Васька с раннего детства был тяжело и безнадёжно болен. Хвороба, правда,

напрямую ещё не угрожала его физическому здоровью: он был болен

потребностью любить. Когда и где подцепил он сей недуг, Васька не

задумывался, а неуёмную жажду удовлетворял весьма незатейливым

образом: выбирал объект для обожания и влюблялся.

 

В первом классе роль дамы сердца досталась малютке Яне. Небольшого

росточка, в очках с толстыми стёклами она не казалась привлекательной, но

зато была отличницей, что, вероятно, и определило странный Васькин

выбор. Взаимности он не добивался, хотя двоюродная Васькина сестрёнка,

выпытавшая «страшную тайну», предлагала содействие в делах сердечных.

Васька, иллюзий по поводу своей внешности не питавший, предпочёл тихо

и безответно воздыхать и провздыхал несколько лет.

 

Потом, сменяя друг друга, были Галочка и Оленька. Галочка появилась в

пятом классе, и повышенный интерес к ней был понятен – новенькая.

Оленька же со временем «сбросила серую мышиную шкурку» и расцвела,

что тоже не осталось незамеченным. Хотя увлечение ими было недолгим.

 

«Рекорд» продолжительности установила Шурочка. Смешливая,

фантастически конопатая, с длинной и толстой косой цвета гречишного

мёда, она долгие годы не представляла для Васьки никакого интереса

именно в силу своей неуёмной смешливости.

 

Но как-то в клубе на последнем сеансе её место оказалось как раз перед

Васькиным. Шурочка вертела головой; её волосы в свете проектора

отливали латунью, медью, бронзой и золотом. Происходящее на экране мало

занимало Ваську, и он сосредоточил всё своё внимание на затылке соседки.

Когда та в очередной раз повернулась в профиль, Васька восхитился

абрисом её лица и – погиб…

 

Он беззаветно любил Шурочку до конца сеанса.

 

Параллельно он любил нескольких известных актрис из набора открыток:

«Артисты Советского кино». Самый долгий заочный роман был с

исполнительницей роли царевны Будур – красочный альбом с кадрами из

«Волшебной лампы Аладдина» ему посчастливилось купить в киоске

«Союзпечать».

 

Помимо застенчивости была ещё причина, по которой Васька страдал в

одиночку.

 

Читать он научился рано. Перечитав имеющиеся в доме книжки-малышки,

пошёл в библиотеку. Библиотекари недоумевали, зачем это дошколёнку

книги для старших классов (была в то время такая «классовая» градация

детской литературы) – там и картинок-то почти нет. И книжек не дали.

 

Пришлось звать на помощь маму, отстоявшую сыновне право на

приобщение к «серьёзной» литературе.

 

В школе Васька подсел на «Альманах приключений и фантастики». Герои

рассказов, повестей и романов были красивы, сильны, отважны и

целомудренны. Особым «сюрреализмом» грешили произведения,

описывающие светлое коммунистическое будущее. Оттого у Васьки

сложилось весьма искажённое представление об отношении полов –

излишне возвышенно-романтичное. Банальное таскание портфелей или

прогулки с «пионерскими рукопожатиями» до уровня высокой любви в его

представлении явно не дотягивали. Другое дело – тайком подброшенный к

крыльцу любимой букет, срезанный в каком-нибудь палисаднике той же

ночью, или анонимная любовная записка, написанная печатными буквами…

 

В училище, куда Васька поступил, провалившись в институт, девчонок было

куда больше, чем в его школе, но все они занимались в других группах, и

видел их Васька лишь мельком. Да и спала острота момента, поскольку у

него на тот период была постоянная подружка, с которой он даже

целовался. Болезнь приняла вялотекущую форму…

 

Однажды на танцах в местном ДК его познакомили со сногсшибательно

красивой девушкой: высокой, с роскошной копной каштановых волос. Она,

как для себя определил Васька, была ему не пара. Точнее – это он, простой

деревенский парень, был не ровня столичной красавице, но на танец её всё

же пригласил.

 

«Наташка, Наташа, если бы диво случилось…» – неслось с эстрады, и

«диво» случилось. Нет, Наташка не подурнела, но снизошла до

«деревенщины», разрешив себя проводить, и даже настояла на следующей

встрече. Вот только эта их «непарность» занозой сидела где-то глубоко в

подкорке, что не позволило Ваське отнестись к свалившемуся на него

счастью всерьёз. В конце концов они расстались. Зато в результате этого

«неравного брака» Васька обрёл уверенность в себе, и понеслось: к

моменту призыва на «срочную» у него было уже четыре невесты в разных

концах города и области…

 

Ныне же, обременённый двумя «удачными» браками, основательно

потрепавшими нервы, с кучей детворы за плечами (о точном числе которых

он мог только догадываться), величаемый не иначе как по имени-отчеству,

он, подслеповато щурясь, пытался рассмотреть в колодце времени свои

прошлые победы – вспомнить было что.

 

Но память настойчиво уводила его на незначительные, по сути своей,

эпизоды…

 

…Васька стоял у светофора, а по противоположной стороне улицы

навстречу ветру стремительно «летела» девушка. Стройная, с гордо

поднятой головой. Сноп волос флагом развевался за её плечами. Длинная

широкая юбка косым парусом облегала ноги.

 

Сходство с парусом усиливали перемежающиеся белые и синие спиральные

клинья. «Фрези Грант!» – про себя окрестил «мимолётное видение» Васька.

Он толком не разглядел её лица – в памяти отпечатались лишь летящий

силуэт да косые синие клинья. Синие, как «осколки неба» …

 

…Васька трясся в переполненном автобусе. Рядом с ним, также держась за

поручень, стояла «милашка». Ваське претила откровенная, всеми

признаваемая красота. Для себя он установил свой эталон с малоговорящим

определением: «милая». Девушка же была чертовски мила в своём лёгком

летнем платьице и с такими немодными, но такими… домашними

косичками. Васька смотрел на неё и изнывал от нежности. Она поначалу

отводила взгляд, смущаясь его откровенным ею любованием. Потом,

усмехнувшись, решила сыграть в «гляделки», но улыбка быстро сошла с её

губ. Они не обмолвились ни словом, так же молча и расстались, когда

девушка вышла на своей остановке…

 

И самый навязчивый, из той поры, когда Васька ещё не подозревал о своём

недуге, или недуга в то время и не было вовсе…

 

Жил тогда Васька на окраине небольшого уральского городка. Жил,

конечно, не один – с папой, мамой, бабушкой и младшим братиком

Виталькой.

 

Улица одним своим концом упиралась в пустырь, косо перечёркнутый

железнодорожной веткой, венчающей крутую насыпь из окатанных

булыжников и гальки. Под насыпью, через выложенный гранитом арочный

проём, протекала речушка, собственного названия не имевшая, – местные

окрестили её «Горячка». То ли в неё сбрасывались технические воды с

близлежащих предприятий, украшавших небо над промышленной зоной

города разноцветными дымами, то ли и своим происхождением она была

обязана им, но вода в Горячке действительно была почти горячей.

 

Васькина мать, как и большинство окрестных баб, ходила к речке,

прихватив объёмистую корзину с бельём, и стирала, расположившись на

каком-нибудь огромном валуне, выступающем из воды, коих возле насыпи

было превеликое множество. Васька усаживался неподалёку и смотрел: то

на радугу дымов, то на струи кристально-чистой воды, журчащей меж

камней, то на плавные изгибы полоскавшегося белья. Он был романтиком и

мог любоваться и такими обыденными, в общем-то, вещами.

 

Горячка не замерзала и в самые лютые морозы, а купальный сезон для

ребятни начинался уже в начале апреля, лишь только столбик термометра

переваливал психологическую отметку в плюс десять градусов.

 

Дно речушки под аркой тоже было выложено гранитом, глубина здесь едва

достигала колен, но в том месте, где плиты заканчивались, кто-то из

взрослых разобрал валуны, соорудив из них же чуть ниже по течению

запруду, – получилась купальница. Вода в ней доставала малышне до

ключиц – достаточно, чтобы поплавать и понырять. Были там, разумеется, и

девочки, но, мокрые щуплые и угловатые в своей детскости, они мало

отличались от пацанов. Порой в купальню набивалось детворы что селёдок

в бочку. Но Васька, в силу своей недетской серьёзности, тяготился

шумными компаниями. Его «взрослому» рассудку беспричинная

дурашливость казалась неуместной, и он спешил уединиться, благо было

где.

 

Минутах в десяти хода от Васькиного дома, за крайней улицей, зеленели

размежёванные на квадраты картофельные наделы. Самым злостным

сорняком тут были васильки. Огородники с ними отчаянно боролись, но

безуспешно – многочисленные синие кляксы неизменно появлялись там и

сям.

 

Васька же васильки любил: во-первых, за схожесть их названия со своим

именем; во-вторых, за небесный цвет – пронзительно-синий. Ваське даже

представлялось, что это кто-то могущественный пробил камнем небосвод

(через ту пробоину теперь светит солнце), а осколки упали на землю –

синие и угловатые, каковыми и положено быть осколкам.

 

За картофельными полями лежал пруд. Через речушку, его питавшую, в

узком месте, где берега уже не так заболоченны, как у её истока, был

переброшен шаткий мосток. У почерневших его опор мерно качались

камыши, там было тихо, сыро и прохладно. В тёмной глубине тоже что-то

происходило: мелькали какие-то тени; под берегом, плавно изгибаясь,

колыхались в невидимых струях желтеющие водоросли. Солнце сквозь

щели в настиле пронизывало полумрак спицами лучей, они ложились на

воду золотыми пятнышками, искрящимися под лапками водомерок. В

созерцании этой неспешной жизни и Васька терял ощущение времени,

спохватываясь, лишь когда солнце, клонясь на покой, заглядывало под

мост. На обратном пути Васька непременно «пропалывал» картошку,

возвращаясь домой с «кусочком неба» в руках…

 

Пространство между смежными улицами занимали огородики: по грядке

капусты, моркови, лука да кой-какой зелени – разве ж то огород? По

периметру дома, в дополнение к невысокому забору, росли непролазные

кусты крыжовника, под окнами Васькиной комнаты – непроходимые же

дебри не менее колючей малины. Участок со стороны улицы именовался

палисадником. Для сада он был слишком мал, да и фруктовых деревьев в

нём не было – их роль выполняли яблонька-дичка, рябина да престарелая

черёмуха.

 

Черёмуха была вторым излюбленным, после «подмостья», местом

Васькиных мечтаний. Забравшись в самую гущу кроны, устроившись

поудобнее на толстой боковой ветке, он мог часами наблюдать, как в

переплетении ветвей и листьев мелькают знакомые небесные «осколки».

 

Весной, когда черёмуха расцветала, Васька, как бы извиняясь, осторожно

отламывал пару белоснежных веток и ставил их в банку с водой в своей

комнате. Засыпая, он подолгу смотрел на синеющие в полумраке

благоухающие «свечи».

 

А по осени Васька объедался терпкими иссиня-чёрными плодами. Мать

шутливо бранила его за фиолетовые разводы на руках, губах и даже щеках,

пыталась всё это «безобразие» отмыть. Васька брыкался, едва ворочая

онемевшим языком, оправдывался, но был вполне всем доволен…

 

Как-то в середине лета, взяв эмалированную миску, Васька самоотверженно

влез в заросли крыжовника. Ягод было много: крупные, раскраской

напоминавшие маленькие арбузики – зелёно-полосатые, но уже сладкие

внутри. Занятый сбором урожая, он не заметил, как к забору с другой

стороны подошла девочка. Она какое-то время стояла молча, наблюдая, как

Васька выуживает из переплетения шипастых ветвей ягоды. Потом, решив

обратить на себя внимание, негромко кашлянула.

 

Васька от неожиданности чуть миску из рук не выпустил. Осторожно

выбравшись из-под куста, он посмотрел на девочку. Была она пониже его, в

пёстреньком ситцевом платьице, голову венчали две косички. Смотрела с

прищуром, но приветливо.

 

– Здравствуй! Тебя как зовут?

– Васька, – чуть помедлив, ответил он.

– А меня Василина, – улыбнулась девочка.

 

Как оказалось, она приехала к бабушке на выходные, никого здесь не

знает, пошла в огород полакомиться малиной, увидела Ваську и решила

познакомиться. Все эти сведения она выпалила на одном дыхании, Васька

только молча слушал. Добившись от него обещания показать окрестности,

Василина попрощалась и ушла, напоследок помахав рукой.

 

Всё это произошло так быстро, что Васька и испугаться-то не успел. Он уже

сожалел о данном обещании, но деваться было некуда: дал слово – держи.

 

На следующий день Васька проснулся ни свет ни заря, наскоро позавтракал

и помчался на соседнюю улицу. У дома Василины он притормозил и с

беззаботным видом стал прохаживаться взад-вперёд, изредка бросая взгляд

в сторону входной двери: зайти и постучать он не решился. Гулять

пришлось довольно долго, но наконец на крыльце появилась Василина.

 

– Ой! Привет. Ты давно здесь? А почему не заходишь?

 

Васька неопределённо пожал плечами.

 

– Я сейчас, только у бабушки спрошусь. – И она юркнула в дом. Вернулась

скоро, в сопровождении пожилой сухонькой женщины.

– И куда это мы намылились? – оглядев Ваську и, похоже, удовлетворённая

«сурьёзным» видом внучкиного «кавалера», осведомилась она.

 

Врать Васька не любил. Вот Талька (так ласково звал он своего младшего

брата) был безбожным вруном, от него слова правды не добьёшься – врёт

по поводу, а зачастую без. Васька ни на час не рисковал с ним оставаться

наедине: потом полдня оправдывайся, разгребая хитросплетения

Талькиных «фантазий».

 

– Мы к соснам сходим, шишки пособираем.

 

Васька не соврал, он только умолчал о том, что от сосен рукой подать до

заветных васильковых «лугов» и пруда, куда бабушка Василины им точно

не разрешила бы пойти.

 

– А не заблудитесь?

 

«И что взрослые находят в том смешного? – в который уже раз недоумевал

Васька. – Разве можно заблудиться в трёх соснах?» Но вслух ничего не

сказал.

 

Сосен действительно было три, росли они треугольником, а поскольку были

ровесницами, споро тянулись к солнцу, стараясь не оказаться в тени друг

друга. «Корабельные», – уважительно думал о них Васька. Сосны и впрямь

напоминали мачты: ровные – без единого сучка – стволы золотились

янтарной чешуёй. А на недосягаемой высоте у самых облаков сплетались

тёмно-зелёными кронами-парусами…

 

Долго «блукать» в трёх соснах не входило в Васькины планы. Они немного

постояли, прижавшись спинами к тёплым шелковистым стволам, задрав

головы, до рези в глазах высматривая, не мелькнёт ли среди зелени пёстрая

сойка или рыжая белка. Потом повалялись на упругом ковре из палых

иголок.

 

Подобрав несколько растопыренных прошлогодних шишек, запутавшихся в

траве, и пообещав сделать из них ежиное семейство, Васька предложил

сходить ещё в одно место.

 

– А что там? – поинтересовалась Василина.

– Увидишь, – многозначительно сказал Васька. – Да ты не волнуйся, тут

недалеко…

 

– Васильки! – радостно воскликнула Василина, когда они вышли к краю

картофельных «плантаций». – Давай нарвём.

– Нравятся?

– Да! Они красивые, синие – как небо!

 

Васька не удержался и рассказал свою «версию» происхождения васильков.

Василина задумчиво поглядела в «дыру» в небе.

 

– Здорово! – Её глаза вдруг полыхнули небесной синевой, Васькино сердце

ёкнуло и сбилось с ритма, а в лицо ему ударило солнечным жаром.

– А можно я тебя буду Васильком звать? – смущённо улыбнулась Василина.

– А то бабушка своего котёнка Васькой кличет.

– Можно, – почему-то севшим голосом ответил он…

 

Васька впервые вернулся домой без букета. Достав коробку с пластилином,

вылепил из него носы и лапки для сосновых ёжиков и побежал в огород.

Василина ждала его.

 

– Вот, держи.

– Ой, сколько! И мал мала меньше, у бабушки слоники такие на комоде

стоят.

– У бабушки – слоники, а у тебя будут ёжики, – натянуто улыбнулся Васька.

– А ты ещё приедешь?

– Не знаю, может быть, – виновато потупившись, ответила Василина.

– Ну… Тогда, пока?

– До свидания…

 

В ту ночь Васька-Василёк второй раз в жизни летал во сне.

 

…В городе был клуб планеристов. Базировался он на аэродроме, где-то за

прудом. Планёры буксировались в небо натужно-стрекочущими

«кукурузниками», где потом огромная стрекоза по полдня кружила, то

опускаясь, то вновь по спирали забираясь под облака. Иногда из

«кукурузника» сыпались горошины-парашютисты, тут же прораставшие

одуванчиками куполов. Так было и этой весной, когда Васька с Гришкой,

единственным своим приятелем, гуляли по берегу пруда. До места

приземления, казалось, рукой подать, и Васька предложил посмотреть на

парашютистов вблизи. Лёд ещё был крепок, идти было легко, но через

полчаса Гришка заныл, что ему дома попадёт, и повернул назад. Васька же

продолжил путь: он не привык отступать.

 

На пруду чернели недвижные фигурки рыбаков. Васька долго

приглядывался к одному из них – живой ли?.. Рыбак не подавал признаков

жизни. Васька подошёл ещё ближе и заглянул под надвинутую на глаза

шапку. Оказалось – живой, да ещё и ругается…

 

Когда Васька добрался-таки до аэродрома, парашютисты уже погрузились в

автобус и уехали. Он побродил среди самолётов, даже потрогал один из них

за хвост. Возвращался домой уже на трамвае: уставший, в насквозь

промокших валенках, но гордый собой. Дома его поступок «не одобрили», а

ночью он полетел…

 

Тот первый полёт оставил тягостное ощущение бессилия: летел он низко

над пустырём, скрестив руки на груди, боясь даже ненароком зацепиться

ими за торчащие из земли кусты репейника. До хруста в шейных позвонках

задирал голову, чтобы видеть небо и только небо, куда рвался душой и

телом. Но подняться выше не получалось: боковым зрением Васька

продолжал цепляться за землю, и земля не отпускала, держала не хуже

якоря. Проснувшись, долго не мог понять, где находится, во рту пересохло,

его знобило – поднялась температура…

 

В этот же раз Васька пропустил момент взлёта, осознав себя уже под

облаками. С огромной высоты всматривался он в зеркальце пруда, в котором

плавилось солнце; в лоскутное одеяло города, заляпанное с одного края

кляксами дымов; в изумрудное покрывало полей и малахитовые разводы

тайги на склонах далёких, нереальных в туманной дымке гор.

 

Проснулся Васька, окрылённый ночным полётом, но мысль, что Василина,

наверное, уже уехала, спустила его на землю. Не сказать, что Васька очень

уж скучал по ней (подумаешь – разок прогулялся с девчонкой, пусть и

симпатичной, и не задавакой). Он никогда не тяготился своим

одиночеством: у него был свой мир – с высоким небом; картофельными

полями, в искрах васильков; прудом и старым скрипучим мостом;

черёмухой… Тремя соснами, наконец. Но в цельной картине его мироздания

появилась вдруг какая-то ущербность.

 

Васька стал задумчив – подолгу стоял, обняв шершавый ствол черёмухи и

всматриваясь в переплетение узловатых ветвей, но отсюда небо не

проглядывалось, и ему делалось грустно. Но разве может сравниться эта

непонятная грусть с чувством чёрного одиночества, испытанного в раннем

детстве?

 

…Ваське было года два, когда с очередной детской заразой его положили в

больницу. Одного. Инфекция всё-таки.

 

Сначала он воспринял случившиеся спокойно: нянечка в белом халате

провела его во двор, где в песочнице копошились перемазанные зелёнкой

дети. Васька постоял, наблюдая за их вознёй, но присоединяться к ним не

спешил. Двор был огорожен высоким дощатым забором, за ним виднелись

макушки каких-то деревьев и выкрашенные охрой коньки крыш, за

которыми уже спряталось солнце. Лето было в самом разгаре, от нагретой за

день кирпичной больничной стены веяло приятным теплом. И тут сквозь

дыру в заборе на территорию полезли собаки. Чёрные, с бородами и рогами.

 

Васька упал, закрыв голову руками, и дико закричал. Примчавшаяся на

вопль нянечка пыталась его успокоить – Васька, сжавшись в комок, только

вздрагивал и судорожно, с присвистом всхлипывал. Ему было невыразимо

одиноко – его бросили! Бросили на съедение ужасным рогатым собакам с

непонятным названием – «козы».

 

Вот то было Горе! А тут…

 

Понемногу грусть-печаль отпустила. А когда родители спешно продали дом

и увезли Ваську в далёкую Сибирь, и вовсе всё позабылось. Как же: новые

места, новые впечатления, новые знакомства…

 

И вот поди ж ты – через столько лет…

 

Странная штука – память. Странная страна – Детство. Где хилые сосёнки

казались корабельными мачтами, а пыльные сорняки – осколками неба. Где

можно было любоваться смрадными дымами, отравлявшими округу, и

радостно плескаться в речушке, от ядовитых вод которой в пруду дохла

рыба.

 

Где случайное знакомство с девчонкой со странным именем Василина

навсегда оставило на сердце отметину. Иззубренную, похожую на гусиную

лапку. До поры не дававшую о себе знать, а теперь – саднящую.

 

Ему опять стали сниться цветные сны – снились васильки. Дикие в своей

неуёмной тяге к жизни. Режуще-синие, как осколки безнадёжно-бездонного

неба.