Дело было давно.

Тогда, когда Горбачёв отдал кусок нашей Германии немцам. Мы почему-то тогда тоже все сразу решили, что и нам что-то достанется.

В метро было приятно ездить. Все мечтательно улыбались и уступали друг другу места. В это самое время я и влюбилась в иностранца. Это сейчас, иностранец – дело обычное , а тогда...

 

Жить с иностранцем незарегистрированной в коммунальной квартире было почти тоже, что c лозунгом «Свободу Сахарову!» по Красной площади пройти. Берусь утверждать, что с лозунгом, пожалуй, проще – разовая акция, а вот с иностранцем жить выливалось в непрерывное ведение кухонных дискуссий на темы: «Наши мальчики совсем не хуже...» и, что «Комсомол и меня тоже чему-то научил...».

 

Мой иностранец был искателем счастья. Он недоучился на учителя в Голландии. Работа ему там не светила, вот он и устроился в новосозданную британскую школу в Москве. Директором той школы, был разведённый счастьеискатель англичанин, теперешний муж моей троюродной сестры. Это я пишу, потому, что рано или поздно всё равно спросите: «А где и как, извините, вы познакомились?».

 

Жили мы безбедно, богемно, врали всем безбожно, скрывая свои отношения. Всё уже начинало попахивать рутиной, как вдруг эта-то «Бритиш скул» приказала долго жить.

 

Несмотря на перестройку, мой милый обязан был покинуть пределы родины в 48 часов. И в эти-то 48 часов я и заметила, что беременна. Факт сам по себе был удивительный, происшедший со мной первый раз в жизни. Беременность для меня была просто состоянием здоровья. Мой мозг не мог это состояние соединить с будущим ребёнком.

 

Это в книжках пишут очень красиво о чувстве материнства. У меня было одно чувство – чувство полного идиотизма. Я чувствовала себя прекрасно. Я обсуждала целыми днями по телефону всё с подругами своё "интересное положение", что доставляло мне огромное удовольствие.

 

В один прекрасный момент мой иностранец, бегавший целыми днями по всем инстанциям, продлевая своё пребывание в России,и ,случайно подслушавший один из моих телефонных разговоров, спросил:

– Кто есть беременный? –Выслушав ответ он вынес заключение:

– Отлично. Я уезжаю. Устрою там всё, а ты приедешь ко мне через месяц, и мы поженимся.

 

Он уехал, оставив мне приглашение в Голландию.

Поженимся... В Голландию...

 

У меня всегда было плохо с географией. До знакомства с моим голландцем я считала, что Голландия лежит за полярным кругом. Там все разговаривают на языке Дональда Дака, на котором мой любимый говорил по телефону со своими родными, вызывая ненависть моих сокоммунальщиков.

 

Поменяв три раза билет на более позднее число, со словами моей матери в голове, что у ребёнка должен быть отец, и с таксой в руке, стояла я окружении родных и друзей в Шереметьево-два.

 

Я знаю, как будут выглядеть мои похороны. В Шереметьево все плакали или тайком утирали слезы.После валерьянки и шампанского, у меня не было никаких эмоций.Я смотрела на это как бы со стороны, держа в руках сумку с моей карликовой таксой ,Гутой.

Оставались последние формальности – досмотр ветврача. С документами у меня было всё в порядке, написаны они были за деньги проверенным ветврачом.

 

Тут произошло то, чего мы меньше всего ожидали. Ветврач не дал разрешение на выезд таксе, найдя какую-то ошибку в бумагах. У меня рекой покатились слёзы.

 

Подруги успокаивали меня, что потом привезут мне Гуту. Мой дядя, бывший зам-министра, ринулся в кабинет, но безрезультатно вывалился оттуда с красным лицом. Ветврач не хотела брать взятку!Я рыдала, размазывая по лицу тушь. Гута смотрела на меня грустными еврейскими глазами. А внутри меня мерзкий голосок говорил:

– Вот он, долгожданный повод, чтобы не ехать в эту лягушачью страну, так называл Голландию мой голландец. Милый вернётся назад, и опять всё покатится по знакомой тёплой дорожке. Ты сделаешь аборт, и заживёте по-старому.

 

Посадка в самолёт была закончена и с каждой минутой я становилась спокойнее. В это-то время таможенник, очевидно, наблюдавший всю эту картину, прокричал повелительно:

– Беги! Ты ещё успеешь в самолёт!

 

И я побежала, даже ни с кем не простившись. Сумка с Гутой проехала осмотр безопасности. Девочки на минуту перестали разговаривать, увидав собачий скелет на экране, но продолжили свой разговор, не обнаружив оружия. А я неслась к своему будущему по всем коридорным кишкам Шереметьева-два .

 

А дальше была уже жизненная проза. В Амстердаме ни у кого не возникло интереса к моей «ручной клади», ведь тогда ещё не было терроризма.

 

 

Я смотрю на маляров через окно. И почему мы, русские, сидим в таком

дерьме? Или это и есть "объективная реальность, данная нам в ощущениях"? Вон

сидят два дядьки и целый день вдвоём одну дверь красят! Одеты чище, чем

наши хирурги в операционной, в белые комбинезоны, радиоприёмник орёт на полную громкость,

и кофе - по-моему, уже третий термос! Дверь блестит, как новая, но время!

Где же производительность?.. Дядьки уселись на раскладные табуретки в очередной раз отдыхать, а я отправилась в спальню сдирать пожелтевшую Бриджит Бардо - вкус у моего дорогого оригинальностью не отличался. Пусть бы себе и висела, но, от нечего делать, я решила переклеить обои в его квартире (наверное, нужно уже говорить - нашей), и в этом мне с остервенением стала помогать его мать, дав задание отодрать Бриджит во всех видах от стены в спальне.

 

Если мы с моим голландцем библейские половинки, продолжала думать я,

отковыривая бриджитовы ноги, то площадь соприкосновения - она же площадь

разлома, она же и жилая площадь. Это же надо! У меня в Москве коммуналка в

двадцать шесть квадратных метров и у него квартирка - те же двадцать шесть

метров, спасибо Богоматери, не коммунальная. Не думайте, что коммунальные

квартиры - это только русская особенность, в Амстердаме они, говорят, существуют тоже.

 

Мой голландец нашёл работу в школе, полтора часа езды в один конец, двенадцать

часов в неделю, тонко размазанные по четырём дням недели. Чтобы попасть в школу

к половине девятого, он встаёт в шесть. Я поначалу вставала тоже. Потом он

мне сказал: "Если тебе не спится, то, конечно, приятно, что ты чай ставишь

(по-голландски "садишь"). Но если ты хочешь дальше спать, то давай... действуй" - и я вставать в шесть перестала. Вставала, когда он с работы уже возвращался. Вот и спала бы себе, если бы не переклейка обоев. С моей свекровью мы практически не разговариваем, а по-идиотски улыбаемся друг другу, она не говорит по-английски, а я говорю, как мне кажется, по-голландски, но, кроме моего милого, меня никто не понимает. Ну, и не надо!

 

Вспомнила наставления моей кузины: "Тебе, Инна, нужно делать всё, чтобы

завоевать симпатии окружающих, пока они тебя не понимают. Когда начнут понимать, то будет тоже, что и с русскими мальчиками, они просто все разбегутся

от твоего языка".

Ну, в этом я с ней не согласна. С мужским полом у меня была всегда, как говорят в научной литературе, дискрепанция. Мужчины, которые нравились мне, вели со мной всяческие беседы и наоборот. Мне всегда больше иностранцы нравились. С ними всё просто. Влюблён или хочет - эти два состояния зрелая женщина отличит без труда. С нашими всегда трудно. Если хочет, то чего? Папу-министра? Дачу, квартиру? Если любит, то как? Он берёт

тебя в собственность - это вернее, чем любит.

 

Моя кузина объясняла это острой нехваткой мужского населения на единицу

женского на территории бывшего Союза.

"Посмотри вокруг, - говорила она, - их с рождения боготворят бабушки и мамы,

они ничего не умеют делать и все молятся Богу, чтоб их не взяли в армию.

Брак должен принести им возможность и дальше ничего не делать, на тёплом

месте, которое обеспечит им тесть в обмен на дочку".

 

Оказывается, Бриджит совсем и не блондинка, и глаза у неё карие.

За голубоглазыми нужно в Россию!

 

 

День рождения моего будущего свёкра, и мы едем туда на велосипеде. Любимый за рулём, а я сзади на багажнике. Мне страшно, потому что я никогда на велосипеде не ездила, даже на багажнике.

Вот уже месяц мы живём вместе в его каморке. Я каждый день думаю, остаться или уехать назад.

У нас ничего нет, даже телефона. Есть квартирка на верхнем, третьем, этаже шестиквартирного дома. Маленькая квартирка в маленьком городке в предместье Амстердама. Когда я первый раз увидела его жильё, я была просто в восторге. Вот бы мне такое в Москве без соседей! Махонькая гостиная была соединена с махонькой спаленкой проходом, в котором стояла кухня. В ванной был только душ. Под потолком висел котёл, в котором нагревалась вода. Всего двести литров! Котёл был рассчитан на одного человека. Мыться под душем приходилось не дольше двух минут, иначе другому не хватало тёплой воды. Горячая вода прекращалась внезапно, и следовал контрастный душ.

 

Окно выходило на узкий бульварчик с балюстрадой, за ней был обрыв, внизу пустырь, переходящий в зады рыбных магазинов и маленьких рыбообрабатывающих заводиков. Заводики и магазины мыли горячей водой в воскресенье. В это время было лучше уходить из дома. Вонь страшная, непереносимая вообще, а беременным организмам в особенности. После моей беременности у меня остались две вещи, которые я больше никогда не делаю: я не пью кофе на голодный желудок, не жарю рыбу дома.

 

За рыбными магазинами-заводиками была живописная гавань, вернее она есть там и сейчас. Эта гавань носит название Селёдочной. В ней стоят рыбацкие судёнышки с пёстрыми флажками, вдоль набережных уютные терраски кафе, продающих все земные сорта пива и рыбы. Будучи беременной, мне так хотелось заказать там большую запотевшую кружку пива с малосольной голландской селёдкой, которую здесь называют «дружки». Мечта эта осталась невыполненной до сих пор. Хорошо, что в жизни есть невыполненные мечты – они делают оправданным наше существование.

 

На мне короткое зелёное платье с короткой узкой юбкой и чёрный жакет моей бабушки, сшитый в Москве на Неглинной улице в тысяча девятьсот тридцатом году. На лацкан я приколола зелёный шёлковый цветок, размером в тарелку, который я купила два дня назад специально для этого мероприятия. Меня трясёт, так как мы едем по узкой дорожке в дюнах. Юбка задралась почти до паха и видна чёрная югославская комбинация в цвет моих лакированных чёрных лодочек. Я не шевелюсь, только перевожу взгляд с лодочек на комбинацию. Поправить юбку нет никакой возможности, так как я обеими руками вцепилась в его торс и боюсь даже пошевелить пальцами, чтобы не упасть с велосипеда в песок...

 

Гости уже все в сборе. Все, конечно, знают про новую русскую подружку сына.

– Делай всё, как я, – говорит он мне.

Он обходит гостей, сидящих на диванах и принесённых стульях вокруг журнального стола.

– Поздравляю с днём рождения, – говорит он ,пожимая руки и называя степень родства отца к тому или иному члену семейства (брата, тестя и т.д.)

Я иду следом и только жму протянутые руки. Мужчины целуются со мной троекратно.

Нам принесли стулья. Юбка опять задралась и чёрная комбинация выставилась напоказ всему семейству.

Рядом со мной сидит тётя Эли, которая на вид не старше нас. Её короткая юбка задралась , как и моя,вверх, и она тоже демонстрирует кружева комбинации, только белой. Мне она кажется сразу же очень симпатичной.

– Как ты находишь Голландию? – спрашивает она и я сразу же забываю про комбинацию и начинаю лихорадочно рыться в своём скудном английском лексиконе, чтобы произвести ничего не значащее «Fine!»

Эли начинает что-то быстро и долго рассказывать обществу, очевидно перевод моего ответа. Нам уже налили кофе и принесли тарелки с обычными бисквитно-кремовыми пирожными. Я радуюсь старым знакомым, киваю и начинаю уплетать специальной вилкой. Гости все, как один, начинают тоже кивать и оживлённо переговариваться.

 

В старом кресле сидит дядя Люк и курит толстую сигару. Он напоминает мне крестного отца мафиозной организации. С удивлением узнаю, что он работал всего рабочим на известном заводе «Фокер».

Сестра мужа, моложе нас на пять лет, в шортах из ткани, которой на мой взгляд можно только обивать мебель, и белых ажурных колготках сидит на коленях своего мужа. Дети играют в саду.

С кофе уже все закончили и народ пьёт или пиво или йенейвер, голландскую тридцатиградусную водку, с сахаром.

Закуски нет. Иногда появляется мать с тарелкой нарезанного кубиками сыра или варёной колбасой. На тарелке с порезанной селёдкой я вижу воткнутые в кусочки деревянные зубочистки с бумажными голландскими флажками.

Я была тогда удивлена скудностью угощений. Позднее я поняла, что моя новая голландская семья одна из щедрейших в голландском понимании. Часто на днях рождения обносят гостей жестяной коробкой с простым печеньем. После того, как гости взяли по печенью, коробку закрывают крышкой. Наверное, чтобы печенья не портились.

Рассказывают, когда Трумэн приезжал заключать договор о маршальской помощи, то его тоже угощали печеньями из жестяной коробки, а министр-президент приехал встречать его в аэропорт на велосипеде. Это произвело на Трумэна, впечатление, которое он описывает в своих мемуарах.

Атмосфера на дне рождения, как и следовало ожидать, становится всё непринуждённее. Все переговариваются друг с другом, поглядывая на меня. Я не понимаю ничего. Конферсация на английском дальше, чем «как вам нравится Голландия" не пошла.

-Нужно скорее учить язык, -думаю я.

-И осваивать велосипед.

 

Элиза

 

…Своё знакомство с Голландией, её населением, привычками, буднями и праздниками я начала у Элизы.

Устав от переклейки обоев в нашей квартире, истратив большую часть наших московских сбережений, я подумала о поиске работы и нашла её в первой же мною открытой газете. Семья из близлежащей деревни искала «особу женского пола для выгула двух такс и приготовления ланча для двух детей 7 и 8 лет.» Про знание голландского языка не стояло ни слова. Моя свекровь, коротко поговорив по телефону, договорилась о встрече через три дня.

И мы поехали. Огромный дом в самой дорогой деревне Голландии. Здесь нет многоквартирный многоэтажек, нет домиков в ряд, так любимых голландцами. В деревне только особняки и огромные виллы-дворцы. У дома, к которому мы подъехали, как я узнала позже, был самый большой земельный участок из всей деревни со своим прудом и фонтаном. Дом старый, построенный ещё до войны, но сохранён с голландской скурпулёзностью в оригинальных деталях. Оконные рамы с мелкими окошками в свинце придавали ему какой-то трогательный уют, как и ,бегавщие и гавкающие, но хитро посмотривающие на нас две таксы. Дом этот принадлежал директору одного из голландских банков.

 

Кроме меня и приходящей уборщицы, другой прислуги в доме не было.

В мои обязанности входило: выгуливать двух такс по определённому маршруту в госсударственном заповеднике и забирать детей из школы на обеденный перерыв-ланч. Элиза вручила мне ключ от потайной калитки заповедника и разрешила приводитьс собой мою таксу-Гуту , чем привела меня в необыкновенное смятение и вызвала теплейшую симпатию, которая остаётся, не знаю как у неё, а у меня до сих пор. Без пятнадцати час я ставила кипятить воду для чая и отправлялась за детьми в школу. Потом мы втроём пили чай: я, сын Элизы семилетний Михил и её дочка восьми лет ,Хильда. Дети смотрели по телевизору повторение вчерашней серии, бесконечного мыльного сериала «Хорошие времена, плохие времена», а без пятнадцати два я отводила детей назад в школу и ехала гордо домой на велосипеде. Ездить на велосипеде меня научил мой муж, исполнив мечту моей жизни.

На этом сериале я и выучила голландский язык. Дети с удовольствием объясняли мне на пальцах и рисованием непонятные места, и были счастливы, когда я понимала. Теперь эту серию смотрит моя дочка.

 

Я вспоминаю всегда с огромным удовольствием это время и этот огромный приветливый дом.. На чердаке, размером со спортивный зал, была построена игрушечная железная дорога, со станциями, паровозами, пассажирами, домами и машинами. Я играла в неё вместе с детьми на равных ,навёрстывая упущенное в моём пионерском детстве. Перед Рождеством Элиза звала меня чистить столовое серебро и украшать ёлку старинными игрушками и настоящими свечами. Моя такса носилась во дворе вместе с хозяйскими, а Элиза отвозила меня назад поздно вечером домой , запихнув мой велосипед на заднее сидение своего Фольксвагена так, что дверцу багажника приходилось завязывать верёвкой, чтоб она не открылась по дороге.

На Рождество и Пасху Рудольф, так звали мужа Элизы, приглашал работников своего банка на обед по всем правилам с официантами и поварами. Для культурного развлечения приглашали музыкантов, но всегда каких-то необыкновенных. Так, мне пришлось один раз переводить, когда пригласили известного русского балалаечника.

 

Двадцать третьего декабря, ни днём раньше, ни днём позже нам всегда приходила дорогая, сделанная на заказ, рождественская открытка с традиционным текстом, в конверте, где наш адрес юыл напечатан типографским способом. Несколько лет назад мы перестали их получать. Это означает , что Рудольф ушёл на пенсию и наш адрес удалили из файлов банковского компьютера.

 

Алфа Мирдал

 

Так в тридцать пять лет своей жизни я оказалась совершенно не у дел. Вернее дела были, но жизнь в Голландии нельзя было сравнивать с той, которую я вела в Москве.

Три работы, собачий клуб, множество друзей. Работа у Элизы два раза в неделю денег не приносила.

С одной стороны я радовалась, что моя беременность протекает в спокойной обстановке. «Моему ребёнку достаточно сумасшедших генов её матери, пусть себе растёт в спокойной атмосфере, без запахов цитологической лаборатории и срочных дежурств в операционной», – успокаивала себя я.

 

Чтобы не терять времени даром, я решила заняться изучением голландского.

Как только я получила разрешение на работу, я пошла записываться на биржу труда. Разрешение на работу было получить не так просто, так как я в Голландии была практически на птичьих правах. Ни брак с моим голландцем, ни совместное официальное проживание оформлено не было. Мой свекор Ари, царство ему небесное, продлил моё пребывание на год, гарантируя в случае чего взять на себя все расходы по моему содержанию. Разрешение на год давало уже право на работу. На бирже меня протестировали различными детскими рисунками и вопросами на всех языках мира, в которых я понимала только имена собственные, и направили в школу.

 

Школа называлась Алфа Мирдал.

Не спрашивайте меня значение этого словосочетания. Кажется, это был когда-то голландский учитель или педагог. Хотя, имя не голландское...

У нас была группа из двадцати пяти человек различных национальностей, цветов и вероисповеданий. Уровень голландского у нас был одинаковый, несмотря на разное время проживания в Голландии. Например, Андреа Милано, фотограф из Милана, жил здесь уже три года, но так как его жена говорила по-итальянски, то у него особой нужды в голландском языке не было, он вполне обходился английским для своей работы. Васелин из Болгарии жил тогда в Голландии не дольше моего, но говорил гораздо лучше, не удивительно, что он позже стал профессором Свободного Университета в Амстердаме на кафедре защиты окружающей среды. Мать его была русской и мы с ним быстро переходили на русский, когда совершенно запутывались, в новом для нас голландском.

 

У нас организовалась очень приятная компания: Васелин, Андреа, Майкл, Горко и я. Они меня приняли в свою мужскую компанию, думаю я, из-за моей беременности, так никакой сексуальности я уже не излучала. Майкл работал клерком в одной из контор английского банка в Голландии, жил один, и мы были уверенны, что он голубой. Уверенность эта исходила от его хрупкого телосложения, невысокого роста и необыкновенного прилежания. Горко был болгарский красавец-мужчина, который зимой зарабатывал на жизнь тем, что давал уроки катания на горных лыжах голландским туристам в Австрийских Альпах, а зимой работал на бензозаправке. У него была подружка, голландка, работающая в больнице медсестрой.

Мы постоянно что-нибудь обсуждали, на нашем ломаном голландском, от домашнего задания до последних политических событий в мире.

В классе были ещё две турчанки, два польки, один молодой человек из Шри-Ланки и два сомалийца и несколько марокканок, но они к нашей группке не примыкали и вели себя совершенно незаметно.

 

Мой живот рос, но это совершенно не мешало мне после уроков посещать с мужиками близлежащее кафе или ходить в кино. Уроков задавали много, я пыталась добросовестно их выполнять. Это приносило свои плоды. Я понимала всё больше и больше по-голландски, снималась волшебная пелена сказочной страны и постепенно наступали будни, скрытые за завесой под названием Язык.

 

Мой муж ревновал меня почему-то к Горко, которого он один раз видел, когда мы заправляли бензином машину отца. Муж стал мне советовать больше отдыхать и поменьше шататься после уроков с нашей компанией.

Веселин стал подрабатывать в университете. Он читал лекции про окружающую среду на английском. Майкл ухаживал за заболевшим хозяином, который сдавал ему комнату в своём доме. У хозяина был острый лейкоз и Майкл в подробностях рассказывал мне про методы лечения и результаты анализов. Майкл вникал в подробности болезни так же, как в изучение голландского языка,т.е. на все сто процентов. Беременность я переносила легко и каждый день ездила в школу десять километров туда и обратно на велосипеде. Иногда меня сопровождал Ари.

 

За год, что я училась в Алфа Мирдал мы пережили всеми развал СССР и Югославии, штурм белого дома в Москве, свержение Наджибуллы в Афганистане, развод Нельсона Манделы с его Уинни и войну в Сомали.

Наступил конец года, и нам нужно было сдавать экзамен.

 

По результатам экзамена биржа труда должна была определить, что с нами делать дальше: продолжать обучение языка или можно было приступать к обучению специальностям, в которых остро нуждался трудовой рынок.

 

К экзамену мы подошли с такими результатами:

Я родила дочку и нашла работу цитолога-аналитика в близлежащей больнице, Васелин получил место на кафедре в университете, Андреа делал фотографии для итальянских журналов и иногда получал заказы от голландских издателей. Но больше всего преуспел Майкл, хозяин его квартиры умер от лейкоза, отписав ему в наследство полдома. Но это было ещё не всё. Майкл познакомился с индонезийкой, победительницей конкурса красоты острова Бали , и уезжал туда помогать её отцу упаравлять тремя отелями. Весть о женитьба на экзотической красавице разорвалась как бомба. Это отвлекло нас от того факта, что подружка Горко родила ему сына, которого он мечтал научить кататься на горных лыжах. Во всех филиалах английского банка висели огромные афиши с рекламой банка и фото красавицы с острова Бали. Мы все считали, что в жизни она несколько менее привлекательная чем на фото. Все очень быстро привыкли, к мысли, что она подружка Майкла, и никто не вспоминал про то, что вначале он нам казался голубым.

В результате мы получили дипломы об окончании начальных голландских курсов, состоящих из четырёх разделов: письмо (диктант и деловое письмо), прослушивание текста на понимание, чтение текста на понимание и разговорная речь. В моём дипломе в разделе "письмо" стоит прочерк. Письмо я завалила, но пусть это останется между нами.

 

Мефрау Пельгриум

 

Про то, что я не смогу рожать нормально, я знала с тринадцати лет. А вот когда я забеременела, то я про это забыла. Вернее не совсем забыла, а стала сомневаться:

– Это когда было... столько лет прошло... в бывшем СССР, которого уже не существует.

Домашний врач, удостоверившись, что я действительно беременна, направил меня в больницу, проводить исследование околоплодных вод на наличие синдрома Дауна и других врождённых синдромов у моего будущего ребёнка. Так как мне в то время было уже тридцать пять, то оплачивала это дорогое тогда исследование больничная касса. Доктор объяснил, что беременными в Голландии занимаются исключительно акушерки и посоветовал нам мефрау Аннет Пелгриум. Исследование околоплодных вод ничего особенного в техническом смысле собой не представляет, не считая того, что результаты его становятся известны на двадцатой неделе, т.е. почти во второй половине беременности, и всё время до этого мы пребывали в нервозном состоянии, боясь привыкать к мысли, что мы станем родителями.

К мефрау Пелгриум мы пошли сразу же после посещения домашнего врача. Она следила за весом, объёмом живота и кровяным давлением будущих матерей. Нам она каждый раз давала послушать биение сердца нашего ребёнка, считая, что мы должны были от этого приходить в восторг, но мы в восторг мы не приходили, т.к. ребёнок рос, а мы не знали Даун он или нет. Даунёнка я рожать не собиралась, поэтому прослушивание сердцебиения, настроения нам не прибавляло.

У мефрау Пелгриум, которая внешне казалась пару лет моложе меня, в первое наше посещение я спросила про свой узкий таз.

– Не нужно ли сделать необходимые измерения?

Мефрау Пелгриум оценивающе окинула взглядом моё тело, начиная от талии вниз, и сообщила, что с таким тогусом*, как у меня (она, очевидно, имела в виду ширину), даже мысль о, том, что у меня узкий таз, исключается.

Я ей сразу поверила. Аннет Пелгриум сообщила, что все иностранки в Голландии ленятся рожать обычным путём, а хотят, чтобы им сделали кесарево сечение. Мне кесарево сечения совершенно не хотелось и, я желала ей доказать, что я совершенно не такая «как все», что я буду рожать под её чутким руководством в своей собственной кровати.

 

В больницу, чтобы узнать результат исследования, мы звонили из телефонной будки.

– Ребёнок совершенно здоров! – ответили нам. Мой муж, вопреки договору, на одном дыхании выпалил вопрос о поле ребёнка.

– Девочка.

– Ура! Ура! – стал орать он, как сумасшедший.

В этот момент первый раз в жизни я потеряла сознание, в будке кончился кислород.

В тот же вечер в доме его родителей где мы играли раз в неделю в карты, он воодушевлённо рассказывал своей сестре, матери двух сыновей, как хорошо иметь дочь.

Мне тогда тоже очень захотелось «иметь дочь». Иметь ребёнка, всё равно сына или дочь, а не быть в процессе под таким нервным напряжением.

Прошла зима, наступило намеченное мефрау Пелгриум время родов, но сами роды не наступали. Мы ходили отмечаться к ней два раза в неделю.

– Так бывает, – говорила Аннет. – Когда женщины не запоминают дату своей последней менструации.

 

Нехороший холодок подступал к моему сердцу, я гнала его изо всех сил и верила акушерке.

На всякий случай, чтобы ребёнок не перерос, я стала на много меньше есть. Аппетит у меня пропал совершенно. Последний раз, когда мы ходили к Аннет мой вес был меньше чем до начала беременности.

– Беременность, советовала Мефрау Пелгриум – это идеальный момент избавиться от лишнего веса. А у какой женщины в наше время нет лишнего веса!

– Впрочем, – обронила она – для того, чтобы начались схватки, нужно есть серединки ананасов.

Это она проронила таким тоном, что мне стало понятно, что её точка зрения на иностранок в Голландии не поменялась.

Десятый месяц беременности перевалил за середину. Иногда меня просто валила с ног кинжалообразная боль в промежности, но других предвестников родов у меня не отмечалось.

Как бы отступая в поединке со мной, Аннет Пелгриум написала направление в больницу.

В больницу! Какая гадость! У нас сложилась определённое мнение, что роды должны проходить дома, в нашей просторной квартире, в которую мы месяц назад переехали. Мы даже взяли напрокат специальные подставки к ножкам кровати, чтобы акушерка не заработала радикулит, помогая при родах.

По дороге домой мы купили восемь ананасов, в магазине больше ананасов не было.

Я ела жесткие серединки, а муж остальную часть.

Не знаю, произошло ли это от ананасов, но ночью у меня начались вялые схваточки, чередующиеся уже знакомыми мне болями.

Утром мы вызвали Аннет. Осмотрев меня, она сказала, что нужно ехать в больницу.

– Когда у женщин наступают регулярные схватки, с которыми можно рожать, то они не улыбаются ты, как ты, – это она сказала уже в коридоре.

Мы покатили на велосипедах в больницу.

В десять часов утра нам с мужем выделили комнату не более четырёх квадратных метров. Мне поставили капельницу с окситоцином, стимулировать схватки, а на живот привязали датчик, для регистрации сердцебиения ребёнка.

 

Боли становились всё сильнее и сильнее. Я всё больше понимала баб в русских родильных домах, которые метались в предродовых палатах и поносили матом своих мужей.

Мне же этого удовольствия господь не предоставил. Мой муж сидел рядом, а я тогда не умела ругаться по-голландски. Бегать из угла в угол мне тоже было невозможно, я была привязана датчиком к кровати.

В пять часов вечера меня охватил панический ужас: боль была практически непереносимая, но самое ужасное, она была бесперспективной. Ничего другого не происходило. Мне пришла мысль – выпрыгнуть из окна. Мы были на седьмом этаже. Свободный полёт, а в конце него мне виделось избавление от этого ужаса. Я осмотрела окно. Матовое стекло было плотно встроено в каменную стену. Это было даже не окно, а полупрозрачный кусок стены. По цвету стекла я поняла, что наступает вечер.

В шесть часов вечера мне уже ничего не хотелось. Я была сломлена морально. Даже боль уже не имела никакого значения. Муж нервничал, постоянно бегал в коридор к автомату за кофе. И пытался со мной о чём-нибудь разговаривать. Я его просто не слышала. В семь часов мой взгляд упал на монитор датчика. Частота сердечных сокращений снизилась со ста двадцати до сорока.

– Она тоже умирает, сказала я и указала рукой на датчик.

Муж стремительно кинулся из комнаты и через долю секунды появился с медсестрой, которая меняла капельницы. Другая медсестра уже подвозила каталку.

Вокруг меня стала суетиться куча народу. Все что-то кричали, я понимала только слова « кесарево сечение».

Мы всем коллективом понеслись в операционную, которая находилась на первом этаже.

В операционной было очень холодно. Операционные здесь не отапливаются, чтобы не развивались бактерии. Всё гениальное – просто.

Ко мне подъехал анестезиолог с наркозным аппаратом, с намерением приступить к даче наркоза.

Я замотала головой и показала средний палец правой руки. Не потому, что я такая испорченная, но на вербальную коммуникацию у меня уже не осталось сил.

– А как? – спросил он, тоном, каким разговаривают только с дебилами – ребёночка спасать нужно!

– Делай перидуральную, – прошептала я искусанными губами.

– Дамочка, а у нас нет специалиста, который может делать «укол в спину**», – сказал он уже менее слащавым голосом.

– Режь так. Я не даю разрешение на наркоз.

Кажется он понял, что я не шучу.

 

Он мастерски, с первого раза всадил мне иголку в нужное место в спине и через две минуты, я могла более или менее соображать. Через три минуты боль отступила совершенно!

Я трогала себя ниже пояса, как будто это была не я. Теплое тело, не имеющее к тебе никакого отношения.

То ли от того, что боль отступила, то ли от холода меня стало очень трясти. Я прямо подпрыгивала на операционном столе.

Когда в операционную вошёл хирург в стерильной одежде с поднятыми в верх руками, меня уже колотило не на шутку.

Отмечу, что именно в этот момент я впервые увидела живого гинеколога. Впервые за всё время беременности!

Доктора звали доктор Волф, в переводе на русский – доктор Волк.

– Сделайте же что-нибудь! – заорал Волк.

В это время с двух сторон на меня навалились люди , накрыв тёплыми одеялами и придавили собой, чтобы я не прыгала.

Волф был мастером своего дела. Он вытащил ребёнка за очень короткое время, успев рассказать мне только, что он был на конференции в Москве и видел, как бесчеловечно там рожают русские женщины.

Он вытащил из живота, который в тот момент мне совершенно не принадлежал, нечто, напоминающее скорее паука, чем человеческого детёныша. Худое создание, с раскинутыми руками и широко растопыренными пальцами смотрело на меня тёмно голубыми глазами. Маленькую головку покрывали тёмные, довольно длинные, густые волосы.

Доктор Волф, ценитель и знаток женщин и женских душ, зашил мне живот пластическим швом так, что никто никогда меня даже не спрашивает про кесарево сечение. За это я ему простила всё .

Муж перерезал пуповину, стерильными ножницами между двумя стерильными простынями и паучонка унесли в детское отделение.

Меня отвезли в палату и поставили капельницу с морфием.

Я была в лёгком замешательстве от внешнего вида моего ребёнка. Беременной, мне часто снились сны о ней. В них она представала таким упитанным боровичком с рыжеватыми кудряшками.

Пришёл детский врач и принёс её опять мне.

– Я здесь работаю двадцать лет, – сказал он, но никогда не видел такого красивого ребёнка.

Я посмотрела на своего паучонка с растопыренными пальцами и согласилась с детским врачом. Она была очаровательна! Как я могла этого не заметить первый раз?

Морфий начинал действовать. В палату вошла моя свекровь.

– Милая женщина! Как я к ней несправедлива! – думала я и улыбалась.

Через полчаса медсестра, которая целый день ставила мне капельницы, разогнала посетителей домой, а я осталась в комнате с моей дочкой. Мы так устали с ней за этот длинный день!

 

Десять лет спустя после описанных событий я прочитала в местной газетёнке, что мефрау Аннет Пелгриум закрыла практику и отправилась в Новую Зеландию.

«Среди пигмеек, – рассказывала она в интервью, – очень популярны роды через кесарево сечение. Я считаю своим долгом научить их рожать естественным путём».

Я желаю Аннет Пегриум успехов и сил на этом миссионерском поприще.

 

________________________

 

Примечания:

 

* –Тогус – от тухес, идиш-задница.

 

** – «укол в спину», – так в народе здесь называют введение обезболивающего вещества в перидуральное пространство спинного мозга.