Что хочет автор. Литературные конкурсы

Я начинаю писать свои воспоминания не для того, чтобы увидеть их напечатанными, а исключительно по медицинским показаниям. Людям в преклонном возрасте, а мне уже восемьдесят один год, врачи рекомендуют писать мемуары, чтобы дать работу мозгу и отдалить наступление старости. Ученые открыли, что умственная деятельность стариков предотвращает старение их мозга, а, значит, и наступление болезни Альцгеймера.

Написанием мемуаров на девятом десятке лет занимались, наверное, многие. Мой возраст таков, что пора подводить итоги прожитой жизни. Больших высот в моей жизни мне достичь не удалось, но, впрочем, я и не стремился в заоблачные выси, хотя чувствовал в себе способность добиться большего.

Если оценивать прожитую мною жизнь, то я доволен своей судьбой. Практически вся моя жизнь – от рождения до старости прошла при советской власти. В этих условиях еврею не просто было достичь того, чего обладатели других национальностей добивались меньшей ценой. Я считаю, что сумел получить образование, стал врачом, много лет лечил людей и пользовался авторитетом во многом благодаря советской власти, которая, с одной стороны позволила советским евреям получить бесплатное образование, а с другой – создала все условия для использования евреями своих способностей преодолевать различные препятствия, в том числе препятствия, которые создавал им пятый пункт советского паспорта.

Мне отрадно вспоминать, как лет двадцать тому назад, а, может быть и все тридцать, сын сказал мне: «Я горжусь тобой!». Вот тогда я понял, что свою жизнь я прожил не зря и достиг того, что было возможно в нашей непростой жизни и в то нелегкое время.

ЧАСТЬ 1. АРЗАМАС

Город моего детства

Городок наш Арзамас

был маленький, тихий.

А.Гайдар «Школа»

Я родился в 1924 году в городе Арзамасе Нижегородской области, который знаменит не только тем, что я в нем родился, но также тем, что там родился Аркадий Гайдар, известный писатель и герой Гражданской войны, который в 14 лет командовал полком Красной армии. Гайдара, кстати, мне довелось видеть когда в 1936 году, когда мне было 12 лет, нас, пионеров, привели на встречу с ним в редакцию газеты «Арзамасская правда».

Еще я смутно помню встречу с Максимом Горьким, нашим нижегородским земляком, который, кажется, приезжал в Арзамас в 1934-1935 годах.

Зато я хорошо помню основную особенность города Арзамаса: при численности населения 60 тысяч человек в городе было 36 церквей и 4 монастыря.

Арзамас - крупный железнодорожный узел. Через него проходит железная дорога, которая соединяет Москву с Казанью и продолжается дальше на восток. Через Арзамас проходит железная дорога из Нижнего Новгорода на юг до станции Рузаевка, которая тоже является крупным железнодорожным узлом.

В городе был Учительский институт, две начальных школы (в которых дети учились до 4 класса) и 2 средних школы (с 5 по 10 класс). Одна школа носила имя А.С.Пушкина, а вторая - Ворошилова. Школу имени Ворошилова я и окончил перед самой войной, в июне 1941 года. В здании этой школы я потом, во время войны, лежал раненый.

Интересна, с моей точки зрения, история проникновения евреев в такую русскую религиозную глубинку.

В XVIII или в XIX веке в Арзамасе открыли Кожевенный завод. С ним и связано история появления нашей семьи в Арзамасе.

Все мои родственники были из Могилевской губернии, где они все были обувными заготовщиками. Заготовщики из кожи кроили, а потом шили верх обуви. Уже готовые заготовки они продавали сапожникам, которые из них делали обувь – с подметками и каблуками. Поскольку самой распространенной кожаной обувью были сапоги, у которых, как известно голенище сплошь кожаное, то работы заготовщикам хватало.

У отца было 7 братьев и 2 сестры. У отцовских сестер мужья все тоже были заготовщики.

В конце XIX века муж старшей папиной сестры - тети Сани Рапопорт, первым перебрался в Арзамас и открыл мастерскую по изготовления заготовок обуви. За ним приехали остальные Осиновские и все открыли мастерские. А сапожники жили рядом с Арзамасом, в селе Выездное. Эти сапожники и покупали у нас готовые обувные заготовки.

Отец мой был самый младший в семье и в 1907 году, в возрасте 14 лет, приехал в Арзамас работать подмастерьем (вернее учиться ремеслу) к одному из братьев. Но Арзамас Нижегородской губернии был далеко за чертой оседлости, в пределах которой тогда разрешалось жить евреям. За чертой оседлости власти разрешали жить лишь купцам и мастеровым, имеющим свое дело. Отца два или три раза высылали обратно в Могилевскую губернию, до тех пор, пока старший брат не заплатил за него и тогда отец получил право жить в Арзамасе.

В те времена, когда я еще был подростком, обстановка в нашем городе была такая, как будто мы жили в старой Руси.

По улицам Арзамаса ходили нищенки, они стучали в окна и просили «подайте Христа ради». Мужики и бабы из окрестных деревень все ходили в лаптях. Я помню как босоногая баба, войдя в город, села на лавочку (а наш дом был на окраине), и надела новые лапти, которые до этого висели у неё через плечо на веревочке. Думаю, что она шла молиться в собор. А по воскресеньям в Арзамасе был такой красивый перезвон церковных колоколов, какие теперь только в кино или по телевизору можно услышать.

Другой традицией русского города Арзамаса была драка улицы на улицу. Компании парней, в основном подростков, ходили по улицам и думали, как сказал бы в Одессе писатель Бабель: «Об дать кому-либо в морду».

Я тоже порой становился жертвой уличных компаний. Как-то иду по улице, а навстречу толпа ребят. Они окружили меня, и кто-то из них сказал: «Этот парень не с нашей улицы» и тут же все кинулись меня бить. Мне же оставалось, лежа на земле, только прятать голову от их ударов. А потом один из них меня узнал и говорит: «Это же Милька из нашей школы». Драка тут же прекратилась и меня отпустили.

В Арзамасе молодые ребята нередко объединялись в компании, как тогда говорили «хулиганов». Они курили, матерились, все время сплевывая сквозь зубы, а в школе всегда сидели на задних партах. А у нас в классе учились две девочки, которые были «их».

Однажды эти арзамасские хулиганы устроили на меня настоящую облаву.

Я тогда учился в десятом классе и на комсомольском собрании нашей школы сидел сзади и разговаривал с девочкой шестнадцати лет, которую звали Марта Титова и которая, как я знал, принадлежала компании таких ребят.

К концу собрания ко мне подошла другая девочка и шепнула, что меня собираются бить за то, что я сидел и разговаривал с Мартой Титовой. И я тогда ушел с собрания и боковыми улицами и переулками благополучно дошел домой.

А с этой Мартой тогда же случилась история, довольно необычная для тех времен, да и сейчас такая история породила бы, наверное, массу пересудов.

Марта была красивая девочка и одевалась очень хорошо, что удавалось далеко не всем. Её отец был ректором единственного в городе института (педагогического). Этот институт, кстати, закончил и мой брат.

Несмотря на зрелый шестнадцатилетний возраст и то, что мы учились уже в старших классах, сексуальных скандалов у нас не было, видимо «сексуальная революция» тогда еще не наступила. Но Марта была исключением и гуляла в парке с каким-то лейтенантом, что для девочек в довоенные годы было большим шиком. Влюбленная парочка оставалась в парке до темноты, то есть до закрытия парка, чтобы совокупляться на траве.

Но, совокупившись под садовой скамейкой, разъединиться они не смогли, потому, что, как тогда говорили, они «склеились», а по-научному, у Марты произошел спазм мышц промежности. И вот в такой позе они пролежали какое-то время, пытаясь разъединиться, потом Марта начала кричать о помощи, пришел сторож и вызвал скорую помощь, которая в таком виде их и отвезла в больницу. Весь город узнал подробности произошедшего со слов нашей соседки, которая работала в этой же больнице. Лейтенант, попав в больницу, молчал и прятал свое лицо, а Марта с обаятельной (соседка сказала, что с «наглой» улыбкой») объяснила, что они недавно поженились и дома нет условий для совместной жизни, что в то время в было вполне естественно, поэтому так вот случилось.

Когда их в больнице разъединили, то лейтенант сбежал, а Марта с кровотечением осталась в больнице. Четыре дня она не ходила в школу, а потом пришла с приветливой улыбкой, как ни в чем не бывало. Вот такая школьная история вспомнилась мне.

Неудавшийся артиллерист

17 лет мне исполнилось 17 июня 1941 года, за 5 дней до начала войны.

В этот год я окончил 10 классов и получал аттестат зрелости. Само название этого документа подсказывает, вроде бы, что уже пора, уже можешь принимать зрелые решения. Но до зрелых решений еще, как оказалось, было очень далеко.

Незадолго до начала войны я через арзамасский военкомат послал документы в Севастопольское училище береговой обороны, так как очень хотел быть артиллеристом. Артиллеристом был мой старший брат Илья, но, в отличие от него, я хотел ходить в морской форме, а не в обыкновенной зеленой, которую носили сухопутные артиллеристы. Но 22 июня Севастополь уже бомбили, и в военкомате мне сказали, что в Севастополь на учебу послать не могут.

Тут в мою судьбу вмешался отец. Он узнал в военкомате, что в мои 17 лет, когда в армию еще не брали, можно поступить учиться в Ленинградскую Военно-Медицинскую Академию.

И я поехал в Ленинград поступать в Военно-Медицинскую Академию. Был июль 1941 года. По дороге в Ленинград я сдружился с ребятами, которые тоже ехали туда поступать. Поступающим надо было сдать пять экзаменов: сочинение, русский язык (устно), физику, математику, химию. Может быть, ещё что-то надо было сдавать, но я не помню – всё же более шестидесяти лет прошло с тех пор.

Все мои земляки дружно получили двойки и им отказали в приеме в военно-медицинскую академию, зато им предложили поступить в Первое ленинградское артиллерийское (!) училище. Я же, получив на четырех экзаменах одни пятерки, для поступления в академию должен был сдать ещё только одну химию, которую я знал, как пять своих пальцев.

Но моя мечта была – стать артиллеристом! Кроме того, я видел, что академия готовится к эвакуации, а ее слушатели ходят с толстенными учебниками. Перспектива зубрить науки в тылу, когда Родина воюет, меня вовсе не радовала. И я пошел в учебный отдел академии и заявил, что не хочу поступать в академию, а хочу учиться в артиллерийском училище.

Мне, конечно же, отдали документы и со своими новыми друзьями я пошел поступать в Первое артиллерийское училище.

Первое, что я увидел там, были лошади. Оказалось, что артиллерия Красной Армии до сих пор была еще на конной тяге. Тем не менее, я бодро пошел с ребятами в штаб училища, но уже через полчаса вышел оттуда не солоно хлебавши. Оказывается, в артиллерийское училище принимали с восемнадцати лет, и меня отправили домой, в Арзамас.

Может быть, я и мог тогда вернуться в Академию, но мне, семнадцатилетнему, тогда это даже в голову не пришло. И я поехал домой.

Возвращаться в Арзамас было сложно, так как Ленинград уже был частично блокирован. Наш поезд шел семь суток через Рыбинск, потом через Горький. Поезд шел, по ночам, а днем отстаивался в лесах. Вот так закончилась моя попытка стать артиллеристом.

Я потом расскажу, как я все-таки попал в Военно-Медицинскую Академию и, закончив ее, стал врачом. А сейчас, для иллюстрации необоснованных поступков семнадцатилетних подростков расскажу, что сделал мой сын Александр в этом же возрасте.

Заканчивая десятый класс и будучи кандидатом на получения медали, он за компанию со своими одноклассниками записался для поступления в Рижское училище ракетных войск. К ним в школу зимой 1968 года приехал вербовщик из этого училища, который отбирал ребят, и, в первую очередь, старался агитировать тех, кто имел отличные оценки по математике. Я уже был подполковником, бывал во многих войсках, и знал, что служба ракетчиков в лесу, вдали от города, неинтересна офицерам и грозит моему сыну большим разочарованием. Тогда я решил своего сына отговорить от поступления в ракетное училище .

Я пошел в военкомат, где у меня были знакомые. Один подполковник из областного военкомата посоветовал поступать Военно-Инженерную Академию им. Можайского (она потом стала академией космических войск). В «Можайку» принимали ребят с 17 лет, а экзамены были в июле, за месяц до экзаменов в обычном гражданском ВУЗе.

Мы на семейном совете решили, что он как еврей, может быть не принят в ракетную академию и заготовили ему 2 экземпляра документов, чтобы в случае неудачи при поступлении в академию в июле он мог поступать в гражданский институт в августе.

Но он поступил. И вот, когда он уже учился на втором курсе, при переходе из одного здания в другое, на пропускном пункте у курсантов проверяли пропуска. Контролером был солдат срочной службы, он хотел взять в руки пропуск Саши, но Саша вырвал у него свой пропуск и обозвал его «салагой». Однако солдат успел прочитать фамилию и доложил начальству. Моего сына Сашу вызвали к факультетскому начальству, дали нагоняй и лишили зимнего двухнедельного отпуска. Вот тут-то и проявилась его незрелость. Он написал рапорт, что хочет уйти из Академии. Об этом узнал мой брат Илья, живший в Петербурге. Он позвонил мне в Гродно, и я тут же поехал в Питер. Стоило большого труда и слез (моих) уговорить его не подавать рапорт. Чтобы было с ним, если бы его отчислили из Академии? Он должен был бы пойти солдатом в войска. Прощай образование, прощай институт! Вот что могла бы сделать с его судьбой мальчишеская заносчивость!

В этом возрасте родители должны иметь огромное влияние на своих детей. Но, к сожалению, сейчас юноши и девушки не очень-то слушают советы старших!

Прощание с детством

Мои родители не были людьми образованными и грамотными.

Отец окончил один класс ЦПШ. Это была не Центральная Партийная Школа, как, может быть, думают некоторые, а, всего лишь, церковно-приходская, где детей учили грамоте. Отец по-русски писал плохо, а мама, окончив два класса ЦПШ, уже неплохо писала по-русски и много читала. Мои родители свою цель в жизни видели в том, чтобы дать детям образование, чего они сами были лишены.

Недавно читал воспоминания, автор которых вспоминает, как в голодные годы, годы коллективизации, бедные родители своих детей распределяли по родственникам, на обеды. Точно так же было и у нас.

В 1932-34 годах было очень голодно, нечего было купить, да и денег не было, так как папа часто болел и не всегда мог работать. Уже потом, будучи врачом, я понял, что у него болезнь, которая называется циклофрения. У человека, больного циклофренией, периодически наступают периоды угнетения, раздражительности. От таких симптомов, проявляющихся у отца, страдала, в первую очередь, мама. А в период ремиссии он был очень хороший и добрый человек. Но жили мы бедно, за исключением периода НЭПа в 1926-29 годах, а все остальное время бедствовали.

Во время НЭПа мы, наверное, жили хорошо, так как у родителей был двухэтажный дом, была мебель, было несколько комнат и, так называемая зала, с роялем и хрусталём. Во дворе была корова, а внизу жила домработница. Но это все продолжалось недолго и я плохо помню это время, так как мне было тогда года четыре или пять. А потом у нас началась нищета. Мы тогда сбежали в Нижний Новгород. Вначале мы жили у моей тёти в Канавино – это очень грязный район Нижнего Новгорода, где тогда жили татары и евреи. А потом вновь вернулись в Арзамас.

У нас дома в Арзамасе была одна большая комната, в ней стояла русская печь и большой стол. Еще была печь «голландка» (круглая), для отопления. В доме была сооружена перегородка, но неполная, то есть - не до потолка. За перегородкой стояла двуспальная кровать родителей и кровать для меня. Остальные трое детей и бабушка жили большой комнате и спали, наверное, на полу, так как кроватей в доме не было. Еще у нас была одна широкая русская лавка вдоль стены под окнами.

В семье у нас было четверо детей: старший брат Илья, сестры Лиля и Рита, а я был самый младший. В голодные годы мне было 8 лет, Рите - 10, Лиле - 16-17, а Илье – 14. И мы ходили обедать к папиным братьям. Я ходил к дяде Лёве Осиновскому. У него с отцом были натянутые отношения, поскольку он и его родня упрекали отца в бедности. Но папа часто болел, не мог работать в полную силу и я думаю, что причиной нашей нищеты была болезнь отца.

Но все мы, я, мой брат и сестры, получили образование. В этом я вижу заслугу Советской власти, потому что все смогли учиться и получить образование бесплатно.

Поскольку мы жили бедно, у нас не было хорошей одежды, да и купить ее было негде. Я часто ходил в штанах, которые мне доставались после старшего брата, а на штанах уже были заплатки. До 10-го класса я ни разу не носил новый костюм. Но, тем не менее, мы все считали, что живем в счастливой стране.

Почему-то я был активным в общественной жизни школы. Когда я был пионером, то меня избрали председателем совета отряда, а когда комсомольцем - секретарем комсомольской организации школы. Потом, когда я стал врачом и офицером, меня всегда избирали секретарем партбюро управления части, а затем и госпиталя.

Мне теперь горько вспоминать с каким рвением я вел кружок по изучению биографии Ленина с малограмотными санитарками, или вел с врачами занятия по научному атеизму. Вот такова была наша жизнь.

Школу-десятилетку я окончил в 1941 году, за 15 дней до начала войны. Мне тогда было 17 лет и в армию меня не взяли, зато послали рыть щели. Щели – это такие земляные канавы для укрытия людей от вражеских авиационных налетов. Когда диверсанты взорвали в Арзамасе электростанцию, то я работал на ее восстановлении.

В 1941-1942 годах фашисты далеко продвинулись на восток, и Арзамас вошел в прифронтовую зону. Когда немецкие самолеты летали бомбить город Горький (Нижний Новгород), то они пролетали над Арзамасом. В городе начинали выть сирены и объявлялась воздушная тревога. Помню случай, когда во время ночной тревоги мама вывела всех нас, своих детей, во двор и закричала: «Дети, все ко мне, умрем вместе».

Мой старший брата Илья еще до войны был призван в армию и успел в 1940 году поучаствовать в освобождении Литвы. В Арзамасе оставались мои родителя, сестра Рита, я и старшая сестра Лиля, которая с маленькой дочкой Танечкой эвакуировалась из Москвы.

В сентябре 1942 года меня призвали в армию, и с тех пор в Арзамас я приезжал только к родителям и на лечение после фронтового ранения.

ЧАСТЬ 2. ОТ КУРСАНТА ДО СЕРЖАНТА

Начало военной службы

В армию меня призвали в сентябре 1942 года и отправили в Горьковское училище зенитной артиллерии. Так и выстроилась моя биография: сперва зенитчик и артиллерист, а затем, после войны, военный врач.

Учиться в этом училище пришлось мало, так как Горький бомбили каждую ночь, и мы стреляли из зенитных пушек «по площадям», то есть, стреляли, не видя куда летит пущенный нами снаряд. Это было что-то вроде заградительного огня. Вместо армейских казарм, жили мы непосредственно на огневых позициях, в землянках.

Горьковское училище я не закончил, как потом оказалось - к счастью. А не закончил я его по очень оригинальной причине.

Мой отец работал, естественно, закройщиком в сапожной артели. Через пять дней после моего прибытия в училище, когда я еще всего боялся, меня вдруг вызвали к командиру дивизиона майору Зайцеву. Майор для меня был так же далеко, как господь Бог. Зайцев был высокий, с усами, в петлицах носил две шпалы. Начал он издалека, откуда я, где живут родители? А когда я сказал, что отец работает в сапожной артели, он попросил сделать жене туфли. «Сейчас с обувью так трудно», - пояснил он. А для себя командир дивизиона попросил хромовые сапоги. Я тогда написал отцу письмо (телефонов же ни у кого не было) и передал ему просьбу майора. Отец написал в ответ, что они шьют только армейские ботинки, и в артели даже кожи подходящей нет, но если мне надо, то он достанет, хотя это будет дорого.

Через два месяца после этого разговора, когда мы уже выехали на огневые позиции, меня с батареи вызывают к телефону в штабную землянку. Звонит сам «тридцать восьмой». Вся батарея, как сказали бы теперь, «встала на уши». «Тридцать восьмой», а это был майор Зверев, спросил как насчет его просьбы? В свои 18 лет я еще не понял глубины его вопроса и ответил, что сейчас невозможно выполнить заказ, так как нет кожи, нет условий и очень дорого.

Результат моего отказа сказался через месяц. Из училища на формирование воздушно-десантной дивизии отправляли в Ногинск, под Москву, всех курсантов старше 1924 года рождения. Таких в училище было несколько сотен человек. Среди них только я один был 1924 года, хотя все мои одногодки оставались в училище. Так майор Зайцев отомстил, мне за то, что ему не сшили дармовые сапоги.

А почему это было к счастью?

А потому что весь выпуск зенитного училища, которое мне не дал закончить майор Зайцев, попал на фронт под Харьков, где вместе с другими нашими войсками был в 1943 году окружен и уничтожен. Я тоже чуть было не попал туда в составе пехоты Воронежского фронта, но по пути к Харькову 10 августа 1943 года я был ранен и отправлен в госпиталь. А дивизия наша «благополучно» попала в окружение.

Перед боем, в котором меня ранило, я вступил в партию, чтобы «умереть коммунистом», но партбилет не успел получить и на все мои запросы из госпиталя получал ответ, что дивизия погибла в окружении и документы не сохранились.

Вот что значит судьба – лотерея!

На Калининском фронте

После того, как меня из Зенитного училища отправили в Воздушно-десантные войска, мы прибыли в окрестности города Ногинска, под Москву.

Жили мы там в больших бараках в лесу, спали на двухъярусных нарах. Причем нары были сделаны не из досок, из мелких бревнышек. Постелью служил тюфяк набитый соломой, такая же была подушка, а накрываться мы могли тонким одеялом.

Был январь 1943 года, стояли морозы, а солдатская шинелька одежда тоненькая. Я вначале носил под шинелью ватную безрукавку, которую мне дала тетя Ида в Горьком, но старшина её отобрал, сказав, что не положено.

В Ногинске нас учили складывать парашюты и прыгать с вышки. Учились прыгать с вышки мы недолго, фронт требовал пушечное мясо. Поэтому парашютов мы так и не получили, с самолетов мы не попрыгали, а уже через месяц, в феврале 1943 года, нас всех оправили на Калининский фронт в качестве пехоты.

Однако на фронт меня отправили в качестве наводчика 45-мм пушки. В составе стрелкового батальона был противотанковый взвод: два орудия 45-мм на конной тяге. Эти орудия прозвали «Прощай Родина!» из-за высокой смертности личного состава, который стрелял из таких пушек. Мне позже, в августе 1943, на Курской дуге, довелось видеть раздавленную танком 45-мм пушку со всеми ее солдатами: четырьмя или пятью человеками.

Хотя на фронт мы отправлялись пехотинцами, но, зато, с голубыми петлицами. Эшелоном нас довезли до какой-то станции в Калининской области, а дальше мы шли пешком несколько дней, так как машин не было, да и дорог тоже не было. Шли мы не строем или колонной, а так, каждый сам по себе. Ночевали в лесу в снегу, поскольку все деревни были сожжены и на пожарищах торчали только печные трубы.

Оказалось, что в снежном сугробе можно спать. Одеты мы были тепло: валенки, ватные брюки, телогрейки под шинелью, рукавицы меховые, и, главное, плащ-накидка, завернувшись в которую можно было не замерзнуть даже в сугробе.

Питались мы тогда сухим пайком, в основном это был суп-пюре гороховый, который сами варили на костре в котелке. Потом нам, бойцам противотанкового взвода, выдали пушку 45-мм, но лошадь не дали. Потому дальше мы двигались, толкая пушку своими силами. Это было нелегко делать на бездорожье. В довершении всего, колесо нашей пушки задел какой-то танк, и колесо стало яйцеобразным. И мы двигались зигзагом, мотаясь из стороны в сторону. Наши стрелковые роты ушли на передовую, а мы, безлошадные, остались сзади в лесу, в паре километров от передовой.

Это происходило около городов Торжок и Адреанаполь. Недалеко была река Ловать, которая с наступлением весны очень разлилась и стала бурной. Одна страшная картина всплывает в моей памяти. Река размыла крутой берег, а на высоком берегу была братская могила, берег осыпался, могила обнажилась и река стала вымывать трупы, которые поплыли по бурной реке.

Когда начали таять снега, нам перестали доставлять продукты, так как дорог не было, машины до нас не могли доехать, поскольку застревали по пути в болотах. И у нас начался жуткий голод. Самый настоящий. Иногда нам давали половину котелка пшенного супа на четверых, а иногда ничего не давали. У нас в отделении был татарин Хабибуллин. Он стал срезать мясо с убитых лошадей, которые лежали под снегом, и мы варили на костре в котелках конину, но это было нечасто, так как уже растаял снег и трупы лошадей стали несъедобными. Если нам выдавали сухари, я выменивал их на табак, который нам тоже выдавали, поскольку мы были гвардейцами.

Машины с продуктами застревали по дороге в наш лес, но одна все-таки дошла до передовой. Мы надеялись, что в ней привезли продукты, а в ней оказались гвардейские значки, которые нам, голодным бойцам Красной армии торжественно вручили. Этот значок у меня хранится до сих пор. Так я стал гвардии красноармеец.

В другой раз машина с сухарями застряла в болоте и за ними послали солдат, тогда ещё они назывались красноармейцами. Солдаты шли почти по пояс в воде и принесли мешки с сухарями. Когда их стали распределять, то на каждого человека не хватало даже одного сухаря. Тогда старшина раскрошил сухари и стал делить сухарную крошку – по две ложки на человека. Эту крошку мы тут же отправляли в рот.

Немцы обстреливали наши позиции на болотах из минометов. А там, в болотах под Ленинградом, и окопы как следует не выкопать, тем более, что это было зимой. В полку было много узбеков, хотя в нашем подразделении кроме русских, татар и евреев других национальностей не было: какая – никакая, а элита, 45-мм артиллерия.

Хотя в нашем взводе и была пушка, но лошадей не было, что позволило нам быть на не самой передовой. Однако и у нас люди гибли, если начинался минометный обстрел.

Однажды во время такого обстрела немецкая мина упала и ранила узбека. Я этого момента не видел, но услышал, как он начал кричать. Другие узбеки сбежались к раненому и стали кричать «Алла! Алла!». В это время по этому месту ударила вторая мина и побила собравшихся солдат.

Спали мы в шалашах, которые сами соорудили из еловых ветвей, грелись у костров, поэтому почти у всех были прожжены валенки, ватные штаны и шапки. В этом лесу на нас напали вши.

Я потом, читая библию, понял, какое наказание послал Всевышний на Египет, когда Фараон не отпускал евреев. Там тоже речь идет о нашествии вшей. У нас же вшей было множество, и по одной их нельзя было уничтожить. Мы вытряхивали рубашки над костром и вши с треском сгорали, а многие потом и рубашку выбрасывали в костер. Три месяца у нас ни бани у нас не было, ни смены белья.

Половодье, которое и стало причиной голода, началось в марте 1943 года. Примерно в десяти километрах от передовой, в тылу был огромный армейский продовольственный склад. Прямо в лесу, на земле лежали мешки с сухарями, крупами, комбижиром, пищевыми концентратами. Когда обильные снега начали таять, вода в лесу стала подыматься и заливать продукты. И наш взвод пешком по грязи оправили на этот склад переносить мешки с продуктами на более высокие места. Сейчас я с трудом представляю, что с нами тогда произошло. Мы столько голодали, а тут горы сухарей, комбижира, других продуктов. В первый день мы, перенося мешки с сухарями, рвали их и набивали карманы сухарями. Сухари мазали их комбижиром (было такое сало «Лфрд», говорят, что его делали из нефти) и всё время жевали. Запивали сухари холодной водой из заброшенного колодца, в котором, как оказалось, плавал труп немецкого солдата. К ночи у всех начался понос.

Мы на складе работали дней 10, потом нас отправили в тыл до железной дороги. Оказывается, что наша дивизия понесла большие потери при попытке прорвать блокаду Ленинграда со стороны Калининского и Волховского фронтов. И дивизию отправили на формирование в тыл. До железной дороги мы шли пешком несколько суток. Ночевали в лесу или в разбитых деревнях. Был апрель, болота растаяли и кое-где были построены щитоколейные дороги из досок, уложенных на бревна. И мы шли по этим доскам трое суток.

Один раз, по пути к железной дороге, мы ночевали в разбитой деревне, где из сохранившегося дома был организован обогревательный пункт. В доме топилась печка, было тепло. Туда набились солдаты и спали прямо на полу. Но нам грязным и вшивым это не подходило, так как в тепле вши ползали по телу и мы начинали чесаться. Многие, в том числе и я, вышли во двор и там легли по привычке спать. А было мне тогда восемнадцать с половиной лет. Сейчас это даже трудно представить. Позднее, в июне-июле 1943 года, когда началось наше наступление, то в брошенных немцами окопах и блиндажах мы видели топчаны с перинами, ранцы с хлебом (!), который мы не видели несколько месяцев, причем хлеб у них был в упаковке и не черствый, видели шоколад, кофе и шнапс. Но больше всего, кроме перин и хлеба, нас поразило шелковое белье. По-видимому, в шелковом белье вши не заводятся.

На пути, по которому мы шли к железной дороге, был организован обмывочно-дезинфекционный пункт, где мы помылись, свою одежду «прожарили» в камере, и, кажется, нам выдали тогда чистые рубашки и кальсоны. Баня был оригинальная. В лесу стояла большая палатка, в которой находилась раскаленная докрасна печка, сделанная из металлической бочки. А рядом стояла установка ДДК (дезинфекционно-душевая камера), которая давала горячую воду для мытья. Здесь же были и были дезинфекционные камеры. В палатке было тепло, на полу лежала солома, а поскольку под ней был снег, который от тепла растаял, то мы стояли по щиколотку в воде.

Когда мы добрались до железной дороги, началась погрузка в эшелоны. Дивизия наша сумела разместиться в одном эшелоне, хотя раньше их было три. Столько людей дивизия потеряла при попытке прорвать снаружи блокаду Ленинграда.

Не все солдаты стремились попасть на фронт. В нашем полку солдат, или, как в то время говорили – красноармеец, будучи на посту учинил себе самострел, чтобы не попасть на фронт. Он отстрелил себе пальцы на руке, решив, что лучше трибунал и тюрьма, чем гибель на фронте. Но он, как я сейчас думаю, он был психически нездоров.

Мы же вновь ехали на войну, и у нас не было другого желания, кроме победы над врагом. Откуда-то появилась наша 45-мм пушечка. Её погрузили на открытую платформу, а поскольку я был наводчик, то должен был находиться около нее. Было уже тепло, наступил май, так что на платформе я не замерзал. Но во время погрузке я снял автомат ППШ и положил на землю, а кто-то его украл. Номер этого автомата был записан в красноармейской книжке, которая до сих пор хранится у меня. Я тогда получил нагоняй от командира взвода и приказ: «Где хочешь, но чтобы автомат у тебя был!».

На нашей платформе рядом с пушкой, для прикрытия эшелона от вражеской авиации расположили зенитный пулемет. И вот ночью я увидел, что весь пулеметный расчет спит, а автомат одного из бойцов расчета висит на пулемете и раскачивается на ходу поезда. Я снял чужой автомат, разобрал его на детали и спрятал в зарядный ящик пушки, под снаряды. Это называлось солдатской находчивостью. Утром у пулеметчиков был шум. Мой командир догадался и тихо сказал мне: «Молодец!». С этим автоматом я потом был ранен и сдал его в полковом медпункте чужого полка, куда без оружия чужих бойцов не принимали.

В это время как раз ввели погоны, мне присвоили звание младшего сержанта и я получал погоны полевые с голубым кантом (воздушно-десантные войска!), на которые поперек нашил две красные сержантские лычки.

А везли нас, оказывается, в Курскую область, на Курскую дугу.

Курская дуга

Когда мы прибыли в Курскую область, на фронте шла позиционная война.

Ни одна из сторон не наступала. Наши войска еще только готовились наступать и войска двигались к боевым позициям множеством потоков. Во время движения боевых частей часто раздавалась команда «воздух», и тогда все разбегались и ложились на землю. От самолетов было нелегко прятаться, потому что Курская область – это степи, и только кое-где на холмах росли деревья, тогда это называлось лесостепь. Иногда в небе появлялись наши самолеты, и мы наблюдали воздушные бои советских летчиков с немецкими.

Движение войск происходило сплошным потоком. Однажды мы, пехотинцы, ожидали очереди на переправу через мост. Там были такие давки, такие пробки! Машины были, в основном, полуторки – ГАЗ АА. У меня потом, в 1945 году, была такая полуторка, вся разбитая, скорости выскакивали, и водитель, вечно пьяный пожилой солдат, придумал ставить деревянную рогульку под рычаг скоростей, чтобы тот не выскакивал. А погиб мой водитель в самом конце войны, около Берлина, когда чистил картошку на полевой кухне, и их обстрелял самолет.

Так вот, такая же полуторка застряла на этом мосту, образовалась пробка и тогда застрявшую машину просто столкнули в реку. В это время я там видел Жукова. Маршал стоял на пригорке в кожаной куртке и, по видимому, ругал тех, кто к нему подбегал. Командиры, получившие жуковский нагоняй, от него отбегали пулей. Подобный эпизод был потом показан в фильме (кажется, фильм назывался «Освобождение»), но это все было правдой.

Мы тогда до ночи стояли у переправы, на опушке рощи. Было лето сорок третьего года, ночи уже были теплыми. Ночью мы куда-то пошли и к утру заняли позиции, где и отрыли укрытие для пушки. Однако в нашем тылу, в овраге, оставалась лошадь с передней частью орудия и ездовой. Я думаю, что это была вторая линия обороны, так как немцы непосредственно в нас не стреляли, но только их самолеты господствовали в воздухе.

Стояли мы так долго. Была хорошая погода, пели соловьи (курские!). Только кормили нас почему-то плохо: утром и вечером пшенная каша, днем пшенный суп. Изжогу от этой пищи помню до сих пор. В этой местности было очень много ежей. И наш татарин Хабибуллин предложил съесть ежа. В костер положил свернутого ежа. Когда сгорели колючки, он его вытащил, почистил и оказалось, что еж похож на свинку. Когда сварили тушку в котелке, то вкус у ежа очень напоминал на свинину. Но это было лишь один раз.

Была у нас в батальоне женщина. Санинструктор, старшина медицинской службы. Блядь – ужасная! Между прочим, моя землячка, из Арзамаса. Она обходила расположение батальона и с кем-нибудь ложилась среди бела дня. Особенно любил её посещения наш старший сержант – помощник командира взвода. Они уходили не очень далеко от нашей батареи и пристраивались за бугорок. А, поскольку высоких бугорков в Курской области не было, то сапоги старшего сержанта виднелись из-за маленького бугорка.

И был у нас солдат, еврей по фамилии Львович. Такой смешной, носатый, всегда ходил ступнями наружу. В один из таких дней, когда старший сержант прилег с санинструктором за бугорок, командир взвода, младший лейтенант, приказал:

- Львович! Позовите старшего сержанта!

Львович мнется, а младший лейтенант строго ему говорит:

- Выполняйте приказание!

И вот Львович подошел к бугорку, за которым старший сержант лежал на санинструкторе и, отвернув голову, стал дергать за сапог старшего сержанта и говорить:

- Товарищ гвардии старший сержант, Вас товарищ гвардии младший лейтенант вызывают!

Старший сержант отталкивает его руку сапогом и продолжал своё дело. Мы все хохочем, так как это было близко, всё нам было видно и слышно.

Львович вскоре вернулся и доложил:

- Товарищ гвардии младший лейтенант! Ваше приказание выполнено.

5 июня 1943 года началось наступление наших войск.

Мы шли пешком, ночью, по ужасному бездорожью. Наши ноги и колеса пушки вязли в жирном черноземе. Наконец мы заняли позиции на высотке. На расстоянии около километра – сплошь немецкие окопы. Сзади лес, куда подъехали и начали разворачиваться «Катюши». Все кричат: «Бежим отсюда», так как после залпа «Катюш» немцы начинали яростно обстреливать место, где были «Катюши».

Так оно и было. Потом на этой высотке каждый отрыл себе индивидуальный окопчик. Этот день я хорошо помню, потому что в небе появилось сразу 22 немецких самолета бомбардировщика «Хенкель». Они были большие, двухмоторные и гудели как жуки. Когда они пролетали над немецкими окопами, там одновременно взлетело 20-30 штук светящихся ракет. Так немцы обозначили свой передний край.

Бомбардировщики, пролетев над немецкими позициями, сразу начали снижаться и нас посыпались бомбы. Кругом грохочут взрывы, летят комья земли. Я вжался в свой окопчик настолько, насколько смог. И вдруг в спину мне удар. Я думал - всё! Прошло несколько секунд, но я живой. Осторожно выглядываю из своего окопа, а из соседнего скалит зубы грязная морда моего соседа. Оказывается, он шутил и бросил в меня ком земли. Смешно было потом.

В этот же день, через несколько часов (или минут), я первый раз увидел в деле советскую авиацию, когда она наносила массированный удар.

Вначале появились краснозвездные штурмовики ИЛ-16 (их было много – пятнадцать или двадцать) и они начали обрабатывать передний край немцев, которые полчаса назад так аккуратно обозначили ракетами свой передний край.

Мы все вылезли из окопов, стояли в полный рост и кричали «Ура!». Потом началось наше наступление. К счастью, мы шли во второй цепи наступления. Там я видел знаменитый немецкий пикирующий бомбардировщик Юнкерс-88. Самолет спикировал на танк, и его бомба попала прямо в танк, после чего танк раскололся как орех. Большой кусок брони танка, размером, примерно, два на полтора метра воткнулся в землю ребром и остался там торчать. При этом он рассек пополам лежащего на земле солдата, видимо из нового пополнения, так как он был в новенькой гимнастерке и брюках и в кирзовых сапогах (мы то были в ботинках с обмотками).

Потом у нас были ночные марши, один из которых кончился для меня ранением.

Ранение

Ранило меня около деревни Казачья Лопань , недалеко от Харькова, 10 августа 1943 года.

Все это произошло уже после Курской битвы, когда мы, прорвав немецкий фронт, победоносно шли пешком по украинской грязи прямо в западню к фрицам. Потом, когда меня ранило, под Харьковом была кровавая баня, о которой можно рассказывать, только приняв сто грамм. Так что рассказ этот будет в другой раз.

Мы шли ночью (южная ночь – тёмная) по проселочной дороге и вдруг с двух сторон по нам начали стрелять пулеметы. Оказывается, немцы врыли в землю два подбитых танка по обе стороны дороги и одновременно, с двух сторон, открыли огонь по колонне.

Я был в орудийном расчете 45мм-пушки, у неё щит, примерно, полтора метра. Мы залегли позади пушки, к нам подползали другие солдаты. Там мы защищались от вражеского огня. К утру мы отошли на опушку березовой рощи, развернули там орудие, отрыли окоп по всем правилам, то есть отрыли один для орудия и два боковых окопа, один для снарядов, второй – для укрытия солдат. Ездовой с лошадью и передок находился сзади нас, в овраге. Вдруг из-за холмика, со стороны немцев появился танк, который открыл по нам огонь. Мы в ответ начали стрелять по нему из пушки. Но пушечка маленькая, 45 мм – это маленький снаряд.

Но я же наводчик! Сделал два выстрела из пушки и попал в гусеницу. Тогда танк стал боком отходить за холмик. Сержант оттолкнул меня от пушки и тоже выстрелил ему вдогонку. Эта стрельба оказалась последней для нас.

Немцы засекли нашу пушку и стали стрелять из минометов. Одна мина попала в ящики со снарядами и всех нас вывела из строя. Командир взвода упал с расколотым пополам черепом. Я получил удар по ноге и спине, перевернулся в воздухе и ударился грудью о березу. У сержанта перебило руку. Остальные, наверное, погибли. Остались в живых двое раненых - я и сержант. Кроме того, был еще ездовой с лошадью в овраге.

Осколок ударил меня в правую ногу выше лодыжки, но на счастье обмотка сползла и осколок пробил все витки обмотки, что ослабило его удар, но когда я его взял в руку он был горячий. И вокруг раны на ноге был пузырь от ожога. Болела спина и гимнастерка была в крови. Но я был на ногах, хотя очень болела грудь от удара об дерево. У сержанта была перебита рука, мы ему завязали рану перевязочным пакетом, подобрали свои автоматы ППШ и поковыляли вниз в овраг.

В овраге нас встретил заплаканный ездовой. Недалеко стояла полевая кухня нашего батальона. Первый раз за всё время повар сварил для нас рисовую кашу с колбасой из американских больших банок. Повар тоже плакал: «Кормить некого».

Поев каши, мы пошли искать полковой медпункт. К деревьям были прибиты указки: куда идти в ПМП (полковой медицинский пункт). На пути нам попался медпункт другого полка, но поскольку мы были с оружием, то нас туда приняли. Причем объяснили, что «чужих» раненых без оружия они не принимают. Там нам перевязали раны и отправили на ДМП (дивизионный медицинский пункт – медсанбат). Точно не помню как мы туда добрались, но мне кажется, что мы дошли до медсанбата пешком, так как машин там не было, пройдя, приблизительно, два километра.

ДМП представлял собой ужасную картину. На открытой местности с редкими кустиками стояло несколько больших палаток. Вокруг них лежали сотни раненых. В небе кружили немецкие самолеты. Раненые стонали, кричали, а некоторые уже молчали. Потом, когда я учился в ВМА , я узнал, что Пирогов, основатель военно-полевой хирургии, писал, что оказывать помощь в первую очередь необходимо не тем, кто громко стонет, а тем, кто молчит, то есть более тяжёлым раненым. Но я был на ногах и поэтому ждал очереди довольно долго. Когда я вошёл в палатку, врачи в окровавленных халатах обрабатывали большую рваную рану на ягодице раненого и говорили солдату, лежащему на столе, что он, наверное, удирал, раз его ранило в жопу.

Осмотрев меня, хирург написал на «карточке передового района» слово «эвако». Поскольку кроме ранения ноги, у меня была небольшая рана под правой лопаткой, то они решили, что у меня проникающее ранение грудной клетки - а это серьезно, и поэтому отправили в тыл.

Как потом оказалось, ранивший меня осколок остановился около ребра, где он и находится до сих пор. Даже потом, в госпитале, врачи не обнаружили этот осколок и у меня в справке о ранении было написано «касательное ранение правой половины грудной клетки». Но благодаря этой ошибке врачей я был с фронта оправлен в тыл и, поэтому, остался жив.

Из медсанбата нас грузовиками отправляли в эвакогоспиталь в город Старый Оскол. В кузове грузовика лежали трое лежачих раненых, а у бортов на корточках сидели ходячие и я, в том числе. По пути нас обстреливали немецкие самолеты и мы останавливались в деревне. В Старом Осколе я был 2 дня, затем нас погрузили в товарные вагоны и мы доехали до станции Мичуринск, где было много госпиталей, потому, что в Мичуринске располагалась госпитальная база фронта.

Там нам раздали на руки документы и приказали садиться в грузовики, которые развезут раненых по госпиталям. Здесь я совершил поступок, о котором позже старался никому не рассказывать.

Еще в вагоне я познакомился с тремя солдатами из Арзамаса. Один из них подговорил нас не садиться в машину, которая должна будет везти раненых, а, получив на руки документы, сбежать в Арзамас, где тоже были госпитали. Мы так и поступили и, нырнув под вагоны, нашли товарняк, который шёл в сторону Арзамаса. Мы проехали два дня и две ночи на платформах и на вторую ночь прибыли на узловую станцию Арзамас II (была ещё не узловая станция Арзамас-1).

Пройдя через весь город, поскольку наш дом находился на противоположной стороне города, я подошёл к дому 39 по улице Володарского. Я принялся стучать в окно и калитку. Дело было в августе, окно во двор было открыто.

И я кричу:

- Мама, папа!

Мама проснулась, и я слышу, что она будит отца:

- Файтл, Милик гекумен!

Отец её говорит:

- Ду бист гор Мишуге геворден .

Я кричу:

- Папа, это Милик.

Папа выскочил в окно прямо в белых кальсонах (так тогда спали) и открыл калитку.

Надо признаться, что я несколько месяцев не писал домой - дурак был, наверное, поэтому потом у мамы была гипертония и инфаркт. Хотя у нас не было ни бумаги, ни карандаша, но, самое главное, не было ума, чтобы думать о родных. Никто тогда не писал писем. Я ни разу не видел, чтобы кто-нибудь в тех условиях писал письмо.

Три дня (или больше?) я был дома, навестил знакомых. Ребята все были на фронте. А потом пошёл в эвакоприёмник. Это две комнаты, где сидели врач и сестра. Я сказал, что отстал от санитарного поезда, он меня обругал и, конечно, не поверил, но документы были в порядке и меня направили в госпиталь, который находился в школе, где я учился. В госпитале я пробыл 1,5 месяца. А потом, уже навсегда, уехал из Арзамаса.

Опять курсант

Пока я лежал в госпитале, о моей дальнейшей судьбе позаботился мой старший брат Илья.

Илья был офицером и преподавал во Втором ленинградском артиллерийском училище. Он узнал, что есть приказ, в соответствии с которым тех, кто некогда учился в военном училище и, не окончив училища, был направлен на фронт, возвращали в училище для продолжения учебы. Офицеров в нашей армии в 1943 году катастрофически не хватало.

Илья сумел выслать в госпиталь запрос на меня и я, закончив лечение, поехал в Белорецк для продолжения учебы во Втором ленинградском артиллерийском училище. Если бы не запрос, организованный братом, то меня должны были бы направить в Горьковское училище зенитной артиллерии.

2-е ЛАУ (так называлось Ленинградское артиллерийское училище) было эвакуировано в город Белорецк Башкирской АССР, который находится в Уральских горах. Городок полностью окружён горами и зимой весь занесён снегом.

В училище я прибыл в октябре 1943, когда занятия продолжались уже больше двух месяцев, поэтому мне пришлось догонять других курсантов и осваивать довольно сложный курс теории стрельбы, топографии и других предметов. На это мне выделили две недели, после чего устроили публичный экзамен, который я сдавал перед всей группой, а, точнее, взводом численностью 20-25 человек. По всему пройденному курсу мне задавал вопросы лейтенант Морозов. Теперь я удивляюсь, как я это выучил и перед всеми чётко и правильно отвечал. Правда, мне это было интересно. Кроме того, со мной занимался мой брат Илья, который преподавал в этом училище теорию стрельбы. Вскоре я стал сержантом, командиром отделения, а потом меня назначили помощником командира взвода и я стал старшим сержантом.

Летом 1944 года, после снятия блокады, училище возвратилось в Ленинград. Из Белорецка в Ленинград мы ехали эшелонами несколько суток. И вдруг я вижу, что наш поезд едет по дороге в Арзамас, а это мой родной город, причем эшелон долго стоял на узловой станции Арзамас–2, через которую все поезда идут на восток и обратно.

Никто не знал, сколько времени простоит эшелон. Но я, рискуя отстать, побежал повидать родителей, а это довольно далеко, тем более, что автобусов тогда не было, такси не было тоже, а извозчиков уже не было («частники!»).. Прибежал я домой, а дом закрыт. Соседи сказали, что родители сейчас на рынке наши продают вещи, так как они собрались уехать из Арзамаса в Москву. Я побежал на рынок, благо, что рынок был по пути на железнодорожную станцию, и, действительно, нашёл там своих родителей, которые продавали вещи, разложив их на земле. Помню, что большое зеркало в старинной раме стояло прислонённое у стены. Повидав своих родителей, я побежал на станцию и застал наш эшелон на месте, после чего мы еще два или три часа ждали его отправки.

В Ленинграде наше училище заняло своё старое место на ул. Воинова и там я проучился до самого выпуска из училища, то есть до 1 января 1945 года.

В училище каждое утро в 6 утра нас заставляли бегать на физическую зарядку. В сапогах, брюках и нижней нательной рубашке мы бегали по Воинова до Литейного моста, затем по Пироговской набережной. Каждый раз мы встречали у Литейного моста худенького старичка, который шёл с Литейного проспекта по набережной, а затем возвращался по противоположной набережной в сторону Финляндского вокзала.

Старичок был в форме генерал-лейтенанта медицинской службы. Он был в шинели с генеральскими погонами и когда ветер поднимал полу шинели, то была видна красная подкладка генеральской шинели. Мы посмеивались над этим старичком, который каждое утро совершал такие большие прогулки. Оказалось, что это профессор Воячек , заведующий кафедрой Ухо-горло-нос в Медицинской Академии. Как я мог предположить, что через 5-6 лет, поступив в Военно-Медицинскую Академию, я буду слушать его лекции.

Когда я учился в училище, в 1944 году я попал в сложную ситуацию. Во взводе, где я был помощником командира учился курсант Карл Голубев. Отец Карла был генерал-лейтенант, заместитель Командующего ленинградским фронтом . Карл был распущенный малый, хотя и добродушный, но дерзил начальству и нарушал дисциплину. А я был старший сержант, и поэтому мне казалось, что все мои приказания подчиненные должны выполнять. Когда мы были в Белорецке, то так и было. Я Голубеву за проступки назначал взыскания, например, мог ему приказать помыть ночью полы в казарме или дать другие наряды на службу, но ситуация изменилась, когда мы приехали в Ленинград.

В Ленинграде Голубев стал получать увольнения каждый выходной. Однажды за неподчинение командиру я решил лишить его увольнений сроком на две недели. А по уставу я имел на это право и никто не мог отменить наложенное мною взыскание.

И вот мама Карла Голубева, генеральша, узнала от сыночка, что он в этот выходной не придёт домой. Она возмутилась, что какой-то сержант не пускает её сына (сына генерала!) в увольнение и позвонила в училище генералу – заместителю начальника училища, чтобы он принял меры.

Генерал этот вызвал полковника Ведомана, командира нашего дивизиона. Но полковник уставы знал, и знал то, что у него нет права отменить моё наказание. Полковник тогда не вызвал меня в кабинет, а позвал меня на плац и мы с ним ходили туда и обратно и разговаривали. Он просил меня подумать, нельзя ли отменить мое приказание, так как он в неловком положении, поскольку жена заместителя командующего просила нашего генерала, а генерал просил его – полковника.

Но я, старший сержант, так и не уступил. Полковник меня похвалил за принципиальность и отстаивание своего авторитета, а Голубев две недели не ходил домой. Когда об этом узнал его отец, генерал-лейтенант, он вообще запретил сыну приходить домой. Вот такая история.

Но после окончания училища мы все поехали на фронт, а Голубев остался в Ленинграде, в артиллерийском училище на Литейном. Тогда он был вроде лаборанта, готовил наглядные пособия для занятий. Мы были на фронте, некоторые погибли, некоторые получили ордена, а он все был там, возле мамы. Когда я уже учился в медицинской академии на пятом курсе, через восемь лет, в 1952 году, когда я еще был старшим лейтенантом, то случайно встретил Карла Голубева на Литейном. Голубев был майор, на груди у него красовались орденские планки. Вот такая история. Sic tranzit gloria mundi .

ЧАСТЬ 3. АРТИЛЛЕРИСТ

Младший лейтенант

Окончив училище 1 января 1945 года, я получил одну звездочку на погон, стал младшим лейтенантом и поехал на фронт.

Кстати, одну звездочку я носил почти три года, а, может быть, и больше. Я в конце войны имел два ордена Красной Звезды, а на погонах по прежнему красовалась одна звездочка. Только в 1948 году мне присвоили звание лейтенанта, но этот приказ был прислан из той дивизии, из которой я уехал в 1947 году учиться в Академию.

Тогда же, по выпуску из училища, я был направлен на 1-й Белорусский фронт и в первых числах января 1945 года прибыл в свою «118 тяжело-гаубичную артиллерийскую бригаду 6-й артиллерийской дивизии прорыва РГК», которую я догнал в Польше. Фронт наступал и войска все время перемещались на запад.

Мы - я и мой товарищ Дзюба, добирались до бригады на попутных грузовиках, хотя была зима и стояли морозы. Помню, что из Бреста мы доехали до города Бяла Подляска и там я, представившись командованию, получил должность командир взвода управления. У нас в артиллерийской бригаде на вооружении были 152-мм гаубицы-пушки, но возили их трактора с бензиновыми двигателями, на гусеницах и довольно скоростные. В результате, передвигались эти трактора с пушками не хуже грузовых автомобилей.

У меня же был грузовик ГАЗ-АА, полуторка . Машины была очень старая, с огромным количеством неисправностей. При машине был шофёр, старше меня в 2 раза, и солдат радист. Шофёр при каждом удобном случае напивался. А таких случаев было много, так как в Польше почти в каждом населенном пункте был частный спиртзавод, на котором делали вино, ликёры тому подобные напитки.

Естественно, русский солдат не мог пройти мимо. Помню, как в польском городе Иновроцлав встретили мы солдата, который нес брезентовое ведро (такие брезентовые ведра были при повозках, чтобы поить лошадей). Это ведро было наполнено красным вином. Этот солдат сказал нам, где есть винный подвал, в котором находится очень много бочек с вином. Мы спустились в этот подвал, там стояли огромные бочки, простреленные из автоматов, из отверстий хлестало вино, на полу вино доходило до лодыжек, и все черпали вино прямо с пола или шли по этому вину к бочкам и подставляли тару: ведра, котелки, фляжки. У нас были с собой котелки и мы тоже набрали вина, но далеко котелок не унесешь и поэтому пили вино прямо на улице, выйдя с мокрыми ногами из подвала.

Потом наш стрелковый корпус, которому была придана наша дивизия, наступал на Варшаву. Мы со своими тракторами вошли в пригород Варшавы Прагу, и тогда мы получили приказ о прекращении наступления, поскольку Варшава была уже взята нашими войсками (освобождена).

Затем наши войска стремительно продвигались до самого Одера . По дороге всюду попадались следы победоносного наступления русских. Позже, уже когда я был уже в Берлине, мне одна симпатичная немецкая б… (они все там б..) подарила мне фотографию с надписью «Zum anderken auf dem sigreichen formarsoh die russen» .

Следы победоносного наступления русских были, наверное, меньше чем следы от наступления немцев на Советский Союз, но тоже были впечатляющие. Помню, что после переезда через реку, которая была границей Германии, нас встретил плакат: «Вот она проклятая Германия!». А дальше лежали трупы стариков, женщин и детей. Я видел убитую старушку, у которой в половые органы был вставлен деревянный кол длиной метра полтора. Грабежи и насилие тогда считались обычным делом. На наших солдат действовала статья писателя Эренбурга в газете «Правда»: «Кровь за кровь, смерть за смерть!»

Немецкие жители в страхе бежали от наступающей Красной армии, а те, кто не убежал, подверглись грабежам и насилиям. Особенно ценным считалось в то время забрать часы. Была в ходу такая байка: «Советский солдат (хохол) входит к немке с автоматом и говорит: «Храу, гурви маешь? Чи-ни? А то як звиздну ».

Однажды ночью я получал задание: с двумя бойцами пойти на хутор (отдельно стоящий дом), чтобы охранять там немецкую семью: женщину и детей, так как она пожаловалась командованию, что её насилуют каждую ночь.

Мы прибыли в этот дом и устроили засаду. За ночь мы задержали 12 солдат, которые хотели её изнасиловать. Когда рассвело, то она попросила отвести её в другую деревню, где жили её родственники. И мы её отвели, пройдя, кажется, километров пять – семь.

Когда наша дивизия приближалась к реке Одер, то нас направили на север, к городу Штеттин, где Одер впадает в Балтийское море. Там были упорные бои, и там очень плотно были расположены населенные пункты, как у нас в Израиле вокруг Тель-Авива. Поэтому там было много немецкого населения. А у нас в полку был один старший лейтенант, который при любой возможности под угрозой оружия насиловал немок, Он рассказал нам, что там, в пригороде Штеттина увидел девушку лет пятнадцати, вынул пистолет и сказал: «Ком (иди)!». Мать в неё вцепилась и закричала: «Найн, найн», но он тут же при матери её изнасиловал. Мать девушки держала ей голову и плакала. Однажды, около города Альтдамм, где мы уже занимали позиции, он вдруг исчез на несколько часов. Когда вернулся, я его спросил, где он был. Оказывается, три дня назад он изнасиловал женщину , а потом обнаружил, что заразился гонореей (триппер). Он разыскал велосипед, вернулся, нашел этот дом, эту женщину и застрелил её. Мы все возмутились, когда он это рассказал. Она ведь не виновата, что кто-то её заразил. Но он сказал: «Больше она никого не заразит».

Последние бои войны

Альтдамм – особый эпизод в моей жизни.

Это город напротив Штеттина, очень укрепленный и наши войска в окрестностях Альтдамма прочно застряли и несли большие потери.

Как я понял, нашему дивизиону (16 штук 152-мм гаубиц-пушек) дали приказ подавить огневые точки немцев. Там проходила железная дорога и была насыпь. Перед насыпью залегли наши войска, а за насыпью находились сплошные немецкие дома, среди них виднелась кирха . Разведка обнаружила, что в кирхе находятся наблюдатели, которые корректируют огонь своих орудий и минометов.

Я, младший лейтенант, командир взвода управления, вместе с майором, командиром дивизиона и солдатом радистом залезли в дом около насыпи, оставив пушки в тылу в полной в боевой готовности. И майор приказал мне лезть на крышу, чтобы оттуда корректировать огонь нашего дивизиона. Я был так горд. Такая честь для младшего лейтенанта стрелять из 16 крупных орудий!

Майор же остался внизу в подвале. Я, будучи на крыше, подавал команды ему в подвал, а он по радио передавал их на батареи. На крыше было неуютно. Стоял апрель 1945 года, был сильный ветер с моря, а, самое главное, крыша обстреливалась. Кругом свистели пули, по крыше барабанили осколки.

Я с биноклем стал наблюдать за кирхой и увидел там блеск стекол биноклей. Мне после артиллерийского училища впервые пришлось применять в бою свои знания теории стрельбы, за которые я в училище получил пятерку. Зная по карте координаты наших орудий, я определил прицел и азимут (направление), после чего крикнул майору первую команду на первый выстрел. Снаряд, выпущенный из одного орудия, разорвался позади кирхи. Тогда я дал другую команду, изменив угол стрельбы, то есть ее дальность. Второй снаряд разорвался перед кирхой. Вилка! Это то, чего артиллеристы всегда стремятся добиться при стрельбе. Третий выстрел должен быть ударить по середине и накрыть цель. Я крикнул майору: «Вилка!», - и определил новые данные для стрельбы. Он кричит мне: «Даю залп всем дивизионом».

Дивизион - это 16 орудий, по 43 кг каждый снаряд! Раздался такой грохот, и кирха рухнула в обломках кирпичной пыли. Обстрел наших войск сразу прекратился, а я кубарем скатился с крыши. Майор сказал мне: «Молодец, … твою мать!».

Вот такой боевой эпизод был в моей фронтовой жизни. Я за это получил орден Красной Звезды, а майор, сидя в подвале, – Орден Красного Знамени. И было мне отроду неполных 21 год. После Альтдамма нам всем вручили благодарность от Сталина, которая где-то хранится у меня. Причем это вторая благодарность, первая была за Белгород на Курской Дуге. Поскольку наша бригада, да и вся дивизия считались резервом главного командования, то нас перебросили на Одер около Кюйрина, в направлении на Берлин. Там войска готовились форсировать Одер и штурмовать Берлин.

Была середина апреля 1945 года. Меня к этому времени назначили командиром взвода топографической разведки. Это очень важная должность в тяжелой артиллерии, так как от точности определения координат батареи и координат цели зависит точность стрельбы. А поскольку я в Альдамме, сидя на крыше без приборов, пользуясь только картой, сумел добиться точного поражения цели, то меня и назначили на эту ответственную должность.

Среди младших офицеров была такая иерархия: командир огневого взвода при пушках и тракторах; командир взвода управления – связь, приборы, выполнение распоряжений командира батареи. В батарее 2 огневых взвода: по 4 орудия, 4 трактора, один грузовик. В дивизионе – 4 батареи, то есть 16 орудий, 16 тракторов и так далее. Начальник разведки дивизиона – хотя и младший лейтенант, но уже интеллигенция, элита, хотя должность, всего лишь, капитанская. Кого попало на эту должность не ставили, так как для начальника разведки требовалось умение пользоваться картой, умение вести стрельбу и так далее. Я на этой должности, как ни странно, сменил фельдшера – старшего лейтенанта со множеством орденов и медалей. Однако этот фельдшер хорошо проявил себя на артиллерийской должности. Он был очень обижен, когда снова стал «лепилой» (так называли фельдшеров и санитаров, так как они лепили повязки на чирьи и другие повреждения). Но, по-видимому, кто-то потребовал, чтобы на этой должности был все же артиллерист, а не фельдшер. А я, хотя закончил артиллерийское училище только 3,5 месяца тому назад, по-видимому, сумел доказать, что я уже артиллерист.

К этому времени наши захватили узкий плацдарм – полтора – два километра на другом берегу Одера. Захвата плацдарма я не видел, так как прибыли мы туда на следующий день, когда уже был построен хлипкий мост. Около моста лежало множество трупов женщин немок в форме и с белыми повязками на рукаве с надписями: «За мужа, за сына, за отца». Конечно, все надписи были на немецком языке. Так Гитлер погнал женщин защищать Берлин. Плацдарм и весь мост простреливался. И бежать по нему (именно бежать, а не идти) разрешали только ночью.

Командовал тогда 1-м Белорусским фронтом Жуков, который приказал, чтобы не демаскировать плацдарм, то все работы производить ночью. А днем стрелять по каждому, кто появиться на плацдарме. Уже не помню, как тогда переправили наши пушки, ведь мост был очень хлипкий, но их переправили, вкопали в землю и хорошо замаскировали.

Я должен был дать точные координаты каждого орудия. Для этого надо было замерить расстояние от пушки до какого-либо места, которое есть на карте, кстати, там были и тригонометрические знаки - небольшие вышки, координаты которых были точно известны по карте.

Но не зря меня всевышний наделили еврейской головой. Зачем лезть под пули и терять солдат при обстреле? Я сел на пенёк, взял бинокль и на глазок отметил место нахождения каждой пушки (всего их было 16). Затем относительно ориентиров на местности определил координаты каждой пушки и подал их в штаб. Но наступление готовили серьёзно и через пару дней из штаба фронта прислали взвод из дивизиона АИР – артиллерийской инструментальной разведки: Лейтенанта и несколько солдат с металлическими лентами для измерения расстояний. Они там ползали ночью, измеряли расстояния до ориентиров, а я был в землянке на другом берегу – что я «мещуга », чтоб напрасно лезть под пули? Я уже был достаточно обстрелянный к тому времени. У них там во время ползания погиб один солдат. Я, конечно, волновался, ожидая результатов проверки, но не очень сильно, поскольку в свои 20 лет был уверен в себе

Через некоторое время они дали заключение: Координаты определены в пределах допустимых ошибок, самое большое расхождение было 60 метров, что для тяжолой артиллерии не считается ошибкой.

Потом, когда началось наступление, а у дивизиона были хорошие результаты стрельбы, то меня наградили орденом Красной Звезды – уже вторым, так как первый орден у меня был за Альтдамм. Правда представили меня к ордену «Отечественной войны» второй степени, но пока всё оформлялось, война закончилась и штаб фронта, который принимал решение о награждении, был расформирован и писарь штаба сказал, что теперь «Отечественную войну» будут давать в Министерстве Обороны. «Давай я тебе переделаю на Красную Звезду, которой имел право награждать командир дивизии» - предложил мне писарь и я согласился.

Берлин

Вспоминая штурм Берлина, я, в первую очередь, вспоминаю, как у меня болел зуб.

Наше наступление началось включением сразу многих сотен прожекторов, которые ослепили немцев. Но я этого не видел, да и не знал, когда это началось, поскольку время наступления хранилось в секрете.

Поскольку у меня ужасно болел зуб, то я, подобрав брошенный велосипед, поехал искать медсанбат куда-то в тыл, километров за три - пять. Но до него я не доехал, так как патрули не пускали в тыл. У меня отобрали велосипед, тогда я вернулся и узнал про это знаменитое наступление с прожекторами. Узнал, что наши пушки стреляли хорошо, а я оправдал надежды начальства.

Во время этого наступления в нашей артиллерийской бригаде осталось два снаряда и не было больше подвоза, так что орудия большей частью остались в лесочках. А я, как начальник разведки дивизиона, находился при штабе стрелкового корпуса, имитируя артиллерийскую поддержку действия пехоты. Хотя с тех пор нашей бригадой не было сделано ни одной выстрела, но я всё время был впереди, «на лихом коне», то есть на разбитой полуторке, с радистом и шофером.

Был такой эпизод, когда наши передовые части захватили населенный пункт и двинулись дальше. Рация, которую я возил с собою, это расстояние уже не брала и мы остались в захваченной деревне. Там находились старики, женщины и дети. Мы пили с ними кофе и мило разговаривали. Но тут подошла вторая волна наступления и прибывшие солдаты учинили разгром. Мужчин тут же расстреляли, женщин и детей заперли в сарай и начали грабить. На меня накричали, что я якшаюсь с фашистами. Вот такое у нас было победоносное наступление. Второй эшелон фактически не воевал, но грабил и убивал безнаказанно.

В этот же период произошел такой эпизод. За Берлином много, как у нас говорят, перелесков, то есть лесочки там не густые. Ночью стрелковая часть, в которой я находился, получила приказ идти на выручку батальону (или полку), который попал окружение. У немцев уже не было сплошной линии фронта, а были отдельные группы, которые воевали «по обстановке». И вот один полк Красной Армии весь перепился и забрел куда-то, где кругом были немцы, которые их и обстреливали. Бедолаги по рации запросили помощь и нашей пехоте дали команду идти на выручку красноармейцам.

Дело было ночью и к утру мы наткнулись на наших красноармейцев без всякого боя с немцами. Они были настолько пьяные! Я видел их командира, майора, который заплетающимся языком рассказывал, как они заблудились и попали к немцам. Такой же случай был лично со мной, после Берлина, но о нём позже.

Итак, Берлин. 22 апреля 1945 года наша часть вошла в Берлин, в район Вайгензае, красивый и не разрушенный окраинный район. Обращала на себя внимание аккуратность домиков, чистота, всюду садики. После окраин советских городов это было очень удивительно.

В центре Берлина всё было разрушено, улицы были завалены мусором, дома горели, а здесь, в пригороде, была мирная идиллия. Здесь мне встретились приветливые люди, а некоторые более чем приветливы. При всей моей скромности и отсутствии опыта общения с женщинами , я не устоял перед напористостью девушки по имени Урсула, которая и лишила меня девственности. Урсула подарила мне фотографию, где она сфотографирована в скромном виде (потом девушки дарили мне и нескромные фотографии). На обороте своего фото Урсула написала «Zum anderken auf dem sigreichen formarsoh die russen» .

Эта Урсула дала мне свой адрес и просила приезжать к ней. Через несколько месяцев после войны, я, будучи в Берлине, заехал к ней, но она стала рассказывать, что ходит в клуб к американцам и русским, но она проверяется и что она «nit krank» (не больная). Я, конечно же, испугался, попил кофе у неё и уехал, хотя она просила остаться: «Митья, ком!».

Но зато я дал её адрес своему другу ещё по училищу Володе Дзюба, который был менее разборчив. И он у неё остался, а потом говорил мне: «Заебла меня твоя Урсула!» А фото этой Урсулы с надписью я хранил долго и уже после женитьбы в Ленинграде вдруг вспомнил, что на дне чемодана у меня лежит несколько компрометирующих меня фотографий и, пока моя молодая жена, «утомленная ласками», спала, я достал эти фотографии и порвал. А жаль.

Итак, Берлин! Я не помню, что я там делал, так как в бой не вступал, поскольку был придан штабу стрелкового корпуса, а там, в основном, отмечали грядущую победу.

Улицы города были объяты пламенем, то тут, то там попадались трупы. Был я у Рейхстага, но расписаться там уже было негде – всё было исписано до меня. Из подвалов выводили пленных, в основном подростков в немецкой форме, которая висела на них мешком. Однажды наш солдат принес мешок шоколада россыпью, высыпал на стол целую гору! Тут же нашлось вино. Так и жили.

Берлин пал 2 мая, а мы были в Берлине до 5 мая. Мы стояли в каком-то мало разрушенном районе. У меня был комвзвода старшина Вахрушев, лет на 10 меня старше. Так он всё время ходил по квартирам - «отмечался». И когда наша колонна машин уже построилась, чтобы отправляться дальше, то Вахрушева не могли найти. Мне указали дом, куда он пошёл. Я нашёл эту квартиру, позвонил, он мне сам открыл, пьяный, из носа кровь, но в гимнастерке без пояса. Я спросил: «Ты что тут делаешь?», он ответил: «Ебусь!». Потом рассказал, что в роскошной квартире с огромной кроватью, зрелая дама вынула из тумбочки пачку фотографий, где она изображена в различных сексуальных позах и он выбирал какую позу сейчас надо. В то время для нашего советского воспитания это было ужасно. Я как 20-летний командир стал его стыдить, вроде того, что с покоренными народами нельзя так поступать. А он говорит, что она сама так хотела.

Это был последний наш день в Берлине. Затем наша штабная колонна (пушки и трактора где-то отстали) двинулась на запад. За Берлином находилось много населенных пунктов, очень аккуратненьких, чистеньких, утопающих в зелени и цветах. Я проехал один городок, где все улицы носили названия композиторов: Штраус, Вагнер, Чайковский и других.

В то время уже не было сплошной линии фронта и можно было нарваться на группу немецких войск, оказывающих сопротивление. Тогда со мной произошел случай, который мог сломать мне всю жизнь. Ночью меня вызвал начальник штаба бригады, майор, фамилию которого я забыл, хотя думал, что не забуду никогда и буду проклинать его всю свою жизнь. Он сказал, что я поеду с ним на то место, куда я потом должен буду привести нашу колонну. Была темная ночь, мы ехали через немецкие населенные пункты и я дорогу не запомнил. Но он на карте показал точку, куда мы должны были приехать всей нашей колонной.

Оказывается, что обстановка переменилась и это место, которое было обозначено на карте, захватили немцы. Он с командованием согласовал новую точку прибытия, но мне об этом мне не сказал. Когда майор уходил в штаб стрелкового корпуса согласовывать новое место прибытия нашего штаба, я сидел в машине и не знал, чего это он ходит и зачем. Помню, что около этого дома на тротуаре у стенки лежали трупы расстрелянных стариков немцев. Была у наших доблестных «освободителей» такая милая привычка – при захвате населенного пункта оставшихся немцев (в основном стариков) ставить к стенке и расстреливать. Причем это делали не передовые наши части, а второй эшелон, как их звали - «обозники». Так вот, я запомнил эти трупы у стенки: 8-10 человек. А что за город, как он называется - не знал. А мой умный начальник штаба ничего мне не сказал, а главное, что не показал это место на карте. Он там остался и приказал мне привести штабную колонну сюда. Я же был уверен, что это как раз то место, которое он мне показал на карте.

Вернувшись к утру в расположение нашего штаба, я построил колонну машин, среди которых была и штабная машина: крытый фургон, в котором находилось знамя части и секретная часть. Была еще машина политотдела во главе с начальником политотдела, подполковником. А я всего лишь младший лейтенант. И подполковник с пренебрежением относился ко мне. Всего было машин 8-10, я ехал впереди на легковой машине начальника штаба М-1 («эмка»). Уже наступил рассвет, кругом встречались дома, изредка попадаются открытые участки шоссе длиною один – два километра. Это, по-видимому, было между населенными пунктами. Я вел колонну в то место, которое на карте обозначил начальник штаба.

Вдруг впереди послышалась стрельба. Я один поехал вперед, там залегли наши солдаты, и говорят мне: «Куда ты прёшь, там немцы». Я говорю, мы ночью там были на рекогносцировке. Он мне говорит, что немцы нажали и наши отступили. А куда дальше? Штаб бригады со знаменем стоит на обочине дороги, в зоне обстрела. Я поворачиваю назад, ставлю колонну во дворе какого-то дома и говорю подполковнику, что он остаётся за старшего, и до моего возвращения всем стоять на месте. Он даже скривился: младший лейтенант даёт приказание подполковнику!

На эмке, в которой также сидела жена начальника штаба (вроде она была лейтенантом), я поехал рыскать по переулкам, городишкам. Мы попали под обстрел, вернулись, и вдруг я вижу: трупы у стены. И там я нашёл майора, своего начальника штаба.

– «Где колонна?» - спросил он.

Я сказал, что она ждёт в укрытии. Но когда я приехал туда, где оставались наши машины, там никого не было, ни единой машины. Я возвращаюсь обратно и вижу, что все машины уже на месте, но нет штабной машины со знаменем.

Майор мне говорит:

– Если пропадёт знамя – тебе трибунал.

И я поехал обратно, ездил, ездил, опять попал под обстрел, но не нашёл машину. И приготовился уже к аресту, как тут въезжаем во двор, где были наши и я вижу, что стоит наша машина со знаменем. Я даже не сразу смог выйти из машины. Оказывается, колонна штабных машин, не дождавшись моего возвращения, по инициативе начальника политотдела подполковника (вроде он сказал: «поехали, что этот младший лейтенант знает!») уехала, чтобы самостоятельно найти место. В процессе розыска, штабная машина со знаменем отбилась и ехала отдельно. Я получил нагоняй от начальника штаба, который сказал:

- Ваше счастье, что они нашлись!

Мои попытки сказать, что он не указал мне место, на которое следовало прибыть, он оборвал, сказав, что я на этом месте был и всё видел.

Впрочем, отношение ко мне после этого случая не изменились. Я был в батарее управления командиром взвода топографической разведки, а это значит быть всегда на побегушках и выполнять различные приказания. Наша бригада по противнику огонь уже не вела, так как после взятия Берлина в бригаде осталось 2 снаряда, а других не подвезли. И мы только и делали, что двигались со штабом стрелкового корпуса, якобы для поддержания его действий огнём. Двигался в основном я, радист и шофёр на грузовой машине. Остальные где-то отстаивались, но я должен быть на связи, в зоне действия радиостанции АПК, которая трёт бока, так как она носилась на спине.

Когда наши вышли на Эльбу и встретились с американцами, я был при штабе стрелкового корпуса, который и вышел на Эльбу. Но встретиться с американцами мне не пришлось.

Немецкая деревня, где стоял штаб, и где я жил утопала в сирене. Май. Я и солдаты мои жили в доме у немки, которая нас очень хорошо кормила, объяснила, что богачи, торговцы бежали, а остальные разобрали их запасы продуктов. Там жила также русская девушка из числа тех, кого угнали в Германию. Она была очень довольна своей жизнью в Германии. Она работала работницей у немцев в этой деревне и говорила, что к ней хорошо относились. Интересно, как сложилась её судьба? Я не думаю, что ей было легко вернуться в СССР.

Победа!

Об окончании войны я узнал из плаката на стене.

Утром 9-го мая 1945 я, как всегда, пошёл в штаб, и вижу, что на стене висит огромный плакат: «Родина приветствует своих победителей!»

Я спрашиваю:

– В чём дело?

А мне сказали:

– Вчера была подписана капитуляция.

Я ещё несколько дней был при штабе стрелкового корпуса, а потом получил команду вернуться в свою часть, которая находилась тогда около Берлина. Но при этом мне сказали, чтобы я привёз свинью, так как надо отметить Победу: спирт есть, а закуски нет. Два моих солдата сказали, что в одном дворе видели хорошую свинью. Мы подъехали к дому, и я хозяйке сказал по-немецки, что нам нужна её свинья. Она без всякого возмущения сказала: «Битте, битте (пожалуйста)», помогла нам загнать свинью в кузов. Мы ей сказали «данке» и поехали в свою часть.

Как отмечали Победу, я плохо помню. Но зато помню, как вскоре отмечали день рождения командира нашей батареи управления, старшего лейтенанта Щебетенко. Это было через несколько месяцев, когда мы уже были в городе Ратенов и жили в немецкой казарме, которая не чета нашей казарме. Комбат тогда заказал повару сделать брагу. Повар сделал всё в бочке, бочку закопали в землю, наверное, на месяц или два. А потом на день рождения бочку открыли, и мы пили брагу, которая нам показалась квасом. Но я быстро отключился. Еще говорят, что я хотел выйти на улицу через балкон второго этажа и меня еле успели поймать.

Но это было позже. А пока, сразу после войны, мы жили в лесу в палатках. У нас сменился командир бригады, приехал полковник, который ещё в царской армии был поручиком. Он завёл такие порядки! Стал требовать соблюдения дисциплины, проводить построения и проверять внешний вид. А мы ходили в гимнастерках, носили брюки-галифе и сапоги, те самые, в которых еще недавно воевали. Но новый командир ежедневно стал устраивать смотры внешнего вида офицеров. Вот тогда он приказал всем носить подтяжки для лучшей заправки. С тех пор я и ношу подтяжки, не могу без них.

Полковник жил в отдельной палатке, у него был повар и он захотел иметь кроме солдата – ординарца еще и адъютанта. И он выбрал меня в свои адъютанты. Я должен был ходить за ним всюду, и все его замечания и указания вечером подавать ему в письменном виде.

Он сидел в своем кабинете до двух часов ночи, а я должен был сидеть в приемной. Однажды он оставил на моём столе письмо для отправки, на конверте был указан адрес и я узнал, что его жена живёт в Москве, в одном доме с моей сестрой. Через несколько дней я написал письмо сестре Лиле и конверт с адресом оставил на столе. Результат был такой: через месяц или два, он отправил меня в Москву за своей женой. Хотя это была настоящая афера, так как ещё не разрешали гражданским лицам въезжать в Германию.

К тому времени он меня от должности адъютанта уже освободил. Я думаю, что он прогнал меня за то, что я, однажды, проспав завтрак в офицерской столовой, пришёл к его повару, чтобы он меня покормил. А полковник это увидел и ему такое мое поведение не понравилось. К слову сказать, наша артиллерийская часть была бригадой и должность командира бригады была генеральская, то есть это была «вилка» – полковник/генерал. Вот он и приехал из Генерального штаба за генеральскими погонами. Говорят, что полковник даже пошил себе генеральский мундир. Но генерала не получил, хотя повадки его были генеральскими, причём я думаю, что еще с царских времён. Что с ним стало потом, я не знаю, так как через год нашу бригаду расформировали и слили с другой, а в 1947 году я поступил в академию, не артиллерийскую как я когда-то хотел, а в медицинскую, и уехал учиться в Ленинград.

Так вот этот полковник и послал меня в Москву за своей женой.

Мне выдали документы на отпуск (или в командировку) сроком на 2 недели. Еще мне сделали документы на его жену, как будто она, служит в нашей части и следует вместе со мной в командировку. Все документы: проездные, командировочные и еще какой-то документ (не помню точно какой), надо было отмечать в комендатурах при выезде из Германии и при прибытии в Брест. И я ходил в комендатуру, отмечал оба документа, будто она едет со мной: в Берлине, в Бресте и в Москве. Когда я с женой полковника ехал обратно, то также везде отмечал оба документа, как будто мы с ней вместе возвращаемся.

В Бресте была пересадка на советский поезд, так как в Советском Союзе более широкая железнодорожная колея, нежели в Польше или Германии. И до сих пор колея в Европе более узкая, но только сейчас поезда уже не заменяют, а меняют у них колеса .

В Бресте на вокзале и в комендатуре было столпотворение, ведь только что кончилась война и тысячи людей ехали в Россию, причём поезда были ужасные, набитые до отказа, никаких расписаний не соблюдалось. Я ехал до Бреста двое или трое суток. А обратно до Бреста из Москвы мы ехали в купе!

Жена полковника была простая пожилая дама 45-50 лет, а мне было всего 21 год. В Бресте нас ждала машина: грузовик, переделанный в фургон. В машине была спальня, постель, но приготовленная не для нас. Ребята в Бресте ждали меня 3 дня, так как точного расписания поездов не было, да и телефонов не было тоже. В машине нас ждал шофёр и мой друг лейтенант из нашей батареи Федя Печенов, который сменил меня на должности адъютанта. Правда, комбриг изменил его обязанности: он не ходил за ним как я, с блокнотом, а выполнял различные поручения. Потом в армии у больших начальников были так называемые порученцы, вот таким порученцем и стал мой друг Федя. Интересно, а какая связь между званием поручик и должностью порученца?

В Брест мои ребята прибыли весёлые и довольные. Оказывается, что когда они ехали в темноте по Польше, то на дороге стояло стадо кабанов. От света фар пять кабанов сбились в кучу, уткнулись мордами друг к другу и так стояли на дороге. Тогда шофёр разогнал «Студебеккер», врезался в этих кабанов. Три кабана остались лежать на дороге. Вот была это охота! И ребята с этими кабанами потом жили в Бресте припеваючи. Продавали мясо полякам, меняли мясо кабанов на продукты или спирт, сами ели свежее мясо с удовольствием. Жили они с комфортом в домике у поляка .

Обратная дорога домой, в Ратенов, много времени не заняла. От Бреста до Берлина мы ехали по шоссе, а от Берлина до Ратенова, где, к тому времени стояла наша часть, всего 80 км по знаменитой немецкой автостраде (автобану) – бетонной, прямой как стрела. Таких дорог мы никогда раньше не видели.

Командир бригады к приезду жены получил (или снял?) двухэтажный дом: внизу была кухня и столовая, а наверху две комнаты: спальня для него и спальня для неё. Вся бригада смеялась, когда узнали, что он и жена спят в разных комнатах. Такого в Советском Союзе не знали. В Советском Союзе в одной комнате жили все: муж, жена, дети и родители супругов.

Таких условий жилья как у немцев, я в Советском Союзе нигде не видел. Например, в одной квартире, из которой бежали хозяева, в спальне был большой шкаф для одежды с раздвижными дверками (не то, что наш «шифоньер» с зеркальной дверью, шириной не более 1,5 метра). Так вот, в этом шкафу висело 14 отличных мужских костюмов. У меня же не было ни одного костюма, даже когда я учился в Ленинграде, в медицинской академии. Первый костюм у меня появился к свадьбе в 1949 году, и то пошили мне его за счёт родителей невесты.

В Германии мы жили в замечательной казарме: с кафельными полами, отличными туалетами, что вообще для нас было в диковинку: мы-то привыкли бегать во двор к вонючей яме.

По поводу такого туалета я недавно услышал занимательную историю. Я лежал в больнице в Иерусалиме со сломанной ногой. Мой лечащий врач, узнав, что я учился в Военно-Медицинской Академии, сказал, что он тоже поступал в эту Академию и даже был в нее зачислен. Этот будущий доктор был тогда в лагере около Красного Села, где я тоже бывал когда-то. На мой вопрос: почему он не закончил Академию, доктор сказал, что его отчислили из лагеря еще до присяги за то, что он сержанта сунул головой в выгребную яму наружного туалета, столь привычного для нас. Оказывается, что сержант обозвал его жидовской мордой, после чего будущий доктор сунул его головой в «говно» (то есть в фекалии). Его отчислили из Академии, но так как это было до присяги, то не отправили в войска, а отправили домой.

А как бы он поступил, если бы туалет был современным?

Ратенов

Но вернусь в 1945 год. Сентябрь и октябрь мы жили в казарме, так как маршал Жуков, увидев, что творят пьяные победители, приказал офицерам жить в казарме.

Примерно через полгода нам разрешили снимать квартиры в городе. Город Ратенов на реке Хафель был разрушен в центре, но на окраинах города стояли аккуратные домики, двухэтажные, которые построили «Baugenossenschaft» (Баугеноссеншафт), то есть строительный кооператив, такие появились в СССР через 50 лет.

Мы с моим другом, другом ещё с училища, поселились у фрау Мюллер. Квартира у нее была небольшая: три комнаты, то есть три спальни и салон, а также кухня и современный санузел (которые в СССР появились лет через 30).

В квартире жило пять человек: хозяин – не старый, но больной. Он уже был на пенсии после операции на кишечнике. Его жена фрау Мюллер, женщина лет 35, намного его моложе. Фрау Мюллер говорила, что у ее нынешнего мужа умерла жена и осталась маленькая дочь Хельга, ради которой она и вышла замуж за Мюллера. Но и сама фрау Мюллер родила мужу двоих детей: дочь Герду (12-13 лет) и сына Юргена (10-11 лет).

Вспоминаю об этом так подробно, потому что прожил у фрау Мюллер почти два года. Жили мы очень дружно, тем более, что со старшей дочерью семнадцатилетней Хельгой у нас была взаимная симпатия. Кстати, у меня сохранилась фотография этой семьи.

Друг мой однокашник Володя Дзюба, с которым мы жили вместе, имел привычку приводить домой девушек немок среди бела дня, когда меня дома не было. Причём сексом они занимались на моей постели, он говорил, что так удобнее. Я узнал об этом от фрау Мюллер, которая во время этих сеансов всегда была дома. Кода я стал возмущаться, то он от меня ушёл и снял другую комнату и я остался один.

Первый год среди офицеров у нас в Германии, было принято регулярно устраивать пьянки. Существовал даже график пьянок: среда и воскресенье. Наша компания состояла из трех человек: я, Федя Печенов и кто-то ещё с нашей батареи. Ординарец приносил нам квашеную капусту и хлеб, поскольку магазинов с продуктами ещё не было, но водку, немецкий шнапс, уже продавали в военторге. Мы сидели за этой нехитрой выпивкой и закуской по несколько часов, пока совсем не сваливались.

А утром мы одевались, чтобы идти на службу, и ремни, портупеи, кобуры с пистолетами нам отдавала фрау Мюллер, которая снимала снаряжение с нас пьяных и прятала, чтобы утром возвратить нам это с милой улыбкой.

Знание немецкого языка, конечно же, не хватало. Правда я учил в школе немецкий, и, кроме того, кое-что понимал на идиш, так как дома родители говорили на идиш. Однажды, в первые месяцы после войны, был случай, когда мой немецкий язык довел одну немецкую семью до хохота, хотя они относились к нам с почтением (Победители!). В Германии, в первые месяцы после войны было достаточно русских, угнанных немцами из СССР. Мы познакомились с молодыми парнями, которые уже хорошо говорили по-немецки. И они предложили нам познакомиться с немецкими девушками. Привели нас в семью, очень приличную, ещё молодая мама и две дочери. Нас там хорошо приняли. Всего нас было два офицера и один очень приличный русский молодой парень. Мы сидели в гостиной, разговаривали, а немки стали накрывать на стол к чаю. В основном это была посуда: чашечки, тарелочки, но потом появились и бутерброды. Тогда я, гордясь, своим немецким языком, захотел сказать, что у них много закусок, но сказал, так, что они стали хохотать, убежали в другую комнату и там корчились от смеха прямо на полу.

Оказывается, я перепутал похожие слова. Хотел сказать: «как много у вас закуски,» что в то время это было редкостью: «So fil schpeise», но вместо слова «шпайзе» (закуска) я сказал «шайзе» (говно). Можно теперь представить, как это тогда выглядело: красивая посуда, красивые девушки, и вдруг такие слова.

Потом, конечно, я стал говорить лучше, но местный берлинский диалект сильно отличался от правильного немецкого языка, который назывался «Bunen deutsch («бюнен дойч», «бюне» – сцена), то есть театральный. Моё свободное владение языком позволило мне впоследствии в Академии сдать экзамен по немецкому на полгода раньше других слушателей, а мы учили язык полтора года. Поэтому я вместо уроков немецкого шёл в анатомичку, чтобы зубрить названия по латыни.

Но пока я посещал уроки немецкого языка, случалось много казусов из-за моего простонародно диалекта. Так, например, по-немецки «Я» - произносится «их», но я говорил – «ики». Вместо «дас» я говорил «дэт» и так далее. Наша преподаватель немецкого языка в академии была красивая и молодая женщина. Она всегда приходила в ужас от моего немецкого произношения.

Нам давали для перевода тексты на медицинские темы. Кстати моя Инна, когда учила латынь, то переводила тексты про овечек, про леса и речки. А я должен был перевести слова: «У больного была рвота».

После того как я с ходу перевёл этот текст, то наша учительница заморгала крашеными ресницами, схватилась за голову и стала говорить по-немецки «фурхбар», то есть «ужасно».

Оказывается, что я употребил слово, которое было в Германии, употреблялось в нашем обиходе, но это слово означало не «рвота», а «блевота».

Учительница отказалась мне переводить сказанное слово, но я пошёл в фундаментальную библиотеку на Пироговской набережной и в огромном словаре нашёл сказанное мною слово. Оказывается, что рвота – это «эрбрехен» (кстати, на идиш звучит так же), а «котцен», которое я употребил, означает «блевота». Я представляю себе, как выглядел бы медицинский текст: «у больного была блевота».

В Германии я пробыл после войны до июля 1947 года, после чего уехал поступать в Военно-Медицинскую Академию.

Как я решил поступать в Военно-Медицинскую Академию? Случайно!

Я хотел поступить в Артиллерийскую академию и даже написал туда, но мне тогда ответили, что в академию принимают с должности не меньше должности командира батареи или роты. А я был взводный, младший лейтенант.

В то же время наш фельдшер, старший лейтенант Корейко, готовился к поступлению в Медицинскую Академию, куда принимали с любой должности. На курсах по подготовке в Академию при доме офицеров преподавал математику майор Кваша (еврей, конечно), так он меня уговорил поступать в Медицинскую Академию. Кваша говорил: «Хотя бы шесть лет поживешь в Ленинграде». Ну, я и подал документы в медицинскую академию вместе с фельдшером, который, кстати, туда не поступил, поскольку получил двойку на сочинении. Всего нас из Германии поехало поступать 23 человека, а поступили 3. Конкурс был тогда 10 человек на место.

Но я, заканчивая воспоминания о жизни в Германии, хочу вернуться в город Ратенов, расположенный в 80 км западнее Берлина.

Первый год у нас в части (в бригаде) было много венерических болезней. Из 120 офицеров, кажется только 5 не болели триппером . Я, конечно же, в числе этих пяти. Я избегал случайных связей, хотя некоторый риск подцепить заразу всё же был.

В то время триппер лечили прямо в санчасти: кололи в ягодицу скипидар, отчего боль была ужасная и температура поднималась до 42 градусов. Вот эта температура и убивала гонококки. Несколько дней больной проводил в санчасти, а потом ещё две недели хромал. Болели, по-моему, только офицеры, больных солдат я не помню, наверное, потому, что они в увольнение не ходили. Хотя однажды меня послали отвезти в госпиталь солдата больного сифилисом. Солдат был не моего взвода, но почему-то послали меня, хотя я ещё и не думал о медицинской карьере. Такой вот первый медицинский случай.

Госпиталь для сифилитиков был от нас далеко, то есть он был восточнее Берлина, а мы жили западнее. И ехать надо было через Берлин, что было порою сложно, так как надо было пересечь американскую зону оккупации Берлина. В Германии была густая сеть железных дорог, мы ехали поездом, но надо было сделать несколько пересадок. Помню, что от Берлина из Советской зоны мы ехали до Бранденбурга, а потом пересели, но точно не помню куда именно. А солдат этот от меня всё время убегал.

Беглеца своего я разыскивал и к ночи мы, так и не доехав до цели, остались ночевать в городе Каршхайм, в гостинице. Солдат опять от меня убежал, а когда и пришёл утром, то стал и хвалиться, что ещё одну немку заразил. Тогда я взял пистолет в руку и повёл солдата на железнодорожную станцию. Поезда там не было, а стоял паровоз. Я с пистолетом в руке говорю машинисту: «Нах Берлин». Машинист довёз нас до Берлина, и я решил тогда не искать этот госпиталь, а вернуться в свою часть.

Когда мы искали поезд, то нас остановил патруль и сказал, что через Берлин ехать нельзя, так как есть случаи, что американцы задерживают наших. И мы опять целый день делали пересадки (через каждые 2-3 часа), но к вечеру я сдал солдата на гауптвахту. Про этот госпиталь для сифилитиков рассказывали, что там из больных формировали роты и батальоны и они занимались строевой подготовкой, причём все – и солдаты, и офицеры были сифилитиками. И когда их выстраивают, то выходит к ним командир и даётся команда: «Смирно! Оберсифилитик идёт!» Вот такую байку мне рассказывали.

С сифилисом у нас в части тоже была история. К нам прибыл младший лейтенант, который только кончил училище после войны. Дело было осенью 1945 года, когда ещё не убыли те русские, которых немцы угнали из Союза, причем женщины среди них бывали очень распущенные. Наши офицеры устраивали с ними попойки, но я, правда, ни разу не был в этой компании. Один раз они пришли на танцы, но я от них держался подальше.

Так вот, этот младший лейтенант был как девочка: стыдливый, скромный и стеснительный. Он говорил, что никогда ещё не был в близости с женщиной. Наши офицеры затащили его в эту компанию и напоили, а девки стали его соблазнять, и когда он опьянел, положили его на одну б… . И он заразился сифилисом. Когда же он об этом узнал, то куда-то исчез. Дома оставил записку: «Ищите мой труп в мутных водах Шпрее» (река в Берлине). Но через 3 дня он явился, и его отправили лечиться в госпиталь.

Был у меня помкомвзвода старшина Вахрушев. Кстати, фото его и всего нашего взвода у меня сохранилось. Это тот самый, который в Берлине занимался, как теперь говорят, сексом, выбирая позы по фотографиям. Он сошёлся с немкой, молодой девушкой, которая жила с родителями недалеко от нашей части. Поскольку Вахрушев не был офицером, то он жил в казарме. Увольнений для солдат и сержантов тогда ещё не было, но немка жила рядом. Вахрушев обещал на ней жениться, но как только съездит в отпуск. То есть он должен был демобилизоваться, но ей сказал, что вернётся после отпуска. Он уехал и, конечно же, не вернулся. Немка родила, и я её часто видел с коляской, но делал вид, что не замечаю. Ну что я мог ей сказать?

Борис Звягин

Была в Германии со мной ещё история. Это было, наверное, в 1946 или в начале 1947 года. Я был командиром огневого взвода в 11-ой артиллерийской бригаде ТГАБР (у нас говорили «тыгырбыгр» - тяжело гаубичная артиллерийская бригада). Находился я в парке, около пушек, которые мои солдаты всё время чистили.

Вдруг прибежал посыльный из штаба и говорит, что меня вызывает командир дивизиона. Это было событие. Он майор, я младший лейтенант, хотя и с двумя орденами Красной Звезды. Иду в штаб, почистил сапоги, заправил получше гимнастерку, вхожу в кабинет и докладываю по всей форме: «Товарищ майор, младший лейтенант Осиновский по вашему приказанию прибыл».

Однако не успел я закончить доклад, как тут же осёкся. Вижу, что сидит на стуле майор муж моей сестры Лили - Борис Иванович Звягин. Но он же должен быть в Москве, поскольку работает на Лубянке . Оказывается, что Борис приехал в командировку в Берлин с инспекцией своих органов. Борис взял машину, за рулём которой сидел офицер, и приехал повидать меня. Он попросил, чтобы меня отпустили на 2 дня.

Мы поехали сперва ко мне домой и выпили как следует. Боря хорошо опьянел, а я меньше, так как мой мотоцикл оставался в части и надо было ещё ехать за ним. Потом я поехал за мотоциклом, а Боря остался и пригласил побыть с ним хозяйку квартиры фрау Мау. Она была не старая: лет 40 или еще меньше, страшно худая и у неё торчали зубы, видимо, не помещались во рту. Когда же я вернулся, то застал следующую сцену: Борис, сидя за столом с водкой, разговаривает с фрау Мау, уговаривая фрау выпить. Борис ей говорит: «Ну ты и страшная – настоящий крокодил», а она кивает головой: «Я, я, данке », но он не понимал по-немецки, а она, естественно, не знала русский.

Потом мы с Борисом поехали в Берлин, где был штаб КГБ СССР при группе войск в Германии. Штаб был большой. Начальником штаба был полковник, в штабе служило очень много офицеров. Кроме того, в каждой воинской части был уполномоченный КГБ, они, по-моему, тогда ещё назывались «СМЕРШ ». А Борис служил на Лубянке в «Особой инспекции», то есть в отделе, который искал врагов среди своих же сотрудников КГБ.

Естественно, в Берлине ему устроили царский приём: был банкет на огромной квартире этого полковника, На обильном столе стояла всякая икра, балык, мясо всех видов. Хотя с едой тогда ещё было плохо, поэтому мы, офицеры, питались в столовой при части. Словом, была большая пьянка, все поднимали тост за здоровье Бориса, за меня – его родственника, и, естественно, за Сталина, за Абакумова, который был тогда начальником КГБ. Я позже расскажу, что с Борисом через несколько лет случилась история, связанная с тем, что его жена была еврейка, и в результате этой истории он и погиб.

В общем, напились мы тогда как следует и меня отвели в спальню, в которой меня вырвало прямо на красивые ковры. В два часа ночи нас повезли ночевать на квартиру, откуда перед этим выгнали кого-то из их сотрудников. В квартире стоял накрытый стол с горячими блюдами. Это все было ночью! Мы ещё раз выпили и легли спать.

Часов в 10 утра нас разбудили, и снова поставили на стол горячие блюда. Мы опять выпили, позавтракали и нас повезли смотреть бокс. Бокс был такой, какого я до сих пор никогда не видел. Не 3 раунда, как в Советском Союзе, а до победы. В этот раз было 13 раундов. Боксеры были все в крови, качались, но продолжали бой, пока один из них не упал. Зал орал и свистел. Ужас! Назавтра меня отвезли обратно в Ратенов, в свою часть.

А что было с Борисом потом?

Судьба его сложилась трагически, думаю, как и у всех работающих на Лубянке, которых уничтожили за то, что они много знали. Звягин Борис Иванович, 1916 года рождения, вместе со своим братом во время Гражданской войны остался без родителей и вырос в детском доме. Он вместе с моей старшей сестрой Лилей , 1917 года рождения, учился в Московском Книготорговом техникуме. Из техникума его взяли в школу НКВД, думаю, что кадр для органов он был подходящий – родных то нет! После окончания школы Бориса сразу взяли на Лубянку в Комиссариат внутренних дел, который потом стал называться НКГБ , а потом МГБ , а потом КГБ .

Борис женился на моей сестре Лиле в 1936 году. Я помню, что мои родители очень плакали, они были против, так как, во-первых, Борис не еврей, а, во-вторых, он из детского дома. Для родителей евреев это было ужасно!

Борис был очень хороший человек. Я помню, как он писал моим родителям, что в нашей стране нет разницы между национальностями, и что он Лилю любит. Знал бы он, чем это кончится!

Ему тогда дали комнату в коммуналке с тремя соседями. Одну комнату! А у них родилось двое детей. Утром за ним приезжала машина, а ночью его привозили домой: они ведь работали по ночам. Он всё время работал на Лубянке, только во время войны был на фронте, но не воевал там, как я, а был в органах СМЕРШ. После войны вновь вернулся на Лубянку и дослужился до подполковника. И вот в 1951 или 52 году его решили представить на полковничью должность. И при оформлении документов вдруг вспомнили, что его жена еврейка! А это было в то время, когда начиналось «дело врачей», когда евреев преследовали. Я тоже в это время «попал под полёт истории».

Борису предлагали развестись с женой, но у него было двое детей и он отказался. Стали проверять родословную родственников жены. И оказалось, что отец жены в 1929 году был «лишенец», то есть был лишён избирательных прав, а Борис об этом в своей биографии не указал. Правда и мы ничего и не знали об этом. Позже, при новой проверке органами эта история не подтвердилось, так как решение о лишении избирательных прав было отменено. «Лишенцами» считались люди эксплуатирующие чужой труд, то есть имеющих наёмных рабочих, А у папы их никогда не было, хотя у его брата такой работник был. Но, поскольку фамилия у моего отца была такая же, как у брата, то он и попал в «лишенцы» за компанию.

Тем не менее, Бориса тогда отстранили от работы, три месяца он был за штатом, а потом его перевели в милицию следователем по особо важным делам. В то время ему было 37 лет. Потом он заболел, у него оказался ревматизм, и ему сказали, что из-за осложнения на сердце ему надо обязательно лечь в госпиталь КГБ. Борис просил Лилю, чтобы его не отправляли в госпиталь КГБ (он знал, что это такое). И в госпитале через две-три недели Борис умер. Лиле сказали, что у него был рак печени. Причем врачи отводили глаза, когда говорили диагноз, да и Лиле намекали сослуживцы Бориса, что его убрали, потому что знал много.

Зато похороны Борису устроили пышные, перекрыли улицу, впереди ехали мотоциклы, и похоронили его почти в центре Москвы в Лефортово, на старом немецком кладбище. Я не был на его похоронах, так как в это время уже был в Арктике.

Когда Борис умер, ему было ему 39 лет. Он Лиле никогда не рассказывал о своей работе, лишь однажды признался, что ему приходилось стрелять в затылок, когда вёл арестованных на допрос. Это же в 1938-39 годах и он оказался в самом пекле. И что, он мог не стрелять в какого-нибудь врага народа командарма или троцкиста? Его самого бы тогда убили. Вот за это он и поплатился жизнью. Был Борис очень хороший человек. Лиля тогда осталась вдовой в 38 лет с двумя детьми: Тане было 14, а Володе 8 лет.

В Германии я пробыл до июля 1947 года. Как в любой жизни тогда происходили события, которые теперь кажутся странными.

Например, к нам приезжал всесильный генерал-полковник Абакумов, который был тогда министром КГБ. Абакумов был кандидат в депутаты Верховного Совета от группы войск в Германии.

В назначенное время мы должны были всех собрать в клубе. Я тогда был дежурный по части и ходил с пистолетом. Абакумов въехал на большом лимузине, остановился у штаба и пошёл в штаб. За ним ехал бронетранспортёр с крупнокалиберным пулемётом и группой автоматчиков. Бронетранспортер развернулся и направил свой пулемёт на штаб, куда пошёл генерал. Потом генерал пошёл в клуб. Бронетранспортёр развернулся и направил пулемёт на клуб. Наш особист встал за сценой и расстегнул кобуру пистолета, а меня он поставил с другой стороны сцены, тоже с пистолетом. Охраняли драгоценную жизнь палача, которого через несколько лет они сами и расстреляют, как расстреливали предыдущих палачей: Ягоду, Ежова, а потом и самого Берию.

Из других впечатлений помню, как всех возмущало поведение командира дивизии полковника Зернова, который любил устраивать парады перед своим домом, после обильного обеда и возлияний.

Примерно, раз в месяц всю дивизию, несколько тысяч человек, поднимали рано утром и мы готовились к параду: чистили обувь, пришивали чистые подворотнички, начищали автоматы. По-моему у офицеров ещё были шашки и шпоры, хотя лошадей уже не было.

После многочасовых приготовлений нас вели колоннами в центр города Ратенов. Там мы часами стояли на исходных позициях и ждали, когда полковник и его гости дойдут до кондиции. Потом мы с оркестром маршировали мимо балкона, на котором стоял командир и его гости с раскрасневшимися от водки рожами. Мы все были в белых перчатках! Возмущались, но молчали.

Приезжал к нам маршал артиллерии Яковлев, так его тоже встречали с большой «помпой». По дороге, ведущей в наш город, километр - два выстроили с обеих сторон дороги цепочки солдат в белых перчатках. Иначе, как подхалимажем, это не назовешь. А то, что командир дивизии устраивал парады под своим балконом? Самодурство и демонстрация своей вседозволенности. Это же наши советские офицеры, которые некогда жили в бедности и вдруг такие возможности! Из грязи - в князи!

НЕНАСТОЯЩАЯ ЗИМА

Сейчас, когда в Иерусалиме я живу уже не первую зиму, с особым чувством вспоминаются настоящие русские зимы, с большим снегом и крепким морозом.

Я родился в Арзамасе, в Нижегородской области и все свое детство и юность провел в этом городе. Вот там была зима – так зима! Всю зиму лежал снег и держался мороз. Зимой все вокруг ходили в валенках и без всяких галош, о которых и понятия не имели. Если валенки протаптывались, то их снизу подшивали войлоком. И так всю зиму, то есть - до конца марта.

Снега всегда было много. Помню, что по бокам дороги была проложена лыжня, и мы на лыжах по ней катались всю зиму. Когда я учился уже в старших классах, то на лыжах по вечерам мы катались с девочками.

Весной, когда накопившийся за зиму снег таял, то повсюду текли ручьи, полноводные, как реки, - не перешагнуть. Мы, дети, в таких ручьях пускали кораблики, сделанные из бумаги или из древесной коры.

Зимой 1942-43 года, я был уже в армии, начинал свою службу в зенитном училище, расположенном в городе Горький (сейчас это Нижний Новгород). Служба моя, она же и учеба, проходила в зенитной батарее над Окским мостом, там, где Ока впадает в Волгу. В этом месте у великой русской реки очень крутой и высокий обрыв. Зимой весь этот берег был занесен глубоким снегом.

А на том берегу, в районе города Горького - Канавино, почти на самом берегу реки, был дом моей тети Иды.

Но для меня было невозможно получить у начальства разрешение навестить тетю Иду. Увольнительных записок, без которых курсанты не могли выйти в город, нам не давали, потому, что мы находились на круглосуточном боевом дежурстве. Да и добираться до дома тети Иды по всему городу, ехать в круговую на трамвае было очень долго, примерно часа полтора. А тут рядом ее дом, только надо спуститься вниз к реке, а потом перейти на другой берег по льду Оки.

Снега той зимой в Горьком было очень много. Я подворачивал полы курсантской шинели между ног, сжимал ноги и прыгал в сугробы, которые были выше человеческого роста. Одну, две минуты я катился кубарем вниз, и вот уже я внизу на берегу Оки. Оставалось отряхнуться и бежать через Оку по льду.

Правда, возвращаться потом было намного труднее, потому что на этот раз приходилось карабкаться вверх на берег, с которого так легко было катиться. Забирался обратно я по бесконечной деревянной лестнице, занесенной снегом, на которой не было, наверное, половины ступенек. Правда, у этой лестницы были почти целые деревянные перила, но, все же, преодолевать заснеженную кручу было нелегко. Вот это была зима!

Конечно, походы к тете Иде были самоволкой, поэтому бегал я к ней вечером, когда уже темнело. Ходил я к ней той зимой несколько раз, она всегда меня кормила и хлеб с собой давала.

Потом, когда меня оправили в военно-десантные войска в Калининской области, там тоже зима была как зима. Жизнь на фронте была нелегкой и мы вынуждены были порой рыть норы в сугробах и ночевать в этих сугробах.

Следующей зимой, 1944 года, я уже был в училище в городе Белорецке, на Урале, Там тоже зима была настоящей и снегу навалило очень много.

Поэтому, когда после Ленинградского артиллерийского училища в январе 1945 года я попал в Польшу, а затем - в Германию, то всё удивлялся: разве такие мягкие зимы бывают?!

Так вот, почему я об этом вспомнил Зимой 1945 – 46 года меня с моим сослуживцем отправили в командировку. Собственно к зиме эта командировка отношения не имела, поэтому о ней – на следующей страничке моей памяти.

ПАРТСОБРАНИЕ

Итак, зимой 1945 или в начале 1946 года нас, вдвоем с моим приятелем, отправили в местную командировку. Мы должны были осмотреть немецкий артиллерийский полигон и сделать заключение о пригодности его для использования советскими войсками.

Рядом с полигоном находился маленький городок Альтенграбов .

В этом месте, как практически и в любом немецком городке, была пивная. Мы решили зайти в пивную и выпить пива. Еды в таких пивных, насколько я сейчас помню, уже не было, так как всего полгода назад закончилась война.

Пивная представляла собой очень аккуратный и приличный зал, более походивший на большую комнату со стойкой у стены и множеством столиков. Однако, на этот раз, все столики были заняты и за столами в пивной, почему-то, сидели одни мужчины.

Мы подошли к стойке, и я попросил: «Битте цвай бир ».

Однако хозяин мне по-немецки вежливо ответил: «Извините, у нас здесь партийное собрание».

Поскольку такое собрание сильно отличалось от наших партийных собраний, то я часто вспоминаю этот эпизод моей жизни, а также то, что партия Гитлера в свое время была создана в другой пивной – в Мюнхенской .

ДРЕЗДЕН

В Мюнхене мне бывать не пришлось, а вот в Дрездене пришлось.

Дрезден был сильно разрушен, так как союзники в конце войны, несмотря на то, что исход войны к тому моменту уже был предрешен, его сильно разбомбили.

Причина, по которой я ездил в Дрезден, была довольно оригинальной.

Комбриг, в свое время снял меня с должности адъютанта, но, порой давал поручения различные поручения личного характера. Думаю, что это происходило благодаря моей поездке в Москву за его женой, которой я тогда помог приехать в Германию, хотя этого оккупационные власти ещё не разрешали выезд жен в Германию к своим мужьям.

Так вот, наш полковник, откуда-то узнал, что в Дрездене есть фабрика, где для шубы выделывают кроликовые шкурки под норку. Полковник снабдил меня деньгами и отправил в эту «командировку».

Поезда в оккупированной Германии ходили, и я поехал в Дрезден.

Каким образом я тогда нашел эту фабрику (или, все же, мастерскую?) не помню. Зато помню, что хозяин был со мной очень любезен, поскольку у меня с собой были в достаточном количестве оккупационные марки, имеющие хождение на территории послевоенной Германии в советской зоне оккупации.

Из Дрездена я привез полковнику шкурки кроличьи шкурки, которые выглядели как шкурки норки. Полковник был очень доволен. Сейчас я думаю, что он мог меня послать в Дрезден потому, что считал меня хорошо говорящим по-немецки. Полковник не знал тогда, что в моем немецком было больше идиша, чем языка местного населения. Это позже, прожив несколько лет в Германии, я очень хорошо выучил немецкий язык и свободно говорил на его берлинском диалекте.

Впечатлений от Дрездена у меня не осталось. Помню только, что большая часть города лежала в развалинах. Зато окраины города, уцелев при бомбардировке, как и везде в Германии, были очень аккуратные и зеленые.

БЫТ ПОБЕЖДЕННОЙ ГЕРМАНИИ

Быт немцев, который мы увидели в побежденной Германии, еще много лет после войны поражал наше воображение.

Помню, как-то раз я ездил со своей квартирной хозяйкой и её дочерью в деревню к матери моей хозяйки.

В немецкой деревне мы пришли в аккуратный домик, где на кухню из скважины с ручной помпой подавалась вода, дальше вода текла по желобу в хлев, где стояла корова. А от домика до коровника была проложена асфальтовая дорожка.

Эта немецкая бабушка щелкнула выключателем, отчего и во дворе, и в коровнике зажегся свет. Это было в 1945 году! Тогда в российских деревнях не было ни света, ни воды, ни асфальта. А тут вся деревня заасфальтирована: и дороги, и тротуары.

Но что меня поразило больше всего– это когда деревня закончилась, то дорога и тротуары продолжались дальше, туда, где еще не было никаких домов. От дороги были сделаны съезды и устроены калитки во дворы, которых ещё не было. Мне объяснили, что строительство здесь вело строительное товарищество , которое в свое время строило поселок с перспективой.

А теперь я теперь вспоминаю наш новый дом в Гродно, по улице Доватора, куда мы вселились зимой 1963 года. Ни зимой, ни в последующие полгода, несмотря на сплошную грязь вокруг дома, никаких признаков тротуара и в помине не было. В течение трех месяцев в новом доме не было ни газа, ни воды, да и отопления тоже практически не было. Далековато мы отставали от фашистской Германии почти через двадцать лет после великой Победы!

СЕКРЕТНЫЙ СОТРУДНИК

В мой взвод направили человек пять новых солдат, призванных из числа тех, кто насильно был угнан в Германию во время войны. После освобождения где-то в лагерях чекисты их «фильтровали», а тех, кто по возрасту должен еще был служить в армии, призывали и направляли на службу.

Вскоре после того, как молодое пополнение было зачислено ко мне во взвод, начальник контрразведки «СМЕРШ » в нашей артиллерийской бригаде майор Катасонов вызвал меня к себе и предложил сотрудничать с ним. Я попробовал было отказаться, но майор сказал, что это временно, пока не проверят окончательно всех новых солдат моего взвода. А пока же я должен буду следить за разговорами и поведением солдат, поле чего докладывать ему обо всем увиденном и услышанном.

Вроде бы все логично. Майор тут же присвоил мне «секретное» имя - «Донской» . Потом он принялся назначать мне время тайных встреч, на которых стал требовать, чтобы я докладывал ему то, о чем офицеры между собой беседуют в столовой.

Так я стал называться «сексот». Я всегда считал, что это ругательство, но оказалось, что это «секретный сотрудник».

И вот, однажды ночью, один мой солдат стал резать себе голову бритвой. Вскоре выяснилось, служил в РОА , то есть был «власовцем». А с ума он сошел в ожидании своего разоблачения. Так что, я могу считать, что способствовал разоблачению предателя, хотя, кажется, для этого ничего не сделал.

К счастью для меня, сотрудничество с органами длилось недолго, так как нашу бригаду расформировали и меня перевели в другую, 10-ю ТГАБГР (ТГАБР – тяжело-гаубичная артиллерийская бригада разрушения РГК , которая располагалась там же и в той же казарме.

Но мое сотрудничество с в органами имела последствия.

Я жил тогда на квартире в городе, и ходил в дом офицеров на курсы подготовки в академию. И вот однажды меня пригласил к себе новый «особист», капитан, и говорит мне: «Здравствуйте, товарищ Донской».

Ну, думаю, передали меня из рук в руки. А он говорит, что им нужна квартира, где я сейчас живу, так как они, якобы, за кем-то следят и им удобно это делать из моей квартиры.

На мой вопрос: «где я буду жить?», он назвал квартиру в другом конце города, далеко от нашей казармы. Я сразу понял, что это квартира нужна лично ему, так как он только недавно прибыл в нашу часть и хотел устроиться поудобнее, ведь город был сильно разрушен и только на окраине были подходящие для жилья дома.

Но я твердо отказал особисту, мотивируя это тем, что я готовлюсь поступить в военно-медицинскую академию и хожу по вечерам на курсы в дом офицеров, а предлагаемая им квартира была расположена далеко, на другом конце города. Больше они меня не трогали.

ЧАСТЬ 4. АКАДЕМИЯ

ПОСТУПАЮ В АКАДЕМИЮ

Подготовка для поступления в Военно-Медицинскую Академию в Германии была поставлена солидно.

Всем подававшим рапорты были устроены большие предварительные экзамены. Собрали нас всех в Олимпийской деревне, где в 1936 году проводились Олимпийские Игры. Олимпийская деревня представляла собой симпатичный городок около Потсдама, с домиками на четырех человек. Для всех сдающих экзамены было организовано питание.

Экзамены были солидные: сочинение, русский язык устно, математика устно и письменно, физика, химия и биология.

В этом месте мы жили недели две. В результате, прошли отбор 23 человека.

После этого всем нам, прошедшим отбор и направляемым в Ленинград, в Академию, предоставили месячный отпуск для подготовки к сдаче экзаменов.

Я, конечно, тогда поехал в Москву, навестить своих родителей, которые переехали из Арзамаса в деревню Перово поле, где они теперь стали жить в маленькой хибарке.

Никакой дороги до их дома не было, такси к дому подъехать не могло. Вернее, дорога была, но она представляла собой огромную лужу, где в грязи валялись свиньи. Правда, трамвайная остановка была не очень далеко, поэтому считалось, что деревня Перово поле находится на окраине Москвы .

Я тогда погулял по Москве, где жил мой товарищ и ровесник, который меня всюду водил, в основном, конечно, в кафе и рестораны.

А родители были озабочены подбором для меня еврейской невесты. По-моему, ими было предложено тогда три кандидатуры, но я не поддался их уговорам.

И, тем не менее, именно тогда я услышал о своей будущей жене.

В Москве тогда жили наши знакомые из Арзамаса, причём с их дочерью Лилей я учился в одной школе, хотя и в разных классах. Лиля дружила с моей сестрой Ритой и однажды у сестры мы с ней встретились. Узнав, что я еду в Ленинград, Лиля сказала, что у неё в Ленинграде живет двоюродная сестра Инна, знакомство с которой мне должно понравиться. Лиля дала мне письмо в Ленинград к Инне, чтобы у нас был повод для знакомства.

Письмо это я получил в июле, но не смог сразу передать его, потому, что начинались вступительные экзамены в Академию.

В августе 1947 года я приехал в Ленинград для поступления в Военно-Медицинскую Академию. Это было уже второе мое поступление в академию, потому что первая попытка была в 1941 году, когда я сам не стал поступать, желая быть артиллеристом, а вовсе не врачом.

Тогда, в 1941, я увидел, что Академию собираются эвакуировать, что ее слушатели ходят с противогазами и толстыми книгами, которые им предстоит выучить. Мне было тогда всего 17 лет, я думал, что прозеваю войну, и хотел идти в артиллеристы, как мой старший брат Илья. Тогда, в 1941, я, конечно, поступил бы в Академию, поскольку сдал экзамены на пятерки, оставалось сдать только экзамен по химии, которую я знал отлично.

Теперь, по прошествии почти семидесяти лет, я не жалею о своём поступке и считаю, что моя жизнь сложилась хорошо. Я два раза был на фронте, был ранен, стал артиллеристом, то есть был тем, кем хотел быть. Я считаю, что артиллерия очень интересная наука, особенно, теория стрельбы. Мне в жизни посчастливилось испытать удовлетворение от удачной стрельбы, основанной на хорошем знании теории и умении использовать ее на практике.

В Ленинграде тогда жил мой старший брат Илья, которого я очень любил и брал с него пример. Он преподавал во 2-м Ленинградском артиллерийском училище, которое я тоже закончил 1 января 1945 года. Брат уже был майором , он только что женился на Маше, которую я знал еще по училищу. У него была комната в коммуналке на улице Воинова, как раз напротив училища. В училище он преподавал теорию стрельбы, писал учебники, потом его перевели старшим преподавателем Высшей Офицерской Артиллерийской школы, которая находилась около Финляндского вокзала. Дослужился брат до полковника (потолок для еврея), поскольку он не учился в артиллерийской академии. Из всех преподавателей он был один без академического образования, которое так и не получил из-за «5-го пункта».

Так вот, поступать в Военно-Медицинскую Академию я приехал артиллеристом, офицером, фронтовиком, кавалером двух боевых орденов и было мне в 1947 году всего лишь двадцать три года. Все вступительные экзамены в Академию я сдал только на отлично. Из двадцати трех человек, приехавших из Германии поступать, в Академию поступили всего трое и я, в том числе.

Вот так я стал слушателем медицинской академии.

О ЗВАНИЯХ И НАГРАДАХ

Итак, когда я начал учиться в Военно-Медицинской академии, то был я младший лейтенант, хотя и имел два боевых ордена Красной звезды.

Правда, через год из моей бывшей воинской части пришёл приказ о присвоении воинского мне звания «лейтенанта». А закончил академию я уже старшим лейтенантом.

По-поводу присвоения воинских званий, я вспоминаю интересную историю, произошедшую в 1944 году, когда я учился в Ленинграде в артиллерийском училище.

Мы все были курсанты, рядовые, кроме сержантов, вроде меня, которые командовали отделениями. К нам прислали в училище Героя Советского Союза Ковтуна. Он был рядовой курсант, но уже с Золотой звездой Героя.

И вот однажды Ковтун пришёл на занятия с погонами лейтенанта. Все промолчали, и я в том числе, хотя я проверял перед занятиями внешний вид и должен был контролировать соблюдение формы одежды.

Затем пришёл наш преподаватель лейтенант Морозов и, глазом не моргнув, начал проводить занятия. После занятий он сказал Ковтуну: «Товарищ лейтенант, прошу вас остаться».

Морозов выяснил, что Ковтун получил письмо от своих друзей с фронта, где ему сообщили, что ему присвоено звание лейтенанта. Но письмо - не приказ. Морозов объяснил это Ковтуну, после чего Герой Советского Союза перестал ходить на занятия, а потом, говорят, что уехал на фронт.

А я, закончив артиллерийское училище, получив два боевых ордена, и поступив в Академию, продолжал ходить с одной маленькой звездочкой младшего лейтенанта.

ЗНАКОМЛЮСЬ С ИННОЧКОЙ

Мое небольшое воинское звание не помешало знакомству с будущей женой, знакомству, которому в 2007 году исполняется 60 лет!

Письмо, которое я получил для Инны, я не смог сразу же ей отдать.

Вначале у меня были вступительные экзамены в Академию, потом у нас, уже слушателей Академии, были лагеря в Дудергофе . Так что письмо для Инны я отвез только 11 октября 1947года, как оказалось, на следующий день после её дня рождения. Так мы с ней и познакомились.

Инна училась на зубного врача . А я только что поступил в Академию, так что мы с ней оба были студенты – медики.

У нас в Академии на первом курсе начались сплошные зубрёжки: латынь, анатомия и так далее… . Приходилось просто заучивать названия, без знания которых врачу невозможно работать. Словом, времени для личной жизни практически не было.

Вначале я жил в общежитии Академии на улице Боткинской, но потом мама Инны – Софья Марковна, нашла мне комнату у своей знакомой на улице Ракова , между Пассажем и театром Оперетты.

И у нас с Инной начался роман, который продолжается и сегодня.

ОТЛИЧНИК

Я до сих пор удивляюсь тому, что я отлично учился после войны, а в школе вовсе не был отличником. Разве что в младших классах, когда мою учебу отметили, изобразив в школьной стенгазете меня, летящим на самолете, то есть впереди всех. Школу я окончил неплохо, но, все же, отличником тогда не был.

Но уже в училище во время войны я учился хорошо, а после войны, через шесть лет после учебы в школе, в академии я учился отлично и по окончании учебы получил диплом с отличием.

У меня было всего две четверки, которые и помешали получить золотую медаль. Но эти четверки не имели отношения к моим знаниям, полученным в Академии.

Первую четверку я получил на четвертом курсе по предмету «Партполитработа по обеспечению стрельб из личного оружия». Предмет этот мы сдавали в тире. Я рассказал, и про боевые листки, и про комсомольские собрания перед стрельбой. Но преподаватель, почему-то, поставил мне четверку. Думаю, что поставил случайно, потому, что знания по такому «предмету» оценивать было сложно ввиду их отсутствия в самом предмете.

А вторую четверку я получил в диплом по войсковой практике.

Тогда все получили пятерки, а я четверку, и к моим знаниям и умениям эта четверка отношения не имеет.

Дело в том, что начальник медслужбы дивизии, подполковник, отправил меня из лагерей, где мы проходили практику, в Ленинград, чтобы взять ему билет в мягкий вагон в город Сочи. Однако билетов в мягкий вагон в июле не было, и я ему взял купейный билет.

Поэтому, когда слушателям выставляли оценки за войсковую практику, он мне выставил четверку за то, что я не справился с его заданием.

Ну не учили нас в Академии таким премудростям!

АНАТОМИЯ

Итак, я начал учиться в Военно-Медицинской академии.

Учеба была сложной, особенно тяжело было учиться на первых двух курсах. Одних химий было четыре: неорганическая, органическая, биохимия, да ещё и физколлоидная химия.

Было также несколько физик. Из языков - латынь и один иностранный и, конечно же, анатомия.

В анатомии все названия надо было выучить по латыни: каждую косточку, каждую бороздку, каждый канал. Помню, что в одной височной кости было сто пятьдесят названий каналов, выступов и тому подобное. При таком огромном числе названий, от слушателей требовалось знать эти названия назубок и отвечать сразу же, не задумываясь.

Педагоги, которые нас учили, все были старой закалки.

Начальник кафедры анатомии профессор Тонков носил воинское звание генерал-лейтенант Советской армии, но и до революции он уже был начальником этой кафедры и царским генералом. Тонков требовал от нас всегда отвечать без запинки. Он мог, войдя с преподавателем (обычно это был полковник) в анатомичку, где мы занимались около препарированного трупа, взять пинцет, ткнуть им в любое место на трупе и, обратившись к какому-нибудь слушателю, потребовать, чтобы тот перечислил на латыни название каналов, связок, сосудов и т.п., расположенных в том месте, где находится пинцет.

Стоило чуть запнуться, Тонков тут же тыкал пальцем в другого слушателя. Как правило, чётко никто не мог ответить. Тогда он спрашивал: «Кто парторг, кто комсорг? Почему плохо готовятся?». Оказывается, Тонков недавно стал кандидатом в члены ВКП(б). Хотя ему было уже больше семидесяти лет, он, бывший царский генерал, недавно вступил в коммунистическую партию.

Каждую лекцию, с которой начинался у слушателей Академии очередной раздел в курсе анатомии, он всегда читал сам. Кроме того, он был автор учебников по анатомии, по которым учили анатомию все медицинские ВУЗы страны. И вот, пришёл однажды генерал-лейтенант Тонков к нам на первую лекцию по анатомии, а в руках у него журнал «Большевик» . Тонков уже был старик, весь трясётся, трясущимися руками кладёт этот журнал на кафедру и говорит нам: «Я молодой большевик…».

Остальные лекции по анатомии нам читали другие профессоры. Читали по-разному. Когда читал лекции профессор Куняев, то все спали. Мы тогда пожаловались в учебный отдел, чтобы Куняев нам не читал анатомию. Помню, что начальник учебного отдела пришёл на его лекцию и … тоже уснул!

Но зато, очень хорошо читал лекции профессор Курковский. Читал всегда интересно, хотя анатомия – это такая скука! Вот у Курковского на лекциях никогда не спали. Иногда он стучал длинной указкой по полу и говорил: «Спящие, проснитесь, сейчас интересное говорить буду!» И говорил.

Когда мы изучали половые органы, то нам демонстрировали препарат: половой член коня, причём он каким-то образом был засушен в возбужденном состоянии и длина его была примерно сантиметров сорок. По поводу этого препарата Курковский стучал указкой по полу и говорил: «Вот это вещь…»

Анатомию мы учили полтора года. По вечерам сидели около трупов и зубрили, и зубрили ….

Среди светил

Вообще в академии были сплошные светила медицины. Большинство учебников для студентов – медиков были написаны профессорами Академии.

Я слушал лекции знаменитостей медицины того времени: Тонкова, Воячека, Шевкуненко (оперативная хирургия), Гирголева (общая хирургия), лауреата сталинской премии Орбели – физиолога, академика, действительного почетного члена Кентерберийского университета и так далее.

Я хорошо помню генерал-лейтенанта медицинской службы, профессора Воячека, о котором я писал, когда вспоминал Ленинград в 1944 году. Воячек был генералом, профессором ещё до революции, был знаменитым специалистом на весь мир, его даже приглашали лечить итальянского диктатора Муссолини. Хотя СССР и не имел дипломатический отношений с Италией, но его послали в Италию, он Муссолини лечил и якобы получил за это автомобиль. Вообще, говорят, что у него было много автомобилей и все подаренные. Хотя, может быть, все это легенды, которыми обрастают многие выдающиеся личности.

Даже когда в 1953 году я, окончив академию, «загремел» на Таймыр, он всё ещё работал и возглавлял кафедру, причём пристроил к своему дому на улице Клинической за свой счёт два этажа, где расположилась лучшая в академии аудитория и музей.

У Воячека кроме новых методик операций на внутреннем ухе и в носу, были мази его имени и капли в нос.

Когда я учился на его кафедре, наверное в 1950 или -1951 году, мне довелось обратиться к нему за помощью, с тем, чтобы проконсультировать мою старшую сестру Лилю, которая плохо слышала.

Лиля жила в Москве, она давно плохо слышала, у неё был отосклероз – это когда слуховые косточки: молоточек и наковальня, которые должны быть подвижные и передавать колебания барабанной перепонки на слуховой нерв, теряют свою подвижность и срастаются между собой. Лиля в Москве уже ходила к врачам, и ей сказали, что необходимо делать операцию. Она этого боялась, ведь операцию должны были делать под микроскопом, а техника была ещё не очень развита: ни лазеров, ни ультразвука, ни телеэкрана, на котором всё было бы видно. И она попросила узнать, сможет ли её посмотреть знаменитый на весь мир профессор Воячек. И мне это удалось.

Мы как раз на этой кафедре со своими преподавателями - полковниками вели консультативный приём больных. Мой преподаватель сумел вписать Лилю Звягину в список больных, подлежащих консультации профессора. Лиля приехала из Москвы в назначенное ей время, пришла на кафедру и ждала своей очереди на осмотр профессором. На кафедре был большой зал, в котором по периферии стояли столики для консультации, около столиков находились больные. Когда профессор Воячек через весь зал семенил к нашему столику, то Лиля сказала мне, что боится за профессора, а вдруг он не дойдет и упадет. Но он дошёл, посмотрел и сказал, что операция на ухе неизбежна.

Потом в Москве она сделала операцию и стала слышать, но сначала очень громко, так что ей мешал шум, а потом лучше. Правда через лет десять, она снова стала хуже слышать, но профессор Воячек к тому времени уже умер.

Еще нам читал лекции генерал-лейтенант Павловский, академик, биолог, лауреат Сталинской премии. Кстати, об академике Павловском. Он был уже старый, полный, с седой бородой. Ещё в 1905 году он возглавлял экспедицию сотрудников Военно-Медицинской Академии в сибирскую тайгу, где им был открыт возбудитель таёжного энцефалита – клещ. Павловский был глухой, но читал нам все вводные лекции. У меня даже есть фотография Павловского на кафедре, которую я сделал во время его лекции.

Как-то раз, когда я в очередной раз был назначен в состав военного патруля для несения службы в Ленинграде, нам дежурный по Ленинградской комендатуре рассказал забавный случай, связанный с академиком Павловским.

Однажды этому майору, когда он дежурил по комендатуре, позвонил патрульный с Невского проспекта и доложил, что по Невскому гуляет генерал-лейтенант с седой бородой, при погонах и в шляпе. Начальник патруля, лейтенант, побоялся сделать замечание генерал-лейтенанту. Тогда дежурный сказал ему: «Жди меня, я подъеду на машине».

Он подъехал, подошёл к генерал-лейтенанту Павловскому строевым шагом, отдал ему честь и сказал: «Товарищ генерал-лейтенант, разрешите обратиться». Тот ему кивнул, и тогда майор ему сказал: «Товарищ генерал, вы по ошибке вместо фуражки одели шляпу». Генерал потрогал шляпу и сказал: «Да, да». Майор предложил генералу отвезти его на машине домой переодеваться и Павловский согласился.

А с академиком Орбели я имел счастье здороваться за руку.

Я был на первом курсе, и был еще тогда младшим лейтенантом. Регулярно мы ходили в наряды: или начальниками патрулей, или помощниками дежурного по академии. Дежурным обычно назначали какого-нибудь подполковника медицинской службы с факультета усовершенствования врачей. Дежурный по Академии должен был утром встречать начальника Академии и докладывать ему.

И вот, мой дежурный полночи тренировался как подойти, как доложить и очень переживал по этому поводу. Ведь он был врач, а не строевой офицер, и давно забыл азы строевой подготовки. А я ведь только что прибыл со строевой должности, я был настоящий строевой офицер, все это знал и умел, поэтому целую ночь показывал подполковнику, как надо действовать при докладе начальнику Академии.

Под утро он сказал мне, что пойдет проверять караулы, а я должен буду встретить начальника Академии. Мне это было запросто.

Вот я и встретил академика в роскошном вестибюле с колоннами. Скомандовал: «Смирно!», хотя там был только один часовой у знамени, и доложил ему как положено, а он мне пожал руку, хотя этого обычно строевые начальники не делали. И я долго хвастался, что пожимал руку всемирно известному ученому, академику, лауреату.

И сейчас мне также приятно об этом вспомнить.

Осколки культа личности

С академиком Орбели позже случилась история, типичная для культа личности.

Он является автором автономной вегетативной нервной системы, которую признает весь мир. А тогда, в последние годы жизни Сталина, его теория почему-то не соответствовала диалектическому материализму .

Орбели сняли с должности, перевели в институт физкультуры, писали о нем и ругали в газетах. Но не только он тогда пострадал.

Генерал Хлопин, профессор кафедры гистологии, посмел экспериментальным путем опровергнуть открытие Лепещинской , которая в подтверждение диалектического материализма якобы экспериментально доказала возникновении клетки из неклеточного вещества.

Так на кафедре гистологии это опровергли. Генерала Хлопина вызвали в ЦК ВКП(б), а оттуда его привезли уже на носилках, парализованного. Потом, работники кафедры на партийном собрании публично каялись в своих ошибках и недооценке учения диалектического материализма.

Время было тяжелое, и сейчас я смотрю на это и думаю: какие перегибы допускала наша власть. Вот, например, история академика Трофима Денисовича Лысенко.

После первого курса я на отлично сдал биологию, где отвечал на вопросы наследственной науки, которую разработали Морган и Вейсман: Подробно отвечал, как на мухах дрозофилах эти ученые доказали теорию наследственности.

Но через месяц, в 1948 году состоялась сессия ВАСХНИЛ (Всесоюзная академия сельскохозяйственных наук имени Ленина), где академик Лысенко громил «метафизические теории Моргана и Вейсмана», которые противоречили марксистско-ленинскому учению о диалектическом материализме.

Нас, конечно же, после этой сессии ВАСХНИЛ собрали на партийное собрание, где все каялись в своих ошибках. Сколько людей пострадало, сколько было сослано в лагеря! Потом это было описано в замечательном романе Дудинцева «Белые одежды».

А в то время все химические реакции (неорганическая химия, органическая химия, биохимия, физколлоидная химия и др.) носили названия авторов-иностранцев . Помню, что нас тогда собрали и часа два диктовали новые названия, чтобы вычеркнуть навсегда авторов реакции и проб.

Вот что значит ведущая роль партии. А Лысенко, кстати, через несколько лет разоблачили за его обман и подделки в растениеводстве, и он исчез бесследно.

Я вспоминаю это потому, что очень переживал эти события, они касались всех нас, слушателей Академии, и меня, который был «пламенным коммунистом», они не оставляли безразличным.

Но впереди еще было «дело врачей» и другие события сталинских времен.

Парады

Я учился в академии шесть лет, из них первые пять лет два раза в год ходил на парады на Дворцовой площади – первого мая и седьмого ноября.

Перед каждым парадом в течение двух месяцев, два раза в неделю у нас были тренировки.

Вначале мы тренировались на набережной около Нахимовского училища. Первоначально это была одиночная подготовка, потом движение рядами, потом колоннами. Потом тренировки колоннами проводились уже на Дворцовой площади. Затем на тренировки выносили знамя академии.

Под конец, перед самым парадом, проводились одна – две ночные тренировки с танками и артиллерией. Тогда полностью закрывалось движение через Дворцовую площадь.

Когда тренировки проводились со знаменем академии, то назначалась знаменная рота, 50 человек, которая сопровождала знамя туда и обратно. В эту знаменную роту назначили и меня. Со знаменем рота шла, конечно же, пешком от академии от проспекта Карла Маркса , затем по Боткинской улице через мост , мимо Нахимовского училища, по набережной к мосту Урицкого , и на Дворцовую площадь.

Там мы топали строевым шагом часа два-три, потом часть людей отпускали домой, а знаменная рота должна была сопровождать знамя до Академии. Уставали мы очень, идти обратно не было никаких сил. И некоторые смывались из колонны. Однажды и я тоже, когда знаменная рота уже прошла мост и повернула у памятника «Стерегущему» направо , соблазнился возможностью проехать на 6-м трамвае на Петроградскую сторону, и когда несколько человек впрыгнули в трамвай на ходу (тогда это было возможно), то я запрыгнул вместе с ними.

Когда знаменная рота пришла в Академию, то генерал Кичаев, заместитель начальника Академии по строевой (был и такой), увидел, что народу мало и приказал составить список тех, кто убежал. Так я и попался.

На партсобрании за этот проступок мне объявили выговор. Кто-то еще вспомнил мой собственный рассказ, что на фронте я чуть было не потерял знамя, и оно чудом не попало к немцам. В общем, репутацию свою я испортил до конца Академии. А до этого я ведь был членом какого-то бюро, поскольку был отличником! И всё пошло насмарку, а под конец стало совсем плохо. Началось дело врачей.

Безродный космополит

Когда в последний год жизни Сталина началась борьба с «безродными космополитами», то кто-то стукнул в Академию, что я на самом деле еврей, но национальность в своих документах указываю другую - русский.

Это действительно было так и произошло это во время войны. Когда меня из госпиталя в Арзамасе мой брат Илья сумел перевести в Артиллерийское училище в Ленинград, то именно он попросил меня указать в документах другую национальность, хотя до этого я везде указывал национальность «еврей». У меня до сих пор сохранилась красноармейская книжка, где написано «еврей» и указан номер моего автомата «ППШ».

Но когда я приехал в Ленинград, то Илюша сказал, что я тоже должен в анкете написать «русский», потому, что он в своих документах указан как русский. А он преподаватель училища, офицер. Что было делать? Не подводить же его?

И вот, с октября 1943 года по апрель 1953 я по своим документам был русским. Я себя так и чувствовал, потому что и в душе, и по своей культуре, по своему языку я был русский. Тем более, что в нашей стране быть евреем дискомфортно.

В 1945 году я благополучно закончил училище, отвоевал на фронте, поступил в академию, и на шестом курсе, за месяц до государственных экзаменов меня вдруг вызвали в политотдел и потребовали, чтобы я принес свое свидетельство о рождении.

У меня его не было, я не уверен, было ли оно вообще выдано когда-либо. Родители мои прочно забыли, какое имя мне дали при рождении, но, зато, на восьмой день после моего рождения сделали мне обрезание по всем правилам иудаизма.

Я поехал в город Горький, в областной архив в ЗАГС, и мне выдали свидетельство о моем рождении, где было записано, что я - Осиновский Моисей Файтелевич, национальность - еврей. Родители удивились, что имя такое приличное, а то отец говорил: «Кажется, мы его записали Мордух ».

Я вернулся в Ленинград, сдал в Академию свое свидетельство о рождении. И тут я был поражен тем, что меня два месяца никуда не вызывали, пока не закончились государственные экзамены. А ведь могли и отчислить из Академии. Время было жестокое .

После экзаменов меня вызвали на партийную комиссию, истязали там: «зачем я это сделал, у нас ведь все равны». А один член парткомиссии сказал, что, наверное, он и фамилию за деньги купил, знаем мы этих евреев.

Что я мог на это сказать? Правду сказать я не мог, потому что брат Илья еще служил преподавателем на центральных артиллерийских офицерских курсах, был подполковником. Если бы я сказал правду, то он бы полетел не только из преподавателей, но и из армии. Вот я и плел про свою глупость, про непонимание, про то, что евреем быть не стыдно и тому подобную чушь.

Переживали мы с Инной ужасно. Особенно переживал Иннин папа – Лев Наумович, тем более, что он был после инфаркта. Но, все же, я получил диплом с отличием, в котором были указаны новые для меня имя и отчество . А что было с назначением – особый разговор.

В Хатангу!

Итак, в июне 1953 года я стал врачом, старшим лейтенантов медицинской службы, обладателем диплома с отличием.

Все государственные экзамены я сдал на «отлично», а основы научного коммунизма – «отлично с отличием». Согласно приказу министра обороны я имел право выбора места службы.

Из Москвы приехала комиссия из отдела кадров, которая и вызывала всех для получения назначения к новому месту службы. Но несколько человек, три или четыре, были направлены за назначением в Москву, в отдел кадров. Из нашей группы в Москву поехали два человека: я и Леша Какурин.

Сидели мы в коридоре отдела кадров около двери, которую нам указали. Вдруг, в другом конце коридора, открывается дверь и оттуда вызывают Какурина. Он в недоумении пошел и скоро радостный вышел: получил направление в воинскую часть под Ленинградом. С ним всё было ясно. Отец его жены – полковник, работал в центральном военном медицинском управлении. Хотя он во время войны завел себе другую жену, а прежнюю жену с дочкой бросил и никогда больше их не видел, он, все же, помог зятю с назначением на службу.

Интересна дальнейшая судьба Леши Какурина. Он служил в полку врачом и мечтал попасть медсанбат хирургом. И вдруг приходит приказ о его направлении в институт медико-биологических проблем. Он попал в этот секретный институт, а потом стал заниматься обеспечением космических полетов. Там он защитил две диссертации, стал доктором наук и даже лауреатом Государственной премии за обеспечение длительного полета в космосе. Вот что значит связи.

А я со своими родителями без связей, со своим «пятым» пунктом сидел у двери отдела кадров и ждал. Наконец меня вызвали и предложили поселок Хатанга в Арктике. Я был в шоке.

У меня жена, ребенку два с половиной года, какая там Арктика с ее полярными ночами и морозами 40-45 градусов! Я решил отказаться и обратиться к начальнику политотдела. Перед этим я доказывал, что имею право выбора, а мне говорят: «Конечно, вот вам выбор – Хатанга на полуострове Таймыр, или мыс Шмидта, что ещё дальше».

Позвонил я по телефону Инне, а она и говорит: «Поедем, причем с ребенком».

Но, всё же, я решил пойти к начальнику политотдела. В коридоре встретил полковника – начальника другого курса в академии. Так он сказал тогда, что мне повезло, что люди туда стремятся из-за двойной выслуги лет и двойного оклада. Причём, стремятся пожилые, чтобы заработать выслугу лет для пенсии. «А ты молодой, тебе так повезло!». Ну, я и согласился.

Стали готовиться, собрали огромный багаж, с кастрюлями, крупами и тому подобными продуктами. Поезда туда не ходили. Добраться можно было только самолетом, причем не пассажирским, а грузопассажирским, и только из Москвы с аэродрома полярной авиации.

До Москвы мы ехали поездом. Остановились у моих родителей в их московской деревне Перово поле. Моя мама пришла в ужас и стала отговаривать Инну, чтобы она не летела на «такой Север» с маленьким ребенком. Алику тогда было всего два года. Но Инна была непреклонна: «Я везде вместе с Митей», отвечала она на эти уговоры.

Чтобы вылететь самолетом полярной авиации, надо было обратиться в управление полярной авиации ГлавСевМорПути. В этом управлении был медицинский отдел, возглавлял его не молодой, но бравый очень приветливый полярный врач, еврей, конечно, который побывал на северном полюсе. Он подбодрил меня, правда, приврав и приукрасив условия жизни в Арктике.

Вот с таким настроением мы втроем полетели на север. И летели целых десять дней.

ЧАСТЬ 5. АРКТИКА

ЛЕТИМ В АРКТИКУ

В августе 1953 года моя жена Инна, я и наш двухлетний сын Алик вылетели из Москвы на север, на полуостров Таймыр, в поселок Хатанга, к новому месту моей военной службы.

Аэродром полярной авиации находился в районе поселка Чкаловский, но был простым полем на окраине Москвы, с зеленой травкой и деревянным домиком на краю этого поля.

Самолет, на котором нам предстояло лететь, назывался ЛИ-2, но знающие люди говорили, что на самом деле это знаменитый еще довоенный «Дуглас». Самолет имел два шасси, а в хвосте у самолета находилось маленькое колесо, так, что когда он стоял на земле, то пол в самолете был наклонный. У самолета были два винтовых мотора, по одному на каждом крыле. Внутри самолета никаких кресел не было, а для размещения немногочисленных пассажиров от стенки откидывалось металлическое сиденье. Отопления в самолете не было никакого, кроме трубки, торчащей из кабины пилотов. Из этой трубки дул слегка теплый воздух.

Погрузились мы в этот грузопассажирский самолёт, предварительно заплатив за лишний вес своего багажа. Кроме нас, в Хатангу на этом самолете летел новый начальник клуба старший лейтенант Николаенко, очень ограниченный и косноязычный человек, говорящий, в основном, по-украински. Никакого клуба в Хатанге тогда не было и что он, кроме пьянства, позже делал в Хатанге, я не помню. Помню только, что Николаенко к нам в Хатанге часто заходил и выпрашивал у Инны какую-нибудь закуску к выпивке.

Других пассажиров в самолете не было, в кузове самолета находились только ящики с грузом.

Командир экипажа, уже не молодой, пятидесятилетний летчик, объявил нам, что он является заслуженным полярным летчиком, с севером давно на «ты», а с северным начальством – тем более. И мы полетели.

Через несколько часов полета мы приземлились в Нарьян-Маре, столице Ямало-Ненецкого национального округа. На столицу этот населенный пункт был совсем не похоже, а больше походил на очень плохую русскую деревню.

Как и в Москве, аэродром полярной авиации в Нарьян-Маре представлял собой поле, поросшее травкой. Никаких признаков гостиницы, а также признаков других общественных зданий, здесь не было. Летчик объявил, что дальше лететь нельзя, так как погода нелетная, поскольку над Арктикой туман. И нас повели на ночлег в деревенские хатки, расположенные за ближайшим к аэродрому полем.

Дом, в котором нам предстояло пережидать непогоду, был обычным крестьянским домом, но с очень запущенным и неопрятным двором, переходящим в такие же неопрятные и запущенные комнаты. Однако хозяева этого дома оказались людьми приветливыми, немолодыми и было видно, что очень бедными. В доме была всего одна комната, в которой стояла железная кровать, стол и несколько деревенских лавок. Хозяева принесли и набросали нам на пол соломы, где мы и провели нашу первую ночь за Полярным кругом.

Всю эту ночь кто-то ползал по нашим интеллигентным телам, то ли это были тараканы, то ли мыши. Хозяева дома, видя наши мучения, на следующую ночь уже уступили свою кровать Инне с ребенком, а сами легли на пол, на солому, которую я уже освоил предыдущей ночью. В этом доме мы провели, наверное, трое суток.

Наш бравый летчик несколько раз в день забирался в самолет и по рации запрашивал разрешение на вылет. Нам он перед каждым выходом на связь хвастливо говорил, что вылет ему разрешат, поскольку он известный полярный летчик. Но вылет ему не давали, видимо ещё не наступили времена, когда аэродромы начали оборудовать навигационными приборами, огнями, диспетчерскими и так далее. В 1953 году на севере ничего этого еще не было.

После трех суток сидения в Нарьян-Маре, нам наконец-то, разрешили вылет, и мы полетели на остров Диксон, следующую остановку на нашем пути в Хатангу. На Диксоне опять была непогода, и опять нам пришлось сидеть рядом с аэродромом и ждать разрешения на вылет.

Там нас повели ночевать в домик побольше, в котором в большой комнате с несколькими кроватями одновременно ночевало много народу, человек 10-12. Из-за нелетной погоды на Диксоне застряло несколько самолетов и все люди, оказавшиеся вместе с нами на Диксоне, ночевали в одной комнате, как мужчины, так и женщины.

После Диксона у нас была еще посадка в устье реки Оби. По-моему, этот аэродром так и назывался «Устье Оби». Летчики такой аэродром называли «аэродром подскока», то есть там можно было приземлиться, если лететь дальше было невозможно. Вот такая была полярная авиация.

Через 10 дней мы, наконец, добрались до Хатанги, где узнали, что наши родственники нас уже разыскивают и, обеспокоенные, шлют одну радиограмму за другой.

ВПЕРВЫЕ В ХАТАНГЕ

Наш прилет в Хатангу, посадка самолета на аэродром и прибытие в военный городок заслуживает отдельного рассказа.

Взлетно-посадочную полосу аэродрома как раз строила та военная часть, в которой мне предстояло служить. В день нашего прилета в Хатангу взлетно-посадочная полоса ещё была не готова. Не была она готова и много лет позже, когда я покидал заполярье. Я думаю, что все дело в неправильной технологии такого строительства на крайнем севере. Так поверх вечной мерзлоты, из которой состоял грунт Таймыра, наши солдаты укладывали щебень, который уплотняли катком, а потом клали на него асфальт. В июле и августе температура воздуха в Хатанге доходила до 25-30 градусов, мерзлота под асфальтовым покрытием начинала таять и искать выхода, отчего на ВПП появлялись вспучивания и лужи. Для самолета, как садящегося, так и взлетающего, это становилось очень опасным.

Когда же мы приземлились в Хатанге, то аэродром был покрыт жидкой грязью сантиметров на двадцать, чего вполне хватило на то, чтобы мои ботинки погрузились в эту жижу полностью. К слову сказать, там все ходили летом в резиновых сапогах, а зимой в валенках.

Но мы, прилетев из Северной столицы, ничего этого не знали. Я был в брюках на выпуск и ботинках, а моя жена в туфельках, лайковых перчатках, в велюровом пальто и шляпе с вуалью. По поводу того, в каком виде мы приехали в Арктику, над нами потом еще долго смеялись.

Самолет, приземлившись, покатил по аэродрому, разбрызгивая из под колес жидкую грязь. Потом к самолету приставили маленькую лесенку, по которой я и спустился в эту грязь. Жена спускаться в холодную жижу не решалась.

Подъехал самосвал, с кузова которого тоже текла грязь, поскольку он возил на аэродром щебенку. Шофер самосвала, полупьяный солдат в грязном ватнике, взял мою элегантную жену с ребенком в охапку и посадил в кабину самосвала. А мы с начальником клуба забрались в кузов, где тоже была жидкая грязь, но нам уже было всё равно, так как наши ботинки были по щиколотку в грязи. Дополнял эту грустную картину непрерывно моросящий дождь.

Самосвал лихо развернулся и выехал из аэродрома, но не на дорогу, ведущую в нашу часть, а к берегу реки Хатанги, на широкое пространство, где начинался Хатангский залив, который переходил в море Лаптевых . Вот куда нас занесло!

Самосвал ехал правыми колесами в воде реки, а левыми по песчаному берегу. Шофер объяснил нам, что здесь только так можно проехать, поскольку по раскисшей дороге, ведущей в наш военный городок, проехать невозможно. Вот так, по берегу реки Хатанги, мы прибыли к нашему новому месту службы.

Военный городок – это восемь или десять маленьких домиков, построенных из мелких бревен полярной сосны. Домики двухквартирные, каждая с отдельным входом. Нас пока поселили в пустую квартиру, в домике, где жил капитан Неруш. Там мы провели первую зиму, а потом перебрались в другую квартиру, получше.

Квартира была пустая и устроена следующим образом: вначале были сени (сени – это по-русски, в Хатанге эта часть дома называлась тамбур), затем следовал вход в квартиру, за входом располагалась плита, затем стояла бочка для воды (водопровода в Хатанге не было) и, наконец, вход в комнату, где стояла кровать. Основа кровати была местными умельцами сделана из заборной сетки. На кровати лежали тюфяки. В квартире было холодно, хотя еще не кончился август.

Соседи нам подсказали, что надо сразу же затопить печь. Я нашел палки, сложил в печку, поджег и стал ждать тепло. Но вместо этого из квартиры повалил дым. Соседи пришли и стали нас уверять, что эта печка раньше не дымила, но вскоре установили причину произошедшего. Оказывается, я дрова вложил не в топку, а в духовку, из которой, естественно, тяги нет. Посмеялись они тогда над нами.

Около нас крутился мой новый помощник, младший лейтенант, фельдшер и начальник аптеки по фамилии Кот, а по имени Григорий Алексеевич . Он предложил нам свою помощь, так как Инна сказала, что с ребенком надо погулять. А где гулять? Тогда Гриша взял Алика на руки, Инну под руку, и пошли они в тундру, которая располагалась вокруг поселка на тысячи километров .

Что такое тундра? Это сплошной мох, в котором вязнут ноги, иногда встречаются кривые кустики и огромное количество масса комаров и мошек, поэтому в тундре без сетки на лице гулять нельзя. Женщины ходят только в брюках, так как незащищенные ноги безжалостно кусают насекомые. Вот так мы начали в этой тундре жить.

ПОЛЯРНЫЙ ВРАЧ

Санчасть в строительном батальоне – это моё первое место работы. Санчасть представляла собой маленький домик, находящийся на берегу реки. В домике были четыре комнатки: кабинет врача, аптека, пост медсестры (процедурная) и палата для больных, одна на десять коек. Зимой наш домик заносило снегом выше крыши и домик приходилось откапывать, то есть делать траншею для прохода.

Потом, через год после моего приезда, мы санчасть переделали. Материал брали из лихтера , где после разгрузки оставалось много досок. Мы сами построили новый дом для санчасти с завалинкой для тепла. В этом доме уже была приемная, она же процедурная для работы медсестры, кабинет врача, операционная и пять палат по шесть коек в каждой.

Через день после моего прибытия в Хатангу, меня послали в командировку на каменный карьер. На карьере, где работали солдаты, давно не было врача, у некоторых работающих на карьере были травмы, необходимо было проверить состояние кухни и так далее. Жену и ребенка я оставил на попечение Кота.

На карьер пришлось плыть катером по реке Хатанге, вверх километров восемьдесят, до отрогов Уральских гор, где жила наша рота, которая обеспечивала камнем строительство аэродрома. Для того, чтобы добыть камень, скалы взрывали, потом приходил катер с баржей, на которую вручную, круглые сутки (поскольку летом в Арктике стоит полярный день), солдаты грузили камень. Камень затем измельчали на щебеночном заводе, который находился недалеко от нашего поселка. Я потом был на карьере несколько раз. Зимой приезжал туда на тракторе с санями. Зимняя дорога на карьер занимала сутки - двое, которые приходилось проводить в тулупе с блохами.

На этом карьере жил с женой и служил офицер (лейтенант Варламов), у которого я обедал. Во время обеда он мне говорит, что у его жены несколько месяцев нет менструаций. Они беспокоятся, не беременность ли это? На тот момент весь мой врачебной опыт – два месяца, но я вспомнил признаки беременности, изученные на кафедре акушерства и гинекологии, и решил применить теоретические знания на практике. Хотя мне этого не приходилось раньше делать, но что поделаешь? Я был один, других врачей не было.

После обеда убрали со стола посуду и пустые бутылки. Жена лейтенанта легла на стол, раздвинула ноги, и я с умным видом засунул два пальца во влагалище, а другой рукой через брюшную полость попытался нащупать шейку матки, то есть прощупать ее с двух сторон. Я помнил, что если шейка матки мягкая, то беременности нет. Шейка была мягкая и я заявил, что беременности нет, приедете через несколько недель в часть, тогда я смогу направить женщину в госпиталь в Архангельск.

Так оно и случилось. Месяца через два или три она съездила в Архангельск и там подтвердили, что беременности нет, а задержка месячных обусловлена авитаминозом. Надо сказать, что это был единственный случай такого обследования в моей жизни и, при этом, диагноз был поставлен правильный.

С первых дней моей работы врачом я стал зарабатывать авторитет, особенно у женщин с детьми. Но бывали и казусы.

Как-то осматриваю молодую женщину. У больной была задержка месячных и высокая температура. Свою высокую температуру она объяснила тем, что простыла, вывешивая белье на морозе. После осмотра я ей назначил норсульфазол, которым тогда лечили простудные заболевания. Но когда я от больной уходил, то меня догнала ее соседка и сказала: «Не верьте ей, у нее задержка, она себя наковыряла, поэтому и температура». А это было очень опасно, поскольку грозило сепсисом. Тогда я вернулся и дал ей направление в больницу поселка, где ей гинеколог сделал чистку.

Другой случай, связанный с женскими проблемами, случился у меня немного позже.

Был у нас в части так называемый стройдвор, который был расположен километров в двух, по направлению к Хатанге. На стройдворе находился щебеночный завод, электростанция и еще там был жилой дом. В этом доме жили две семьи офицеров, обслуживающих эту строительную технику. Одна семья была молодой парой: лейтенант с женой, оба веселые, безалаберные и выпить не дураки. Жена лейтенанта, маленькая, худенькая и веселая, всегда плясала у нас в самодеятельности.

И вот, жена этого лейтенанта вызвала меня по поводу маточного кровотечения. Она мне откровенно сказала, что у нее была задержка месячных и она там «поковырялась». А дело было 6 ноября, вечером, когда все советские люди, в том числе и в Арктике, готовятся к празднику, выпивают и им не до приема больных, особенно, если болезнь может подождать. Поскольку кровотечение у нее не сильное («мажется»), то я ей прописал лежать и прикладывать холод на низ живота. А завтра, мол, посмотрим.

Вечером у нас в клубе, он же солдатская столовая, состоялось торжественное собрание, а потом концерт художественной самодеятельности. Каково же было мое удивление, когда во время концерта среди отплясывающих женщин, я узнал мою недавнюю больную, одетую в украинский национальный наряд. Оказывается, что она решила для достижения эффекта, то есть для выкидыша, пойти плясать, причем вставив туда катетер. Кажется, она своего добилась.

В нашей жизни в Арктике и в моей медицинской практике было достаточно смешных эпизодов. Я же в нашем городке был единственный врач и, поэтому, ходил на все квартирные вызовы к офицерам, но чаще всего – к их детям и женам.

У меня в санчасти работала медсестра Анна, жена нашего комсорга Низковолесова. Она была настоящая истеричка, несмотря на то, что была молодой женщиной, тридцати лет, а может быть, даже меньше. У нее случались припадки, к которым и я, и муж ее, хороший парень, вполне привыкли.

И вот наш комсорг уехал на 3 дня в Красноярск, на пленум крайкома комсомола. В его отсутствие с Анной случился приступ и она вызвала врача. Я пришел, посидел с ней, успокоил, дал ей валерьянки. Когда же ее муж приехал, она стала рассказывать ему, что приходил доктор и они были в доме с доктором вдвоем. Комсорг сделал вид, что очень ревнует и даже порвал жене майку. Самое любопытное, что он мне сам рассказал об этом, просит его извинить, потому, что понял желание жены поучаствовать в сцене ревности. Поэтому он изобразил сцену ревности, да так, чтобы она была удовлетворена этим. И Анна потом всем хвасталась, как любит ее муж.

Всякое бывало во время нашей жизни в Арктике, медицинской практики у меня было достаточно, тем более, что до ближайшего госпиталя в Красноярске или Архангельске от Хатанги было две тысячи километров.

НЕСЧАСТНЫЕ СЕВЕРНЫЕ НАРОДЫ

В поселке Хатанга была больница – небольшое двухэтажное здание. В больнице работал хороший врач, хирург по фамилии Суховой, сосланный на север за сотрудничество с немцами. Еще работала в больнице терапевт Подшивалова, тоже врач, но очень неуверенная в себе. Однако намного позже я узнал, что за многолетнюю работу в Арктике Подшивалова получила Орден Ленина.

Были еще в больнице гинеколог и педиатр. И была стоматолог, которая ничего делать не умела, поэтому ее все время направляли на факторию, то есть – в тундру, где жили «националы», как мы их называли, то есть местные жители, северные народности, в основном – племена саха, долгане и нганасане.

В этих факториях, как правило, был один домик, а вокруг него стояли только чумы. Чум – это традиционное жилище северных народов. Один из чумов назывался «красный чум», по типу «красный уголок» в школе или в казарме. В «красном чуме» был один медик: то ли фельдшер, то ли санитар. И периодически фактории навещали стоматолог, терапевт и педиатр.

Местные жители жили в чумах, сооруженных из оленьих шкур. На полу и на стене чума были оленьи шкуры. Иногда в чуме стояла печка «буржуйка», а если не было печки, то посреди чума находился костер.

Одеты эти северные народы всегда в шкуры, поэтому запах, а, точнее – вонь, от них были соответствующие.

Питались они оленьим мясом, которые ели большими кусками, не брезгуя даже кусками с оленей шерстью. Еще они ели рыбу. Хлеба у них не было, часто не было и сахара. Об овощах и приправах – понятия не имели.

Рассказывали, что некогда советская власть взялась продвигать культуру среди северных народов. Обком партии распределил их поселки между предприятиями, в числе которых были порты, школы, некоторые заводы, например, рыбный завод в Норильске и огромный Норильский никелевый комбинат и обязал эти предприятия оказывать помощь местному населению.

Так некоторые деятели устроили аборигенам помывку в бане, выдали белье, которое представители этих северных племен потом поснимали и разбросали по тундре, мол, не мылись никогда – и сейчас не будем. А директор Норильского комбината, кстати, Герой социалистического труда, предложил построить один пятиэтажный дом, где могли бы разместиться два колхоза из этих националов. Но эту затею не реализовали.

Помню, как при мне по грязному полу в вонючем чуме ползал ребенок, который еще не мог ходить. Так я спросил жителей чума: «А как же быть, если ребенок писать захочет?», на что они засмеялись и махнули рукой.

Поэтому я не особенно удивился, когда мне в районной больнице показали ребенка с обморожением «письки» четвертой степени. То есть кончик был черный (некроз) и он подлежал ампутации.

Врач махнула рукой – все равно долго не проживет и спросила: «Вы туберкулезные бугорки видели?». А я их видел только на трупах при вскрытии умерших от туберкулеза. И то – пару раз, так как туберкулезные бугорки – это начальная стадия развития туберкулеза.

Так вот, там в больнице у ребенка – грудничка я увидел во рту на небе белые бугорки, а это и есть признаки туберкулеза. У ребенка уже во рту и небо, и гортань были покрыты бугорками, как в учебниках патологической анатомии. Педиатр показала мне глаза ребенка: они смотрели в разные стороны. У больного ребенка было косоглазие, как следствие туберкулезного менингита. Ребенок умирал.

Туберкулезный менингит у детей был очень распространен до 50 – 70-х годов ХХ века, так как в условиях низкой бытовой культуры, где дети живут в контакте со взрослыми, больными туберкулезом, и плюющими всюду свою зараженную мокроту, это неизбежно. 30% населения этих северных народов были больны туберкулезом. Средняя продолжительность жизни – 33 года.

Я это вспоминаю, потому, что был поражен разницей между нашей, не очень развитой культурой гигиены и полным отсутствием гигиенических навыков у северных народов.

Но, вспомнив об этом умирающем ребенке, нельзя не сказать отдельно о туберкулезе, лечению которого я посвятил свыше тридцати лет своей жизни.

ТУБЕРКУЛЕЗ

Само слово «туберкулез» происходит от латинского «tuberculum» – бугорок, так как болезнь начинается с образования бугорков в пораженном организме, которые потом сливаются и образуют инфильтраты, которые, в свою очередь, распадаются и так далее. Причем, туберкулезом могут поражаться любые органы: кожа, глаза, гортань, кишечник, мозг, кости и так далее.

Позже, когда уволившись из армии, я работал в Гродно в туберкулезной больнице и сам делал анализ заболеваемости туберкулезом. Так вот, если в благополучной Гродненской области заболеваемость туберкулезом в городских условиях была одна из самых низких в республике (34 – 35 на 100 тысяч населения), то в сельской местности заболеваемость всегда была в полтора раза больше, чем в городе. И все это за счет более высокого уровня гигиенической культуры жителей городов. В то же время в тюрьмах уровень заболеваемости туберкулезом доходит до 200 заболеваний на сто тысяч человек.

А что говорить про чукчей и про другие северные народности? Они даже рук не моют никогда, и тело, кстати, тоже.

У нас в Союзе профилактика туберкулеза осуществлялась путем стопроцентного охвата прививками детей, начиная с самого малого возраста и последующих повторных прививок тем детям, у которых иммунитет от первой прививки ослаб. Это была реакция Перке и Манту, когда детей заражали ослабленной туберкулезной вакциной, которая не вызывает заболевания, но создает иммунитет против заболевания.

Когда-то таким же образом сумели победить оспу: делали детям прививки, следы которых остались у нас на плечах.

Но в развитых странах, где туберкулеза практически нет, никаких прививок от туберкулеза никому не делают. Поэтому с прибытием в Израиль эфиопов из Африки случаи заболевания туберкулезом появились и в Израиле.

Но вернемся из теплого Израиля в заполярную Хатангу.

ПОЛЯРНЫЕ ДЕНЬ НОЧЬ

Помню, что однажды мы приехали в Хатангу и в сентябре мороз был уже 27 градусов, хотя еще светило солнце и до наступления полярной ночи оставалось достаточно времени.

Полярная ночь царит за полярным кругом с ноября до конца января. В это время только днем, часов в 11, чуть-чуть светлеет, как бывает перед рассветом. А потом опять наступает темнота.

В конце января, у нас это случалось 27 января, солнце впервые показывается над горизонтом. Северные народы этот день называют «День Солнца» и каждый год отмечают этот праздник. В этот день они танцуют вокруг воткнутого в снег шеста, которым погоняют оленей. Потом день становился длиннее и с мая солнце уже совсем не заходит и только катается по небу у горизонта.

Летом солнце светит и днем и ночью. Солдаты в такое время спать совсем не хотят и могут гонять футбол в два часа ночи. Для того, чтобы соблюдать режим в летнее время по моему предложению в казарме сделали темные шторы, и на ночь, чтобы было темно, завешивали окна и не пускали ночью солдат из казармы.

Полярное лето довольно теплое, но лето в Арктике - очень короткое время года. Температура летом может достигать 27 – 30 градусов тепла, но в это время города на севере очень много мошкары. Чтобы избавиться от насекомых, на лицо приходилось надевать сетку от комаров и носить плотную одежду. В частности, женщины на севере никогда не ходят с голыми ногами, а всегда надевают брюки.

Помню, я раз пошел порыбачить на реку. Рыбы в северных реках всегда было очень много.

Чтобы мои руки не искусала мошкара, я надел перчатки. Но чтобы надеть червя на крючок мне пришлось снять перчатки и мои руки тут же покрылись слоем мошкары да так, что рук не стало видно. И я ушел, не получив от рыбалки никакого удовольствия.

ЖИЗНЬ И ЗДОРОВЬЕ

Конечно, Арктика в нашей жизни оставила глубокий след и необычные воспоминания. Условия нашей жизни были необычными: холод, отсутствие каких-либо удобств, отсутствие свежих овощей и фруктов. В таких условиях, когда молодой врач действует в одиночку, легко можно было сломаться. Тем более, что врач всегда имеет дело с бесценными понятиями – жизнь и здоровье.

Мне сейчас отрадно вспоминать, что в трудных с медицинской точки зрения ситуациях я не терялся, принимал верные решения и правильно действовал.

Трагический случай произошел в день моего первого посещения медпункта.

Прием вел врач, который служил в Хатанге до меня и который вскоре должен был уехать «на материк». Я же присутствовал в санчасти как новый, но пока еще будущий начальник. На приеме было очень много солдат, с различными жалобами, но среди них немало было и симулянтов.

Но вот пришел скромный солдат, стал жаловаться, что ему очень плохо. Доктор осмотрел его, ничего не нашел, дал ему таблетку пирамидона и велел придти завтра. Я сказал врачу, что надо бы его оставить в медпункте, чтобы он был под наблюдением. Но врач сказал, что свободных мест нет, потому что в стационаре всего 10 коек. Я же посоветовал выписать кого-нибудь, например, больного с гастритом. Чем ему поможет лежание в санчасти?

Но, поскольку я еще не принял дела, то в вопросах лечения я был пока посторонний. Этого солдата все же отправили в казарму и ночью он умер. Меня тогда не посчитали виновным, так как я еще не приступил к работе, но парторг все же сказал, что Осиновский начал свою работу со смертельного случая.

Кстати, на вскрытии, которое проводил опытный врач Суховой из районной больницы, не было обнаружено никакой патологии. Я тоже был на вскрытии. Больше у меня смертельных случаев не было никогда.

Хотя много лет спустя, когда я работал в Гродно начальником туберкулезного отделения госпиталя, был тяжелый случай, когда у солдата в казарме началось кровотечение из горла и до госпиталя его не довезли. На вскрытии обнаружили запущенный туберкулез легких, а из документов установили, что погибший два года не проходил флюорографию. Это был единственный случай гобели больного туберкулезом на территории моей врачебной ответственности, в гибели солдата я не был виноват, но этот случай позволил нашему окружному фтизиатру Маруашвили говорить, что у Осиновского солдаты от туберкулеза умирают в казарме. Но если бы больного тогда довезли живым, я думаю, что он бы остался жив. У меня были потом случаи и потяжелее, но я всех спасал.

Был, например, тяжелый случай, когда солдата привезли в критическом состоянии, у него был пневмоторакс - это вообще редкий случай, когда легкие лопаются и спадают от туберкулезного поражения.

В тот момент я поставил больному правильный диагноз, начал откачивать воздух из плевральной полости, солдат ожил, легкие расправились и прибавили в весе. Больной стал чувствовать себя лучше, но ему нужно было делать операцию на легких, поэтому через три или четыре месяца я направил его в Минск в окружной госпиталь.

И вот, однажды, я приехал в этот госпиталь. Больные гуляли во дворе, но вдруг один из них, азербайджанец, бросился ко мне и стал целовать руки. Значит, узнал того, кто спас ему жизнь!

ЗЭКИ

Мы прибыли в Хатангу летом 1953 года. Как раз в это время в связи со смертью Сталина и назначением нового правительства была проведена очень большая амнистия заключенных, из тюрем и лагерей освободили несколько миллионов человек. Уголовники хлынули в большие города, где стало твориться нечто ужасное.

У части недавних заключенных был призывной возраст. Поэтому тех, кто подлежал призыву, стали направлять в отдаленные места и Хатанга, в которой был размещен наш строительный батальон, идеально подходила в качестве места службы для бывших зэков.

В результате такой политики, в нашей части из 700 солдат, призванных для прохождения срочной службы, только что вышедших из тюрьмы было 120 человек.

Кстати, а среди офицеров, служащих в заполярье в то время, было много евреев. Куда же еще их посылать? Ведь я со своим «красным» дипломом попал в заполярный Таймыр, а мог уехать только в еще более отдаленные места.

Бывшие зэки обусловили большую преступность среди солдат нашей части. За год к нам в часть не менее 47 раз приезжал трибунал, чтобы судить преступников и отправлять их обратно на зону.

Но даже тот, кто оставался на свободе, продолжал жить по законам зоны. Поэтому у солдат нашей части законы и поведение было такое же, как у заключенных, отбывающих наказание. Однажды мне непосредственно пришлось столкнуться с воровскими законами.

Дело было зимой, царила полярная ночь. Нашу санчасть занесло снегом до самой крыши, поэтому в сугробе был прорыт узкий проход. И вот там, в сугробе, ко мне подошел один солдат и шепнул, что меня проиграли в карты. То есть, тот, кто проигрался в карты, должен был убить того, на которого было поставлено, то есть - меня. Проигравший обязательно должен был меня убить, иначе убьют его самого.

У зэков это очень серьезно.

Как-то в поселке Хатанга в магазине стояла очередь. В магазин вошел парень и стал отсчитывать в очереди десятого человека. Десятой оказалась девочка лет десяти. Парень снова пересчитал – десятой снова была она. Тогда он ударил ее ножом и спокойно ушел. Потом его нашли, судили, дали расстрел, но он свой карточный долг отдал.

Поэтому, получив такое предупреждение, я целую неделю прятался и пару дней даже не ходил на работу. Вечерами, после приема больных, из санчасти меня провожали до дома. Но через некоторое время мне передали, что опасность миновала.

СИМУЛЯНТЫ

Всегда среди солдат было много симулянтов.

Особенно много симулянтов было в строительных частях. Особенно, после амнистии, выпустившей на свободу вчерашних уголовников.

Особенно летом, в Хатанге, когда в полярный день круглые сутки сияет солнце, но солдатам в это время надо день и ночь грузить камни для строительства аэродрома.

Камни добывали на карьере, в восьмидесяти километрах от нас, там, где начинались предгорья Урала. Камни добывали зимой, для чего горы взрывали, а летом добытые камни грузили на баржу, за использование которой воинская часть платила почасовую оплату.

Добытые камни солдаты грузили на баржу и на барже везли по реке Хатанге. Работали на погрузке камней они круглые сутки и. конечно же, среди солдат было много симулянтов, которые обращались ко мне для получения освобождения от тяжелой работы.

Чего там только не было, ведь большинство симулянтов – это бывшие зеки.

Помню, как приходит ко мне один солдат, бывший зэк, и говорит, что плохо себя чувствует. Ставлю ему термометр – температура больше сорока. Тогда я прошу его поднять руки, и вижу, что подмышки у него натерты красным перцем.

Другой, сидя на гауптвахте, изображал боль в животе и «от боли» бегал по камере и стукался головой об стенку. Этот он, чтобы доказать, что не может больше терпеть боль в области печени, разрезал себе руку в предплечье. Он был весь в татуировках, в том числе на головке члена у него было выколото «нахал». Мы его уволили из армии, поставив диагноз «психопатия».

В Хатанге хватало случаев симуляции с целью быть отправленным из Арктики или добиться демобилизации.

Помню, как один солдат, стоя на посту с винтовкой , отстрелил себе три пальца на левой кисти. Он объяснял это тем, что держал винтовку за штык, поставил ее на землю и она выстрелила, прострелив ему пальцы на руке.

Дело было ночью, меня вызвали к раненому, которому я обработал раны и остановил кровотечение. Вскоре после этого случая я уехал в отпуск, а через месяц приезжаю и узнаю, что пострадавший сидит на гауптвахте. Оказывается, что командование сумело доказать, что у солдата был самострел, за что его потом судили и дали срок. А цель у него была простая: попасть в госпиталь и уехать из Арктики.

Но, конечно, самый запоминающийся случай симуляции был у меня с солдатом Тереховым. Он добивался отправки в госпиталь якобы из-за болезни глаз, поскольку из госпиталя в Красноярске обратно в Арктику не отправляли.

Вот он приходил ко мне с воспаленными глазами и отекшими веками. Говорит, что стал натыкаться на кусты, на дома, падать в ямы: «мол, не вижу». А когда он вез по сходням тачку с камнями на баржу, он вместе с тачкой и камнями упал в воду.

Мое лечение ему не помогало, и я решил отправить его в госпиталь.

Но тут подошло время моего отпуска, а когда я приехал, то наш особист , с которым мы вместе обедали в столовой, спросил, что я собираюсь делать с Тереховым? Я ответил, что буду оформлять его в госпиталь. Он сказал: «Давай посмотрим его глаза» и приказал привезти Терехова из гауптвахты, куда посадил его в мое отсутствие.

Терехова привели, я посмотрел его глаза - они были совершенно нормальные.

Особист говорит мне: «Эх, доктор! Тебе еще двадцать лет учиться надо!».

Оказывается, что его сексоты сказали, что Терехов в глаза каждый день кладет черное хозяйственное мыло. Особист приказал посадить его на гауптвахту и не давать мыла. Вот так Терехов выздоровел, а я был посрамлен.

Кстати, этот Терехов, который так добивался, чтобы его отправили из Арктики, уже будучи уволенным из армии никуда не уехал, а остался и работал в порту. Неисповедимы пути Господни!

НЕМКА ВЕРА

В то время, когда мы жили в Хатанге, то там жили и немцы, высланные во время войны из Поволжья. Причем высланных мужчин советская власть отправила в Сибирь, а женщин и детей – на Север. Сталинская национальная политика!

Немки были приписаны к рыбзаводу, на котором работали, а жили они в бараке вместе со своими детьми. Некоторые из детей родились уже на Севере от других мужчин, не от немцев. Дорожку в этот барак протоптали и солдаты, и летчики, и моряки. В Хатанге стоял небольшой отряд полярной авиации и жили моряки – речники, работающие в Хатангском арктическом порту.

Одна девочка, немка по национальности, работала у нас дома, нянчила нашего ребенка. Самой ей было лет пятнадцать, она была красивой и звали ее Вера, а по-немецки – Берта. Она приходила из поселка в наш военный городок, а это два километра непростой дороги, тем более, что зимой часто бывала пурга. Инна уходила на работу, я уходил на службу, а Вера оставалась дома с ребенком, топила печку, иногда мыла пол.

Однажды мы зимой улетели всей семьей в отпуск в Ленинград. А главная ценность на севере зимой – это ящики с картошкой, которые стояли у нас под кроватью в квартире. Картофель на север привозили вместе со всеми грузами пароходами в августе-сентябре через Ледовитый океан, по северному морскому пути. Если осенью не заготовить картофель, то всю зиму будешь есть только сушеный. Вот все и брали по три ящика и держали в единственной комнате под кроватью. Но мало было картофель купить, его еще надо было сберечь. А для этого в доме надо было постоянно топить печку, чтобы картошка не замерзла.

Поэтому мы, отправившись в родной Питер, оставили Веру в доме топить печь.

Уезжая, мы рассчитывали на ее девичью скромность, но, оказывается, напрасно. В соседнем доме жил наш главный инженер, майор с дочкой, ученицей 9 класса. Причем жил он один, без жены. Так вот эта девятиклассница подбила Веру использовать нашу квартиру для встреч с парнями.

Парнями оказались солдаты, которые липли к ним как мухи на мед. Но один из них влюбился в Веру по-настоящему и везде ее караулил. Я даже помню его фамилию: Тильдыкин. Словом, встречалась Вера в нашей квартире и Тильдыкиным, а когда мы приехали, то пятнадцатилетняя Вера оказалась беременной.

Солдат, виновник ее беременности, сказал, что он хочет жениться на ней. Но как зарегистрировать брак, если невесте пятнадцать лет?

Моя Инна была в то время очень энергичной женщиной. Она была председатель женсовета и как руководитель этой общественной организации была вхожа во все местные инстанции.

Инна пошла к прокурору Хатангского района и прокурор дал разрешение на регистрацию брака. Так наша Вера стала замужней. Теперь надо было делать аборт.

Главный врач районной больницы, ссыльный доктор Петр Дмитриевич Суховей был в хороших отношениях со мной и Инной, поэтому мы стали уговаривать его сделать Вере аборт. Доктор долго отказывался, говорил, что у него даже нет таких маленьких расширителей матки, но, все же, согласился и аборт сделал.

Следующую задачу, которую нам пришлось решать, как вывезти Веру вместе с ее мужем солдатом на материк, то есть – из Арктики?

План, который мы реализовали, мог быть частью сюжета детективного романа или голливудского боевика.

Веру было решено отправить вместе с демобилизованными солдатами, выдав ее за одного из молодых демобилизованных парней. Когда пришла пора отправить из Хатанги первую партию демобилизованных солдат, то Веру одели в такую же шинель, под пилотку спрятали ее косы и поставили в общий строй. Вот так, в общем солдатском строе мы провели ее в самолет, который вез солдат до Игарки. Затем демобилизованных и нашу Веру вместе с ними посадили на пароход, которые по Енисею довез их всех до Красноярска.

Дальнейшая судьба Веры сложилась неудачно. В Красноярском крае Вера с мужем временно устроились у родственников, тоже немцев. Молодой муж сказал Вере, что поедет искать родных и вернется, но пропал.

Оказавшись без мужа Вера через родных нашла своего отца, который был выслан в Пермскую область, женился заново и у там него появился ребенок. Он пригласил Веру нянчить своего братика, Вера согласилась и уехала к отцу.

Оттуда она нам писала, а один раз даже прислала посылку с яйцами (100 штук), зная, что Алик любит яйца и у нас их, конечно, нет. Нам тогда пришлось заплатить большую сумму за их пересылку самолетом, а яйца все как одно испортились и даже почернели. Прямо как в рассказе у Джека Лондона.

Заканчивая воспоминания о немцах в Арктике, хочу еще написать о четырнадцатилетней девочке по имени Марта. Я эту Марту, правда, не видел, но слышал о ее «подвигах». Она ходила к солдатам, которые охраняли самосвалы, причем самосвалы стояли на улице, гаражей для машин не было, и называлась это хозяйство авторота. Марта забиралась в кабину с очередным часовым и там они занимались любовью на сорокаградусном морозе.

Однажды она передала для нашей Веры записку, написанную с чудовищными ошибками, которые даже Вера заметила и об этом нам сказала, хотя Вера тоже была не сильна в грамматике. Марта просила Веру пойти в автороту и в кабине самосвала отыскать ее трусы, которые Марта там оставила. Марта жаловалась, что мама очень ругается, потому что трусы новые и стоят денег.

ВСТРЕЧА В ЛЕПЕЛЕ

Спустя 25 лет я с Инной ездил в санаторий в Белоруссии, в Витебской области, среди озер. И городок, и санаторий назывались «Лепель». Я в тот момент уже был в отставке, но имел право и возможность лечиться в военных санаториях.

Инна заболела и лежала в нашем двухкомнатном номере. И в столовой, куда я вынужден был пойти один, я увидел своего сослуживца по Хатанге. Это был маленький, худенький майор Усков.

Я Ускова сразу узнал, подошел к нему и спрашиваю:

- Вы в Хатанге служили?

Он отвечает мне:

- Да.

- А кто у вас был врачом?

- Осиновский.

- Да ведь это я!

Он говорит:

- Не может быть.

Повел я его к нам в номер, он Инну увидел и говорит:

- Вот Инну я сразу узнал.

Tempora mutanrur et noc mutamus in ilis .

ЧАСТЬ 6. БЕЛОРУССИЯ

ПОРА ПОКИНУТЬ СЕВЕР

После пяти лет жизни на севере наступало время смены места военной службы, но офицеру полагалось ехать служить туда, откуда ему прибывала замена. Мне пришла замена из города Борисова, районного центра недалеко от Минска, куда я мог уехать служить на должность начальника медпункта полка. Должность в Борисове была капитанская, а я к тому времени уже был капитаном, поэтому должность начальника медпункта была для меня бесперспективной.

И я решил попробовать воспользоваться тем обстоятельством, что в Минске, в отделе кадров Белорусского округа служил мой однокурсник Саша Диденко, в ведении которого находились вопросы назначения военных врачей округа.

Я написал ему письмо и спросил, могу ли я приехать в Белоруссию и рассчитывать на его помощь? Он ответил, чтобы я приезжал и обещал помочь мне устроиться служить в Белоруссии.

В конце 1957 года мы с женой и шестилетним ребенком приехали в Минск.

По прибытию в Минск Саша Диденко сказал мне, что вообще-то он должен меня отправить на ту должность, откуда на север прибыла замена, то есть в Борисов, где должность была капитанской, но скоро должна освободиться майорская должность старшего врача полка в городе Гродно. Однако этой должности надо немного подождать, для чего где-нибудь пережить две недели. И я согласился.

В Минске у нас были родственники: двоюродный брат Инны Лёня Примаков, у него была двухкомнатная квартира, русская жена и двое детей. Две недели мы жили у них. А потом я получил назначение в Гродно – старшим врачом зенитного полка.

И в Белоруссии после этого мы прожили до октября 1994 года, то есть до того самого момента, когда самолет израильской авиакомпании ЭльАль, оторвавшись от взлетно-посадочной полосы Минского аэропорта, взял курс на Тель-Авив.

ЗНАЧЕНИЕ ХОРОШЕГО ПОЧЕРКА

Отдельного рассказа заслуживает история о том, как Саша Диденко оказался на хлебной подполковничьей должности, в отделе кадров военного округа, в большом городе Минске.

Я знаю несколько случаев, когда хороший красивый почерк помогал его обладателю хорошо устроиться на службе.

Помню, что у нас в Хатанге был майор, начальник штаба, который благодаря своему почерку сделал служебную карьеру. Вначале обладатель красивого почерка будучи солдатом попал писарем в Генеральный штаб, ведь компьютеров ещё не было. Затем, будучи допущенным ко всякого рода служебным бумагам, он так сумел устроить свои дела, что оформил документы о заочном окончании военного училища, после чего ему присвоили звание лейтенанта. Там же, в генеральном штабе, его перевели на офицерскую должность, тоже связанную с необходимостью иметь красивый почерк. Так он спокойно двигался по служебной лестнице и дослужился до майора, но вследствие постоянных пьянок из теплого места его отправили служить на крайний север, где мы с ним, в результате, и познакомились.

Так вот мой однокурсник Саша Диденко, когда прибыл после академии на службу в Белоруссию, попал к кадровику, который в отделе кадров медицинского отдела начал работать сразу после войны, но не имел врачебного образования. Зато этот кадровик имел хороший почерки, и, кроме того, носил украинскую фамилию Пересада. Поэтому он хотел передать эту должность врачу тоже украинской национальности, и тоже обладающему хорошим почерком.

Кадровик Пересада предложил Саше Диденко сделку: Он пока пошлёт Диденко в часть врачом, а сам будет поступать в Медицинскую академию. Поступив в Академию, он Сашу поставит на своё место, а через 6 лет, после того как он окончит академию, Саша его назначит снова на это место, а сам себя назначит на полковничью должность преподавателя военной кафедры института усовершенствования врачей. Вот так всё в точности и произошло.

В 1957 году, когда меня перевели в Белоруссию, Саша еще служил отделе кадров округа, но хороший почерк и него был всю жизнь.

В ГРОДНО

Приехали мы в Гродно в феврале 1958 года, что нас поразило – в городе шёл дождь. Дождь в феврале, даже для меня, побывавшего и в Польше, и в Германии, был необычен. Вот что значит Прибалтика: от Гродно до Литвы всего тридцать километров.

Зенитная дивизия, в которой мне предстояло служить, находилась за городом, но туда ходил автобус №6. Правда, свободных квартир для офицеров в части не было. И мы сняли комнату в домике у поляков, конечно же, безо всяких удобств. Воду надо было носить из колодца на улице, который находился на расстоянии одного квартала от дома, туалет располагался во дворе, отопление в доме было печное, мебели не было никакой.

Старшина из нашего полка откуда-то привёз старый матрац, поставили его на деревянные чурки.

Так мы жили первое время на новом месте службы и даже сумели в этих условиях зачать дочку. Я даже, помню когда это произошло. По прибытию в Гродно я сразу уехал с полком в зимние лагеря, а Инна осталась с Аликом одна. Но восьмого марта меня отпустили домой на пару дней, а в декабре 1958 года родилась Леночка. Мы посчитали – все точно, так наша жизнь в Белоруссии началась с увеличения нашей семьи.

Я служил в зенитной дивизии старшим врачом полка. Через год мы получили комнату в военном городке на окраине Гродно, городок назывался Фолюш. Квартира была коммунальная и у нас были соседи – семья капитана Зарубина, командира батареи. Вначале у нас отношения с соседями были хорошими, хотя мы вчетвером с грудным ребенком жили в одной комнате, но, как только я получил звание майора, отношения с соседями стали натянутыми, поскольку Зарубин остался капитаном.

Потом наш полк сделали ракетно-зенитным и всех евреев, которых в полку было четыре или пять, перевели в другой полк. Ведь евреям не могли доверить очень секретные ракеты!

Помню, что один лейтенант-еврей, только два месяца назад закончивший зенитно-артиллерийское училище, ходил к генералу и доказывал, что он изучал эти ракеты, умеет с ними работать и имеет соответствующий допуск. Генерал, начальник политотдела, убеждал его, что все это недоразумение и лейтенанта оставят в полку. Но его не взяли, помешал «пятый пункт».

Но меня это устраивало, так как я оставался в Гродно, а бывший мой полк перевели в Барановичи, что было намного хуже. Кроме того в Барановичах не было госпиталя, который находился в Гродно и куда я потом перебрался.

СЕКРЕТНЫЙ ПОЛК

С этим ракетным полком у меня связан интересный эпизод.

Полк, в котором я служил после перевода из ракетного полка, выехал на полигон, на котором летом нашей дивизией в течение двух месяцев проводилась боевая подготовка. На полигон выехал также и лазарет, где Инна работала зубным врачом. Но в лазарете не взяли зубоврачебное кресло, поэтому начальник медицинской службы дивизии приказал мне поехать в Барановичи и взять в ракетном полку зубоврачебное кресло для наших стоматологов.

Я поехал в Барановичи, чтобы найти этот секретный полк, который был раньше местом и моей службы. Мне в дивизии сказали, что место расположения ракетного полка засекречено, но находится он в районе мясокомбината.

Вот я еду на санитарной машине по дороге без асфальта и даже без малейшего намека на булыжной покрытие – одна сплошная трава и пыль. По этой дороге бегут два мальчика, у которых я, остановившись, спрашиваю: «Где находится артиллерийская часть?». А они мне: «Ракетчики что ли?». Так я нашёл секретный полк.

В месте расположения ракетного полка по обе стороны улицы стояли высокие бетонные заборы: за одним находились ракеты, за другим – хозяйственные службы. Я вошёл на территорию полка, в котором служил всего три месяца назад, солдат отдал мне честь, поскольку они меня ещё помнили. Рядом с калиткой находилась санчасть, куда мне и надо попасть. Старший врач полка, с которым мы поменялись должностями, капитан Жуков, был моим однокурсником по академии. Он любил выпить, поэтому тут же достал бутылку .

И вот мы с ним сидим, выпиваем, вспоминаем нашу академию. Вдруг заходит майор, офицер по мобилизационной работе и, увидев нас, принимается кричать на Жукова: «Почему у вас посторонние?».

А тот, заикаясь (он вообще заикался, а тут мы еще выпили, что способствовало усилению заикания), ему отвечает:

- Какой он посторонний? Ты же его знаешь.

– Но у него нет допуска в наш полк. Пусть уйдёт!

Тогда Жуков, заикаясь, выказал майору свое самое сокровенное желание:

- П-п-пошёл на х.. !

Ну, тот и пошёл. А я, взяв зубоврачебное кресло, уехал навеселе, посмеиваясь над нашей советской глупой секретностью.

ПОРЯДОК В ТАНКОВЫХ ВОЙСКАХ

Когда наступили времена Хрущёва, то сильно изменилась жизнь армии.

Хрущёв решил, что зенитная артиллерия армии больше не нужна и нашу дивизию расформировали, а меня перевели вначале в зенитный полк танковой дивизии, размещенной в городе Слониме, но вскоре этот зенитный полк был тоже расформирован и меня перевели в танковый полк в городок Барановичи.

А семья моя осталась жить в Слониме, где квартиры были без туалетов, без воды и, конечно же, без отопления. Интересно, что дом в Слониме находился по адресу «Водопроводный переулок».

И я полгода служил в Барановичах старшим врачом танкового полка. Есть такое выражение: «Где кончается порядок – начинаются танковые войска». Так это про наш танковый полк.

Командир подполковник Загоруйко был великий самодур и пьяница.

Один раз ночью, он, пьяный, поднял весь полк по тревоге и приказал выехать в лес на место дислокации. Сколько было потрачено средств! Десятки танков и десятки машин ночью ехали в лес, жгли горючее, и всё по прихоти пьяного командира. Там в лесу и мы развернули палатку полевого медицинского пункта. Наутро командир зашёл к нам, якобы проверить нашу боеготовность, но при этом вполголоса меня спрашивает: «Доктор, у тебя спирт есть?». Я ему налил мензурку, дал закусить витаминку, а он в окошко увидел, что замполит идёт и, повысив голос, давай как бы отчитывать меня: «Чтобы я такого беспорядка больше не видел!».

Вообще он был мной доволен, мне об этом как-то сказал начальник штаба полка, да и сам Загоруйко говорил потом мне об этом, когда мы встретились в Гродно.

Но, все же, самодурство командира я не мог понять и принять. Самое тяжёлое впечатление в моей жизни оставил один такой случай.

Ночью у солдата заболел живот, я его осмотрел и у меня возникло подозрение, что это аппендицит. Надо было его срочно отправить в госпиталь, который находился в тридцати километрах от Барановичей. Я послал больного санитарной машиной, а утром, в 8 часов утра, должны были начаться стрельбы из танков. Но по приказу, которым мы обязаны были руководствоваться, стрельбы нельзя проводить без санитарной машины и фельдшера. А наша санитарная машина опоздала к началу стрельб на двадцать минут.

Что тут началось!

Командир построил полк и меня, майора, отчитывал перед всем полком – перед солдатами и офицерами. Я пытался сказать, что причина уважительная, что необходимо было отправить в госпиталь больного солдата, но командир кричал: «Молчать!».

Когда я встал в строй к офицерам штаба, то у меня было темно в глазах и у меня был такой вид, что один из офицеров шепнул мне: «Не обращай внимания, это его обычный стиль, потом он об этом не вспомнит!»

ВРАЧ ПОЛКА

Полгода службы в танковом полку – один из тяжёлых периодов в моей жизни.

В Барановичах я жил без семьи, все мои близкие оставались в Слониме, в 60 километрах от Барановичей.

В те годы у меня был мотоцикл. Им можно было пользоваться, но он, как и все советские машины, мог в любое время отказать. Поэтому расстояние между Слонимом и Барановичами, незначительное для современной техники, в то время казалось намного более труднопреодолимым.

Помню, что летом, когда я вместе с танковым полком выезжал в лагерь, где жили в лесу в палатках, то со мною в лагере жил сын Саша . По субботам вместе с ним мы на мотоцикле ездили домой в Слоним.

И вот мы поехали на мотоцикле домой, дорога была хорошая, по обеим сторонам дороги стоял красивый сосновый лес. Но вот мой мотоцикл остановился. После бесплодных попыток его завести, мы с Сашей покатили мотоцикл – до Слонима оставалось километра четыре – пять.

В лесу стало темнеть, движения на дороге никакого. И мой сынишка, которому было лет 11-12, говорит: «Папа, я боюсь». Но тут, на наше счастье, мы видим, что по дороге в сторону Слонима едет грузовик из моей части, в кузове которого ехали наши офицеры. Они легко закинули в кузов мотоцикл, посадили нас и довезли домой.

Вообще за эти полгода в танковом полку мне досталось немало хлопот, но в целом впечатления от этого периода моей жизни остались хорошие.

Например, проводились у нас учения по мобилизационной готовности. Выезжали мы в лес, разворачивали медицинский пункт, и к нам, в соответствии с мобилизационным планом, прибывало пополнение из местных жителей. Прибывающее пополнение в большинстве было пьяным, ну как же – война!

Прибывающих надо было помыть и переодеть в военную форму. Для мытья в полевых условиях прибывающего пополнения в моем распоряжении была специальная машина, ДДУ - дезинфекционно-душевая установка, которую до сих пор зовут «вошебойкой». Во время войны на фронте и меня, и других солдат обрабатывали таким же образом.

Сколько я с ней намучился тогда – не описать. Во-первых, для работы установки нужен водоём. Во-вторых, вода должна нагреваться соляркой, которая должна поступать в форсунку, что бывает не всегда. Всё время что-то засоряется, то гаснет печка, то не идёт вода в душ, а там, в палатке, ждут воду голые люди. Техника на грани фантастики. Советская!

Как-то в полку началась эпидемия гриппа – заболело сразу 150 человек. Больных изолировали в спортзале, с ними был фельдшер, а я из лагеря, то есть из леса, каждый день приезжал, чтобы осматривать и лечить заболевших.

А травмы. Танки большие, водители танков - неопытные солдаты. Постоянно давят друг друга, особенно в боксах и на стоянках. Только и ждёшь звонка: «Доктор, быстрее!».

Даже дизентерия у нас была, когда заболело сразу несколько человек, в том числе мой фельдшер, которого я отвёз тогда в госпиталь. Сам я тоже заболел, но перенес болезнь на ногах, то есть попросту бегал в кусты. Вот с тех пор и мучаюсь животом.

ГОСПИТАЛЬ

Пока мы были в Гродно, я почти каждый день ездил на мотоцикле в госпиталь.

Мне сказали, что скоро должен увольняться фтизиатр – начальник туберкулёзного отделения. Ну, я и ходил к нему на практику.

Фтизиатр был пожилой, опытный и добрый, хотя сначала с недоверием относился к моим врачебным способностям. Но, всё же, рекомендовал меня на своё место.

Но тут подоспели Хрущёвские «волюнтаристские реформы». Нашу зенитную дивизию расформировали и меня должны были куда-нибудь перевести. Главный терапевт Белорусского военного округа полковник Комаров был согласен назначить меня в госпиталь, но место ещё не освободилось. И он мне сказал, чтобы я соглашался в любую часть, кроме авиационной, так как там своя система, и он оттуда меня не сможет перевести.

Вот почему я попал в танковую дивизию, а через полгода - год, в 1961 году, пришёл приказ о моем назначении в Гродненский госпиталь начальником туберкулёзного отделения. Все в полку удивились. Как? Врача полка и на лечебную работу?

Затем меня послали на шесть месяцев в Ленинград, в Военно-Медицинскую Академию пройти обучение или, как говорили, усовершенствование.

Начав работать в госпитале, я быстро привык к лечебной работе и полюбил её. Бывали сложные случаи, но я, человек бесконфликтный, справлялся с ними, и, соответственно, заработал уважение коллег и начальства.

Даже глупые приказы начальства я всегда выполнял беспрекословно. В госпитале два раза в год были учения с выездом в лес, а, точнее, в болота, где мы развёртывали полевой госпиталь и где мне всегда поручали самый трудный и ответственный участок – приёмно-сортировочное отделение.

Случались всякие казусы. Наш последний начальник госпиталя, азербайджанец Гусейнов, был очень тупой, но самоуверенный человек. Помню, что он отдает какой-то приказ и говорит: «Мы тут посовещались с секретарем партбюро подполковником Осиновским и решили… .» Я об этом его решении не знал и был бы против, но он часто прикрывался моим авторитетом.

Кроме ведения больных, я занимался научной работой, выступал с докладами на конференциях в том числе в гродненском мединституте, опубликовал несколько статей в общесоюзных журналах.

Много лет, вплоть до самого увольнения в 1974 году я был секретарём партбюро госпиталя. Ко мне обращались с самыми различными вопросами, даже с жалобами на семейные отношения, как же – «партия – наш рулевой!». Например, у одной медсестры муж загулял, поэтому мне надо позвонить на его работу, а работал он в прокуратуре. Или пришла ко мне врач, пожилая женщина, подполковник в отставке, с жалобой на то, что ее медсестра посмела прийти на работу в таком же как у неё платье.

В госпитале в городе Гродно я служил с осени 1961 года до декабря 1974 года, то есть двенадцать лет, до своего увольнения из армии. Я был очень удовлетворён этой работой.

В 1974 году мне исполнилось 49 лет. В то время я был подполковником, а предельный возраст службы в армии в звании подполковник – 50 лет. Дело шло к увольнению и я вынужден был уйти из госпиталя, хотя очень переживал.

Но через год к тридцатилетию Победы, всем фронтовикам, которые в тот момент служили в армии, присвоили очередные воинские звания и увеличили срок службы на пять лет. У нас в госпитале было три подполковника, участника войны. После моего увольнения остались двое и они стали полковниками. А я – нет.

Конечно, мне было обидно в сравнительно молодом возрасте, когда у тебя еще полно сил и знаний, уйти с любимой работы и снять армейские погоны.

Потом в областной туберкулезной больнице я работал, практически, до дня нашего отъезда в Израиль и в Гродно никогда больше не был.

ВМЕСТО ПОСЛЕСЛОВИЯ.

Наступил день победы 8 мая 2006 года. С момента окончания войны прошел уже шестьдесят один год. В газетах, по телевидению много сейчас говорят и пишут на эту тему, много исполняется военных песен.

И я, ветеран этой войны, по прошествии стольких лет думаю: неужели это был я? Неужели я, вшивый, голодный, грязный, спал на снегу (а, вернее в снегу), шел пешком сотни километров, попадал под обстрел, бомбёжки и не падал духом?

В день победы в Иерусалиме было шествие ветеранов. Потом был митинг около мэрии, а потом там же были накрыты столы с белыми скатертями, вином, водкой и закуской. Для ветеранов войны был устроен концерт. Всё это за счёт местного русскоязычного еврея, олигарха Гайдамака.

Мало таких олигархов в Израиле. Не дают им хода старожилы, заводят на них уголовные дела и даже сажают в тюрьму, как, например, Лернера.

Я живу в Израиле уже двенадцать лет и не могу сказать, что все мне здесь нравиться и со всем я согласен. И врачи здесь могут сделать грубую ошибку.

Вот Шарон, легендарный премьер министр, четыре месяца лежит в коме после обширного инсульта, который произошел из-за ошибки врачей. Даже я, далекий от неврологической практики человек, который учился на врача 60 лет тому назад, сразу сказал, что ему неправильно было назначено лечение. У Шарона был микроинсульт, а его через два дня отправили домой, назначили препарат, снижающий свертываемость крови.

Инфаркты мозга бывают двух видов. Ишемичный, когда сосуд закупорен атеросклеротическими бляшками и в участке мозга снижается (или пропадает) кровоснабжение. Второй тип инсульта – геморический, когда происходит обратное явление: сосуд лопается от повышенного давления, и кровь изливается в мозг, сдавливая его и вызывая парезы, параличи или смерть, в зависимости от того, какой участок мозга поражён.

Так вот у Шарона был микроинсульт ишемический, не обширный, и он через два дня поехал на свою ферму. И ему назначили препарат, разжижающий кровь, чтобы не было тромбов. Но Шарону 78 лет, у него была большая нагрузка перед выборами, и все врачи (а также студенты) знают, что препараты разжижающие кровь могут вызвать кровотечения, и всё это надо делать в больнице под наблюдением врача.

А он уехал из города на ферму и там потерял сознание. Врачей рядом нет, вертолета нет. Теперь Шарону сделали семь операций, из них пять на головном мозге, он лежит на искусственном дыхании, а его соратники торжествуют оттого, что до новых выборов они сумеют занять его место.

Причем эту врачебную ошибку врачи уже публично признали.

Так вот, приемники Шарона оттеснили русскоязычных политиков из правительства, никто из них не попал в министры и политика дискриминации русскоязычного населения только усилилась.

Для чего я это написал?

Просто жизнь продолжается и я продолжаю листать страницы моей памяти.

ДАТА ПУБЛИКАЦИИ: 04.05.2009 19:06

Зарегистрируйтесь, чтобы оставить рецензию или проголосовать.