

 

Он был не то чтобы красавцем, но сразу обращал на себя внимание. Довольно высокий, с неярким, «рязанским» лицом, симпатичный, но без всяких там правильных черт или греческого носа. Глаза серые, крупные, хранящие выражение доброго расположения к миру. Он никогда не щурился и не строил «глазки». Светлые волосы подстрижены под ноль. Очарование 25-летней улыбки, не отягощенной избытком глубинной мысли, но с примесью творческого начала. Фигура… На фигуре нужно остановиться подробнее. Когда Витька шел по пляжу, а я пару раз это наблюдала, женщины всех возрастов и сословий сворачивали себе шеи. Что-то неуловимо соблазнительное, сексуальное было в его теле. Стройное, с идеальными пропорциями – просто «золотое сечение» какое-то, в меру рельефное, без единого волоса и с кожей, как сказали бы классики, как китайский шелк. От солнца шелк этот из мраморного мгновенно становился персиковым. Бабы умирали на глазах, и даже не умели этого скрыть.

 

Скажите на милость, ну зачем мужику такая кожа, почему она не досталась, к примеру, мне или моей соседке из 115 квартиры? Всю жизнь мы таскаемся по каким-то косметологам, по шарлатанам, банки-склянки покупаем, тратим на все это прорву денег, а результата нет. А он таким родился. Маме с папой спасибо. По истине, блага Господни порой распределены нелогично. Короче, зная волшебную силу своей груди, Витька неизменно выступал в расстегнутой рубахе. С девчонками делались почти обмороки, как в шестидесятые при виде битлов. Хотя я, конечно, преувеличила. Никто в обморок не падал, были и такие, которые Витьку не любили. Но это, возможно, из ревности. И вот это чудо с потенциалом первого парня планеты, вдруг втюрилось в меня. В меня! Да я ему в бабушки гожусь. К тому же даже мой муж отказывался признавать во мне красавицу. А ведь мой муж очень меня любил.

 

После Нового года Витька преследовал меня несколько дней, я стойко держалась, не поддаваясь на его уловки. НЕ ВЕРЮ! По системе Станиславского. Наконец, мне все эти глупости надоели, и я, уведя его в дальний закоулок кулис, прочитала ему лекцию на тему «Ты только друг, я замужем, у нас большая разница в возрасте». Когда я закончила, Витька поднял на меня свои глаза, и я поняла, что попалась. По серой в коричневую крапинку радужке метался лукавый огонек. Вид у Витьки был, как у нашкодившего бесенка.

 

- Ха! Поверила! Поверила! – он был страшно рад своей шутке. Я остолбенела.

- Ах ты гад! Я так и знала! – он получил вполне дружеский, но ощутимый тычок кулаком в грудь.

- Ты мне поверила! А-а-а… - его радости не было предела.

 

С тех пор мы договорились, что можем подшучивать друг над другом в смысле несуществующей любви, или еще как-то. Полагалось держать фасон, и ничем не выдавать несерьезности происходящего. За отказ играть, смех, желание сказать партнеру гадость и прочее неадекватное поведение полагался штраф. Я просила десятку, зная, что у Вити с деньгами туговато. Витька просил столько, сколько хотел. Ни разу не разорил меня, хотя вполне мог себе это позволить. Все же следует признать, что, несмотря на мои строгие принципы и пуританские взгляды на жизнь, я обожала его гораздо больше, чем он меня. И денег для него не пожалела бы. Но он был джентльмен, настоящий мужчина. Гулял всегда на свои. И твердил, что нельзя «танцевать» одну женщину за счет другой.

 

- Ну, и что ты хочешь? – спросила я Витьку, которому были не нужны мои деньги. Наверное, это не плохо. Дай я ему стольник, он тотчас отправится за водкой. Не потому, что уж такая он пьянь, а просто деньги то дармовые, старое веселье из головы еще не выветрилось, да и вообще нужно поправиться.

- Поцелуй меня.

Предложение было ударом ниже пояса. В правилах игры значилось, что мы всегда будем только играть в любовь. Чтобы убить скуку, чтобы было интереснее жить, и чтобы эта иллюзия поддерживала в нас желание иметь где-то настоящую, земную любовь.

- Ни за что. Мы же договаривались, никаких контактов! Забыл? А то и правду будешь свиньей.

- Пожалуйста….

- Пошел вон, развратник. На тебе деньги и вали.

Я стала рыться в сумочке в поисках кошелька.

- Ты же любишь меня взаправду, – тихо и как-то правдоподобно нежно сказал Витя.

- Конечно, люблю. Целовать не буду. Ты же мужчина, а не котенок. Я тебя приласкаю, а дальше что? И я тоже не железная. Или ты еще в игре? - я взглянула на него опять, подозревая подвох. Никакого лукавства, только грустные и все же пьяные глаза. Как верно подмечено, когда человек выпьет – глаза налил. Как будто выпитое всплывает именно в глазах.

- Нет. Я серьезно.

- Все. Домой. К маме.

- Что? Это ты на что намекаешь? На то, что я еще маленький? Недостаточно хорош для тебя? Да?

- Тьфу на тебя. Ты меня совсем заморочил. Пожалуйста, если хочешь, проводи меня, но больше сегодня не будем шутить. Никогда не поймешь, когда ты серьезно, а когда выдумываешь. – Я сунула ему в ладонь стольник. Денежка мгновенно исчезла в кармане джинсов.

- Только я тебя прошу, лапочка моя. Все что я сказала в клубе – действительно. Не напивайся больше, когда репетиция, хорошо?

- Хорошо. Всегда приятно сделать одолжение даме.

Он любезно взял меня под руку, потом передумал, обнял меня за плечи, и мы зашагали по переулку.

- Ты ведь притворялся, что так сильно пьян? Ну, признайся.

- Да пьян, пьян. Играть не хотелось. Обрыдло все.., – он поморщился, поводил носом и вдруг, опять сделав томные глаза, пропел. – Я пьян лишь тобою-ю-ю-ю!!!!

Ну, как на такого сердиться!

Когда мы дошли до моего дома, Витька отлепился, поцеловал мне руку и собрался, было, уходить. Но тут произошло досадное недоразумение. Из подъезда, прямо нам навстречу вышел мой благоверный. Он как раз застал момент лобызания руки. Глаза у него округлились, он остановился и молча воззрился на нас. Несколько мгновений мы походили на скульптурную композицию из городского парка – двое и третий. Мы с Витенькой рядышком, а Костик в отдалении. По середине предполагался фонтан.

- Здрасте! – Витька «ожил» первым, шаркнул ножкой и зачем-то обнял меня за талию.

- Костя, познакомься, это Виктор, – притворно улыбнулась я, чувствуя себя опереточной героиней, которую застали с любовником.

- Очень приятно, - медленно произнес мой муж неприятным голосом. – Ты разве не на репетиции? Я думал, у тебя сегодня танго и фокстрот… А тут один вальс какой-то.

- Да меня выгнали из-за пьянки, сорвалось все, – радостно сообщил Витька. Я как можно резче, чтобы больнее было, двинула его локтем в бок, и он, наконец, снял руку с моей спины.

- Это наш басист, - оправдывалась я, чувствуя, как лицо заливает пунцовая краска и ненавидя себя за это.

 

Ну что я сделала плохого? Проводили меня до дома. Ручку поцеловали. Это преступление? И откуда только Костя взялся, он должен был быть на работе. Муж был патологически ревнив. Занимал хорошую должность. Имел репутацию строго начальника и примерного семьянина. Был старше меня на семь лет. Ему совершенно не шло его имя. Лицом он был красив, фигурой – полноват. Его любили женщины – за галантность, хорошие манеры и юмор. А он любил меня. Мое увлечение музыкой воспринимал, как женскую прихоть, не слишком обременительную, но фантастически глупую. Заставлял все класть на свои места. Требовал полного подчинения. Поэтому дома, когда ни загляни, всегда был идеальный порядок, еда приготовлена, белье отглажено, тарелки помыты. Порой мне казалось, я должна была, встав с утра, вытянуться в струну и отрапортовать: «Товарищ командир, к вашему жизнеобеспечению готова! Дежурный по кухне Вострякова». И при этом он никогда не служил в армии, вот что странно. Все знакомые считали нас идеальной парой. Да так оно и было! Пока не обнаружился на самом краешке нашей семейной жизни пьяный пацан с гладкой кожей, хватающий жену за всякие части тела среди бела дня.

 

- Мда…Я пойду, - Костя недобро глянул на меня и двинулся вдоль по улице, раскачивая портфелем. Он работал в двух шагах от дома, и машину за ним присылали только в случае, когда надо было ехать в Администрацию или за город.

 

Вечером я выслушала многое. И про музыку, и про Витю, и про пьяные его глаза, и про цепкие руки. Молчала. Только в самом конце сказала честно:

- У меня с ним ничего нет. Как ты вообще мог подумать такое?

Костя сказал, что верит. И он верил! Но в бочке меда уже плавала, медленно растворяясь, дурно пахнущая ложка дегтя. Отныне и навсегда на Витьке было поставлено клеймо врага. А на мне – подозрение в потенциальной измене, в благом расположении к чужому мужчине, пусть он тоже музыкант, так сказать, коллега, и намного меня моложе. Даже хуже, что моложе. От молодых одни неприятности. Однако случай этот скоро забылся, и жизнь вошла в привычную колею.

 

В одну из летних, жарких, взбалмошных пятниц в клубе проводили дискотеку «для своих» по случаю чьего-то юбилея. В буфете расчистили место, поставили аппаратуру. В соседнем помещении были накрыты столы. Перед началом вечера нас покормили и дали чуть-чуть выпить. Витька веселился от души, предвкушая приятный вечер. Аркадий Дмитриевич подключил гитару, и они с Родионом стали «пробовать голос».

 

Ко мне подсел Йосик и между нами произошел следующий диалог:

- Свет, говорят, твой муж приходил.

- Когда, зачем?

- Да не знаю, вчера, кажется. С Родионом разговаривал.

- Вот это здорово. Мне об этом ничего не известно. А кто говорят то?

- Кто?

- Ну, ты сказал, что, мол, говорят, мой муж приходил. Кто?

- Ой, Свет, ну ты чудная. Это так, к слову… Я видел и говорю тебе. Мне кажется, это по случаю Витьки. Я что-то такое слышал… отдаленно.

- А причем здесь Витька?

- Ой-ой-ой. Ладно. Всем уже известно.

- Что известно?

- Ну, все.

- Йосик, запомни, радость моя. Ничего нет. И не было. Мы просто дружим. Дурачок ты, что ли? Ну что у меня может быть с нашим красавчиком?

- Понял. А муж то тогда чего волнуется?

- А это тебя надо спросить. Ты ж видел. И слышал. Если не расскажешь, я тебя убью. И на дэвушку твою донесу в отделение, она ведь у тебя без прописки живет? Колись быстренько, что там было.

- Светлана Васильевна, не ожидал я от вас. Катьку то за что?

- За то. За распространение инсинуаций. Про Катьку пока шучу. Говори….

 

Йосик вздохнул, посмотрел на меня с грустью, присущей только его вытянутой спаниэлевой физиономии, и рассказал, что Костя беседовал с Родионом о возможности изгнания Витьки из коллектива. Родион сетовал, что тот выпивает (а кто не пьет?) и срывает важные мероприятия, может оно и стоит подумать, а Костя намекал на то, что будет этому весьма рад и даже сделает некое пожертвование на обновление инструментов. Я пришла в неописуемый ужас. Меня ревновали. Я прекрасно знала, что никуда Родион Витьку не вытурит, на Витьке держался имидж группы. Ни я, ни Аркадий, ни Леша, ни сам Родион не обладали столь выразительной артистичностью, которая привлекала людей, в особенности женщин от 15 до 75, и делала нас по праву актерами, звездами клуба, а не балаганными шутами в дешевой едальне. Ни один самый богатый дом культуры не мог похвастаться такой стильной и профессиональной группой.

 

Но каков мой муж! Значит, он вполне серьезно отнесся к той достопамятной встрече, которая состоялась весенним вечером и принесла мне дурную славу изменницы. Мне это было противно, и сразу захотелось в действительности сотворить что-то такое, о чем было бы говорить и с Родионом, и с Йосиком, и со старушками на подъездной лавочке, и с прочими комическими персонажами.

 

- Йосичка, душечка, как я тебя люблю, - просюсюкала я, взяв себя в руки. – Бесценная информация.

Перегнувшись через стол, я вытянула губы в трубочку и звонко чмокнула доносчика в длинный мясистый нос. Йосик не оценил моей реакции. Он, как закоренелый ябеда и пессимист намеревался меня расстроить, услышать стенания и лицезреть заламывание кистей рук. Да не тут то было. Удивленно глядя на меня, он поднял со стула тощий зад, пожал плечами и удалился. Через минуту я его застала вынимающим аккордеон из футляра все с тем же недоуменным выражением на лице.

 

Потом мы играли. Вдохновенно, ажиотажно, до седьмого пота. Народ сначала плясал мало, в основном юбиляр с дамами и какой-то военный, который, не слушая ритм и вообще музыку, то и дело пускался в присядку. Потом стали выходить парочки и лица помоложе. Когда помещение достаточно пропиталось винными парами, мужчины уже раз по пять сбегали курнуть на улицу, а один особо рьяный гость уже стоял прислоненным к боковым перилам у входа в отчаянно торчащей из брюк рубахе, банкетный зал опустел, а танцпол сделался полон.

 

Подвыпившее общество отрывалось как могло, веселье было простодушным и плотским как селедка под шубой, всем уже было наплевать, кто как выглядит, в углу целовались в засос, а юбиляр диким ослиным голосом тянул «Враги сожгли родную хату». В результате по просьбе прошмыгнувшего к нам завклуба юбиляру пришлось подыгрывать, вечер начал затягиваться. Родион почти охрип, его терзала какая-то мука, в последствии оказавшаяся пропажей дорого футляра для очков (футляр обнаружился позже в мужском туалете), и только когда две хорошенькие девушки преподнесли ему отломанную около клуба ветку жасмина, певец воспрял духом, и голос его опять заструился, как горный ручей. К Аркадию Дмитриевичу с завидным постоянством подваливал какой-то облезлый, в длинных лохмах господин, знакомый, а может просто дружески настроенный, обнимал его за плечи, шептал на ухо приятные, вероятно, вещи, так как визави его улыбался в такт гитаре и тряс головой. Впрочем, характер Аркадия позволял терпеть и большие фамильярности, так что возможно, что длинновласый поклонник ему и мешал.

 

Я в случае подобных мероприятий всегда была защищена роялем, специально поставленным таким образом, чтобы преграждать путь незваным гостям, но и сюда изредка проникали некие личности, в основном лет пятидесяти и старше, хватали меня, правда без всякого скабрезного умысла, за плечи и руки, говорили комплименты, я все терпела и улыбалась. Нас вообще любили, много и с азартом хлопали, раздавались и крики браво, среди которых иногда чуткое ухо могло уловить нецензурное слово, не относящееся к нашей игре или же наоборот, вырвавшееся от чрезмерного восторга. В течение вечера попить нам приносили прямо на импровизированную сцену, но милейшая троица Леша – Витя - Йосик все равно периодически исчезала попеременно и в различных комбинациях за дверьми буфетной кухни, где на табличке с расколом в виде цветка хризантемы значилось, что помещение служебное и посторонним вход запрещен.

 

Под конец нашего выступления, за которым следовала дискотека, когда гасили свет и врубали цветомузыку и зарубежных исполнителей, над головами танцующих обнаруживался вращающийся зеркальный шар, который прежде никто не замечал, а молодежь как по команде начинала липнуть друг к дружке, вся команда была безнадежно буха. Лешины палочки срывались, я понимала, что дробь он уже не выбьет, даже если ему пистолет к уху приставить. Йосик оставил аккордеон. Это был самый дорогой и самый нежный инструмент, его пальцы уже вдохновенно бегали по клапанам саксофона, а сжатые губы давали такого «петуха», что на хорошо оплаченной свадьбе у него уже не было бы инструмента, а в руках была бы вилка с наколотым тельцем шпроты и чья-то заботливая рука подливала бы в стопку коньячок. «Давай, лабух, закуси. Харе дудку терзать».

 

Началась дискотека. В темноте уже было не разобрать кто, где и зачем. Вспышками, пятнами чьи-то руки, лица, посреди зала то ли упали, то ли дрались. Я стояла на сцене, силясь разглядеть хоть кого-то. Свои, чужие, на меня никто не обращал внимания. И тут прямо передо мной нарисовался Витька. В расстегнутой рубашке, в мокрых джинсах, будто побывал под дождем, с выражением мрачной решимости, какая бывает у сильно подвыпивших людей.

 

- Пойдем! - заорал он и стал стаскивать меня с приступочки в зал.

- Куда? Ты что? Да ты же пьян как сапожник.

- Пойдем, мне тебе сказать что-то надо, - не унимался Витька. Он сопел, делал мне больно крепко сжатыми пальцами.

- Отстань. И так уже довольно. Не хватай меня. Муж мой приходил вчера, о тебе говорили. Родька тебя вообще выгнать может. Понимаешь ты, дурная твоя башка!

- Чего? – Витька остановился, и остановились его серые, залитые водочкой глаза. – Да пошли они…на…... Идем, мне поговорить надо.

- Не пойду. Ты пьян совсем, отвяжись.

- А… Не пойдешь…, – голос его сорвался, и он вдруг, вскарабкавшись ко мне и повернувшись в зал завопил так, что заглушил и шум его, и музыку, и на миг вокруг будто бы сделалось абсолютно тихо.

- Я ее люблю! Вот ее! – Витька сгреб меня в охапку и предъявил изумленному обществу. - Слышите? Таких как она больше нет….не…не делают больше! Штучный вариант. Светка, дай я тебя поцелую! – И не успела я опомниться, как он влепился в меня влажными как у теленка губами.

 

Тишина, повисшая было, как табачный дым, прервалась свистом и криками, то ли одобрительными, то ли раздраженными. Половина зала, видимо, жаждала продолжения танцев, тогда как другая болела за Витьку. Вырваться не удавалось, что придавало сил самому Витьке, а болельщикам – азарта.

 

- Молодец, парень! Давай!– раздавался чей-то густой бас слева.

- Горько! Посчитаем, товарищи! – вторил ему женский справа.

- А ты трахни ее! – отозвался чей-то фальцет из середины.

 

Не смотря на то, что Витька был очень занят, он тут же расслышал едкое пожелание, мгновенно оторвался от меня, зарычал и, безошибочно определив точку, откуда оно исходило, прыгнул как зверь вниз и понесся по залу. Раздались крики, женский визг, что-то упало (или кто-то, что вероятнее), короче, началась драка. Начал ли он избивать обидчика, или кого-то постороннего, но в зале уже запахло кровью, и битва, захватывая все больше участников, как степной пожар захватывает пядь за пядью высушенное солнцем пространство, закипела в полную силу.

 

Позвали охрану. Приехал наряд. Я стояла на сцене одна, оцепенев. Почему-то не бросилась за Витькой, не остановила его. И это странное, не для моего возраста, приключение, вызвало во мне щемящее чувство нежности к буяну. Не смогу я больше его ругать, будь он хоть трижды виноват и бесконечно пьян. И грело душу чувство женской состоятельности, пришедшее так поздно. И еще одна запретная, но сладкая мысль всплывала, и как не давила я ее, возвращалась вновь и вновь: «Такой если трахнет, так забудешь все на свете. Жаль, что никак нельзя». Когда все было кончено, человек восемь с заломанными за спины руками выволокли из зала для препровождения в милицейский «газик».

 

Последним вытолкали мычавшего от слепой ярости Витьку. Вид его был ужасен. Ему разодрали бровь и разбили губы, все лицо было густо вымазано чернеющей кровью. Она капала на пол, оставляя жирные следы, и каждая такая отметина отзывалась во мне какой-то вяжущей слабостью в области солнечного сплетения. Лицо было перекошено от боли. Позже, в отделении, выяснилось, что кроме перечисленных травм, у Витьки было вывихнуто плечо, так что он две недели не мог гитару в руки взять. И я была уверена, что вывихнули его менты. Я быстро шла рядом, благо никто меня не гнал, пытаясь на ходу промокнуть кровь, но это плохо удавалось.

 

- Да отпустите вы его. Не убежит, – как можно дружелюбнее сказала я сержанту, который сопровождал Витьку.

- Ну да, знаю я таких. Бешеных.

- Пожалуйста, ему же больно.

- Ничего, потерпит. Нечего было нажираться.

- Да ничего вы не знаете. Он меня защищал.

- Ага. И пол зала заодно положил. Вон, видели, весь паркет кровью обляпан.

«Козел», - подумала я беззлобно. Сержант ведь на службе, ему положено быть жестоким.

 

Идя почти вплотную к Витьке, я заметила свежий надрез на его левом бедре, который проглядывал сквозь разорванную штанину. Значит, у кого-то был нож, и в сумятице могло произойти несчастье.

 

- Вы бы лучше поискали, кто ему бедро рассек. А то…

- Тихо, – вдруг ожил Витька, и, подмигнув мне, прошептал распухшими губами, - Не надо про нож. А то мужиков затаскают.

 

Как и кто ранил Витьку, да и о чем вообще думал человек, идущий на торжество с ножом, так и осталось загадкой. Зато вся история с дракой запомнилась надолго. В довершение волшебного вечера за мной в отделение приехал Костя. Как же я была благодарна судьбе, что в тот момент, когда он вступил на территорию дежурной части, я была не рядом с Витькой. Его, обработанного медсестрой, допрашивали в это время в какой-то дальней комнате, благо он хорошо соображал и, как герой Шверценегера, помнил все.

 

- Пойдем, - второй раз за сегодняшний вечер услышала я.

Я покорно встала и пошла за мужем. На этот раз со мной не разговаривали почти неделю. Никто не спросил, как я себя чувствовала и что пережила. А вернувшийся с пятнадцати суток герой на мой вопрос, били ли его менты, ответил как-то буднично:

 

- Да так… Дали немножко, чтоб взбодрился. Ты то как? Испугалась? Прости, я, правда, не хотел.

Больше происшествий не было. Мы репетировали, давали концерты, Витька купил новую бас-гитару. Продолжалась всегдашняя жизнь, изредка прерываемая его нападениями из-за угла.

 

Закончилось все неожиданно и страшно. Год спустя летним июньским утром мне позвонил Аркадий Дмитриевич и, сказал просто, без обиняков:

- Витя наш погиб. Вчера вечером. Под электричку попал.

- Как погиб? Под какую электричку? - у меня кровь застыла в жилах.

- Подробностей не знаю. Приходи, если хочешь. Вы ведь дружили…

 

Я вскочила, засуетилась и только потом поняла, что не знаю куда ехать – домой к Витьке, в клуб или в морг… На душе стало черно и беспросветно. Идя зачем то на кухню, я почувствовала легкий шум в ушах, потом медленно, рябью, сошла на нет картинка мира, и я упала. Потеряла сознание. Я никогда до этого не теряла сознание. Помочь было некому, муж ушел на работу, дочери вообще не было в городе. Только кошка подошла, лизнула мне щеку, потом еще раз, от этого шершавого прикосновения я и очнулась. Витька погиб… Электричка не пожалела его красивого тела. Хоронили в закрытом гробу. Наверное, так было даже легче. Все запомнили его таким, какой он был при жизни. Народу было много. Йосик и Леша напились на поминках до потери сознания, Родион плакал как девица, Аркадий Дмитриевич всем им внушал громко и безотчетно, что все от водки, от нее проклятой.

 

От матери Вити я узнала, что тот и впрямь был пьян, когда возвращался от друзей с дачи. Был у них какой-то сабантуй по поводу, кажется, дня рождения. Все остались ночевать, а он зачем-то поперся домой. На платформе, видимо, стал близко к краю, качнуло его, зацепило вагоном и утащило на рельсы, в небытие. Свидетелей происшествия не было, так как все случилось около полуночи, а машинист даже сперва не понял, что под составом тащит человека. Остановились только спустя несколько сот метров, минув переезд. Дежурная заметила неладное. Скорая, милиция… Начальство станционное прибежало. Пока службы не прибыли, караулили то, что осталось от нашего мальчика. А то поблизости бегала свора бездомных собак… Но все это – дикое, не умещающееся в голове, все это было теперь совершенно не важно. Потому что его нет. Неважно как. ПРОСТО НЕТ.

 

Неделю я жила как во сне, не плакала, ела, ходила на работу, но как-то автоматически, как робот. В клубе не показывалась. Даже дома любимый инструмент вызывал отвращение. Издали он вдруг стал мерещиться похожим на гроб. Я и не подозревала, что его черный цвет мог вызывать подобные ассоциации. Костя ни о чем не спрашивал, не трогал меня, но я видела, как странно выпрямлена его спина, когда он лежит в постели. Будто кол проглотил. Больно должно было быть мне, а страдал он. Это было нелепо. Кажется, он не мог теперь отделаться от мысли, что моя нежнейшая любовь к нему всегда была неправдой. Что Витька всегда стоял между нами, и даже не принадлежа мне, крепко держал мое сердце в своих руках. Целиком, без остатка. И не шло в расчет, что знала я его только три года, а дружили по-настоящему – два. А браку моему скоро должно было исполниться 20.

 

Я хотела поговорить, объясниться, что все совсем не так, но не могла найти ни подходящих слов, ни подходящего предлога. И между мной и Костей стала медленно вырастать стена отчужденности. Потом меня стали мучить сны, будто Витька живой, я его вижу, но он все время где-то далеко маячит, в тумане. Я его зову, а он не идет. И так долго, до самого рассвета. Спать сделалось невозможным. Соседка сказала, что надо заказать в церкви панихиду.

 

Я собралась с духом, поскольку давно не была в церкви, и поехала в самый большой храм города. Это было новое, крупное здание, построенное на пожертвования. Еще не видя его издали, сквозь ветви деревьев можно было ослепнуть от огненных солнц на его куполах и крестах. Новехонький центральный купол пульсировал уже не солнцами, а отражал в небе граненые плоскости огня, и смотреть на это великолепие было больно и одновременно радостно. Полная трепета и надежд, я взошла по мраморной лестнице к входу. Поклонилась, перекрестилась, зашла в темное благоуханное нутро здания.

 

У свечного ящика стояла молодая женщина, которая, услышав про неестественную смерть новопреставленного, стала расспрашивать подробности, а потом заявила, что, мол, он мог покончить с собой, а за таких молиться нельзя. А если и не покончил, так пьян был. Тоже плохо. Не может она такую требу принять. И сколько я не объясняла, что не мог Витька сам с собой такое сотворить, слишком жизнь любил, она была непреклонна. И пьяницей он тоже никогда не был. Бесшабашный был, глупый, не боялся ничего, и в Бога не веровал, но ни за что бы не спрыгнул с пьяных глаз на рельсы.

 

- Идите, спросите у батюшки, - сказала женщина, давая понять, что не отступит.

 

Я купила свечи и обошла храм по периметру. У икон ставила свечи и крестилась. Лики были яркие, тоже новодел. Что сказать святым, как правильно просить, я не знала и просила у каждого, как могла, своими нелепыми словами. Батюшку не дождалась, поехала обратно. Не далеко от дома зашла в нашу местную церквушку и попала на вечерню. Когда зашла в тесное старенькое здание, пропитанное запахами воска и ладана, открыли Царские врата, и я побоялась выйти вон. Так и простояла всю службу. День был будничный, через полтора часа все было кончено.

 

Хромая старушка, с трудом ковыляя от одного подсвечника к другому, загасила свечи. Иконы потемнели, и только строгие глаза Господа смотрели с большого образа в правом пределе и, казалось, невозможно спрятаться от них. К батюшке я опять не подошла. Если быть до конца честной, то побоялась, сама не знаю чего. Матушка у прилавка, выслушав мою историю, пошептала что-то себе под нос, перекрестилась и сказала тихо:

- Сто рублей.

- Он пьяный был, – с опаской прошептала я, как будто кто-то мог подслушать и разрушить исполнение моей просьбы.

 

- Жалко. Лет-то сколько было? Не сынок? – она жалостливо посмотрела на меня и, приняв деньги, записала что-то в большую церковную книгу.

 

Молитвы помогли. Витька больше не снился. Но однажды, теплым осенним субботним утром, когда еще только занялась заря, и холод заставлял дрожать чуть желтеющие листья кленов под нашими окнами, я проснулась от какой-то всепоглощающей, ранящей тоски. В окне белел рассвет. Я встала, оделась и вышла на улицу. Пустынно. Тихо. Только шум листьев, некоторые уже спали на асфальт и шуршали ссохшимися спинами по тротуару. Я пошла вдоль улицы – куда, зачем? Ноги сами несли меня куда-то. У подворотни мелькнула чья-то тень, и в тот же миг показалось, что оттуда, из сумрака, сейчас появится он, бросится ко мне, поцелует и скажет, что любит только меня. И еще что-то бессвязное про мужа и возраст. Я уже не могла припомнить точно, как он это делал, только про штучный вариант и про то, что таких больше не делают. Уж очень это было необычно. Где ты теперь, мой дорогой? Есть ли ты хоть где-нибудь? Ведь никто и никогда до тебя не говорил мне таких слов. И никто и никогда больше уже не скажет. И пусть любовь была ненастоящая, лучше ее в моей жизни, пожалуй, не было ничего. Да и бывает ли на свете ненастоящая любовь? И жалко стало, что ничего от него не осталось на этой земле. И подумалось, а вдруг случилось бы так, что погиб бы Костик, а не Витька. И я бы теперь была вдовой. Или можно было бы выбирать – тот или этот. Как хорошо, как правильно, что выбирать не получается. Что только Бог знает, кому жить, а кому уйти. Ведь невозможно даже помыслить, чтобы я осталась одна. Дороже мужа у меня нет никого на свете. И я по-прежнему люблю его, хотя он и перестал обращать на меня всякое внимание.

 

Cтало холодно. Я поняла, что сижу на асфальте возле фонарного столба в ночной рубашке и плаще, и что лицо мое, и воротник плаща, и даже верх рубашки, совершенно мокрые. Но это не от слез, нет. Просто пошел колкий осенний дождик. Не6о, покрытое мраком, плакало вместо меня. Вместе со мной. Я встала, и с трудом переставляя непослушные ноги, побрела домой. Муж лежал с прямой спиной и хранил молчание. Я знала, что он не спит, и весь его вид, его притворно закрытые глаза выражали бесконечную ревность. Ревность к несуществующему любовнику – в прямом и переносном смысле.

 

- Костя, пожалуйста, ты то не мучай меня. Ведь ты знаешь, что мне плохо. Что ты все время молчишь?

 

Муж перевернулся на другой бок и натянул на голову одеяло.

 

Но любое горе, даже самое страшное, а ведь надо признать, что потеря Вити не могла быть самой страшной бедой, бывают вещи гораздо более трагичные, например, война, рано или поздно забывается. Прошло время, боль сердца затупилась, стала мельчать и пропала вовсе. Костик оттаял, стал опять подшучивать со мной, заигрывать, как ни в чем ни бывало. Во многом этому примирению способствовало поведение дочери, которая вдруг выдала свое знание о нашей размолвке. Люська уже большая, но большие дети тоже не хотят, чтобы их маленькое хрустальное счастье, одной из граней которого является союз отца и матери, разбилось. Все хотят быть счастливыми, защищенными и балованными судьбой и людьми. Муж испугался, что ранит ребенка, и перестал дуться.

 

В результате оказалось, что не было никакой патетики, а просто сплошное мальчишество взрослого мужика, желание меня наказать, сделать больно в отместку за подозрения, терзания, неизвестность. Он живо принялся ухаживать, таскал меня в театр и кино, и теперь уже мне впору было высказать, что жестокость никогда не способствует любви, а только убивает ее. Я потихоньку, капелька за капелькой перестала любить своего мужа. И мне стало легко, я без зазрения совести теперь уходила на свои репетиции, где всласть играла и общалась, с кем хотела, иногда задерживаясь допоздна. Ужин не был приготовлен, но никто не жаловался. Дочка, вздохнув, жарила отцу яичницу, а я в это время до одурения, до хрипоты в голосе спорила с Родионом о смысле жизни. Стала курить.

 

С недавних пор малейшая неприятность стала вызывать противное царапающее грудь как-то изнутри ощущение, которое пропадало лишь, когда я затягивалась сигареткой. Родион был некурящим (непьющим, правильным до мозга костей), и мне иной раз приходилось туго, выслушивая в промежутках между приступами философского бреда, о вреде никотина и о собственной неделикатности. В каморке позади сцены, где хранилась Лешкина ударная установка и вся наша техника, в каморке, увешанной плакатами рок-групп всех времен и народов, пыльной, тесной и темной, теперь висела и Витькина бас-гитара. Только иногда я позволяла себе заглянуть туда и коснуться подушечками пальцев беззвучных струн. Они вибрировали, а на душе было сладко и тошно одновременно.

 

Прошло три года. Я собиралась на работу, будила Люсю – она вполне могла опоздать в институт. На дне кофейной чашки покоилась ложка сахара. Вторую я намеревалась добавить после того, как налью кофе. В золотом окоеме мелькнул солнечный зайчик, как подмигнул. Ложечка звякнула о край чашки и, неловко ударившись о край стола, вошла в пол, как снаряд. Кофеварка уже забулькала, захрипела, я приготовилась подставить чашку. И вдруг в дверь позвонили. Я, не смотря в глазок, распахнула дверь. На пороге стояла девушка лет двадцати трех, худенькая, миловидная, с короткой темной стрижкой и крупными серыми глазами.

 

- Здравствуйте, - она улыбнулась, стесняясь. – Я жена Вити Мещерского.

Если бы мне заявили, что солнце отныне будет восходить на западе, а летом непременно пойдет снег, я изумилась бы в гораздо меньшей степени. От неожиданности, с которой вонзилась в мой утренний мозг эта фантастическая информация, я чуть не захлопнула дверь. Жена. Какая жена? Какого Вити? И прекрасно я все поняла. И помнила я, кто такой Мещерский. Но только кто-то здесь либо ошибается, либо сошел с ума. Я уже почти сделала размашистое движение рукой, дабы захлопнуть дверь, но почему-то остановилась.

- У Вити не было жены, - сухо сказала я, оглядывая самозванку.

- Можно я войду и все объясню? Пожалуйста.

У девушки был такой жалостливый вид, что я не выдержала и впустила ее в квартиру. Мимо проплыла заспанная Люся.

- Мам, это кто? – спросила без зазрения совести, зевнув. Воспитывали ее, воспитывали, толку - чуть. В добавок, остановившись посреди коридора, дочь сладко потянулась, халат вздернулся и обнажил крепкие, совсем как у меня в юности, бедра. Ей было до фени, что в прихожей стоит незнакомый человек. – Я сегодня задержусь, мы курсовик переписываем.

Знаю я этот курсовик по имени Вова. Ну да Бог с ними, пусть гуляют, пока молодые. Мне стало не до того. На пороге моего дома стояла совершенно живая, трепетная и милая как весенний цветок Витькина псевдожена. Она смотрела на меня, говорила со мной и что-то хотела от меня.

- Проходите в комнату.

Я сбегала на кухню, чтобы глотнуть кофе, но поняла, что меня опередили. Вернулась и села на стул. Девушка стояла в нерешительности.

- Ну, садитесь. Рассказывайте. Как вас зовут?

- Я Лариса. Я гражданская жена Вити. Он за три недели до смерти сделал мне предложение, потому что я сказала ему, что будет ребенок. Он очень хотел мальчика. У меня и родился мальчик. Я его тоже Витей назвала, - она судорожными руками раскрыла сумочку и вытащила две фотографии.

- Вот, посмотрите, - она протянула их мне дрожащей рукой.

- Да не бойтесь вы так. Не съем же я вас, - я взяла два глянцевых прямоугольника.

- Я не боюсь, что вы. Просто...неудобно как-то…

Неудобно. Зачем тогда пришла? И никакая она ему не жена! Чушь!

 

Витька жил с матерью, не было у них никаких Ларис. Ладно, не ворчать. Стареть я вдруг стала. На мать делаюсь похожей. Она тоже вечно бубнила под нос, а когда ей делали замечание, так страшно сводила брови к переносице, что казалось, лицевые мышцы надорвутся. Я принялась внимательно разглядывать персонажей фотокарточек. С одной на меня смотрели два взрослых лица – Витькино и Ларисино. Они сидели в незнакомой комнате, обнявшись. Верхний левый краешек карточки чуть обтрепался, будто фото несколько раз вынимали из альбома. Значит, все правда. Я почувствовала укол ревности, но не оттого, что у Вити, оказывается, была постоянная подруга, а оттого, что он мне, близкому человеку, ничего об этом не говорил. На другой фотографии был изображен пухленький мальчик лет трех, красивенький, но совершенно на Витьку непохожий. Он сидел за детским столом с хохломской росписью и смотрел на зрителя совершенно серьезно, без тени улыбки. Тонкие черты лица, темные волосы, карие глаза… Это был не Витькин ребенок.

 

Будто поняв мои подозрения, Лариса сказала:

- Витенька похож на моего отца. Папа умер, когда мне было пять лет, но у меня остались его фотографии. Папа был очень высокий, темноволосый и с темными глазами. Совсем на Мещерского не похож. Не знаю, как у нас с ним любовь вышла… Говорят, женщины выбирают себе партнеров, похожих на отцов. Но у Вити такое тело было, - она мечтательно подняла глаза, и вдруг заплакала – некрасиво, горестно, как только бабы умеют, чтобы враз стать страшной, с покрасневшим носом и глазами. – Я его так люби-и-ила, как он мог умере-е-еть? – заголосила она громко, не стесняясь.

- Ну ладно, ладно, успокойся, – я чувствовала, что сама сейчас разревусь. Еще не хватало, чтобы это услышала дочь. – Ты ведь что-то хотела? Что? Водички тебе дать?

- Да. Нет. Не надо воды. Сейчас, успокоюсь.

 

Она долго всхлипывала, размазывала слезы по щекам, и мне все же пришлось сходить за стаканом воды. Наконец, Лариса успокоилась и, все еще прерывисто вздыхая, изложила суть проблемы, приведшей ее к совершенно незнакомой женщине, да еще, судя по дальнейшему ее рассказу, давней сопернице.

 

- Я сама из Молдавии. Но я русская. Папа был военным, когда он умер, мы так и остались там жить. А тут Союз развалился. Уехать не сразу удалось. Но мы все же перебрались в Смоленск. А когда мне исполнилось двадцать, умерла мама. Я похоронила ее и тут же отправилась в Москву. Решила работу себе найти. Там я с Витей и познакомилась. Он был проездом и забрал меня с собой. Мы прожили то всего полгода. Господи, за что мне все это? – она опять вся наполнилась сыростью, мякотью, покраснела, и хлюпанью этому, казалось, не будет конца.

 

Я вспомнила серые Витькины глаза – такие честные и грустные. Эх, Витька, Витька, дружок. Целых полгода спал с девчонкой, сделал ей ребенка, а мне ничего не сказал, хотя я знала мельчайшие подробности его шебутной жизни! Всех друзей, врагов, поклонниц, детские болезни и последствия пьяных драк. Вот они, мужики. Я думала, он шляется и скачет как козлик, а он жениться собирался. Почему не сказал? Он же прекрасно знал, что я буду только рада за него. И не помню я эту Ларису на похоронах. Что-то здесь не то. Врет она все! Но фотография… Откуда же тогда фотография взялась? Может, она и встречалась с ним пару раз. Да и ребенок тоже может быть его. А может и не его. Только, какая мне теперь от этого радость? И чего эта несостоявшаяся жена от меня хочет?

 

- Ну? Успокоилась?

Лариса кивнула, промакивая нос платком.

- И что же привело тебя ко мне?

- Понимаете, – она покомкала платок, не глядя на меня, и уже решительнее, объявила. - Я знаю, что вы были самым дорогим для Вити человеком. (О как!) Он вас любил, а не меня, я это точно знаю. (Зачем же тогда жениться?) Он говорил мне, что лучше вас никого нет. (Это – мог.) И если ему будет нужна помощь, то вы никогда не откажете. Но его больше нет. А помощь нужна мне. И Витеньке, нашему сыну.

 

Лариса подняла на меня заплаканные глаза.

 

- Я нашла ваш телефон в записной книжке, узнала по нему адрес и пришла. Вы не могли бы побыть с моим ребенком, пока я не вернусь из командировки? У меня очень ответственная работа. Честное слово, его больше не у кого оставить.

 

Минуту в комнате было тихо. Я смотрела в Ларисины широко открытые, совершенно честные глаза, чем то похожие на Витькины. Я все поняла. Она хочет мне подкинуть ребенка. Какая командировка? У нее же три класса младшей школы на лице нарисованы. Замуж, наверное, захотелось, а малыш мешает. Но в детский дом жалко, а тетеньке сердобольной, любовнице ее гражданского мужа – как раз. Вот это размах мысли! Просто какая-то идиотичная гениальность, характерная для провинциальных дурочек, которые, не смотря ни на что, умудряются уехать за границу, да и устроиться там наилучшим образом. Интересно, ушла ли Люська? Иногда мне казалось, что тишина в квартире совсем не означает, что никого нет. Когда дочь была маленькая, моя мать много раз заставала ее подслушивающей. Учила ремнем, однако грехи детства, особенно по-павловски подкрепленные наказанием, частенько всплывают и во взрослой жизни, как будто в качестве реванша за неосуществленные некогда желания.

 

- Нет, я не могу взять твоего ребенка, – тихо сказала я и встала, показывая своим видом, что разговор окончен.

- Но это ненадолго, всего на полгода. Я вернусь… Ведь Витя не мог ошибиться в вас, он вам верил. Кому мне доверить сына, если не вам?

Лариса, все еще глядя на меня, но уже не беспомощно, а в твердой решимости добиться своего, сползла с кушетки, на которой сидела и с глухим стуком, упала на колени.

 

- Светлана Васильевна, ради светлой памяти….

 

Ситуация сложилась фатальная. Призрак Витьки, укоряющий и не верящий своим всевидящим очам, встал предо мною и всколыхнул давно увядшее, унесшееся в глубину лет желание меня, молодой, иметь кроме дочки еще и маленького мальчика. Если бы у меня был еще один ребенок, то нынче он, быть может, уже заканчивал бы школу, и вместо вечерних бдений в клубе, я готовила бы его к поступлению в институт, выбивала бы репетиторов и курсы, подстилала и подмазывала, где только можно, чтобы драгоценное чадо не загремело в армию. И девчонку жалко. Видно, правда не может воспитывать сынишку. Всякое в жизни бывает. Любит, а поднять не может. А что скажет мой муж? И Люся? Да, уж они скажут, так скажут. У меня сложилось стойкое впечатление, что забирать ребенка надо будет навсегда, хотя Лариса божилась, что вернется. Но я чувствовала, что она не вернется. Ей хотелось пристроить сына получше, потому что навсегда, и поэтому ко мне.

 

Через неделю я дала ответ (странная такая командировка, на неделю задержалась по семейным обстоятельствам). Костик решил, что я чокнулась, а дочка сказала, что ей все равно – она всю жизнь ждала появления в семье нового человечка, да так ничего и не получила. А тут перестала ждать – и нате вам, готовенький братик. Маленький, но уже говорящий и просящийся на горшок. Уже полегче. Витя? Хорошее имя. Как у того, красивого из клуба? Правда, жаль, что он погиб. Чей это ребенок, я родным, конечно же, не сказала. Соврала, что Лариса - дочь подруги из Краснодара, которую я не видела много лет. И что ребеночек только на время – тоже соврала. Короче, я дала согласие, и в тот же вечер в нашей кухне сидел Виктор Викторович, темненький и глазастый, и ел манную кашу с вареньем. Его кормила Люся, а рядом сидел ее бойфренд Володя и жадно смотрел, то на мою дочку, то на наполненную ложку, с завидной быстротой опорожнявшуюся во рту мальчика. Люся и его покормила, и оба ребенка – большой и маленький, были измазаны кашей.

 

- Не кормить! Он сам умеет! – строго сказала я, придя на кухню.

- Угу, – промычал Володя.

- Да не ты, а Витенька. С тобой уже все ясно.

 

Так прошли полгода, потом год, потом два. До Костика медленно и неизбежно достучалась мысль о том, что в этой жизни постояннее всего временное, и мальчика в детдом я не отдам ни за что. Никому, кроме меня и мужа невдомек, чего стоило усыновить ребенка, от прошлого которого осталась только надорванная по сгибу метрика и две фотографии, которые я выпросила у Ларисы, так больше и не появившейся в нашей жизни. Потом пройдут еще годы. Люська выйдет замуж, они с Вовой уедут в Москву, и Костя уже будет искренне рад новоиспеченному сыну. На праздники с его работы нам будут присылать плюшевых медведей и связки воздушных шаров. Костя станет ощущать себя не то героем, не то вечным именинником – поздние дети очень утомляют, но приносят больше радости, чем ранние.

 

А с растущим Витей постепенно станут происходить необъяснимые превращения. Мои подозрения насчет Витькиного отцовства окончательно рассеются. Чем дальше, тем больше он будет походить на моего Витю. И несмотря на то, что волосы и глаза так и останутся темными, все остальное постепенно сделается копией Витьки. Все черты, фигура, походка, разрез глаз, поворот головы и даже легендарная кожа - его. Получится юный слепок с давно умершего человека. Значит, не обманула Лариса. Хоть в этом.

 

Я смотрела на сына и думала, что Бог, увидев мою преданность мужу, решил наградить меня, ни разу ему не изменившую, самым дорогим подарком. И больше я уже не считаю, что дары Господни нелогичны. Во всем нашем мире есть гармония, совершенство и правильность. И если гармония разрушается, то рушим ее мы сами. Или сами же ее создаем. Вот он, моя радость. Сидит, рисует. Скоро придет учительница сольфеджио. Как же он, бедный, ее ненавидит! Играть на пианино я учу его сама. У него неплохо получается. Но, годы спустя, я уверена, он предаст мой инструмент и в очередной свой поход в музыкальный магазин, остановит юный пылкий взгляд на гитаре с четырьмя струнами. Тут уж вряд ли что-то можно поделать, да и надо ли. Витька оторвался от стола, на котором рисовал в альбом, поднял голову. Посмотрел на меня серьезными глазами и улыбнулся.

- Мам, когда Софья Петровна придет? Мне ждать надоело.

Мой самый любимый Витька.